Императорский Балтийский флот между двумя войнами. 1906–1914 гг.. Глава I. В порту Императора Александра III. На крейсере «Аврора» и эскадренном миноносце «Инженер-механик Дмитриев». На эскадренном миноносце «Доброволец» (Г. К. Граф, 2006)

Глава I. В порту Императора Александра III. На крейсере «Аврора» и эскадренном миноносце «Инженер-механик Дмитриев». На эскадренном миноносце «Доброволец»

Злополучная японская война закончилась. Вернувшиеся из плена офицеры, участники Цусимского сражения, после отпусков стали возвращаться к местам своего служения.

Увы, печальную картину представлял в 1905 году Балтийский флот. Гавани пустовали. В его составе оставалось только несколько боевых кораблей, среди которых самым современным был броненосец «Слава». Остальные еще не вернулись из иностранных портов, где были интернированы[3] в период войны. Крейсеры «Россия», «Громобой», «Богатырь» и «Алмаз» находились в пути из Владивостока в Кронштадт.

В результате неудачной войны в стране началось революционное брожение, которое перекинулось и на флот. Возникали беспорядки в Кронштадте, где в казармах экипажей было сосредоточено много матросов. Только благодаря исключительному хладнокровию и находчивости командира 20-го флотского экипажа капитана 1-го ранга Н.О. фон Эссена и твердой воле коменданта крепости генерал-лейтенанта Н.И. Иванова[4] эти беспорядки не вылились в серьезные волнения и их удалось в корне ликвидировать.

Морское министерство находилось в полной растерянности, хотя и старалось ликвидировать последствия неудачной войны. Было заказано несколько новых кораблей, но, к сожалению, без предварительно разработанной программы воссоздания флота и совершенно не руководствуясь опытом минувшей войны. В Англии был заказан броненосный крейсер «Рюрик»; во Франции – броненосный крейсер «Адмирал Макаров» и дивизион из восьми миноносцев[5]; в Германии – тоже дивизион из восьми миноносцев. В Петербурге, на Балтийском заводе, достраивались броненосцы «Андрей Первозванный» и «Император Павел I», заложенные еще до войны; на Адмиралтейском – броненосные крейсера «Баян» и «Паллада». На Балтийском заводе еще строились два заградителя, «Амур» и «Енисей».

Кроме того, на разных заводах в Петербурге, Гельсингфорсе и Риге на собранные во время войны добровольные пожертвования достраивались 20 минных крейсеров, водоизмещением около 500 т[6]. Два таких же минных крейсера было заказано и на казенный счет[7].

Эти корабли, будучи быстро отстроены, могли бы представлять известную силу вместе с находившимся в Кронштадте броненосцем «Слава», однотипным кораблем «Цесаревич», интернированным в Шанхае[8], вместе с вышеперечисленными владивостокскими крейсерами и с интернированными крейсерами «Олег», «Аврора», «Диана», «Аскольд» и «Жемчуг». Но Морское министерство не имело нужных кредитов, и поэтому работы шли чрезвычайно медленно.

Во всяком случае, все перечисленные корабли должны были сосредоточиться в портах Балтийского моря, и только «Аскольд» и «Жемчуг» были оставлены в составе Сибирской флотилии, т. е. во Владивостоке.

В руководстве флотом не было заметно никаких признаков обновления, отсутствовало стремление серьезно приняться за его воссоздание. Было очевидно, что прежде всего во главе флота должны встать новые люди и должна быть создана новая организация управления им.

Но если еще не было заметно на строительстве флота применение опыта войны, то в самом личном составе офицеров война произвела большие сдвиги, и выдвинулся целый ряд выдающихся офицеров, с серьезным боевым опытом. Они отлично понимали, что во время войны раскрылись глубокие язвы в организации флота. Его Цусима была не случайностью, а результатом плохого руководства в течение последних десятилетий. Если Цусимское сражение явилось драмой флота, то одновременно оно должно было послужить исходным пунктом для его возрождения.

Пусть высшие руководящие учреждения не проявляли активности и, видимо, не были на нее способны, но офицеры, перенесшие на своих плечах всю тяжесть войны, давно горели желанием приняться за возрождение морской силы. Поэтому, не дожидаясь почина свыше, они проявляли свою инициативу, создав Санкт-Петербургский морской кружок для научной разработки военно-морских вопросов. На его собрания собирались самые выдающиеся офицеры. Среди них были – кн. Ливен[9], Эбергард[10], А.И. Русин[11], Н.О. Эссен, А.Н. Щеглов[12], В.К. Пилкин[13], Е.А. Беренс[14], гр. Капнист[15], М.М. Римский-Корсаков[16], М.А. Кедров[17], А.В. Развозов[18], М.К. Бахирев[19], П.В. Гельмерсен[20], Альтфатер[21], Немитц[22], А.Д. Бубнов[23], А.В. Колчак[24], кн. Черкасский[25], Б.И. Бок[26], В.И. Руднев[27], Н.М. Григоров[28], А.И. Непенин[29], М.И. Никольский[30] и много других. Председателем кружка был А.В. Колчак[31].

На собраниях обсуждались и вопросы реорганизации управления флотом и постройки новых кораблей. Высшее начальство, узнав про эти собрания, сначала косилось на них, так как это было необычным явлением во флоте, но участие в них видных офицеров заставило его прислушиваться к ним[32]. Впоследствии почти все эти офицеры выдвинулись в первые ряды и явились воссоздателями флота. Адмиралы – Эссен, Эбергард, Русин, Григорович[33], Стеценко[34], Колчак, Непенин, кн. Ливен, Канин[35] и Муравьев[36] – несли на себе главную тяжесть по возрождению флота и его подготовке к войне.

Когда волей государя императора в 1905 г. была создана Государственная дума, которая утверждала бюджеты всех министерств, то главной задачей Морского министерства явилось стремление добиться утверждения его ассигнований на воссоздание флота. Но Дума не доверяла способностям тогдашних морских министров Бирилева[37] и затем Воеводского[38] провести реформы в министерстве и на флоте и в кредитах отказывала.

Организация управлением флотами еще продолжала быть архаической – Морское министерство состояло из Главного морского штаба, ведавшего личным составом и организацией флота, и Главного технического комитета[39], ведающего всей технической частью. На местах, в Кронштадте и Севастополе, были главные командиры, ведающие кораблями и портами соответствующих морей.

Во главе всего флота и Морского министерства стоял генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович[40]. В прежние времена, когда этот пост занимал великий князь Константин Николаевич[41], то он действительно руководил флотом, а теперь генерал-адмирал ограничивал свои обязанности шефством, а фактически руководителями флота были управляющий Морским министерством и начальник Главного морского штаба.

Главный недостаток старой организации заключался в том, что не было ответственного учреждения, которое бы всецело ведало вопросами, какой флот надо строить, подготовкой морских театров и подготовкой флота к войне. Иначе говоря, у нас не было Морского Генерального штаба, а его создание стало совершенно необходимым.

Наконец, между 1906 г. и 1909 г. была проведена реформа по управлению флотом: должность генерал-адмирала была уничтожена; во главе Морского министерства встал морской министр[42], его помощником по технической части был товарищ морского министра, личным составом по-прежнему ведал начальник Главного морского штаба. Создавался Морской Генеральный штаб с начальником такового. Все боевые единицы флота в Балтийском и Черном морях подчинялись начальникам Действующих флотов, которые с момента объявления войны становились командующими соответствующими флотами и выходили из подчинения морского министра, подчиняясь Верховному главнокомандующему. Порты оставались в ведении своих командиров, подчиненных морскому министру.

Таким образом, наконец, флот получил современную и стройную организацию, что было залогом того, что он может правильно развиваться и действительно будет готов защищать морские границы России и поддерживать сухопутные силы.

Это был огромный шаг вперед, но еще дело тормозилось тем, что не было найдено подходящее лицо на пост морского министра, но нашлось и оно, и им оказался адмирал И.К. Григорович[43].

В году начала моего повествования, т. е. 1906-м, еще не была изжита тяжелая рана, нанесенная флоту сдачей эскадры адмирала Небогатова[44]. Предстоял суд, на котором должны были судить адмирала Рожественского[45] и офицеров его штаба и эскадренного миноносца «Бедовый», сдавшихся на нем, а также адмирала Небогатова и его командиров – Смирнова[46], Лишина[47] и Григорьева[48], офицеров сдавшихся кораблей его эскадры.

Адмирал Рожественский был оправдан, так как было доказано, что он в момент сдачи, будучи тяжело раненным, находился в беспамятстве, что же касается адмирала Небогатова и капитанов 1-го ранга Смирнова, Лишина и Григорьева, то они были лишены чинов и орденов и посажены в крепость на 10 лет. Подчиненные офицеры были от наказания освобождены.

Наказать виновников сдачи, конечно, надо было. Этого требовали честь флота, его традиции, его былые подвиги. Но нельзя было ограничиваться тем, что разбирался только факт сдачи, а надо было разобрать причины посылки в бой кораблей, которые не имели никаких данных, чтобы иметь возможность успешно вести бой с современными боевыми кораблями противника. Надо было бы выяснить, кто и почему послал эти корабли. Если личный состав должен был сражаться, пренебрегая своей жизнью, и достичь победы, и, во всяком случае, не сдаваться, то ему должны быть даны корабли, с которыми он может достичь этого успеха. Предоставить же в его распоряжение заведомо негодные корабли и на них заставлять сражаться является тоже преступлением.

Возможно, что этот вопрос и был бы поднят на суде, но те, кто нес на себе эту ответственность, предусмотрительно спрятались за спину государя.

Прошло полтора года с тех пор, как я уходил на «Иртыше» из порта Императора Александра III (Либавы) на Дальний Восток в составе эскадры адмирала З.П. Рожественского. Теперь, после беспримерного и тяжелого похода на Дальний Восток, Цусимского боя и шестимесячного плена в Японии, возвращался опять туда же. Но какая разительная перемена! Вместо кипучей работы порта и большого числа кораблей в бассейнах – мертвая тишина и пустота.

Я был назначен в 9-й флотский экипаж и явился его командиру, капитану 1-го ранга Коссовичу[49]. Пришлось начать тянуть лямку береговой службы, которую я так не любил. Впрочем, она была не сложной и не обременительной – дежурства раз в неделю и изредка дознания, вот и все.

В экипажах находилось мало команд, и они лишь несли караулы по охране порта и обслуживали свои же казармы.

Таким образом, служба отнимала мало времени, и в остальное мы, морские офицеры, были предоставлены самим себе.

Еще до моего приезда также по своим экипажам (их было в порту всего шесть) явились еще три мичмана моего выпуска – В.В. Витгефт[50] (георгиевский кавалер, герой Порт-Артура), А. Бартенев[51] и Б.Д. Коссаковский[52] (мой соплаватель по «Иртышу»), и мы поселились на одной квартире, в офицерском флигеле, предназначенном для холостых офицеров.

В порту был отведен целый район для офицерских флигелей, дома командира порта и прекрасного Морского собрания, и там же находился морской собор. Все было рассчитано на большое число офицеров и задумано на широкую ногу. Но теперь большинство флигелей пустовало.

Квартиры для холостых офицеров были не меблированы, и поэтому нам пришлось свою квартиру как-то обставлять. Впрочем, это было делом несложным: достали железные кровати (матросские) с соломенными тюфяками из экипажей; кое-какую мебель, напрокат, из города; купили чашки, стаканы и тарелки. Этим все и ограничилось, так как мы знали, что не долго просидим на берегу. Назначили нам и вестового, который убирал квартиру, поил по утрам чаем и, если мы не хотели идти есть в собрание, приносил оттуда еду.

