Вы здесь

Илион. 4. Близ Хаоса Конамара (Дэн Симмонс)

4. Близ Хаоса Конамара

Подводная лодка европейского моравека Манмута опередила кракена на целых три мили и продолжала отрываться, что по идее должно было успокоить миниатюрного полуорганического робота. Однако мысль о щупальцах твари, достигающих длины в пять километров, мало способствовала успокоению.

Тяжеловато придется. Хуже того, нападение отвлекло моравека. Манмут почти закончил новый разбор сонета 116 и не мог дождаться, чтобы послать плоды исследований Орфу на Ио. Поэтому последнее, чего бы он желал, – это позволить огромной и голодной медузообразной массе поглотить суденышко. Убедившись, что тварь все еще преследует его, моравек связался с реактором и увеличил скорость подлодки на три узла.

Кракен, покинувший привычные глубины, изо всех сил старался нагнать добычу на открытых разводьях близ Хаоса Конамары. Моравек знал, что пока они оба перемещаются с той же быстротой, тварь не сможет вытянуть щупальца в полную величину, и значит, ему ничего не грозит. Но если подлодка встретит какое-либо препятствие, скажем, огромный клубок бурых водорослей, и снизит ход или, чего доброго, запутается в мерцающих лентах ламинарий, неприятель слопает кораблик, словно… Подходящее сравнение как-то не шло на ум.

– А, ладно, черт с ним! – изрек Манмут в гудящую тишину тесной кабины.

Сенсоры капитана были подключены к системам подлодки, и сейчас виртуальное зрение показывало гигантские клубки мертвых бурых водорослей. Мерцающие колонии колыхались вдоль изотермических потоков, подпитываясь красноватыми прожилками магниевого купороса. Они тянулись вверх, к плавучим глыбам прибрежного льда, подобно многочисленным кровавым корням.

«Нырнуть», – подумал моравек, и судно опустилось двадцатью кликами (так на военном жаргоне называют километры) ниже. Кракен метнулся следом. Если бы эти твари умели ухмыляться, чудовище непременно оскалилось бы: ведь жертва сама устремилась на гибельную глубину.

Нехотя стерев из визуального поля сто шестнадцатый сонет, Манмут прикинул, как быть дальше. Дать кракену проглотить себя менее чем в сотне километров от Централа Хаоса Конамары не очень-то приятно. Проклятые бюрократы: как будто нельзя сперва очистить местные подледные моря от чудищ, а уж потом вызывать одного из своих исследователей на совещание!

Можно, конечно, убить мерзкую тварь. Однако тут за тысячи кликов ни единой уборочной машины, а бросать многорукого красавца на съедение паразитам, населяющим колонии водорослей, морским акулам, трубчатым червям и его собратьям-кракенам было бы слишком расточительно.

Моравек на время отключил виртуальное зрение и огляделся, словно ожидая, что стиснутая до размеров кабины окружающая действительность подскажет верное решение. Так и получилось.

На рабочем пульте, рядом с шекспировскими томами в кожаных переплетах и распечаткой Хелен Вендлер, стоял светильник в виде прозрачного цилиндра, где в подкрашенной жидкости клубились и медленно поднимались вверх комки светлого расплавленного вещества, – шутливый подарок на память от прежнего партнера по имени Уртцвайль, полученный двадцать земных лет назад.

Манмут улыбнулся и в полном объеме возобновил связь с системами корабля. В такой близи от Централа не могут не плавать диапиры, а кракены их на дух не переносят…

И точно: в пятнадцати кликах к юго-востоку целое извержение диапиров лениво всплывало со дна подобно белым пузырькам в лампе. Моравек устремился к ближайшему из них и заодно прибавил еще пять узлов, просто для надежности. (Если только можно говорить о таких вещах, как надежность, в тот миг, когда взрослый кракен пытается ухватить вас грозными щупальцами.)

Диапир – просто шар теплого льда, который нагревается на большой глубине, в горячих гравитационных очагах, всплывает на поверхность моря из горькой соли и присоединяется к ледниковому покрову, некогда сковывавшему планету целиком. (Да и теперь, спустя тысячу четыреста электронных лет после прибытия на Европу криобот-арбайтеров, лед занимает более девяноста восьми процентов ее площади.)

Известно, как сильно отпугивают кракенов электролитические свойства подобных «пузырей»: твари не решаются опутать их даже щупальцами, не то чтобы коснуться гибельной лапой или брюхом.

Подлодка достигла шара, оторвавшись от преследователя на десять километров, замедлила ход, усилила прочность внешнего корпуса, втянула вовнутрь сенсоры и зонды и стремительно ввернулась в подтаявший лед. С помощью гидролокаторов и поисковой системы Манмут тщательно изучил поверхность, до которой оставалось почти восемь тысяч метров. Минут через пять диапир вклинится в толстый прибрежный покров, просочится по трещинам, разводьям и лентикулам, а затем вырвется наружу стометровым фонтаном. На какие-то мгновения Хаос Конамара уподобится Йеллоустонскому парку Потерянной Эпохи с его красно-серными гейзерами и кипящими ключами. Струя быстро рассеется (ведь здешнее притяжение в целых семь раз ниже земного, а искусственная атмосфера очень неплотная, около ста миллибар), застынет и медленно осядет, изменяя причудливый рельеф уже многократно потревоженного ледяного поля.

