Глава вторая
«В виду организации по области милиции срочно требуются знающие дело агенты милиции на должности как-то: начальников участков, их помощников и волостных милиционеров. Желающие поступить на означенные должности должны подать прошение, заверенное местным облнарревкомом, свидетельствующее о их безусловной честности и политических убеждениях. Порядок подачи прошений следующий: в г. Чите начальнику Вост. Заб. Обл. милиции, в уездах начальникам уездных милиций и в участках начальникам участковых милиций…»
– Ну, чудеса! – усмехнулся Бойцов. – Вначале со всей своей революционной беспощадностью чистки устраивают, а теперь объявлениями зазывают.
Иван Иванович Бойцов, которому не так давно исполнилось 45 лет, силой и здоровьем обделенным себя не считал, но с октября прошлого года пребывал в безработных, по закрытию вследствие реорганизации Читинского уездного воинского присутствия. Больше года он исполнял при воинском начальнике секретарские обязанности, а теперь, вот, увы…
Отложив в сторону измятый, с оторванным кем-то явно на самокрутку краешком листа, номер «Дальне-Восточной Республики», где было жирно пропечатано объявление о наборе на службу в милицию, Иван Иванович задумчиво окинул взглядом убогое убранство небольшой комнатенки. Через знакомого ее удалось задешево снять на втором этаже городского Вольного пожарного общества.
Здесь Бойцовы и расположились вшестером. За комнатенку платили мизер, но при скудном жалованьи жены Бойцова, Екатерины Ивановны, и эти гроши создавали в семейной кассе заметный убыток. Остальные копейки утекали на четверых ребятишек, старшему из которых, Кольке, неполных четырнадцать. Когда бы главе семейства с постоянной службой определиться…
Эти месяцы после увольнения Иван Иванович подрабатывал, где только мог. Поначалу удалось устроиться возчиком на дровяные подводы, потом мешки на складах ворочал… Побросала судьба за пяток последних лет.
У матери их было трое, но в шестнадцатом младших сестренок в могилу свел тиф, а вскоре умерла и мать. Сколько Иван помнил, сердцем маялась, рано схоронив мужа и оставив здоровье на красильной фабрике в Красноярске. В столицу Енисейской губернии они перебрались из родного села Сулобузинское Красноярского уезда после смерти отца. Батя в свое время образование получил немалое – окончил четыре класса церковно-приходской школы. Свои знания всемерно старался детям передать. Поэтому домашнее обучение сделало из Ивана человека вполне грамотного.
К тому же обнаружился у него и своеобразный дар – какое-то необыкновенное чутье на правильность и грамотность письма, и красивый писарский почерк проявился. Посему шестнадцати годков Ивана взяли письмоводителем к мировому судье. Помимо прочего, освоил, как дознание по уголовным делам проводить, другие юридические премудрости – через самообразование и подсказы грамотных людей.
Женился Бойцов поздно, двадцати девяти лет. Через два года родился первенец. Потом молодая семья в поисках лучшей доли переехала в Читу. Здесь родился в тыща девятьсот девятом второй сын – Ванька, а в двенадцатом году жена принесла дочку, которую окрестили Зоей. Накануне мировой войны Бойцовы обзавелись пополнением – на свет появился Миша.
На Русско-японскую войну Бойцова не призывали: работал тогда в уездном воинском присутствии, зарекомендовал себя с полезной стороны. Но когда загремела Русско-германская, – мобилизовали в 720-ю пешую дружину ополчения, расквартированную на станции Даурия. Здесь канцелярскую полезность тридцативосьмилетнего новобранца вскоре приметили. Начальник воинской команды назначил Бойцова старшим писарем комендантского управления Даурского гарнизона.
Февральско-мартовские пертурбации семнадцатого… Гарнизон зашумел, солдатня сорвала голоса на митингах, избирая батальонные и ротные комитеты. Все нацепили красные банты, правда, вскорости поснимали, но атмосфера накалялась, росли недовольство и злость, особенно против офицерских чинов и тех, кто подле оных ошивался.
Понятно, что штабных относили к таковым. На «писарчуков» всегда смотрели косо: пером скрипеть – не на плацу или полевых занятиях стынуть. К тому же иные штабные солдатики порой без меры кичились своей привилегированностью и знанием того, что простой массе недоступно. Линейные (строевые) ополченцы, мягко говоря, зуб имели на канцелярских крыс, особенно с кончиной старых порядков. Хриплый вопль «Долой!» мог стать кое-кому и приговором.
От греха – подальше. Совершенно без оснований к тому Бойцов поддался уговорам двух сослуживцев из писарской команды: тайком укатили в Читу, домой, благо революционно митингующей Даурии ни до кого уже не было дела, дезертиры отваливали восвояси пачками. А Иван рвался к семье, осознавая, как в это смутное время он там нужен.
Устроиться в Чите удалось по своему профилю – помощником столоначальника в управлении городской милиции, а несколько месяцев, с марта до августа восемнадцатого, пока белочехи в Читу не нагрянули, Иван даже исполнял обязанности участкового начальника по 2-му участку гормилиции.
Потом Бойцов уволился – не мог он при белых в милиции работать. Политикой голова забита не была, но видеть творимый произвол и быть к нему даже косвенно причастным…
Подрядился грузчиком на дровяной извоз, пока в апреле девятнадцатого не открылась вакансия писца в Читинской уездной земской управе. Потом, совершенно случайно, встретил Иван своего бывшего даурского коменданта. Протекция последнего позволила заново поступить в воинское присутствие…
Многое вспоминалось в эту вьюжную январскую ночь нового 1921 года Ивану Ивановичу. Подумалось, что вообще-то заманчиво звучит прочитанное объявление. Хотя… Кто знает, времена нынче смутные, могут придраться к былому секретарству в семеновской воинской конторе, пусть ничего там крамольного и не было, нудная писарская работа за кусок хлеба…
Иван отщипнул нагар с оплывшей свечи, свернул из газетного обрывка и ссуженной соседом-пожарным махры цигарку. Засветив земляничкой огонька, задул огарок и вышел на темную и холодную лестницу, чтоб домочадцев смрадом табачным не травить…
А с утра закрутили неотложные заботы о пропитании семьи. Знакомый сообщил, что опять есть возможность подзаработать на железнодорожных складах, за разгрузку вагонов якобы даже мукой могут рассчитаться. Бойцов поспешил на Дальний вокзал, в железнодорожные тупики. Вернулся поздно, усталый и голодный, но крайне довольный заработанным – десятифунтовым мешочком серой муки. Жена встретила озабоченно:
– Ваня, тут до тебя приходили. Важный такой военный спрашивал…
– Военный? Важный, говоришь?