Утром мы обычно ходили по своим экипажам (что, впрочем, не было обязательным, если нас не требовали по наряду) и около полудня завтракали вместе в собрании или дома. Далее мы могли располагать своим временем, как хотели, и так как мы были «при деньгах» благодаря тому, что нам сразу выдали жалованье за период плена, то найти себе занятие было не так трудно. Да и четыре мичмана, живущие вместе, всегда найдут себе развлечение, а нам после всего пережитого за трудный период на 2-й эскадре Тихого океана и в плену хотелось особенно себя вознаградить за все непогоды. В конце концов, сидеть дома в неуютной холостяцкой квартире было бы очень скучно. Поэтому мы обычно переправлялись на пароме через канал (мост все еще не был закончен), садились в трамвайчик и минут через 45 были в Либаве. Там мы восстановили наши старые знакомства. Впрочем, и в новых не было недостатка. Провинциальное общество в России всегда было чрезвычайно гостеприимным, а в портах по отношению молодых морских офицеров и тем более. С меньшей неохотой мы посещали и увеселения – театр, концерты и известный в городе «Гамбургский сад», т. е. кафе-шантан. К сожалению, был февраль, а в зимнее время кургауз был закрыт.

Как-то раз мы, уже очень развеселившись после ужина в ресторане, пригласили нескольких артисток оперетты к себе в гости в порт. Наняли двух парных извозчиков-евреев (их мы прозвали «осьминогами», по числу ног лошадей) и благополучно добрались до нашей квартиры, когда уже начало светать. Разбудили нашего бедного вестового и заставили устроить чай. Затем, чтобы освежиться и развлечь дам, решили пойти поиграть в теннис. Теннисная площадка была у Морского собрания, и приходилось идти мимо флигелей, в которых жили командиры экипажей. На наше счастье, время было ранее, так что мы не попались на глаза начальству, а то бы нам не миновать гауптвахты за то, что появились с легкомысленными дамами в самом сердце порта, где живут семьи офицеров. После этой прогулки мы устроили у себя завтрак. Вообще превесело провели время и благополучно отправили наших гостей в город.

В другой раз мы как-то решили устроить у себя на квартире холостяцкий вечер. Пригласили нескольких приятелей-офицеров, и В.В. Витгефт решил также пригласить одного командира экипажа, с которым подружился в бытность в Артуре. Мы предполагали провести вечер за бокалами вина и кое-какой закуской, в мирной беседе. Совершенно невинное удовольствие. Отчего наше приглашение и принял командир экипажа. Но перед вечером нам пришла «блестящая идея» – нанять портовый духовой оркестр и этим доставить гостям особое удовольствие. Не долго думая, обегали часть оркестра и разместили его в нашей маленькой кухоньке. Когда гости собрались, то неожиданно для них грянула музыка. Гостей нам действительно удалось поразить. Только не всем это понравилось, и экипажный командир, который никак не ожидал, что будет столько шума, сильно поморщился. Оркестр добросовестно гремел, а общество, оживленное вином, весело беседовало. Время бежало незаметно, но скоро наше благодушное настроение было нарушено соседями, которые просили прекратить музыку, которая никому не давала спать. Они, конечно, были правы, так как под грохот оркестра действительно было невозможно спать. Но мы, хозяева, были страшно возмущены тем, что «какие-то чиновники» (нашими соседями были чиновники портовой конторы) осмеливаются мешать нашему веселью. Но те хоть были и чиновники, но стали грозить, что если шум не прекратится, то они будут жаловаться командиру порта. Хотя это и грозило бы нам неприятностями, но мы их выгнали. Однако когда наш почетный гость узнал о происшедшем, то он посоветовал отпустить оркестр, а после этого скоро разошлись и гости. Таким образом, наша вечеринка кончилась вполне благополучно, и чиновники не решились на нас жаловаться, и только по порту поползли сплетни, что мы в своей квартире безобразничаем, и командир порта поручил нас унять.

В марте для производства обычного «инспекторского смотра» прибыл вице-адмирал Скрыдлов[53]. В те времена он был очень известным адмиралом и командовал нашими эскадрами в Средиземном море и на Дальнем Востоке, после гибели [вице-] адмирала Макарова[54] был назначен командовать всеми морскими силами на Дальнем Востоке, но доехал только до Владивостока, где пробыл не долго из-за гибели Артурской эскадры. Мичманом он заработал Георгиевский крест на Дунае, и это положило начало его карьере. Но вообще он был моряком старой школы и доцусимского периода.

Этот смотр имел к нам мало отношения, и нам лишь приходилось присутствовать в своих экипажах, когда в них производился смотр. Эти смотры, главным образом, касались хозяйственной части и были пережитком старых времен, когда суда на зиму разоружались и все команды жили в казармах. К тому же тогда сообщение с Петербургом было трудное.

Адмирал Скрыдлов в помощь своему флаг-офицеру, лейтенанту Скрыдлову (племяннику адмирала), приказал назначить еще офицера, и выбор пал на нашего приятеля мичмана Бартенева. Мы были этим очень довольны, так как теперь были в курсе происходящего во время смотров, т. е. кого адмирал разносил, кого хвалил, и др[угих] случаев, иначе говоря, знали все новости. Но нам не долго пришлось гордиться положением нашего приятеля, так как через несколько дней адмирал его изгнал за опаздывание и неумение передавать приказания.

В один из царских дней меня назначили вести команду экипажа в собор. После обедни должен был состояться молебен, а после него – парад. Парад принимал командир порта контр-адмирал Ирецкой. Это был очень строгий адмирал, и его боялись. Отличался он тем, что довольно сильно заикался и от раздражения его заикание усиливалось, так что когда он кого-либо «распекал», то получались забавные сценки.

Само собой, мне и на ум не могло прийти, что придется мне, молодому мичману, командовать этим парадом. Однако перед концом службы ко мне подошел адъютант и сказал, что я оказался старшим из офицеров, приведших команды, и поэтому адмирал приказал мне провести церемониальным маршем, т. е. командовать парадом.

У меня от этого приказания «душа ушла в пятки». С Морского корпуса я не участвовал ни на каких парадах, да и там шел только в рядах рот и ничем не командовал, а тут сразу, без подготовки придется командовать всем парадом. Я стал лихорадочно вспоминать слова команд, но в первый момент никак не мог вспомнить. Вместо этого на ум взбрел забавный рассказ одного моего соплавателя по «Иртышу», прапорщика К. Гильбиха[55], о том, как он, отбывая сбор, попал однажды в глупейшее положение во время строевого учения. На учение неожиданно прибыл командир порта и, желая проверить, насколько прапорщики запаса подготовлены к строю, вызвал первого попавшегося и приказал провести перед собою взвод. Гильбих так ошалел от неожиданности, что у него из головы мигом вылетело все то немногое, что он усвоил из команд. Но адмирал ждал, и что-то надо было предпринять, чтобы взвод двинулся вперед. Тогда бедный Гильбих от отчаяния, выхватив саблю из ножен, взмахнул ею и крикнул: «За мной, ребята». За что и был посажен на гауптвахту.

Конечно, этот случай был очень забавен, но я никак не хотел опозориться перед адмиралом и многочисленной публикой, среди которой было много дам. К счастью, до конца молебна еще оставалось несколько минут, и я успел собраться с мыслями, настолько, чтобы воскресить в памяти картину церемониального марша в корпусе 6 ноября[56], и, таким образом, вспомнил команды.

Когда богослужение кончилось и роты были выведены на плац, я уже приблизительно знал, что делать. Вышел впереди фронта, скомандовал «к церемониальному маршу», «по полуротно», «дистанция на два взвода», «равнение налево». Затем вытащил саблю из ножен и скомандовал «шагом марш». Оркестр заиграл какой-то марш, и роты поочередно стали идти. Проходя мимо адмирала, я отсалютовал саблей.

Если бы парад принимал какой-либо генерал, то, наверно, он остался бы недоволен. Но адмирал Ирецкой[57] никаких замечаний не сделал и, по-видимому, даже был доволен, что парад прошел гладко. Да и нельзя же было требовать блестящей маршировки от частей, состав которых был совершенно случайным. Как бы то ни было, но я сам был очень горд той ролью, в которой внезапно оказался, и приятели даже мне несколько завидовали и старались критиковать.

Командиром 9-го флотского экипажа был, как я упоминал, капитан 1-го ранга Коссович. Его отличительными чертами были многословие и любовь читать нам, молодым мичманам, нотации. Оттого мы его усердно избегали. Адъютантом у него был штабс-капитан по Адмиралтейству Плотников[58]. Он был из армейских офицеров, одного их пехотных полков, квартировавших где-то в глубокой провинции. В тот период Морское ведомство, для обслуживания экипажей стало приглашать сухопутных офицеров, так как морских офицеров для береговой службы не хватало и слишком было непроизводительным их держать на берегу.

Таких офицеров в экипажах набралось довольно много, и они обычно занимали должности командиров рот и адъютантов. Никакую «карьеру» они сделать не могли, но их материальное положение было лучше, чем рядовых офицеров армии. Да и жизнь в портах была приятнее, нежели в захолустных стоянках некоторых армейских полков. Даже и в смысле производств в чины дело обстояло лучше, так как они легко могли дослуживаться до чина полковника и выйти в отставку генерал-майором, а в армии нелегко было дослужиться и до чина подполковника.

Связи между этими офицерами и нами не было никакой, да и быть не могло, так как по службе мы сталкивались с ними редко и они как-то невольно чувствовали себя среди нас «черной костью». Это также было совершенно понятно, ведь они были случайными, чужими людьми на флоте и его не знали и не понимали.

Адъютант нашего экипажа шт[абс] – капитан Плотников не внушал симпатий, но, числясь в экипаже, мы от него до известной степени зависели, потому что он заведовал нарядами. Конечно, он вел только очередь и докладывал командиру экипажа, и тот подписывал приказы. Но это было формальностью, и ему ничего не стоило подсунуть кого-либо не в очередь и потом свалить все на командира экипажа. К тому же тот, зная, что мичманы, в сущности, болтаются без дела, был не прочь нас почаще заставлять служить. Однако мы за это не любили Плотников и ему часто выговаривали свое неудовольствие, и поэтому и он нас недолюбливал. На этой почве у меня с ним вышло столкновение.

Перед Пасхой наша компания приняла приглашение у знакомых на разговены и наметила, как будет проводить первый день праздника. По нашим расчетам выходило так удачно, что ни один из нас не должен был служить ни в субботу, ни в воскресенье. Чрезвычайно довольные, мы уже предвкушали пасхальные удовольствия. Как вдруг в пятницу, в мое отсутствие, из экипажа пришел посыльный и принес повестку, что я назначен на дежурство на воскресенье. Все планы сразу рушились. Меня это страшно разозлило, так как тут была явная несправедливость. В первый момент я хотел бежать в экипаж и там вывести Плотникова «на чистую воду». Но, успокоившись, мы решили, что это сопряжено с риском, так как назначение утверждено командиром экипажа и адъютант не может его изменить без его ведома. Когда же он будет докладывать (и как будет докладывать) командиру, то тот, наверное, не согласится отменить приказ. Нам казалось более надежным не принимать повестки, когда же ее принесут вторично, сказать, что я домой так и не возвращался. Таким образом, вместо меня придется назначить другого. Так и порешили.

В субботу с утра мы поехали в город и пробыли там до воскресенья вечера. Нашу программу, конечно, выполнили полностью. Но, вернувшись домой, я нашел вызов к командиру экипажа «для объяснения по делам службы». Конечно, было ясно, какого рода будет «объяснение» и чем оно может кончиться.

Действительно, когда утром я предстал перед капитаном 1-го ранга Коссовичем, он встретил меня «в штыки» и, сделав длиннейший выговор, объявил, что арестовывает при экипаже на трое суток. Мои доказательства, что меня назначили на дежурство вне очереди, его не убедили. Пришлось начать сидение в дежурной комнате, и, чтобы было не слишком скучно, я подменял других на дежурстве.

Зато Плотникову наговорил много горьких истин. Он оправдывался, что мое назначение исходило не от него, а от самого экипажного командира, который якобы находил, что холостому офицеру ничего не значит подежурить, хотя бы и в такой праздник, и тем дать возможность женатому провести этот день с семьей. Может быть, это имело основание, но тогда оно должно было быть сделано в порядке взаимного соглашения, а не насилия. Во всяком случае, у нас с Плотниковым установились прохладные отношения.