– Дюже, Ваня. При ремнях и нагане.
– А из себя какой?
– Круглолицый, в годах уже, усы щеточкой. Да! И в очках! Сказал, что еще зайдет, завтра, часов в восемь вечера…
Назавтра Бойцов вернулся домой пораньше. Весь день он не мог отделаться от ощущения, что предстоящая встреча несет в себе нечто важное и существенное для него.
Так и оказалось.
– Ну-те-с, давайте будем знакомиться. – Гость соответствовал портрету, который вчера нарисовала Ивану жена. – Фамилия моя Сокол-Номоконов, по имени-отчеству Василием Михайловичем зовусь.
– Иван Иванович Бойцов, очень приятно.
– Взаимно, взаимно, – пробасил коренастый, крепко сбитый, уже немолодой начальник областной милиции.
Шевеля прокуренными короткими усами, неторопливо снял круглые, в тонкой металлической оправе очки, протер их большим платком, так же неторопливо убрал платок в боковой карман широких темно-синих диагоналевых бриджей. Очки снова водрузил на переносицу.
– Представляться по должности, как, надо?
– Да нет, – улыбнулся Бойцов. – Вы фамилию сказали, а об остальном наслышан, в газете читал.
– Об остальном, говоришь? Это о чем же?
– Каким партизанским командиром были и что сейчас милицию организуете…
– Вот тут ты, паря, в саму сердцевину попал! – хлопнул обеими ладонями по подолу длинной, затянутой ремнем с портупеей темно-зеленой коверкотовой гимнастерки Сокол-Номоконов. – За тем к тебе и наведался. М-да… Ну дак вот! О тебе, Иван Иваныч, я ведь тоже не только от добрых людей наслышан. Мы ж, паря, с тобой и знакомы даже немного. Не припомнил?
Василий Михайлович хитро прищурился.
– Когда ты в гормилиции служил, я, брат, тоже милицанерствовал на станции Куэнга. Вот так! Случалось в конторе вашего второго участка бывать по служебной надобности. Не припомнил еще? А я тебя вспомнил сразу! Списки чинов гормилиции просматривал на днях и вспомнил. Понятно, что еще справки кое-какие навел… Да ты не удивляйся! Как хотел-то? Я ж тебя на сурьезное дело пригласить настроен. Почему и решил самолично наведаться.
– Память у вас отменная, – виновато улыбнулся Бойцов. – А я вот совершенно не помню, когда и по какому делу встречались.
И тут же, посерьезнев, подобрался.
– Слушаю вас внимательно, Василий Михайлович.
Он уже догадывался, что предложит начальник областной милиции. Такое внимание польстило. Ишь ты, сам взял и пришел. А мог бы и вызвать повесткой или через посыльного. Иван Иванович даже растерялся как-то, не получалось собраться с мыслями. Но в догадке не ошибся.
– Думаю на работу к себе в милицию тебя позвать. Пойдешь? – Сокол-Номоконов испытующе ввинтил глаза в лицо Бойцова.
– Отчего ж не пойти. Пойду! – не раздумывая, ответил тот.
– Молодец, цену не набиваешь! Вот, паря, и славно! – опять хлопнул себя Сокол-Номоконов и поднялся с табуретки. – Давай, завтра с утра подходи. На Большой улице полутовский дом знашь? Во, там мы пока и расположилися, в хоромах МВД. Подходи! Даже если за ночь передумаешь, а то согласился-то быстро…
– Я еще до вашего прихода о милицейской работе думал, так что готов сразу с прошением прийти.
– Как-как? А-а… С прошением, говоришь… Ну, давай, подходи с прошением! – На широкоскулом, навсегда потемневшем от загара, обветренном лице промелькнула улыбка. – Стало быть, уважаемый ты мой Иван Иваныч, завтрашним утром милости просим!
И протянул, прощаясь, короткопалую, не по возрасту крепкую в пожатии руку.
– Господи ты боже! Совсем что-то я! Василий Михайлович, может быть, чаю? – спохватился Иван Иванович, смущаясь. – Вы уж простите, нескладно как-то принимаю…
– Нет-нет-нет! – замахал руками Сокол-Номоконов. – Дела ждут. Спасибо за приглашение. Думаю, еще почаевничаем, и не раз. Бывайте здоровы, товарищ Бойцов. А завтра жду непременно! Хозяйке от меня – поклон.
Гость ушел, простучав сапогами по гулкой лестнице.
Иван Иванович поставил на печурку чайник, порылся, улыбаясь набегающим мыслям, в неказистой тумбочке, нашел четвертушку серой бумаги, достал чернильницу с медной крышечкой. Из картонной коробочки вынул ручку-вставочку, проведя пером по пальцу, сморщился, поискал в коробочке новое, заменил.
Пристроившись на краю тумбочки, поближе к огню, красивым почерком вывел:
«Тов. Начальнику Восточно-Забайкальской областной милиции гр-на Ивана Ивановича Бойцова ПРОШЕНИЕ».
Ровной чертой подчеркнул прописные буквы заголовочного слова, поставил в конце обращения точку. Знал: для человека образованного эта точка – первый знак: пишет прошение не деревня темная, а незаурядной грамотности проситель.
Иван снова улыбнулся, обмакнул перо в полувысохшую чернильницу и, посерьезнев, дописал:
«Согласно извещения начальника милиции („Дальне-Восточная Республика“ от 31-ХII-1920 г., № 188) предлагаю свои услуги в качестве служащего милиции на должность, какую Вы, товарищ начальник, найдете со своей стороны возможным представить мне…»
Забурлил чайник, пуская из носика паровозные клубы пара. Иван Иванович, очнувшись, глянул на луковицу карманных часов. Бог ты мой, пора Катю с детьми встречать! Жена вечерами мыла полы в управлении железной дороги, а ребятишки помогали матери.
…Когда домочадцы шумно пили чай, а потом укладывались спать, Иван Иванович ничего о поступившем ему предложении говорить не стал, только утром с женой поделился. Увидел, как она обрадовалась. Еще бы, ведь милиционерам паек – по рабочей норме, опять же обмундировывали на казенный счет.
Вскоре Бойцов отправился с прошением в Министерство внутренних дел, расположившееся в каменном трехэтажном доме, ранее принадлежавшем домовладельцу и читинскому купцу первой гильдии Д.В. Полутову, почему здание так и называли по-старому (как, впрочем, и другие читинские дома – по фамилии от бывшего или нынешнего домовладельца, хотя строения уже получали уличные порядковые номера). Дом Полутова, в три этажа, числился по Большой улице, при том, что его основной фасад красовался на Софийской, выходя высокими арочными окнами прямо на громаду Александро-Невского кафедрального собора в центре Новособорной площади. Купец, а после коммерции советник, Полутов в двадцатом году с семеновцами в Маньчжурию подался, и пошло все его каменное и прочее недвижимое богатство, пятнадцать каменных и деревянных домов, в реквизицию. Вот и обосновались в самом здоровом из полутовских домов Минвнудел и управление областной милицией.
В приемной Сокол-Номоконова произошла неожиданная встреча.
За столом сидел Григорий Наумович Савво, который в восемнадцатом году служил столоначальником читинской гормилиции, – у него-то Иван в помощниках и ходил! И потом, год спустя, он же, Савво, принимал на работу Бойцова в земскую управу. Куда тоже из милиции при семеновцах перешел.
Иван, широко улыбаясь старому знакомому, отметил: еще большее сходство Григорий Наумович приобрел с Гоголем. Литографический портрет писателя Иван запомнил с детства – видел в книжке, когда читали с отцом про кузнеца Вакулу и черевички императрицы.
Однако бывший столоначальник больше смахивал на крайне исхудавшего классика русской литературы. Нездоровый румянец заливал впалые щеки Савво. Да и вряд ли автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки» сподобился бы носить потертый английский военный френч и сатиновые черные нарукавники.
Савво, как и раньше, сдержан, немногословен, но встретил Ивана приветливо, пробежал глазами прошение, кивнул удовлетворенно:
– И правильно.
У Ивана было желание поговорить с Григорием Наумовичем, вспомнить старую службу, но тут в дверях соседней комнаты показался Сокол-Номоконов.
– Товарищ Бойцов! Приветствую. Проходи, проходи…
В служебном кабинете начальник областной милиции официален и строг. Важно принял из рук Бойцова прошение, сразу же углубился в чтение. Только минуты через три оторвался от бумаги, усмехнулся. Начальственным тоном, с расстановкой, резюмировал:
– Прошение твое, Иван Иванович, прочитал внимательно. Накатал, брат, ты изрядно, – Сокол-Номоконов покрутил густо исписанный с двух сторон лист. – Но подробность нам и требуется. Так, значит, при белочехах и семеновском отребье служба не с руки оказалась? Но нынче не белочехи и не атаман, так, Бойцов?
Глаза большого милицейского начальника, увеличенные толстыми стеклами очков, казалось, сверлили Ивана насквозь.
Иван кивнул.
– Что с милицейским делом знаком, это – ой, как кстати, – продолжил Василий Михайлович. – Работы – край непочатый! Но вот, брат, оказыватся, что у милицейского начальника служба-то больше бумажная – сам видишь, в ворохе бумаг тону! И не знаю, прям, что делать, паря! Охо-хо… По бумажной части особенно зашиваюсь…
Сокол-Номоконов сокрушенно оглядел свой огромный стол.
– Так что… Думаю взять тебя к себе в помощники. Грамотных у нас негусто, а тебя Савво как раз таким и характеризовывает, к правильному оформлению канцелярских дел склонным. Ну, как, паря, справишься? Давай, Бойцов, не боги горшки обжигают! Посему такую резолюцию на твое прошение налагаю…
Обмакнув перо толстой костяной ручки в ампирную латунную чернильницу, вывел на прошении Бойцова зелеными чернилами в верхнем левом углу наискосок: «Назначить помощником начальника областной милиции, отдать в приказе с 15-1-21 г. Написать представление в Управление внутренними делами. 13-1-1921 г.»
И размашисто, не жалея места, подписался: «Сокол».
Выкрикнул громогласно, по-командному, Савво из приемной, передал завизированную бумагу:
– Возьми-ка, Григорий Наумович, сие прошение, оформи согласно резолюции, дабы сегодня у Герасима Ивановича наше представление на Бойцова оказалось без затяжки. Будет готово – заноси, подмахну!
Повернулся к Бойцову.
– А ты расскажи Григорию Наумовичу для бумаги нашей свои биографические подробности. Ну а завтра, милости прошу, к службе приступать. Товарищ Савво место тебе определит, насчет пайка и по обмундированию порешает. Что, дружок, не помешало бы это, а?
Негромко засмеялся, щурясь, протянул руку.
– Давай, Иван Иваныч, поработаем-послужим, паря!
Первый служебный день начался для Бойцова с суматохи и круговерти. Решение поступило сверху: управление облмилиции перекочевывает по новому адресу, с министерского постоя, стало быть, съезжает. Тут в трех комнатушках сидели, а теперь выделили целый дом на углу Александровской и Корейской улиц.
Собственно, насчет областного управления звучало куда как громко. Весь штат-то – пять человек, включая Савво, представлявшего в едином лице общий отдел и канцелярию облмилиции. Как помощник начальника, Иван вроде бы тому напрямую и должен подчиняться, но без Григория Наумовича пока чувствовал себя не в своей тарелке, потому и определил себе Савво за старшего.
Впрочем, оно так на так и выходило – поручения начальник давал обычно, если это документов касалось, через Савво, а Ивана гонял лишь в качестве курьера-посыльного, что Бойцову сразу не понравилось. При его-то возрасте и писарских навыках – мальчиком на побегушках! Но рассудил так: главное – работу получил, жалованье, паек, а дальше – время покажет.
Помимо них, канцеляристов, и самого начальника, оставшийся штат управления представляли старые боевые сослуживцы Сокол-Номоконова – Георгий Михайлович Кожин и Андрей Николаевич Голобоков. С ними Бойцов общался редко – оба инспектора, как они назывались по должности, практически не вылезали из разъездов по области, налаживая дело с организацией милиции в уездах или, как принято было говорить, – на местах.