Как я упоминал выше, в порту никаких кораблей не было, если не считать нескольких старых 100-тонных миноносцев типа «Пернов». На некоторых из них были назначены командиры и не полный комплект команды. Никакого боевого значения они уже давно не имели, и неизвестно, отчего их еще числили в списках флота. Весной в кампанию вступило два таких миноносца, чтобы порт имел возможность хоть кого-либо выслать в море в случае нужды.

Когда один из них вышел в море, для пробного пробега, то с ним произошла авария. Командиром его был лейтенант Анцов[59] (офицер, совершенно не пригодный к морской службе). Выйдя из аванпорта на пробу машин, он попал в довольно свежую погоду. Его сильно качало, и, к ужасу командира, буквально вся машинная команда (правда, ее было всего четыре человека) укачалась. Пары стали падать, миноносец потерял возможность управляться, и командир растерялся. В довершение всех бед незакрепленная бухта троса, лежавшая на корме, от качки стала разматываться, и ее конец оказался за бортом, так что, когда удалось поднять пары и дать малый ход, трос намотался на винты и миноносец не мог двигаться. Его медленно несло лагом к берегу. Хорошо еще, что берег был пологий и песчаный, иначе его бы разбило. На миноносце, конечно, радиотелеграфа не было, и поэтому прошло несколько часов, пока командиру порта дали знать о несчастье. Он немедленно выслал на помощь буксиры, которые благополучно его сняли с мели и привели в порт. Командира лейтенанта Анцова отдали под суд и отрешили от командования за «нераспорядительность».

В апреле Витгефт уехал в длительный отпуск для лечения ран, полученных в Артуре. Бартенев был переведен в Гвардейский экипаж. Он получил небольшое наследство после смерти бабушки и решил перейти в Гвардейский экипаж, чтобы хорошо пожить в Петербурге. Он был очень милый человек, но, пока что, чрезвычайно легкомысленный. В Петербурге он быстро растратил деньги, запутался в долгах и покончил свою молодую жизнь выстрелом из револьвера. Мы с Коссаковским остались одни и страшно тяготились жизнью на берегу.

В мае стали попарно приходить из Франции вновь построенные там миноносцы (водоизмещением в 350 т; всего восемь[60]). «Французов», как у нас их называли, приводили заводские капитаны-сдатчики и с французской командой. В ожидании назначения на них командиров и команд они ставились в порту. В дальнейшем новым миноносцам предстояло идти в Петербург, к Балтийскому заводу, где на них должны были быть устроены кормовые платформы для второго орудия. При постройке второе орудие отчего-то не было предусмотрено. По-видимому, оттого, что они строились по старым чертежам, и только впоследствии начальство спохватилось, что опыт войны доказал необходимость иметь для миноносцев и кормовой огонь.

Понемногу стали появляться и их командиры. Команду назначал порт, и то только в самом ограниченном числе, потому что им еще не скоро предстояло начать настоящее плавание. Чтобы командиры не были одни во время перехода в Петербург, к ним было приказано назначить по одному офицеру. Выбор пал на меня и Коссаковского, и мы три раза совершили переходы из Либавы в Петербург.

Я весьма радовался таким путешествиям, взад и вперед, так как это являлось развлечением и всегда удавалось дня на три застревать в Петербурге и приятно проводить время, тем более что там жили мои родители. Да и самые переходы были интересны и создавали много любопытных случаев, главным образом, оттого, что команды совершенно не были знакомы с механизмами миноносцев. Не раз по вине кочегара падали пары в котлах, возгорались подшипники или переставала действовать рулевая машинка. Начиналось волнение. Хорошо еще, что стояли тихие весенние погоды, а то, того и гляди, можно было оказаться в катастрофическом положении.

Когда закончился мой последний рейс в качестве временного штурмана, я опять оказался в Либаве. В это время туда пришли крейсеры «Олег», «Аврора» и «Диана». Им предстояло идти в Кронштадт и вступить в капитальный ремонт. Офицеров на них оставалось минимальное число. Их вообще-то было немного на переходе в Россию, а в Либаве списалось и еще несколько. Особенно мало осталось офицеров на «Авроре», и ее командир, капитан 1-го ранга Барщ[61], просил командира порта хотя бы временно назначить одного офицера. Так как я уже давно находился, так сказать, на «выходных ролях», то меня и назначили на «Аврору». Но командир порта взял слово с капитана 1-го ранга Барща, что, по приходе в Кронштадт, он меня вернет обратно.

Я обрадовался назначению на «Аврору», так как хотел поплавать на большом корабле. Скоро мы перешли в Кронштадт, и там выяснилось, что крейсер вступит в ремонт не в Кронштадте, а в Петербурге и его будет ремонтировать Адмиралтейский завод. Это становилось уже и совсем интересным, поэтому мне и тем более хотелось остаться на «Авроре».

Командир «Авроры» капитан 1-го ранга Барщ был очень милый человек и, в противоположность Коссовичу, чрезвычайно несловоохотливый. Старшим офицером был капитан-лейтенант Прохоров[62] и старшим минным офицером Ю.К. Старк[63] (в будущем адмирал и начальник Сибирской флотилии, которую он вывел в 1921 г. на Филиппины). Я сразу ужился с кают-компанией и чувствовал себя на крейсере прекрасно. За недостатком офицеров и благодаря малому количеству команды, вахты были отменены. Мы несли суточные дежурства, что сильно облегчало службу и не делало ее однообразной, как если бы нам пришлось стоять на четыре или пять вахт. Кроме того, это позволило довольно часто ездить в Петербург.

Членом кают-компании числился также и серый попугай с красной головкой, который знал много слов и даже произносил короткие фразы. Особенно отчетливо он произносил часто повторяемые фразы вроде: «вестовой, чаю», «позвать вахтенного», «вестовые, подавать» и т. п. Благодаря этому даже получались смешные недоразумения: то вестовой без надобности приносил чай, то преждевременно начинали подавать еду. Старший офицер, когда раздражался на своего вестового, то ругал его дураком, а звали его Степаном. Попка отчего-то это особенно подхватил и часто, сидя на своей жердочке, непрерывно повторял: «Степан – дурак», «Степан – дурак». Это привело в будущем к очень неприятному инциденту. Когда морской министр вице-адмирал Степан Аркадьевич Воеводский делал смотр крейсеру и, проходя через помещение кают-компании, остановился перед жердочкой попугая, то тот стал настойчиво повторять: «Степан – дурак», «Степан – дурак». Все от неожиданности не знали, что делать, а попугай все повторяет свое «Степан – дурак». К счастью, министр сделал вид, что он не разбирает, что тот говорит, и поторопился отойти от попугая. Но неизвестно, как он к этому отнесся. Не подумал ли он, что это злая шутка, тем более что командир и старший офицер очень расхваливали попугая.

Когда прошло полтора месяца пребывания на крейсере, я решил, что обо мне забыли в Либаве и я останусь на «Авроре». Но не тут-то было: пришла телеграмма меня срочно командировать в Либаву. Командир ответил, что за недостатком офицеров он просит меня еще задержать на время, думая, что там успокоятся. Однако скоро опять пришла телеграмма с новым требованием отправить меня. На этот раз, к великому моему огорчению, мне пришлось возвращаться в Либаву.

Когда я опять оказался там, то заметил, что порт начинает немного оживать. В канале стояло восемь миноносцев, построенных на верфях в Эльбинге (Германия). Этих у нас для краткости называли «немками». Они тоже были водоизмещением в 350 т и, так же как и «французы», являлись не новым типом, а повторением тех, которые участвовали в Японской кампании. Ни скорость, ни вооружение не были изменены, и лишь потом прибавили по кормовому орудию и установили аппараты большего диаметра, для современных мин Уайтхеда[64]. Одним словом, они, входя в строй, уже оказывались устаревшими.

Увидя эти миноносцы, я сразу же и подумал, что обязательно буду назначен на один из них. Действительно, в Управлении порта меня уже ждал приказ о назначении на эскадренный миноносец «Инженер-механик Дмитриев»[65]. Впрочем, это назначение мне было по душе, так как казалось приятным попасть на совсем новый корабль, к тому же на один из наиболее современных на нашем флоте. Интересно налаживать заново жизнь корабля, быть первым на нем офицером.

Командиром оказался капитана 2-го ранга Алексей Михайлович Веселаго[66], человек во всех отношениях незаурядный. Он был сын очень популярного адмирала М.Г. Веселаго[67] и уже по одному этому имел все шансы сделать хорошую карьеру. Но он и сам был выдающимся человеком и отличным офицером, к тому же и хорошо образованным, так как кончил Морскую академию по гидрографическому отделу и офицерский Артиллерийский класс. Он очень много плавал на Дальнем Востоке и в Средиземном море, и поэтому считался опытным штурманом и артиллеристом. Казалось бы, более ценного офицера трудно найти, однако он имел одно большое «но», и это «но» ему все портило и в конце концов сгубило его карьеру и привело к ранней могиле. Веселаго не то чтобы систематически пил, наоборот, проходили долгие периоды, и он в рот хмельного не брал, затем вдруг срывался и уходил в безудержный запой. После этого, проспав беспросыпно три дня, он как бы встряхивался и опять всецело уходил в работу. Это была своего рода болезнь, но, видимо, неизлечимая, а как можно доверять офицеру с такой болезнью, да еще на высоких должностях.

В периоды трезвости наш командир работал, как вол, и всех заставлял трудиться вместе с собою. Я попал в период трезвости, и поэтому на миноносце шла неутомимая деятельность. Командир прилагал все старание, чтобы как можно скорее его привести в состояние, необходимое для плавания. С раннего утра и до вечера мы с командиром обходили помещения, обучали команду и ходили в порт за приемками. Быстро наладилась служба, и мы скоро были готовы к выходу в море.

Командир меня загрузил работой, и на первых порах мне пришлось многому у него поучиться. Совместная служба с ним мне принесла большую пользу, особенно в отношении вооружения и снабжения корабля.

Скоро после моего назначения на миноносец был назначен судовой механик штабс-капитан Александр Алексеевич Шафров (по прозванию Шурилка)[68], а затем и лейтенант Павел Алоизиевич Светлик[69]. Оба они выдержали осаду Порт-Артура и были уже опытные офицеры.

Недели через три, когда были установлены компасы, мы вышли из аванпорта, и командир сам уничтожил и определил девиацию[70], и мы совершили пробный пробег. В этом отношении миноносец был уже в полной готовности, но, к большому нашему сожалению, на нем еще не были установлены орудия и минные аппараты. Таковых еще не было в наличии порта, и в будущем нам предстояло для их установки идти в Кронштадт. Командир нажимал на всех, чтобы ускорить это, но из Кронштадта сообщали, что ни орудий, ни минных аппаратов они еще не получили с заводов.

Как раз в этот момент (лето 1906 г.) в Ревеле на судах [Учебно-] артиллерийского отряда произошла вспышка революционного движения. Взбунтовалась команда крейсера «Память Азова»; на нем было убито несколько офицеров и кондукторов. Учебное судно «Рига» в этот момент еще не взбунтовалось, но настроение на нем было ненадежное, и его командир, капитана 2-го ранга Герасимов[71], решил срочно покинуть Ревельский рейд, чтобы не оказаться в зависимости от «Памяти Азова».

Мы об этом ничего не знали, как вдруг командир был срочно вызван к командиру порта, и адмирал Ирецкой ему сообщил, что им получена телеграмма, что «Рига» вышла в Либаву и неизвестно с какой целью, и неизвестно, каково на ней настроение. На берегу же поползли слухи, что на «Риге» произошел бунт и что она в руках мятежников, которые желают поднять бунт и в порту Императора Александра III, то есть у нас.

Пока в порту было совершенно спокойно. Лишь жандармские власти арестовали нескольких матросов в экипажах, которые, по их данным, принадлежали к организаторам бунта, который предполагалось поднять и здесь. К счастью, как я упоминал выше, команды в порту было немного, немного было и рабочих мастерских, и это облегчало положение. Но если бы пришла «Рига», на которой было более тысячи учеников-комендоров, и она оказалась бы в руках мятежников, то положение стало бы критическим.