Когда удавалось собраться вместе и Сокол-Номоконов проводил совещания, обмен мнениями показывал Ивану, что в деле создания основ управления областной милицейской структурой он разбирается лучше, чем его коллеги. Прошлый, пусть и небольшой, милицейский опыт помогал. А бывшие партизанские командиры видели на местах не милицейские отделы, у которых очень много в работе значит опрос населения, скрупулезное создание цепочки информаторов и помощников из народа, а некие летучие отряды, которые выскакивали бы махом на громкое происшествие и наводили порядок железной рукой.
Ну, никак не получалось убедить партизанскую троицу, что облава и прочесывание местности, конечно, нужны, только зачастую в раскрытии преступлений излишний шум-гам, молодецкий кавалерийский наскок ничего не дают, а вред могут принести изрядный.
Хотя хорошо было уже то, что хоть в чем-то прислушивались. Зато в другом не было цены бывшим партизанским вожакам: с присущими им боевым настроем и напором они смело, не откладывая в долгий ящик, брались решать сложнейшие вопросы снабжения милиции оружием и боеприпасами, вещобмундированием, фуражом и конской амуницией. И горячо агитировали вступать в милицейские ряды своих бывших соратников по партизанской борьбе.
В общем, правильно понимали главное – без крепкой и оснащенной милицейской силы – и немалочисленной, а такой, какая потребна на забайкальских просторах, – никаких заметных результатов в наведении порядка и установлению спокойствия в селах, поселках, деревнях, в станицах и на городских улицах не добьешься. К тому же зарождающейся уездной милиции приходилось чаще других выполнять задачи не совсем милицейские. Серьезную опасность представляли недобитые охвостья банд атамана Семенова и барона Унгерна, налеты на пограничные села и станицы хунхузов – китайских бандитов из-за кордона.
Однако постепенно новая народная милиция вставала на ноги. Именно народная, как особо выделил, выступая на первом совещании с новыми начальниками уездных милиций и участков Сокол-Номоконов:
– Без крепкой смычки с самыми широкими народными слоями, товарищи, милиция существовать не может. Вернее говоря, существовать-то, однако, будет, а без толку. Ворье и другие самые различные шайки всякого сброда будут творить свои черные и пакостные дела, лить народную кровь, если мы не станем плотью от плоти народа. Революционная милиция в свободной республике обязана быть народной не только по названию, а такой милицией, которая народ защищает и уберегает от преступного зла. Мы – не старая самодержавная полиция, которая хватала и бросала за решетку людей не столько за украденное, сколь за правдиво сказанные слова. Нам же надо с настоящей нечистью покончить! И если люди в нас будут верить, верить, что мы придем на помощь, защитим, тогда и они нам завсегда просигнализируют о преступном элементе, сообщат, где, когда и кем готовится преступное дело. Без таких сведений мы с вами, товарищи, никогда с преступностью не покончим, сколь бы мы боевых своих сил не выставляли на улицах и трактах, сколь бы не устраивали облавы и не бомбили притоны и морфинилки. Поэтому народу всех слоев надо кропотливо разъяснять, что мы не прислужники буржуазной республики, а народная милиция, для простого человека в первую очередь, тем паче, что наш буфер – явление явно временное, и советская власть – наша недалекая, будьте уверены, перспектива! Симпатии народные, сами видите, на нашей стороне, это, товарищи, мы обязаны до глубины души ценить и чтить. И отвечать делом!..
К апрелю 1921 года, несмотря на все трудности, были созданы все пять уездных милиций: Нерчинская, Нер-Заводская, Алек-Заводская, Акшинская и Читинская. Формировалась и шестая – в Сретенске.
Понятно, что в столице ДВР милицейских сил набиралось поболе, чем где-либо: обстановка этого требовала. За четыре неполных месяца по учетам прошло почти четыре сотни преступлений, и львиная доля их приходилась на Читу. И это еще не все сообщения с мест доходили. Отвратительно работала связь, даже телеграф.
Иван Иванович Бойцов, ставший к тому времени еще и заведующим инструкторско-ревизионным отделом облмилиции, со связью крайне намучился. Депешу срочную передать в уездный центр – головная боль!
А с мест вообще можно было вместо сообщения абракадабру получить! Случались такие казусы, что даже газеты их использовали в качестве тем для фельетонов и ироничных заметок.
Недавно всей компанией хохотали над свежим номером «Дальне-Восточной Республики». С ехидцей корреспондент рассказывал, как областное бюро союза молодежи направило из Читы телеграммой разъяснение в Шилку: «Шилкинский комитет существует правах района непосредственная связь Читой Оббюро местами должна поддерживаться Райком руководит работой местных организаций». В Шилке, смеется газетчик, телеграмма была получена в следующем искаженном виде: «Шилкинский комитет не существует правах работы непосредственная связь Читой оббюро литерами должна поддерживаться тайком руководить работой литерных организаций». И смех и грех!
Усердный шилкинский телеграфист, прочитав оное, даже позвонил о таинственной телеграмме в местный нарревком, мол, не контрреволюцией ли запахло…
Впрочем, политизация общества чувствовалась буквально во всем. Газеты пестрели агитационными материалами различных партий и блоков, всевозможными способами стремились получить большее влияние на умы и сердца забайкальцев. На глаза Бойцову недавно попался очень характерный образчик такой агитации. Орган Забоблбюро РКП(б) «Дальне-Восточная правда» под броским заголовком «ЛИТЕРАТУРНЫЙ СУД НАД ЛЕНИНЫМ» сообщала:
«Сретенск, 27 (Дальта). 15 апреля в большом городском театре прошел с большим успехом литературный суд над Лениным. Защитник обвиняемого Воскобойников своими вескими аргументами довел сретенского прокурора до того, что последний, дабы сгладить создавшееся не в пользу его настроение со стороны слушателей, вынужден был заявить, что он – тоже коммунист и только исполняет роль противника на суде. Под шумные аплодисменты суд закончился полным оправданием Ленина».
Бойцов подобное относил к казусам. В литературные и теоретические тонкости публика на подобных зрелищах обычно не вдавалась, довлели обычные эмоции и настроения толпы. Побеждали симпатии.
Аналогичная картина наблюдалась и в создаваемых милицейских органах. Ивана Ивановича, с военной службой знакомого, удивляла и раздражала царящая в коллективах милиционеров непонятная смесь единоначалия и коллективных общественных решений буквально по всем вопросам деятельности милиции.
Основную массу милиционеров, не говоря уже о милицейских начальниках разного калибра, составляли бывшие партизаны, предпочитавшие начальника-командира себе избирать на общих собраниях. Кого уважали или кто больше нравился, кто командиром был в боях или у кого глотка самая луженая, а кулак самый тяжелый.