Адмирал Ирецкой был в чрезвычайно трудном положении, так как в порту не имелось ни одного боевого корабля, который мог бы не допустить «Ригу» войти в порт. Единственным кораблем был наш «Инженер-механик Дмитриев», который не имел никакого вооружения. Но так как другого выхода не было, то адмирал приказал нашему командиру немедленно установить пулемет и так или иначе воспрепятствовать высадке мятежной команды.

Было решено, что как только на горизонте появится «Рига», то мы должны полным ходом выйти ей навстречу и поднять сигнал: «Встать на якорь». Если же она не исполнит приказания, то поднять второй сигнал: «Если вы не исполните приказания, буду вас топить». В случае, если и это не подействует, то ее таранить. Конечно, расчет был на то, что мятежники при виде миноносца испугаются и не разберут, что на нем нет вооружения. Но был еще серьезный вопрос, как поведет себя наша команда и не поднимет ли она бунт в тот момент, когда увидит, что «Рига» в руках мятежников. На этот случай мы, все офицеры, имели револьверы и собирались действовать решительно.

С рассветом мы вышли из аванпорта, где простояли ночь на якоре, имея пары во всех котлах. Утро прошло спокойно, погода была чудная, горизонт ясный. Только около 2 ч дня на севере показался дым, и понемногу стал вырисовываться характерный силуэт «Риги» (18-тысячетонного грузового парохода с одной трубой).

Миноносец немедленно снялся с якоря и полным ходом пошел ей навстречу. Недалеко от плавучего маяка, когда мы сблизились на видимость сигнала, командир приказал поднять условленный сигнал. Пока «Рига» разбирала сигнал и поднимала флаг «ясно вижу», А.М. Веселаго и мы все изрядно волновались. Теперь наступил самый решительный момент – исполнит она приказание или нет?

Вся эта история могла для нас кончиться весьма печально, потому что «Рига» была вооружена довольно большим числом мелких орудий, которыми ей ничего не стоило расстрелять миноносец, и, конечно, в этом случае наша команда постаралась бы поскорее с нами расправиться, чтобы не подвергнуть себя опасности. С другой стороны, командир не задумался бы идти таранить, и, так или иначе, офицерам пришлось бы плохо.

Все наблюдали в бинокли, что происходит на мостике «Риги». Скоро мы заметили, что она замедлила ход, затем дала задний, и якорь полетел в воду. Это означало, что настроение на ней не так уж плохо. Но все же полной уверенности не было в том, что капитан 2-го ранга Герасимов продолжает быть хозяином на корабле. Поэтому командир передал по семафору, что сейчас вышлет шлюпку с офицером, которому надлежит дать сведения, в каком состоянии находится корабль и какие у него намерения.

Сейчас же на воду была спущена четверка, и в нее сел лейтенант Светлик, при сабле и револьвере. Все гребцы были с винтовками. Наша шлюпка быстро подошла к трапу; лейтенант Светлик поднялся и был встречен, как было видно в бинокль, самим капитаном 2-го ранга Герасимовым.

Миноносец держался поблизости, готовый принять решительные меры, если бы по отношению наших людей было бы проявлено насилие. Но пока все, что мы видели, скорее, успокаивало и указывало, что на «Риге» все спокойною.

Скоро наша шлюпка вернулась, и Светлик доложил командиру, со слов капитана 2-го р[анга] Герасимова, что последний является полным хозяином на корабле, но что все же кое-какие попытки к бунту были. Кратко он рассказал, что из Ревеля ушел по приказанию командира Ревельского порта, когда тому стало известно, что взбунтовавшийся в бухте Папонвик «Азов» идет в Ревель, чтобы поднять восстание и на «Риге». Когда Герасимов шел между о. Нарген и берегом, то на горизонте сзади показался «Азов», идущий полным ходом. «Рига» тоже дала полный ход. Ввиду преимущества в ходе у «Азова», «Риге» было трудно от него уйти, и будь он более настойчивым, то ее бы догнал, но, видимо, у мятежников были другие планы, и они скоро бросили преследование и повернули на Ревельский рейд.

Команда, конечно, все это видела, и среди нее оказались тоже бунтовщики. Около 5 ч дня в открытом море часть команды разобрала винтовки и вышла на палубу, собираясь начать убивать офицеров, но большая часть команды, главным образом, молодые ученики-комендоры, оставались вполне благонадежными. Спасло положение самообладание командира, который обратился к бунтовщикам и сказал, что если они не положат винтовки, то он нажмет коммутатор от заложенного заряда и корабль взорвется. Так как «Рига» находилась в открытом море и ни откуда нельзя было ожидать спасения, то среди бунтовщиков произошло смятение. Этим немедленно воспользовались офицеры, и благонадежная часть команды разоружила и арестовала бунтовщиков. Этим бунт и закончился, и теперь командир был совершенно спокоен за свой корабль.

Узнав все эти подробности, наш командир приказал поднять сигнал: «“Риге” разрешается войти в аванпорт». Миноносец дал полный ход и вошел в канал. Командир немедленно пошел с докладом к адмиралу Ирецкому. У того было уже известие, что «Азов» сдался. Но затем были получены сведения о бунте Свеаборгской крепости и подавлении его флотом. При этом особенно решительно действовал командир эскадренного миноносца «Финн» капитана 2-го ранга Курош[72]. Ниже я привожу подробности.

18 июля (старого стиля) должен был быть поднят на мачте Свеаборгского порта условный красный флаг, что означало начало восстания русских солдат и матросов совместно с финляндцами.

Финляндцы, руководители рассчитывали, что команда минного крейсера «Эмир Бухарский» (стоявшего в порту), среди которой двенадцать матросов были в заговоре, убьет своих офицеров и повлияет в том же направлении на команду стоявшего рядом минного крейсера «Финн». Затем предполагалось, что они встанут на фарватере между Гельсингфорсом и Свеаборгом и помешают верным войскам из Гельсингфорса высадиться в крепости для ее усмирения. В Свеаборге собрались главные заговорщики.

Заговорщики первоначально должны были овладеть крепостью, а затем заставить присоединиться к мятежу город Гельсингфорс и далее распространить мятеж на всю Финляндию. Таким образом, главным оплотом восстания должна была быть Свеаборгская крепость.

На [острове] Скатуддене, где находился порт, были казармы Свеаборгского флотского полуэкипажа, близ которых и стояла портовая мачта. Мятежные матросы экипажа и подняли в условленный момент красный флаг на этой мачте.

Когда командир «Финна» капитан 2-го ранга Курош узнал о поднятии красного флага и услыхал на берегу ружейную стрельбу, то приказал немедленно пробить боевую тревогу и поднести к орудиям боевые снаряды. Команда повиновалась, но было видно, что она подчиняется неохотно, и командиру стало ясно, что она сочувствует заговорщикам. Тогда он приказал офицерам зарядить пулемет на мостике и сам встал у него.

Тем временем из казармы вышла большая толпа матросов, солдат и штатских, вооруженная ружьями, подошла к берегу и стала требовать, чтобы «Бухарский» и «Финн» присоединились к восстанию.

В ответ на это капитан 2-го ранга Курош лично открыл пулеметный огонь. Толпа с ругательствами и воплями бросилась к казармам, а часть залегла за забором. На берегу все затихло. Молчал и «Бухарский».

Находчивость командира быстро изменила настроение большинства команды, и среди нее уже слышались хохот и насмешки над тем, как мятежники «горохом посыпались и попрятались». То, что один командир сумел разогнать толпу в несколько сот человек, команде понравилось.

Но на мачте продолжал развеваться красный флаг и служить доказательством, что мятежники не сдались – бунт продолжался. Поэтому капитан 2-го ранга Курош считал необходимым этот флаг уничтожить.

Вокруг мачты было пусто, и командир решил послать офицера спустить флаг. Стоявший подле него мичман Александр Карлович де Ливрон[73], совсем еще молодой (21 год) офицер, вызвался исполнить это поручение.

Командир предупредил его, что это связано с большим риском, и передал ему свой револьвер. К трапу была подана шлюпка с четырьмя гребцами, и де Ливрон отвалил на берег.

Через несколько минут он уже был на пристани. Когда он прошел ее и уже приближался к мачте, неожиданно из-за забора выскочил какой-то человек с большой черной бородой, в штатском и крикнул: «Что, сдаваться пришли?» В ответ мичман выхватил револьвер и хотел выстрелить, но его револьвер дал осечку. Мятежник испугался, отскочил и закричал. Из окон казармы началась беспорядочная ружейная стрельба. Де Ливрон почти сейчас же упал, сраженный четырьмя пулями.

Увидя, что произошло, командир приказал открыть по казарме стрельбу из орудий, а гребцы быстро подхватили раненого офицера и отвезли на крейсер. Там он был перевязан и отправлен в ближайший военный госпиталь.

Этот случай совершенно изменил настроение команды «Финна». Теперь уже она пылала мщением к бунтовщикам и энергично стреляла по казарме.

Мало того, видя, что «Эмир Бухарский» не присоединяется к стрельбе, команда стала ему угрожать, что она перенесет огонь и на него.

В это время на «Эмире Бухарском» бунтовщики (вышеуказанные 12 человек), вооруженные револьверами и ружьями, угрожали своим офицерам и команде, что если те попытаются присоединиться к «Финну», то они их перестреляют. Но, когда с берега стали долетать ружейные пули, они скрылись в палубу, где их обезоружили, и тогда и «Эмир Бухарский» открыл огонь по берегу.

Мятежники недолго выдержали орудийный огонь, скоро сдались и спустили красный флаг.

Неудача мятежников на Скатуддене вызвала неудачу восстания в Свеаборге и повлекла полный провал общего восстания в Финляндии.

Благодаря храбрости и стойкости капитана 2-го ранга А.П. Куроша и мичмана А.К. де Ливрона было много спасено человеческих жизней, но сам мичман почти сейчас же умер в госпитале.

После этих неудачных попыток к восстанию наступило спокойствие. «Рига» скоро ушла в Ревель.

Тем временем в порту Императора Александра III началось формирование [Учебного] отряда подводного плавания. В то время подводные лодки появились впервые, и молодые офицеры, учитывая их громадное боевое значение в будущем, стали стремиться попасть на отряд, чтобы сделаться «подводниками». Лодки, конечно, были еще очень примитивные, водоизмещением 150–200 тонн, и на них было плавать далеко не безопасно. При испытаниях было уже несколько несчастных случаев, но плавать под водою казалось очень интересным.

Мы с приятелем, мичманом Коссаковским, тоже пришли к убеждению, что отчего бы и нам не пойти по подводной части. Но мы слыхали, что в Учебный отряд не очень-то охотно берут мичманов, что, в сущности, было очень правильно, так как мичманы были еще слишком неопытными офицерами. Впрочем, мы, как участники похода 2-й Тихоокеанской эскадры и Цусимского боя, могли быть исключением. Поэтому раньше, чем подать официальные рапорты, решили пойти к начальнику отряда и заручиться его согласием взять нас в число слушателей.

Начальником Учебного отряда подводного плавания[74] был назначен известный на весь флот своей строгостью и придирчивостью контр-адмирал Щенснович[75] (его для простоты называли Ща). Особенно он придирался к бедным мичманам. Его любимым эпитетом было – «мичман не офицер», что, конечно, нас очень возмущало.

Хотя личность адмирала Щенсновича и не предвещала хороших результатов нашему начинанию, мы все же после некоторых колебаний решили рискнуть.

Адмирал держал свой флаг на транспорте «Хабаровск», который стоял в канале у самого аванпорта и служил маткой для подводных лодок. Весь личный состав подлодок жил на нем, так как на самих лодках жить было нельзя.

С большим волнением мы ожидали, пока флаг-офицер ходил докладывать адмиралу, и внимательно осматривали друг друга – нет ли какого либо изъяна в форме одежды, так как знали, что именно к ней любит больше всего придираться Щенснович.