Как правило, за последнее пока уважали более всего. Естественно, что избранный начальник считал своим долгом с подчиненными советоваться. А кто, так сказать, начинал гнуть свою линию, долго в начальниках не задерживался – переизбирали! В общем, собраний и митингов хватало. И затягивались они иной раз до полуночи. Накалялись страсти, кипели эмоции – до службы ли…
Звучали на собраниях и митингах, конечно, и дельные мысли. Да только тонули в ворохе обсуждаемых сиеминутных проблемок.
Недавно, к примеру, Бойцов побывал на собрании коллектива служащих Читинской городской милиции. Сокол-Номоконов послал, опыта набираться.
Председательствовал на собрании помощник начальника Капустин, большой любитель бронзовым колокольчиком бряцать за столом президиума:
– Товарищи госмилиционеры! Приступаем к рассмотрению повестки дня сегодняшнего собрания. Первым вопросом разбор заявления гражданина Мельничука о принятии оного на должность младшего милиционера…
– Но-ка, пусть покажется! Вставай, Мельничук, перед народом! Биографию расскажи! Партизанил или под подолом у бабы отсиживался? Давай, паря!.. – тут же полетели из зала выкрики.
Поднялся сконфуженный, крестьянского вида мужик средних лет, о себе рассказал коротенько и незамысловато. В Читу из деревни полгода назад приехал на заработки, но ничего постоянного из работы не имел. Не партизанил, но из сочувствующих – помогал продовольствием быркинскому отряду, партизанские разведчики ночевали у него.
Тут же постановили, что препятствий к приему в милицию нет, дать ему, Мельничуку, месячный испытательный срок, тем паче, что один из милиционеров, Кузьма Бекетов, на собрании за Мельничука поручился, потому как сам его привел на службу устраиваться, – живут в соседях на Дальнем вокзале.
Вторым вопросом собрание проревизовало приказ начальника 4-го участка о выдаче служащим участка в кредит книжек на воду.
– Ишь ты, как завернул! Прям министер! – смеялось собрание, когда Капустин разъяснил, что участковый начальник такое решение принимать права не имеет, потому что есть соответствующие указания Министерства труда. Так и постановили: рекомендовать начальнику 4-го и других городских участков неправомочные решения не принимать, а действовать согласно указаний Минтруда.
– Слушаем очередной вопрос повестки дня. Тише, товарищи, кончай гвалт! – председательствующий яростно бряцнул колокольчиком, нахмурившись, пошелестел бумагами и поднял над головой помятый лист.
– Тиха-а! Вопрос, товарищи, не из приятных! Прямо скажу, нехороший!
– Не тяни! Чо там?
– Товарищи! К нам поступило… вот оно… отношение от начальника второго участка об откомандировании служащей там Елены Яковлевой как несоответствующей своему назначению…
– Каво? Чо, как баба, што ли, не может, ха-ха-ха! Како там у нее назначенье?
– Хорош тут балаган разводить! – отрезал, поднявшись с четвертого ряда, сам проситель. – Грамоты нет, куды секретарить? Терпел я, товарищи, сам за нее бумаги выправлял, но докуда же! Я пока не министерство социального призрения…
– А на хрена такую брал? Небось фигуриста да на личико смазлива, а? Родню-то любую стерпел бы, хошь и ва-аще дремучую! – продолжал веселиться зал. – Не министерство у него! Тожа небось в министры, как начальник четвертого, наметился, а?
– Да не брал я ее! – красный, как рак, оправдывался, уже прокляв себя за поданное отношение, начальник неграмотной секретарши. – Пришел, уже она там сидела…
– Мы пошли б на посиделки. Да там кавалеры мелки!.. – тут же пропел кто-то с последних рядов, на что зал прямо-таки обвалился гоготом.
Окончательно раздавленный насмешками, заявитель махнул рукой и сел на место, низко опустив голову.
– Тише, товарищи, тише! Давайте посерьезнее! – Казалось, колокольчик у Капустина сейчас оторвется от деревянной ручки и улетит в зал. – Хватит орать и частушки горланить! По Елене Яковлевой резолюцию принять мы обязаны! Тем более что от ее неграмотности страдает дело. Или непонятно?
– Да ясно все, давай, ставь на голосование, а то уже второй час сидим тут! – крикнул тот же чернявенький, что частушку затягивал.
По Яковлевой резолюцию приняли. Уволить, как негодную для секретарской работы. Конечно, высказался вдогонку кто-то, мол, ежели бы пришла на собрание да попросила коллектив, а и не явилась, проигнорировала!
Бойцов очумело вертел головой по сторонам. Посылая его на собрание, Сокол-Номоконов напутствовал, дескать, погляди, послушай, какие проблемы, нужды у милиционеров. Хм, шел на серьезное мероприятие, а попал в цирк-шапито!..
– На этом, товарищи, повестка дня собрания исчерпана. Справки и вопросы к президиуму имеются? – чисто для проформы спросил председатель собрания, собирая бумаги и задвигая стул.
– А как же! Имеются! Дайте слово! – к трибуне направился жилистый рыжеватый Бояршинов из отделения уголовного розыска. Поднялся на ступеньку перед трибуной, левой рукой ухватившись за ее бортик.
– Сказать хотелось бы вот об чем, товарищи… – Он замолчал, обвел зал глазами, повернул голову к столу президиума. – Заковыка, товарищи начальники, стало быть, имеется сурьезная! А речь веду об арестном помещении при гормилиции. Это что же, товарищи, делается! Извините за грубое слово, но тамошние надзиратели ни хрена ведь мышей не ловят! Зайдите туда, особливо к вечеру, полное разгильдяйство! Арестованным дана свобода действий! Куча мала всякой родни набегает, мамки-няньки гужуются сколько и когда хотят! Полная, стало быть, свобода в обращении арестованных с родней и приятелями…
– Точно, точно! Так все и происходит! – выкрикнул, приподнявшись, дружок Бояршинова, Васин, тот самый чернявый частушечник. – Об чем угодно преступному элементу сговориться на свиданках – запросто! Времени дадено сколь хошь, присмотра нет! А начинашь надзирателям говорить – куды с добром! Нос воротят, мол, сами с усами! Зажрались там… Ни-ка-ко-го надзора нет!