Наконец нас позвали в каюту адмирала. Он сидел за письменным столом и при нашем появлении сейчас же начал нас оглядывать испытующим оком. Мы поклонились и стояли навытяжку. Он не особенно приветливо кивнул головой и отрывисто сказал: «Садитесь». Мы осмотрелись, где бы сесть, и так как к моему приятелю стул оказался ближе, то он и сел первым. Вдруг адмирал обращается ко мне и спрашивает: «Скажите, мичман, кто из вас старше?» Я был этим вопросом несколько озадачен, так как мы с Коссаковским были одного выпуска, но, вспомнив, что я по спискам стоял выше его, ответил: я. Тогда он накинулся на Коссаковского: «Как же вы, мичман, не знаете, что младшие не имеют права садиться раньше старших». Бедняга Коссаковский чрезвычайно сконфузился, так как ему никогда и в ум не приходило считаться с моим старшинством. Но ничего не поделаешь, это обстоятельство пришлось принять к сведению.

Далее адмирал опять напал на Коссаковского: «Скажите, мичман, сколько пуговиц должно быть на сюртуке?» – Тот, не задумываясь, ответил: —«Восемь». – «А отчего же у вас семь?» Коссаковский испуганно стал проверять свои пуговицы. Ведь мы и ожидали придирок к одежде и тщательно себя осматривали, как же это так могло получиться, что одной пуговицы не достает? Оказалось, что пуговицы-то все на месте, но только, нервничая, он одну из них случайно расстегнул.

После такого вступления Щенснович поинтересовался, что нам, собственно, надо. Мы изложили свою просьбу. Он ничего не ответил, но стал расспрашивать, на чем мы плаваем. Сказали, что на таких-то миноносцах. Но тут и начался экзамен: сообщить все измерения миноносцев, род шлюпок, вес и систему якорей, толщину якорных канатов, вооружение шлюпок и площадь парусности, данные машин и котлов, вооружение и т. д. и т. д. Чего только он не спрашивал. На счастье, адмирал не был знаком с типом наших миноносцев и не знал их данных, особенно тех, что касались шлюпок и якорей, так как они были немецкого образца. Поэтому, когда мы не были уверены в своих знаниях, то храбро импровизировали. Несколько раз он-таки сбивал нас с толку на разных мелочах, повторяя вопросы и задавая одно и то же, каждому по очереди. У нас получались разногласия. Но зато на якорных канатах мы сами его посадили, что называется, «в калошу». На всех кораблях флота канаты были цепные, а на наших миноносцах отчего-то немцы поставили стальные тросовые, что, между прочим, оказалось очень неудобным. Добравшись до канатов, адмирал в полной уверенности, что они цепные, стал спрашивать все их данные: сколько смычек и их длина, диаметр звеньев, длина контрфорсов и т. п. Мы ответили, что смычек вообще не имеется. «Как так не имеется, – воскликнул Щенснович, – этого не может быть!» А мы ему скромно отвечаем: «Так точно, ваше превосходительство, не имеется, так как наши якорные канаты стального троса».

Добрый час он мучил нас. Наконец сурово сказал: «Хотя вы и мичманы и вам следовало бы послужить вахтенными офицерами на больших кораблях, но можете подать рапорты о зачислении на отряд; с моей стороны препятствий не будет».

С облегченным сердцем мы выбрались от Щенсновича. По правде сказать, прием и этот экзамен сильно охладили наше стремление стать подводниками. Достаточно было только представить всю сладость оказаться в прямом подчинении у «Щи», чтобы почувствовать горячее желание быть от него подальше.

Все же через несколько дней я попробовал было заикнуться командиру, что собираюсь подать рапорт о зачислении в подводное плавание. Он так на меня обрушился и стал так убедительно доказывать, что в этом нет никакого смысла и что он в моих же интересах меня не отпустит. После этого я решил отложить всю эту затею.

Вскоре наш миноносец был назначен на один месяц в отряд судов, предназначенных для плавания с воспитанниками Морского инженерного училища для их практики по управлению машинами и котлами. Обычно отряд имел постоянную стоянку в Биоркэ-зунде, куда мы и вышли.

Как только мы присоединились к отряду, миноносец стал выходить в море четыре раза в неделю, с очередными сменами воспитанников.

Стоянка в Биоркэ была очень однообразна, и единственное развлечение, которое мы могли себе позволить, это по вечерам съезжать на берег и совершать прогулки по лесам.

У другого островка Биоркэ-зунда постоянную стоянку имел Водолазный отряд под командой капитана 2-го ранга Макса Шульца[76]. Надо заметить, что водолазное дело у нас на флоте было очень хорошо поставлено. Отряд ежегодно выпускал кадры прекрасно тренированных офицеров и матросов-водолазов.

В состав отряда Инженерного училища входило в качестве матки, т. е. корабля, на котором жили воспитанники и их преподаватели, учебное судно «Стрелок». Из судового состава на нем имелись всего лишь командир (капитан 2-го ранга Языков[77]) и один офицер, так как судно всю кампанию стояло на якоре.

Скоро после нашего присоединения к отряду этот офицер отчего-то был списан в Кронштадт, а его заместитель еще не прибыл. Поэтому командир «Стрелка» просил начальника отряда назначить к нему временно одного из офицеров отряда. Выбор остановился на мне. Таким образом, нежданно-негаданно я оказался в роли старшего офицера довольно-таки допотопного судна.

Командир его постоянно находился на берегу, на даче, где жила его семья, и появлялся только на два-три часа по утрам. Все мои обязанности заключались в том, чтобы содержать «Стрелка» в чистоте и порядке. Он когда-то был боевым кораблем и одним из лучших клиперов (крейсеров 2-го ранга) с паровой машиной, совершил не одно кругосветное плавание и много выдержал штормов и непогод. Теперь же «Стрелок» был накануне сдачи в порт на слом. Он уже несколько лет совершал по одному переходу в год, от Кронштадта в Биоркэ и обратно.

Первые дни моего пребывания на «Стрелке» прошли тихо и мирно. Я даже забавлялся ролью «старшего офицера» и усердно наблюдал, чтобы немногочисленная команда (около 40 человек) аккуратно прибирала верхнюю палубу и жилые помещения. Командир, как обычно, появлялся к подъему флага и быстро исчезал, предоставляя мне распоряжаться на корабле.

Но скоро моя спокойная жизнь была нарушена. Однажды вечером погода стала сильно портиться и ветер крепчать. Явилась опасность, что корабль может отдрейфовать на скалы, которые были совсем близко под кормой.

Всю ночь я не сходил с верхней палубы и следил за положением судна. Несколько раз, когда якорный канат натягивался в струну, приходилось его потравливать. Скоро пришлось отдать второй якорь. Когда же ветер дошел до силы шторма, я приказал начать разводить пары. Увы! На это потребовалось почти 12 часов: котлы были огнетрубными.

Командир не мог вернуться на судно в такую свежую погоду, да еще при полной темноте. К тому же я опасался посылать за ним шлюпку с одними матросами-гребцами.

Кроме меня, на «Стрелке» находилось несколько училищных офицеров, в весьма высоких чинах по сравнению со мною (полковники Корпуса инженер-механиков), но, не будучи моряками, они ничем мне помочь не могли. По уставу ответственным за целость корабля был я один. Однако они, по-видимому, не слишком-то доверяли моей опытности, и, от времени до времени, кто-нибудь из них появлялся на палубе, стараясь в деликатной форме давать советы.

Никогда еще с таким нетерпением я не ждал рассвета, когда все же будет как-то спокойнее на душе, чем при полной темноте. Старое судно в любой момент могло оказаться в критическом положении: быть сдрейфованым на скалы и при первом ударе о них начать разваливаться. Его корпус был уже в таком состоянии, что, конечно, не выдержал бы такой встряски.

Наконец начало светать, и сразу же обнаружилось, что судно сильно приблизилось к скалам. До них оставалось каких-нибудь пять-шесть сажен. Таким образом, как только пары окажутся поднятыми, было необходимым сняться с якоря и перейти на другое место.

К 10 ч утра ветер стал ослабевать, и я сейчас же отправил вельбот за командиром.

Около полудня машина была прогрета, и можно было сняться с якоря. На «Стрелке» якоря были старой адмиралтейской системы, т. е. с огромными лапами (не складывающиеся) и большим поперечным деревянным штоком. Для их выхаживания служил старинного образца ручной шпиль, на который в доброе старое время ставилось не менее шестидесяти человек. Теперь же всей команды было около сорока человек, поэтому съемка с якоря была очень трудным маневром. Тем более что илистый грунт сильно засасывал якорь и его трудно было малым числом людей оторвать от грунта.

Вооружили шпиль[78]; вставили вымбовки[79], завели самстов (снасть, которая связывает вымбовки). Поставили на шпиль всю свободную команду и воспитанников. Канат легко подтянули до панера[80], но, как ни пыхтели, оторвать от грунта якорь не могли. Стали давать ход, чтобы расшевелить грунт, но ничего не выходило. Так все попытки и пришлось прекратить и ждать, когда ветер задует в другую сторону. Через несколько часов ветер переменился, и после долгих стараний нам удалось поднять оба якоря и перейти на новое место. В этот день всем пришлось много работать.

Мое пребывание на «Стрелке» оказалось непродолжительным, всего дней десять, когда приехал из Кронштадта мой заместитель (мичман фон Барлевен[81]).

Скоро закончилась кампания училища, и наш миноносец был отпущен в Либаву.

Когда мы туда вернулись, стало известно, что на порт Императора Александра III будут базироваться вновь построенные минные крейсера (впоследствии их переименовали в эскадренные миноносцы), которые минувшее лето плавали в отряде под флагом вице-адмирала великого князя Александра Михайловича[82], назначенного теперь министром коммерческого судоходства и воздухоплавания[83].

Из них предполагалось образовать 1-ю Минную дивизию Балтийского флота. Это было чрезвычайно приятное известие, что означало возрождение флота. В порту было заметно оживление.

Не успели мы вернуться в Либаву, как наш командир получил приказание вступить под командование начальника Сводного дивизиона миноносцев капитана 2-го ранга С.А. Посохова[84] на время перехода дивизиона из Либавы в Кронштадт.

Этот дивизион состоял из девяти старых номерных миноносцев (№ 104, 120, 140 и др.), водоизмещением около 100–120 тонн. Часть миноносцев находилась в исправном состоянии, но другая – в очень плохом. На переход были назначены командиры и не полный комплект команды. Переход из Либавы в Кронштадт для этих инвалидов был довольно-таки сложным предприятием. Можно было всего опасаться – аварии в машинах и котлах, свежей погоды, тем более что уже была осень, и других неприятных случайностей.

Начальник дивизиона поднял брейд-вымпел на нашем миноносце, так как мы должны были вести дивизион и вообще являлись его конвоиром. К тому же почти на всех миноносцах компасы были в очень плохом состоянии.

В назначенный для похода день погода стояла удачная – серая и тихая. Дивизион благополучно вышел из аванпорта и повернул на норд. Мы должны были идти Ирбенским проливом, Рижским заливом, Моонзундом, затем повернуть на Ревель, а оттуда пересечь Финский залив и идти шхерами, с заходом в Котку, до Биоркэ.

В море сразу же начались различные маленькие аварии, и то и дело какой-нибудь миноносец выходил из строя, и приходилось уменьшать ход, пока он справится со своими недоразумениями. Само собой разумеется, что миноносцы не в состоянии были хорошо соблюдать строй и то отставали, то налезали друг на друга.

Бедный начальник дивизиона сильно волновался, да и было от чего. Даже с трудом удавалось переговариваться сигналами и семафором, потому что на некоторых миноносцах не было сигнальщиков и самим командирам приходилось этим заниматься. Особенно трудно было в темноте. Связь с отдельными миноносцами прекращалась. Самым страшным было, если бы погода засвежела.

Несение вахт мною и лейтенантом Светликом оказалось чрезвычайно трудным: приходилось не только следить за курсом своего корабля, но и внимательно следить за всеми миноносцами. Впрочем, командир и начальник дивизиона почти не сходили с мостика.