– Усядь ты, ядрена вошь! – прикрикнул на дружка Бояршинов. – Дай сказать, чес-слово! Так вот, продолжаю. Во всем этом, принимая во внимание и сказанное Васиным, вижу агромадный вред делу расследования. При такой постановке надзора и связь у арестантов налажена, да и сбежать, чес-слово, труда не составит. И мы… Далеко ли мы продвинемся в дознавательстве? Разве можно всех соучастников, например, того же ограбления, выцапать, если у них постоянный сговор идет? И завсегда, чес-слово, возможность имеется наказ передать на волю: куда затырить или кому продать награбленное…
Взопрев от столь длинной для него речи, оратор смолк, махом вытер рукавом лицо в россыпях веснушек.
– А Федьча дело гуторит! – снова вскочил Васин, ударив кулаком о ладонь. – Там бы надзирательский состав почистить не мешало! Понятно, без магарыча не обходится, потому они и поблажки арестантам устраивают, а с нами всеми через губу разговаривают!
– Правильна-а!
– Давно пора потрясти котяр жирных!
– Они там небось давно окопались, чай, еще при атамане народ гноили!..
Капустин с раздражением проводил глазами оставившего трибуну Бояршинова, многозначительно повел взглядом на Бойцова, сидевшего среди милиционеров на лавке у окна, мол, видал, орлы какие тут. И снова затряс колокольчиком:
– Товарищи! Хватит галдеть! Поступило важное, повторяю, очень важное дополнение! – произнес это столь многозначительно, что зал быстро стал успокаиваться.
Председательствующий, ободренный такой реакцией собравшихся, продолжил.
– Есть предложение прения по данному вопросу, заостренному товарищем Бояршиным и товарищем э…
– Васиным! – подсказали из зала.
– Ну да. Так вот. По товарищами Бояршиновым и Васиным поданному вопросу прения предлагаю прекратить, а постановить следующее…
Капустин, скромно улыбнувшись, показал залу неровно исписанную четвертушку бумаги. – Я тут проект резолюции набросал накоротке…
– Читай!
– «Просить начальника городской милиции в срочном порядке принять меры к устранению беспорядков в арестном помещении». Таков, собственно, вариант…
– Голосуем!
Голосовали единогласно. Но и это не положило конец собранию. Несколько человек, друг друга не слушая, подняли жгучий вопрос – о невыдаче пайка. Вернее, о том, что, коли возможности регулярной выдачи продпайка нет, то надобно изыскать способ приобретения хотя бы мяса и жировых веществ, а еще мыла.
Постановили возбудить ходатайство перед Главным управлением милиции об отпуске отделу снабжения хранящихся в пакгаузе кирпичного чая, отреза крепа и 145 кусков мыла для обмена на мясо и жиры. Но чтобы часть мыла была по получении из пакгауза выдана на руки.
Приняли и еще одну резолюцию: по порядку приема на службу – упрек Главному управлению, мол, почему часть служащих принимается без ведома коллектива. Постановили просить начальника придерживаться общего порядка и войти в ходатайство о получении разъяснения, как подчиненные должны обращаться и называть своих начальников.
Собрание закончилось заполночь. Бойцов вышел с него совершенно одуревшим. Но в памяти остались выступления Бояршинова и Васина. Дельные вещи говорили, для непосредственной работы по розыску и следствию важные.
Так и рассказал начальнику все поутру. Сокол-Номоконов внимательно выслушал. И не перебивал, и ничего не сказал. Но поручение новое выдал: проштудировать все материалы состоявшегося в марте первого съезда начальников областных и железнодорожных управлений Народной милиции ДВР, особо обратив внимание на принятую съездом специальную директиву по реорганизации уголовного розыска, которая требовала провести незамедлительную проверку благонадежности агентов угро, принять меры к немедленному восстановлению системы регистрации преступников и преступлений.
Иван Иванович помнил, что раньше, когда он еще начинал работать в милиции в восемнадцатом, существовало при городском управлении уголовно-разведывательное бюро. Там накапливались сведения не только обо всех проживающих в городе преступных элементах, но и местах их сборищ, притонах, всяких подозрительных домах. Теперь же, увы, от былых сведений остались крохи. Что-то пытался собрать помначальника городского отделения уголовного розыска Сметанин.
– Задачу нам с тобой, Иваныч, далеко непростую выдали, – говорил, прихлебывая чай из потрескавшейся фаянсовой кружки, Сметанин. – Не потому, что бумажный ворох перелопатить требуется. И даже не перелопатить – навозную кучу руками перебрать и найти жемчужное зерно!
– Навозную кучу, жемчужное зерно… – усмехнулся Бойцов. – Тебе бы, Михалыч, басни писать.
– Басни не басни, а насчет зерна… – Сметанин отставил кружку. – Это, друг мой, означает, что придется нам с тобой – больше некому – засесть за составление инструкции-наставления для угрозыска. Кстати, от Колесниченко об этом прямое указание имеется.
Сметанин был старым спецом угро. И партизанские порядки в создаваемой милиции ему не нравились. Резкий на выражения, авторитетов среди новоявленных милицейских начальников не признавал, мог любому из них высказать в глаза свои неприятные суждения о той или иной проведенной операции, разнося в пух и прах за неумелость и дилетанство.
Начальнику угро Гадаскину, ностальгирующему по кавалерийской лихости былых партизанских побед, замечания и суждения Сметанина вообще словно нож по горлу, потому он с радостью и сплавил Петра Михайловича на бумажную работу, пусть и временную. «Нехай инструкцию пишет! Больно умный, можа и мы поумнеем, опосля, как его вирши прочитаем!» – съязвил Гадаскин, у которого со Сметаниным с первого дня взаимная антипатия сложилась.
А Бойцову Сметанин приглянулся. Аккуратный в документах, думающий. И такая память! Многое порассказал он Ивану Ивановичу, по полочкам разложил весь, не понаслышке знакомый ему уголовный мир Читы. Иван Иванович узнал о шайках домушников и карманных ворах, о грабителях-гопстопниках, об имеющейся в городе паутине барыг – скупщиков краденых вещей, и помогающих им изменить-перелицевать умыкнутые вещички тихих жуликоватых портных, о городских конокрадах и гадалках из Кузнечных рядов…
Сметанин вслух прочитал написанный им в инструкцию первый параграф: «Искусство уголовного розыска заключается в особом умении применить различные средства, способы и приемы для раскрытия совершенных и предупреждения готовящихся преступлений».