Все с облегчением вздохнули, когда вошли в Рижский залив, а затем в Куйваст, где встали на якорь, чтобы переночевать. Идти ночью было бы слишком рискованным.

На следующий день, к вечеру, добрались до Ревеля, где и ночевали. На третий день, уже в темноте, добрались до Котки. Несмотря на бесконечные трудности, пока ни один миноносец не отстал.

Капитан 2-го ранга Посохов был очень доволен, что все шло сравнительно благополучно, и пригласил командиров и офицеров нашего миноносца на ужин в ресторан Котки. Под влиянием пережитых волнений и благополучного исхода плавания все были приятно возбуждены и без конца делились рассказами о разных случаях, теперь казавшихся смешными, а когда они случались в море, то было совсем не до смеху. На одном миноносце оказалось, что рулевой никуда не годился, так что командиру пришлось самому встать на руль; на другом машинисты не умели соблюдать числа оборотов, и миноносец то отставал, то налезал на переднего и т. д. При всем этом и винить-то никого было нельзя, так как все организовалось за один переход, и то еще хорошо, что команды сумели справиться со всеми недочетами. Но с морем шутить не приходится, и если бы нам не повезло и погода бы испортилась, то легко бы могло случиться, что переход кончился бы катастрофой.

На следующее утро, с рассветом, вышли дальше. Оставался один переход до Кронштадта, который прошел совсем гладко. Видимо, все успели кое-как приспособиться. К вечеру весь дивизион влез в Кронштадтскую гавань.

Нам разрешили отдохнуть три дня, и мы все перебывали в Петербурге. Затем понеслись обратно в Либаву. Ночевали в Ревеле, где, так сказать, по традиции немного «провернули».

То ли дело идти одним – не поход, а одно удовольствие! Заботиться только о своем корабле – лишь бы курс был правильно проложен, своевременно открывались маяки да встречные суда не мешали.

Вернувшись в Либаву, встали на свое обычное место в канале и стали ожидать новых распоряжений. Но тут стряслась неприятность с нашим командиром, то, о чем я уже упоминал выше. Насколько он весь этот период всецело уходил в налаживание миноносца и работал с утра до вечера, настолько теперь его почти не видели, он где-то пропадал в городе.

В одно прекрасное утро он появился на миноносце в весьма подавленном состоянии, и мы скоро узнали, что с ним на берегу приключился глупейший случай. Накануне после обеда с обильным возлиянием он поехал в цирк. Занял место в первом ряду и незаметно задремал. Так почти все представление он проспал, и его никто не потревожил. Да, наверно, никто и не заметил, что он спит, так как благодаря своей тучности он сидел прямо, лишь слегка наклонив голову. Несомненно, все прошло бы незамеченным, если бы, на несчастье Веселаго, в последнем номере программы два клоуна не стали бы разыгрывать дуэль, стреляя друг в друга из игрушечных, но с большим треском револьверов. Эти выстрелы были настолько громкие, что разбудили нашего командира. Спросонья он вообразил, что это стреляют в него, так как клоуны находились совсем близко. Поэтому он выхватил свой револьвер и сделал два уже настоящих выстрела. К счастью, ни в кого не попал, но эффект получился потрясающий. Клоуны закричали «ай, ай, ай» и начали убегать; в публике произошла паника, и все стремительно ринулись к выходу, давя друг друга. Полиции с трудом удалось водворить порядок.

Веселаго быстро пришел в себя и был страшно смущен происшедшим, но уладить скандал было уже нельзя. Полиция вызвала плац-адъютанта, который его увез на гауптвахту, и по телефону было сообщено о случившемся командиру порта адмиралу Ирецкому. Времена были очень тревожные, на офицеров, особенно морских, косились из-за участия морских батальонов в усмирении беспорядков в Прибалтийском крае[85], и вдруг такой скандал. Да еще не с каким-нибудь молодым мичманом, а с капитаном 2-го ранга.

Адмирал Ирецкой сейчас же протелеграфировал о происшедшем главному командиру портов Балтийского моря вице-адмиралу Никонову[86] в Кронштадт. Со своей стороны, сам Веселаго послал телеграмму отцу, адмиралу, в Петербург, прося заступиться. Но отец ничего поделать не мог. Высшее начальство было неумолимо, тем более что с Веселаго это был уже не первый скандал и о его пороке было известно. Поэтому к нему применили суровую меру наказания – отставили от командования миноносцем и списали в наличие экипажа[87].

Мы были искренне огорчены этим печальным случаем с нашим командиром. Что бы там ни было, а он был выдающимся офицером. В частности, я многому у него научился. Особенно вспомнилось, как он постоянно внушал, что необходимо добиваться, чтобы каждое полученное приказание было бы в точности исполнено. Чего проще эта истина, а на деле часто бывало, что кажется, что приказание нельзя исполнить. Не раз случалось, что командир отдаст приказание, а выполнить его кажется невозможным. Приходилось докладывать, что затрудняешься выполнить его приказание. Веселаго рассердится и прикрикнет, что дело не в невыполнимости приказания, а в неумении. Объяснит, как надо поступить, и, глядишь, все выходит хорошо.

Помню, раз он приказал лейтенанту Светлику сходить под парусами на нашей четверке на берег. Миноносец стоял в аванпорте. Погода была очень свежей, волна большая. Светлик (и я был с ним согласен) доложил, что это очень опасно, особенно благодаря плохим морским качествам наших четверок, и шлюпка может перевернуться, и поэтому просил идти под веслами. Веселаго ответил, что он с этим не согласен, спустился в четверку, поставил парус и благополучно дошел до пристани в канале.

После этого (скандала в цирке. – Прим. ред.) Веселаго долго продержали на берегу, но, наконец, назначили командиром старого минного крейсера «Абрек». Он им не долго прокомандовал, как о какой-то люк ударился ногой. У него получилось заражение крови, и его не смогли спасти.

Такой способный и выдающийся человек загубил себя совершенно зря. К сожалению, в доцусимские времена многие офицеры губили себя алкоголем. Но, к счастью для флота, пьянство все больше и больше выводилось, и будущий командующий адмирал Эссен строго преследовал за этот порок.

К нам на миноносец назначили нового командира капитана 2-го ранга Вечеслова[88], который, несомненно, был очень дельный офицер и считался прекрасным штурманом, но, к сожалению, обладал тяжелым характером, и нам он не понравился.

Это событие совпало с приездом в порт Императора Александра III вновь назначенного начальником 1-й Минной дивизии[89] капитана 1-го ранга фон Эссена. Скоро был получен приказ о его производстве в контр-адмиралы[90].

В порту сосредотачивались все готовые эскадренные миноносцы. В состав дивизии входили: четыре эскадренных миноносца типа «Пограничник», составлявшие полудивизион Особого назначения (на «Пограничнике» адмирал поднял свой флаг); 1-й дивизион – четыре эскадренных миноносца типа «Доброволец»[91] и четыре типа «Всадник»; 2-й дивизион – восемь эскадренных миноносцев типа «Украйна»; 3-й дивизион – восемь эскадренных миноносцев типа «Инженер-механик Дмитриев» и 4-й дивизион из восьми эскадренных миноносцев типа «Легкий» («француженки»). Но многие из них еще достраивались в Риге и Гельсингфорсе, а на 4-м дивизионе устанавливали кормовые орудия, и он стоял в Неве. Адмирал прилагал все усилия, чтобы скорее собрать всю дивизию, что ему и удалось добиться к весне 1907 г.

В сущности, тогда это была единственная боевая часть Балтийского флота, которая со временем могла нести серьезную боевую службу и стать ядром возрождающегося Балтийского флота.

Кроме Минной дивизии, еще был Отряд судов, предназначенных для плавания с корабельными гардемаринами[92]. Он состоял из линейных кораблей «Цесаревич» и «Слава» и крейсера «Богатырь» и на зимнее время уходил в заграничное плавание. Все остальные большие корабли или находились в ремонте, или достраивались. Как я указывал выше, работы шли из рук вон медленно, за отсутствием денег у Морского министерства.

Нельзя было найти более подходящего офицера на пост начальника Минной дивизии, как адмирал Эссен. Не говоря уже о его боевых заслугах во время Японской войны и большого опыта в командовании кораблями, он обладал исключительными организаторскими способностями, и из него, несомненно, должен был выработаться выдающийся флотоводец. К тому же он пользовался большой известностью и авторитетом среди личного состава, был любим офицерами и командами, и его личность пользовалась обаянием.

На Минной дивизии ему предстояло заложить прочный фундамент будущей морской силы Балтийского моря. Создать кадры блестящих командиров и офицеров. Выработать организацию морского театра Балтийского моря и Финского залива. Одним словом, подготовить все к тому моменту, когда в строй будут входить новые корабли. Теперь мы можем сказать, что адмирал Эссен с этими заданиями блестяще справился – из ядра в 36 эскадренных миноносцев в 1906 г. он к 1915 г. имел две бригады линейных кораблей, 2 бригады крейсеров, 2 минные дивизии, Отряд подводного плавания и т. д. и т. д. Но и тогда никто не сомневался, что он справится с трудной задачей возрождения флота. Особенно радовались назначению адмирала Эссена молодые офицеры, видя в нем лихого командира крейсера «Новик» в Японскую войну.

Чуть ли не с первого дня приезда адмирала на всех миноносцах дивизии началась кипучая организационная работа. Прежде всего адмиралу пришлось столкнуться с вопросом правильного укомплектования миноносцев офицерами и командами, и это вызвало большое количество перемещений и приток новых офицеров и команд с кораблей, находившихся в ремонте. Вообще же в офицерах ощущался большой недостаток.

В частности, меня перевели на эскадренный миноносец «Доброволец»[93]. Это назначение меня чрезвычайно порадовало, так как я попадал на корабль более высоких боевых качеств, и, кроме того, было приятно уйти из под начальства Вечеслова.

Уже стояла глухая осень (конец сентября) 1906 г., в этом году нечего было и думать о плаваниях. Да и раньше, чем плавать, надо было сорганизовать дивизию, привести ее в боевое состояние, обучить команды и заставить офицеров освоиться со своими кораблями.

На «Добровольце» я сразу же почувствовал себя превосходно. Командиром был капитан 2-го ранга А.Г. Покровский[94], старшим офицером А.В. Домбровский[95], затем лейтенант В.В. Витгефт, мичман Л.Б. Зайончковский[96] (мои товарищи по корпусу) и судовой механик штабс-капитан Хоментовский[97]. Весь состав подобрался исключительно симпатичный, и мы как-то сразу подружились и ужились.

Командир чрезвычайно гордился своим кораблем и стремился, чтобы он был лучшим из всех миноносцев дивизии. Это его стремление, чтобы корабль был бы «лучшим», сразу отразилось на всем личном составе, и мы все старались, чтобы у нас действительно все было бы лучше, чем у других. Это было нелегко, так как и другие миноносцы стремились к тому же, но тон, данный командиром, сыграл большую роль, и наш «Доброволец» скоро был выделен самим адмиралом.

Предстоящую зиму миноносцы должны были провести «в резерве», то есть стоять в порту с полным составом офицеров и команды и в такой готовности всех механизмов, чтобы иметь возможность в кратчайший срок (приблизительно недельный) выйти в море. В прежние времена не только миноносцы, но и все большие корабли Балтийского флота на зиму «кончали компанию», то есть офицеры и команды списывались в наличие экипажей и часть механизмов разбиралась. Весной корабли «начинали компанию» – вооружались; офицеры и команды возвращались на них. Этот порядок был заведен со старых времен, когда корабли были деревянные и, конечно, на них было бы невозможно проводить суровые зимы. Это бы вредно отозвалось на здоровье экипажей.

Но с тех пор все совершенно изменилось: корабли стали железными, появилось первое паровое отопление, и вообще уже была полная возможность создать такие гигиенические условия для жизни команды, чтобы они не страдали от зимних холодов. Однако начальство доцусимского периода не считало нужным менять старинные порядки, и корабли по-прежнему разоружались осенью и вооружались весной. Так как корабли находились в кампании четыре месяца в году (с половины мая и до половины сентября), то, следовательно, восемь месяцев флот не был в состоянии защищать берега Балтийского моря и Финского залива, если бы неожиданно вспыхнула война. Но об этом в те времена мало кто задумывался. «Кончать кампанию» на восемь месяцев считалось экономией, а о боевой готовности кораблей мало думали[98].