– Понимаешь, Иваныч, для сотрудника уголовного розыска особое умение не должно быть пустым звуком. Оно должно заключаться в том, чтобы обнаруживать истину содеянного законными средствами. Вот задержали мы человека по подозрению в совершении, допустим, кражи. Но до конца еще не знаем, он или не он это сотворил. И вот тут, согласись, надо уметь его расколоть. Наскочить на него, как говорится, с шашкой наголо, мол, или все, как на духу, или голову с плеч – бесполезная трата времени! Хуже того, под страхом или пыткой многие и в том, чего не совершали, сознаются. Но в таком случае мы уже не сыскари, а точно такая же шайка разбойников, как и те, с кем боремся. Понимаешь мою мысль?
Бойцов кивнул. Чего ж тут было не понять. Когда, в общем-то, неплохой человек, Илья Гадаскин, со зверским лицом, не выбирая выражений, до хрипоты орет на задержанного, требуя признания – ей-богу, никакой гарантии нельзя дать, что не выхватит «наган» да не пальнет в арестованного. И потом, после этих допросов, как удержаться от опасения, что признание выжато липовое, а настоящий преступник в стороне остался?
Спокойной скрупулезности в работе пока маловато. Боевые наскоки, облавы и рейды… Обычно собирали милиционеры по базарам и притонам рыбешку мелкую – бродяг-воришек, шулеров-одиночек, в китайских забегаловках – трясущихся морфинистов и вялых курильщиков опиума, разгулявшихся в пьяном кураже мужиков с окраин, навешавших друг другу или домочадцам фонарей и плюх.
В Чите же участились дерзкие налеты на магазины и лавки, квартиры зажиточных горожан. Все опаснее становилось на сбегающих с хребтов в столицу ДВР трактах – одиночными подводами крестьяне уже ездить не рисковали, сбивались в обозы, вооружались ружьями и топорами для отпора лихим людям. Уголовники, наглея от безнаказанности, орудовали в городе и его окрестностях с нарастающим размахом.
Фанфаронства главе МВД Знаменскому хватило еще на два месяца. Потом его из министров наладили, высказав на заседании Правительства немало суровых, крайне болезненных для его чиновничьего самолюбия упреков по поводу разгула преступности и его самоустраненности от руководства милицией, ее обеспечения, заодно обвинив в обуржуазивании, склонности покутить, людей не стесняясь.
«Боже мой, какова же все-таки людская зависть и неблагодарность!» – думала, всхлипывая, Вероника Иннокентьевна, уже привыкшая к шоколадным подношениям и другим, более весомым, знакам мужского внимания со стороны теперь уже бывшего министра.
И очень ревниво встретила новое начальство – Евгения Михайловича Матвеева, до этого занимавшего должность товарища министра, то есть заместителя Знаменского.
Многим, не только в Чите, но и по Восточной Сибири и Приамурью, новый министр внутренних дел был известен давно. Коренной забайкалец, юрист по образованию, Матвеев еще в 1918 году, когда в Чите установилась власть Советов, был избран первым комиссаром внутренних дел Забайкальского облисполкома, в котором вместе с видными деятелями революционного движения в Восточной Сибири Г.Т. Перевозчиковым и Н.В. Сундуновым возглавлял комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем.
После образования ДВР был назначен товарищем министра и одновременно начальником административного управления Минвнудела.
Теперь товарищем министра к Матвееву утвердили Михаила Даниловича Иванова, тоже из коренных забайкальцев, кавалера трех Георгиевских крестов за храбрость, полученных в германскую, известного на Дальнем Востоке партизанского вожака, выгодно отличавшегося от большинства собратьев по оружию умением тщательно оценивать и взвешивать все «за» и «против» в любом деле, никогда не принимавшем решений с кондачка.
Партизаны, воевавшие с Ивановым, сильно уважали его за то, что из боев его бойцы всегда выходили с минимальными потерями, побеждали малой кровью.
– Это, Иваныч, уже ветерок перемен подул! – обрадованно говорил Бойцову Сметанин. – Ишь, как кадры-то тасуют! И поделом! Конечно, разве барина Знаменского сравнить с Матвеевым? Этот коку с сокой попробовал! Не по тылам ошивался! И Данилович ему напарник добрый, не чета нашим «кавалеристам»… Смотри, Иваныч, о чем сразу речь пошла – о законе, милицейские функции и права определяющем, об учебе молодежи, которую на службу принимают. О перспективе службы, значит-ца! Профессиональной перспективе, а не партизанской самодеятельности.
– Про наметки об открытии милицейских курсов, Петр Михайлыч, я вообще-то слыхал, дело нужное. Милицейской грамотности пополнению очень не хватает. Тем паче что учить надо новую, народную милицию, для которой старые полицейские методы в принципе негодны!
– В принципе, может, и да… Но, думаешь, среди старых чинов полиции все были держимордами? Отнюдь! Застал я еще те времена… Не вся полиция за политическими гонялась, милый ты мой! Уголовников и при царе было, как грязи. Но, между прочим, старый уголовный розыск был нам, нынешним, не чета! М-да! Душой люди за дело болели! Таких сейчас на службу позови – пойдут! И будут учить на совесть. А умение с оружием обращаться, стрелять, врага, как зверя, скрадывать – так тут хороший партизанский навык очень даже кстати будет. Опять же, с первых дней новичков к дисциплине приучать необходимо! Недисциплинированный милиционер – беда для дела, разгильдяй! Во вкус власти войдя, в два счета под свою выгоду любой закон подомнет! Потому во время учебы самый резон – заодно проверить новичка на дисциплинированность…
– Интересно… И как ты его проверишь? Человек только что поступил на работу, понятное дело, осторожничает на первых порах, приглядывается…
– Ваня, ты же знаешь, уж если человек по характеру разболтан – скоро проявится! Не так ли в солдатской казарме, а? Должен же ты помнить…
– Согласен! – засмеялся Бойцов. – Получается вроде как сито. Сорный человек тогда на службу в милицию не попадет.
– Именно! Потом вот смекай, Иваныч, – возьмем, к примеру, ученый люд, который юридическим тонкостям в университетах учился. Тоже в обучении милицейской молодежи пользу бы ученые юристы принесли, особенно в криминалистическом плане, с научным, знаешь ли, подходом. Для того чтобы при расследовании преступления умели ребята ни одного следа не утратить, все на заметку взять и для поиска преступника обратить. Уликами преступника припереть, а не на горло или кулак брать! А когда кулак в ходу – мы не милиция народная, а средневековая инквизиция, от которой даже честный человек, как черт от ладана, будет шарахаться…
– А вот ты бы, Петр Михайлыч, пошел бы на курсы преподавать?