Таким образом, тот факт, что дивизия проведет зиму в резерве, и то, [что] офицеры и команды в полном составе круглый год будут жить на своих кораблях, было новшеством и казалось для офицеров, проникнутых доцусимским духом, весьма рискованным. Мы, молодые офицеры, наоборот, страшно приветствовали эту меру, так как очень не любили жизнь на берегу и службу в экипажах.

Но, конечно, на миноносцах пришлось обстоятельно обдумать, как защитить помещения от холодов. Хотя борта внутри были защищены мелкой пробкой или пробковыми листами, но все же они сильно отпотевали. Входные люки пришлось обшить досками, иначе при их открывании врывался холодный воздух. Чтобы экономить уголь, пар для парового отопления брался с берега. В сильные морозы часто бывали случаи, что замерзали водяные трубы, да иногда и парового отопления. Электричество тоже бралось с берега.

В общем, понемногу жизнь наладилась, и все себя чувствовали совсем не плохо, даже и в самые лютые морозы. Заболеваний было не больше, чем если бы жили на берегу, но приходилось очень строго смотреть за санитарным состоянием внутренних помещений и раз в неделю устраивать «генеральные приборки». Особенно было сложно с теплой одеждой, которая отнимала много места, а его было чрезвычайно мало.

Во всяком случае, первая же зима доказала, что нет никакой нужды переводить на зиму команды на берег, и в военном отношении это было большое преимущество. Впоследствии даже уничтожили экипажи, оставив только один экипаж, 1-й Балтийский, в Кронштадте и 2-й Балтийский в Петербурге, для отрядов новобранцев и для временного помещения матросов, которые куда-либо переводились. Кроме того, 1-й Балтийский экипаж вел учет всем офицерам и матросам Балтийского флота.

Теперь флот никогда не нарушал свою боеспособность и вне зависимости от времени года мог быть быстро приведен в боевую готовность. К тому же офицеры и команды реже сменялись и плавали годами на одном и том же корабле, благодаря чему лучше их знали и сживались друг с другом, что тоже в военном отношении имело большое значение. Мера эта оказала самое благотворное влияние на флот и, очевидно, явилась результатом опыта войны и новых веяний, которые в лице адмирала Эссена имели самого энергичного поборника и все глубже проникали во флот.

Жизнь на миноносцах, особенно в резерве, протекала несколько иначе, чем на больших кораблях, и в силу небольших размеров жилых помещений носила как бы более семейный характер. На них нельзя было всецело придерживаться требований Морского устава, которые точно выполнялись на больших кораблях.

Зимой из-за того, что рассвет начинался поздно, подъем флага происходил только в 9 ч. Это давало возможность всем вставать на час позже. В плохую погоду и сильные морозы к его подъему выходил только дежурный офицер. Вообще зимою он редко поднимался «с церемонией».

После подъема флага команду разводили по судовым работам и занятиям: что-нибудь чистить, чинить или принимать из порта, главным образом, провизию. На корабле всегда бывали какие-нибудь работы.

Разводку фронта в присутствии дежурного офицера производили старший офицер и боцман. Каждый из остальных офицеров занимался порученной ему частью: артиллерист – артиллерийским вооружением, минный офицер – минным, механик – судовыми механизмами и ревизор – хозяйством. Часто приходилось ходить в портовую контору и портовые мастерские и склады.

В 11 с половиною работы кончались. Это тоже было нововведение. Так как по Морскому уставу (через несколько лет устав был переработан в соответствии с новыми требованиями жизни), работы полагалось кончать в 10 с половиною, но тогда бы на них оставалось всего полтора часа. Поэтому адмирал и испросил разрешение отменить этот распорядок дня и сократить отдых на час с 12 до 2 ч.

После окончания работ требовалась «проба» – один из самых приятных моментов для всего судового состава. После того как командир попробует командных щей, за них принимались офицеры, которые уже с нетерпением ждали в кают-компании, когда кок принесет поднос с кастрюлькой с крышечкой. Всем нам казалось, что ничего не может быть вкусней, как на голодный желудок выпить рюмку водки и проглотить две-три ложки щей и заесть кусочком черного хлеба с грубой солью. Лучшего контроля командной пищи не могло быть – если щи выходили неудачными, то все это сейчас же замечали, и коки получали должное возмездие. О том, что провизия мола быть испорченной, не могло быть и речи.

В полдень все садились за обед. Команда получала щи буквально в неограниченном количестве – могла есть до отвала. Они наливались в медные луженые баки, из которых ели человек шесть, хлебая деревянными ложками. Помимо щей, каждому полагались паек вареного мяса и черный хлеб, в сущности, тоже в неограниченном количестве. Конечно, все продукты отпускали по установленной законом раскладке, но нормы были столь большие, что, кроме мяса, оставался излишек во всем.

Матросы наедались до отказа, особенно налегали на пищу молодые матросы. Еще бы! После пустых деревенских щей и частенько плохо испеченного хлеба могли есть жирные щи, мясной паек и прекрасный хлеб.

В те времена матросам полагалось получать ежедневно по чарке водки – две трети к обеду и треть к ужину. Опять же по инициативе адмирала чарка была выведена из употребления. Вместо нее матросы получали деньги – по 8 копеек за чарку. Это в месяц составляло 2 рубля 40 копеек, что по матросскому бюджету являлось большой прибавкой к жалованью, которое было не велико – матросы 1-й статьи получали по 75 копеек, а специалистам к этому прибавлялось за специальность уже не помню, сколько (кажется – 45 копеек).

Мысль уничтожить чарку, безусловно, была правильной. Чарка являлась уже пережитком доброго старого времени, когда на парусном флоте в ненастные погоды она служила прямо целебным средством от простуды. Теперь же она являлась вредной роскошью, так как баловала матросов, которые настолько к ней привыкали за время службы, что когда уходили «на волю», то с большим трудом от нее отвыкали.

Обед в кают-компании на «Добровольце» обычно проходил очень оживленно. Офицеры на нашем флоте питались за свой счет, и каждый вносил выборному содержателю кают-компании свою долю, которая обычно равнялась 35–40—45 рублям. Если командир питался от кают-компании, то он вносил полуторную плату, так как столовался отдельно.

На нашем миноносце командир питался вместе с нами и своим умением поддержать разговор и рассказами вносил большое оживление. Как обычно среди моряков, разговоры вращались на воспоминаниях о случаях в плаваниях, личностях адмиралов, командиров и соплавателей или переходили на более серьезные темы о достоинствах тех или других типов боевых кораблей или родов оружия. Ввиду того, что назревало время создания современного флота, то в офицерской среде часто происходили споры, какие корабли надо строить. Принимая участие в этих разговорах молодежь узнавала семейную историю флота и развивала свои знания по морским вопросам.

Не менее интересным человеком был и наш старший офицер А.В. Домбровский, к тому же очень покладистый и веселый.

Как обычно в кают-компании, и у нас на «Добровольце» нередко шло подтрунивание над взаимными слабостями. Подсмеивались, кто как провел время накануне на берегу; кто и за кем ухаживает, и т. д. Обычным объектом подтрунивания был лейтенант Витгефт (младший сын адмирала Витгефта, убитого во время боя на артурской эскадре, которой он командовал). Я про него уже писал и тут хочу лишь добавить, что он был исключительно способный человек, но в этот период изрядно шалопайничал. С ним постоянно что-либо происходило на берегу, и это давало обильную почву для шуток. Как-то раз он вернулся под утро на миноносец, держа на руке большую сову, которую водворил у себя в каюте. Это всем нам не очень понравилось, так как каюты выходили в кают-компанию, а сова издавала очень неприятный запах, который проникал во все помещения. Поэтому Витгефту было поставлено условие, что он всегда будет держать запертой дверь своей каюты. Неизвестно, чем сова покорила сердце Витгефта, так как она была очень злая и всегда норовила клюнуть своим острым клювом. Все же она прожила у Витгефта добрые две недели, и мы по утрам осведомлялись у него, не было ли перепалки с его «сожительницей». В конце концов перепалка и произошла: сове, видимо, надоело сидеть в каюте, и она внезапно напала на своего хозяина и его пребольно клюнула. Тот так перепугался, что решил от нее избавиться, и она была «списана», то есть ее вынесли с миноносца и посадили на ближайшее дерево. Надо думать, что к полному удовлетворению совы.

Довольно часто случалось, что кто-нибудь из нас приглашал офицеров с других миноносцев, так как мы имели много друзей среди офицеров дивизии и уже у одного командира их было столько, что он мог бы каждый день кого-либо приглашать. В этих случаях к обычному меню «подкидывались» два-три лишних сорта закусок, так как закуски обычно играли главную роль в нашей еде.

Питание на русских кораблях (надо думать, что и на кораблях других национальностей) имело важное значение и было, так сказать, главным развлечением. Но на миноносцах трудно устраивать так, чтобы она была действительно хорошей. Нанимать специального повара для пяти-шести офицеров было слишком дорого, и приходилось пользоваться услугами матроса, назначенного быть поваром. Хорошо, если еще среди команды попадался умеющий готовить, а то часто такого не оказывалось, и приходилось обучать ничего не понимающего в кулинарном искусстве. Пока же он чему-либо научался, приходилось довольствоваться пережаренными котлетами и плохо сваренными макаронами. На миноносцах, на которых командиры любили поесть, этот вопрос как-то разрешался удачно, так как они во что бы то ни стало старались добыть в число команды бывшего повара и для этого производили розыски среди экипажных команд или на больших кораблях.

После обеда и до полвторого был отдых, когда команда пила чай. Сервировался чай и в кают-компании. В 2 ч команда опять разводилась по работам и учениям. В очередные дни для каждого миноносца команда повахтенно отправлялась в баню, что она очень любила. На миноносцах своих бань не было, и команда мылась в портовых или экипажных банях. Русский человек любит бани, и раз в неделю вымыться в ней для него необходимость. По четвергам послеобеденное время посвящалось стрижке, бритью и починке одежды. Так и отдавалась команда: «Стричься, бриться и починяться». Все вытаскивали свои большие и малые чемоданы (парусиновые) и копались в своих вещах, а судовые парикмахеры – стригли и брили.

Начальник дивизии серьезно принялся за поднятие уровня знаний молодых офицеров (на дивизии были почти исключительно молодые офицеры, не считая, конечно, командиров). Было составлено расписание занятий и учреждены курсы по штурманскому, минному и артиллерийскому делу. Во главе их стояли флагманские специалисты. Должен сознаться, что это нам не очень-то нравилось, но польза была большая.

Ввиду того, что в зимнее время команды имели мало движения, была введена утренняя гимнастика и изредка на берегу устраивались строевые учения.

Ощущалось, что дивизия живет, не прозябает под снегом. Офицеры имели право пользоваться очередными отпусками на две недели, но одновременно с миноносца не могло быть отпущено более двух офицеров.

Уже через несколько месяцев результаты систематической и упорной работы стали сказываться и все миноносцы представляли из себя действительно военные корабли, а не только были таковыми по видимости. Теперь еще надо было в летнюю кампанию выучить их маневрировать и действовать боевым оружием, и к этому они были готовы.

Большую роль в желании офицеров отдаваться работе всей душой играла обаятельность личности адмирала, который, особенно для молодежи, являлся кумиром. Мы его любили и не боялись, хотя знали, что в случае чего он спуску не даст. Но уже и одно его неудовольствие было для нас большим наказанием. Он как-то сразу сумел зажечь на дивизии дух сплоченности и гордости за свои корабли, что так важно для их боеспособности. Мы стали чувствовать, что служить на миноносцах дивизии – большая честь, особенно потому, что ею командует адмирал Эссен.

Умение начальников внушить к себе любовь и доверие со стороны подчиненных неизмеримо ценнее, чем если они создают себе авторитет строгостью и страхом, так как в первом случае подчиненные добровольно стремятся угодить начальнику, чтобы заслужить его одобрение, которое они так высоко ценят, а во втором – только из боязни.

С молодыми офицерами, которые, как указано выше, составляли главный контингент дивизии, адмиралу было справиться нетрудно. Они легко поддавались его системе воспитания. Но гораздо труднее было справляться с командирами, среди которых первое время было много офицеров, уже по годам устаревших для службы на миноносцах. Да и прежде они никогда не плавали на судах этого типа. Среди них было даже несколько из числа, так сказать, доцусимской школы, которые предпочитали сидеть на берегу и только «цензовать», чтобы получить право быть произведенными в следующий чин. Это заставило адмирала всякими мягкими мерами (хлопоча об их переводе на более подходящую для них службу) от них избавляться и понемногу подбирать более молодой и дельный состав.

Действительно, человек в солидном возрасте (около 40 лет) с трудом выдерживает беспокойную службу и неудобства жизни на миноносцах. В его действиях нет уже той удали и отваги, которые так нужны для их командиров. Да и откуда могли взяться эти качества у наших пожилых капитанов, когда они до этого служили при совершенно других условиях и на других типах кораблей? Ведь молодые годы они провели в период, когда всякую живую струю во флоте убивали формализм и извращенно проведенный в жизнь закон о «цензе». Механически они отбывали положенное число лет и месяцев на данных должностях, лишь бы получить формальное право на дальнейшее продвижение. Теперь же мало отбыть «ценз», необходимо зарекомендовать себя способным и любящим морское дело офицером. Прежде довольствовались типом исправного служаки «двадцатого числа», а теперь требовалось быть выдающимся и образованным офицером. Таких офицеров адмирал быстро продвигал в должности командиров, а затем и начальников дивизионов.

Что на миноносцах оказался такой солидный по возрасту состав командиров (некоторые были товарищи и даже старше адмирала по выпуску), ничего удивительного не было, так как после разгрома флота в Японскую войну в его составе осталось очень мало больших кораблей, а кандидатов на командирские должности было много. Но это не означало, что среди них оказались только плохие офицеры, имелись и хорошие, знающие офицеры. Их адмирал быстро продвинул на должности начальников дивизионов, а затем по мере открытия вакансий на большие корабли.

Дивизия понемногу становилась школой для офицеров и те, которые проходили ее успешно, открывали себе дорогу на высшие назначения. К моменту начала войны 1914 года почти все адмиралы и командиры больших кораблей оказались школы адмирала Эссена.

О высших начальниках обычно создается суждение у их подчиненных, и это суждение, своего рода «голос народа», почти всегда бывает очень правильным. Так и среди наших молодых офицеров составлялось то или иное мнение об их командирах, и в зависимости от этого они награждали их подчас очень меткими кличками, наподобие тому как это имело обыкновение в Морском корпусе. Наш флот был сравнительно маленьким, и эти клички быстро за ними укреплялись и становились всем известными.

Командира «Москвитянина» капитана 2-го ранга Максимова[99] прозвали «чухонским пойгой» (по-фински – мальчик), так как его отец был финн, в семье говорили по-фински и наш Максимов усвоил финский акцент[100]. Он был не худой командир, но ужасно упрямый и неприятный человек. Он постоянно носился со своими проектами и изобретениями, которыми, кажется, изрядно надоел начальству. В то время он всем доказывал, что не следует строить большие корабли (дредноуты), а надо создать флот из большого числа мелких кораблей – особого типа миноносцев, вооруженных большим числом минных аппаратов и сравнительно сильной носовой артиллерией. По его мнению, такие быстроходные суда могли бы легко справиться с линейными кораблями благодаря своей многочисленности. На эту тему на дивизии происходило много споров – между сторонниками и противниками этой идеи. Командуя «Москвитянином», Максимов являлся парой с «Добровольцем», что до известной степени нас должно было сближать, но на почве расхождения в вопросе постройки кораблей предлагаемого Максимовым типа мы сильно расходились, так что между нашими миноносцами произошло обострение отношений. Да и вообще наш командир и Максимов недолюбливали друг друга. Впоследствии, после революции 1917 г., Максимов сыграл очень печальную роль, будучи начальником Минной обороны (в чине вице-адмирала). Он сразу перешел на сторону революционеров и, после убийства адмирала Непенина, был «выбран» командующим флотом, но скоро убран с этой должности Временным правительством.

Характерными фигурами на дивизии были братья, капитаны 2-го ранга Бутаковы[101] (сыновья знаменитого Бутакова[102]). Они командовали однотипными миноносцами, «Всадником» и «Гайдамаком», которые ходили в паре. Они оба имели длинные бороды, почему их и прозвали «бородами». Оба брата были неразлучны и трогательно любили друг друга, но и не только любили, но и взаимно уважали. Их миноносцы всегда стояли, ошвартовавшись вместе, и братья на стоянках столовались вместе. Таким образом, они по несколько раз в день переходили с миноносца на миноносец, и всегда один встречал другого со всем церемониалом, требуемым уставом. Вообще хотя они и были прекрасные и благороднейшие люди, но благодаря их педантизму с ними служить было нелегко и с их миноносцев молодежь стремилась переводиться. Когда они одновременно были произведены в капитаны 1-го ранга, то их одновременно же назначили командирами однотипных крейсеров «Баян» и «Паллада», а когда они были произведены в адмиралы, то старший был назначен начальником штаба Кронштадтского порта[103]. А младший – почти на аналогичную должность командира Петербургского порта. Старший брат доблестно вел себя во время революции и геройски погиб от руки взбунтовавшихся матросов в Кронштадте.

К числу наиболее старых командиров, в момент возникновения дивизии, также принадлежали – капитаны 2-го ранга Н.Н. Банов[104], Шторре[105], Теше[106], Виноградский[107], барон Майдель[108], Кедров[109] и Балкашин[110].

Тут нельзя не отметить Балкашина – это был чрезвычайно толстый человек, и главный его интерес сосредотачивался на еде. Он любил к себе приглашать приятелей и их хорошо кормить. Любил и съезжать на берег, чтобы в хорошем ресторане основательно покушать. Балкашин, конечно, был отрицательным типом морского офицера и совершенно не годился быть командиром миноносца, да еще в дивизии адмирала Эссена. С ним как-то приключился довольно неприятный случай. Он по своей тучности не любил ходить пешком, и когда ездил из порта в Либаву, то до трамвая шел на вельботе и, следовательно, сам сидел на руле. Дело было под вечер, и видимость была уже плохая, а поперек канала были протянуты швартовы каких-то судов. Он их за темнотой не заметил, и вельбот прошел под ними. Гребцы согнулись, и перлинь только слегка коснулся их спин, но Балкашин, который сидел в корме, полностью принял удар, и его выкинуло перлинем за борт. Вода была холодная, и он был в пальто, так что плавать не мог, но, видимо, столько в нем было жиру, что он удержался на поверхности, пока гребцы повернули вельбот и подошли к нему. До миноносца было далеко, и ему пришлось добрых полчаса пробыть совершенно мокрым на холодном ветру, так что он простудился и умер от воспаления легких.

В лице этих офицеров уходил доцусимский период нашего флота. Хотя среди деятелей этого периода было немало выдающихся людей, как, например, адмиралы С.О. Макаров, З.П. Рожественский, Г.П. Чухнин[111] и др. Но, видимо, тогда организация управления флотом уже больше не отвечала новым требованиям жизни, но сила привычки была столь велика, что без такого основательного потрясения, каким было проигранное сражение у острова Цусимы, эти талантливые люди не были в состоянии что-либо изменить. Поэтому флот к началу этой войны оказался не на должной высоте. Может быть, тому виною было то, что мирный период длился около 25 лет и за это время было утеряно сознание, что флот должен всегда быть готов к войне и его личный состав должен воспитываться в понимании, что «в море – это значит дома» (девиз адмирала С.О. Макарова).

В конце 1906-го и в начале 1907 года политически все еще не было спокойно. Поэтому адмиралу рекомендовалось быть очень осторожным, чтобы не дать проникнуть революционной пропаганде на миноносцы, и, кроме того, имелись сведения, что революционные круги собираются произвести взрывы в порту, чтобы помешать делу восстановления флота. Опасаться проникновения революционной пропаганды на миноносцы особенно не приходилось, так как команды жили очень тесно с офицерами и всякую пропаганду было бы легко парализовать. Но относительно возможных покушений на порт надо было быть очень внимательным, тем более что порт был чрезвычайно нужен для дивизии. Между прочим, опасались взрыва у достраивающегося моста через канал. Поэтому адмирал решил поставить один из наиболее надежных миноносцев в канале у моста, чтобы быстро могло бы быть оказано содействие жандармским чинам, его охранявшим.

Его выбор пал на «Доброволец», так как наш командир был на лучшем счету, и мы этим очень гордились. Да и стоянка у моста имела много выгод, так как трамвай, идущий в город, останавливался напротив моста и, следовательно, добираться до него мы могли минут в пять. С миноносцев же, стоящих в бассейнах порта, надо было идти добрых полчаса, а в плохие погоды это было далеко не весело. Но за эту выгоду мы поплатились тем, что должны были иметь часового у трапа, и дежурный офицер обязан был постоянно следить за происходящим на мосту и на берегу.

Благодаря тому, что наш миноносец оказался на пути к трамваю, это частенько давало повод к нам заходить друзьям с других миноносцев. Вообще, так как наш командир был чрезвычайно общительным человеком и к тому же холостым, то он часто устраивал у нас приемы, на каковые приглашались и дамы, главным образом, морские. Против их приглашения адмирал ничего не имел, но только в воскресные дни или праздники. Он понимал, что офицерам нужны развлечения, и что и морским дамам не слишком весело жить в порту, а приемы на миноносцах всем доставляют большое удовольствие.

На Рождество выпал довольно глубокий снег, который не слишком часто выпадает в декабре в Либаве. Недалеко от нас на берегу канала росла довольно высокая елка, и у командира появилась «блестящая идея» украсить ее разноцветными электрическими лампочками, чтобы по вечерам на Рождество их зажигать. Эту мысль было нетрудно осуществить судовыми средствами, и елка на берегу засияла множеством электрических лампочек. Теперь этим никого не удивишь, а в те времена это было нечто необычайное, и проходящие по мосту восторгались нашей елкой, выделявшейся на ярко-белом фоне снега.

По случаю осуществления такой идеи командир решил устроить у нас празднество. Мы наприглашали, насколько позволяло место, гостей и под елкой на снегу устроили игры, а потом их угостили прекрасным обедом. Празднество прошло чрезвычайно весело.

Вообще на нашем «Добровольце» мы жили очень весело, недаром весь состав был холостым. Командир даже шутил, что сейчас же спишет с миноносца того из нас, кто вздумает жениться. В себе он не сомневался, так как ему было более сорока лет и ему казалось, что он «пропустил момент». Но каков был конфуз, когда через год именно он оказался женихом. На его счастье, это совпало с производством в капитаны 1-го ранга и назначением в Черное море – командиром крейсера «Кагул»[112], а то мы бы не дали ему покоя нашими остротами.

Адмирал Эссен всегда внушал, что плавание военных кораблей является необходимостью. Чем больше они плавают, тем лучше сумеют выполнить свое назначение во время войны. Экономить на этом – равносильно сознательному нанесению ущерба боеспособности флота. Офицерскому составу он внушал, что только тогда мы будем на должной высоте своего призвания, когда в море почувствуем себя, как дома. Это убеждение адмирал упорно проводил в жизнь и отстаивал перед высшим начальством. По его мнению, мы должны были плавать с ранней весны (он был бы не прочь выходить в море и зимою и оттого и хотел, чтобы дивизия базировалась на Либаву[113]) до поздней осени, а не так, как это было заведено прежде, – всего 3–4 месяца в году, да и из этого времени девять десятых приходилось на якорные стоянки.

В соответствии с этим взглядом адмирала, как только появились первые признаки весны, дивизии было приказано готовиться к плаванию.