– Я-то? Как тебе, сказать… – Сметанин помедлил, призадумавшись. – Вряд ли. Видишь ли, какое дело… Я всегда на практической работе был, к этому, думаю, больше способен. У меня душа горит на бандитскую мразь! А с указкой между партами разгуливать… Не по мне это, не по мне… Хотя, Иваныч, дело это стратегическое! – предостерегающе поднял палец Сметанин. – И не помешало бы каждому в чем-то подучиться, а?
– Оно-то, может быть, и не помешало бы, – кивнул Бойцов. – Да годы уже – эге-ге-гей… Старею! Да уж… А настоящего дела и не видел еще! Стрелять могу, силой не обижен, навык, думаю, кой-какой в сыске имею. Так нет! Червь бумажный! – Иван Иванович с раздражением оглядел разложенные по столу бумаги. – Как же вся эта писанина мне осточертела! Я уже два рапорта Василию Михайловичу написал с просьбой меня от канцелярщины освободить, а направить хотя бы к вам, в уголовный розыск…
– Хорошая мысль! Только все ли ты договариваешь, дорогой товарищ Бойцов?
– Не понял… – протянул Бойцов, набычившись.
– А ты в бутылку-то не лезь! – усмехнулся Сметанин, внимательно разглядывая Ивана Ивановича. – Я и без того понял, что молодца точит малость гордеца. Да ты не сопи обиженно, не сопи. Старого сыскаря не проведешь!..
– Ну так и я не мальчик…
– А я разве что говорю? – Сметанин снова усмехнулся. – Я о другом, Иваныч.
– Так разъясни мне, непонятливому!
– Говорю же, не кипятись! А разъяснить свои умозаключения – да Христа ради. Значит, говоришь, писанина тебе осточертела? Так мы с тобой, окромя инструкции, никакой большой писанины и не сгородили. Это вон Савво денно-нощно над бумагами корпит, за столом горбатится. А мы-то, так, – поиграли в писарей. Это – раз. И вот еще какое мое умо-зак-лю-че-ни-е… – Слово, видно, так нравилось Сметанину, что он обкатывал его на языке, как монпансье-ландринку. – Писарским делом ты, Иваныч, почитай, всю сознательную жизнь занимаешься. Так? Сам же рассказывал.
– Ну и что?
– А то, милый ты мой, что давно ты уже с делом этим свыкся, а посему резкого противления оно у тебя вызывать не может. И что из этого следует?
– Что? – непонимающим эхом непроизвольно откликнулся Бойцов.
– А то, что душно тебе у Сокол-Номоконова работать не из-за писанины, а по каким-то иным обстоятельствам. Али не так? – хитро прищурился Сметанин, цепко обволакивая Ивана Ивановича взглядом.
Бойцов снова засопел, багровея, хрустнул, кулак в кулаке, пальцами, исподлобья зыркнул потемневшими глазами на Сметанина. Но быстро взял себя в руки. Вздохнул:
– Тютелька в тютельку, Петр Михайлович. Силе-ен!
– И чо? Дядя Вася залудил?
– Да не то, чтобы… – Иван Иванович снова захрустел пальцами. – Понимаешь… как это тебе объяснить… Ну не могу я с ним! Кондовость эта партизанская уже в печенках сидит!
– О-о! – протянул Сметанин. – Так у вас, господин Бойцов, прослеживаются принципиальные расхождения с начальником облмилиции! Нет?
– Наверное, ты прав, – нехотя кивнул Бойцов. – Что-то в последнее время все чаще и чаще общего языка не находим. В начальственность погрузился…
– Поясни.
– Да насадил везде своих партизанских дружков и покрывает их, выгораживает всегда. А у них повседневных грешков – хоть пруд пруди. Все же начальниками стали, хоть маленькими, но начальниками. Ну и ведут себя соответственно… Не все, конечно. Но есть у него любимчики. И выпить не дураки, и посамоуправничать. Защищает, выгораживает. А что такой отец-командир потребовать может, ежели то гоголем вышагивает, то с подчиненными выпивает?… Или вся вот эта выборность. Избирают-то чаще того, кто удобен, кто хвоста не прищемит! И все эти бесконечные собрания, резолюции, митинги!.. Да и сам любит, как бурятский божок, с важным видом на собраниях-заседаниях часами сидеть… Живым делом не занимаемся! Начнешь что-то говорить, предлагать – обрывает. Дескать, не учи отца, сами с усами, лучше сбегай туда, принеси это…
– Ты не обижайся, Иваныч, но вот, что я тебе скажу… – проговорил, дождавшись паузы и испытующе поглядывая на Бойцова, Сметанин. – Не первый день мы с тобой уже знакомы, пригляделся к тебе малость… Ну так вот… Гордеца в тебе и впрямь проглядывает. Не умеешь ты подчиняться, всякий раз норовишь по-своему повернуть… Подожди, подожди, дослушай. У всех у нас характерцы непростые, но что делать, Иваныч, приходится иногда и смолчать – начальство-то на то и начальство, чтобы командовать. Какое время на дворе, такие и начальники. А наше подчиненное дело – либо приказы исполнять, либо искать другое место. Да только хрен слаще редьки не бывает, сам знаешь, да и плетью обуха не перешибешь. Народная мудрость, Иваныч, веками отшлифованная! – Сметанин замолчал на мгновение, а потом, улыбнувшись, хлопнул Бойцова по коленке. – А по существу нашей с тобой «повестки дня» предлагаю подвести черту. Живой работы желаешь? Пиши третий рапорт. Нам штыки в угро позарез нужны, особенно такие решительные мужики, как ты. Отпустит тебя Василий Михалыч, отпустит. Вот увидишь. И давай-ка, мы лучше чайку организуем! Мне тут супруга шанег напекла, почаевничаем. А, Иван Иваныч? – Сметанин раскрыл видавший виды клеенчатый портфель, вынул чистенький узелок, распутал завязку. – Вон, любуйся, какая аппетитность! Тащи кипятку гражданин-товарищ Бойцов!
Бойцов загремел чайником и подался в коридор, где в закутке попыхивал паром небольшой водяной титан…