Гибель моравеку не грозила, – являясь лишь частично организмом, он скорее «существовал», чем «жил», – всего лишь не хотелось украшать собой абстрактную скульптуру изо льда в течение ближайшего земного тысячелетия. Манмут на время позабыл и кракена, и сто шестнадцатый сонет, углубившись в вычисления. Итоги расчетов были срочно отправлены в машинное отделение и балластные отсеки. Если все пойдет, как надо, подлодка покинет шар с южной стороны за полклика до удара о прибрежные льды и помчится вперед со скоростью сто кликов в час из-за приливной волны, которую вызовут остатки фонтана, опадающие в разводье. Примерно полпути к Централу Хаоса Конамара моравек пролетит на судне, будто на доске для серфинга, однако последние двадцать с чем-то кликов придется проделать над уровнем моря. Что поделать, иного выбора нет.

Главное, чтобы разводье не оказалось перекрыто чем-нибудь, например, другой подлодкой. Досадно будет подвергнуться разрушению за считанные секунды до цели.

Ладно, по крайней мере кракен перестанет беспокоить: ближе чем на пять кликов эти твари к поверхности не подплывают.

Убедившись, что он сделал все возможное, дабы выжить самому, сохранить «Смуглую леди» и прибыть на базу вовремя, Манмут вернулся к разбору сонета.


Последние два десятка километров, оставшихся до Централа Хаоса Конамары, подлодка, много лет назад окрещенная «Смуглой леди», прочертила по просторному разводью между черной морской гладью и таким же черным небом. Над ледяным горизонтом восходил видный на три четверти гигантский Юпитер в окружении ярких облаков и клубящегося дыма; на фоне встающего великана легко и быстро пронесся его крохотный спутник Ио. Отвесные скалы высотой в сотни метров, испещренные бороздами приглушенных серых и алых тонов, четко вырисовывались на темном космическом небосклоне.

Манмут в волнении раскрыл томик Шекспира на нужной странице.

СОНЕТ 116

Не признаю препятствий я для брака

Двух честных душ. Ведь нет любви в любви,

Что в «переменах» выглядит «инако»

И внемлет зову, только позови.

[7]

Любовь – над бурей поднятый маяк,

Не меркнущий во мраке и тумане.

Любовь – звезда, которою моряк

Определяет место в океане.

Любовь – не кукла жалкая в руках

У времени, стирающего розы

На пламенных устах и на щеках,

И не страшны ей времени угрозы.

А если я не прав и лжет мой стих,

То нет любви – и нет стихов моих!

[8]


За долгие десятки лет моравек успел возненавидеть это слащавое творение. Чересчур прилизано. Должно быть, люди Потерянной Эпохи обожали цитировать подобную чепуху на свадебных церемониях. Халтура. Совсем не в духе Шекспира.

Но вот однажды Манмуту попались микрокассеты с критическими трудами Хелен Вендлер, женщины из девятнадцатого, двадцатого, а может, двадцать первого Потерянного Века (даты плохо сохранились), и ему пришлось поменять свои взгляды. Что, если сонет не содержит липучего, непоколебимого утверждения, как верили столетиями, а, напротив, – одно лишь жестокое отрицание?

Моравек еще раз перечитал «ключевые слова». Вот они, почти в каждой строчке: «не, не, не, не, не, не, нет, нет». Почти эхо речи короля Лира, его знаменитого «никогда, никогда, никогда, никогда, никогда».

Несомненно, это поэма отрицания. Только против чего же столь яростно восстает автор?

Манмут прекрасно знал: сонет относится к циклу, который посвящен «прекрасному юноше»; не сомневался и в том, что само слово «юноша» – всего лишь фиговый листок, добавленный в более осторожные годы. Любовные послания предназначались отнюдь не «юноше», скорее мальчику не старше тринадцати лет. Моравек читал литературных критиков второй половины двадцатого века: эти «знатоки» на полном серьезе воспринимали сонеты дословно, записывая прославленного драматурга в гомосексуалисты. Однако более ранние, как и более поздние, толкования времен Потерянной Эпохи убеждали европейца в наивности прямой трактовки, выросшей на почве политических соображений.

Манмут не сомневался: в сонетах Шекспир воссоздает единую, цельную драму, где и «юноша», и «смуглая леди» – всего лишь персонажи. Это вам не порождение сиюминутной страсти, а плод многолетней работы зрелого мастера в расцвете творческих сил. Что же стало предметом его исследований? Любовь. Только вот что думал о ней автор на самом деле?

Этого никто и никогда не узнает. Разве Бард с его умом, цинизмом, с его скрытностью выставит напоказ свои истинные чувства? Ведь каждая его пьеса, одна за другой, являет читателю, как чувства превращают людей в игрушки. Подобно королю Лиру, Шекспир обожал своих шутов. Ромео – кукла в руках Фортуны, Гамлет – шут Рока, Макбет – игрушка собственных амбиций, Фальстаф… ну, если только Фальстаф… Хотя страсть к принцу Хэлу одурачила даже этого героя и в конце концов разбила брошенное сердце.

Вопреки уверениям непроницательных знатоков двадцатого столетия, моравек ни в коем случае не считал упоминающегося в цикле сонетов «поэта», иногда нарекаемого «Уиллом», исторической личностью. Он видел в нем очередной драматический образ, призванный раскрыть все грани влечения. А что, если «поэт», как и злополучный граф Орсино, был Паяцем Любви? Человеком, помешанным на самой Страсти?

Данный подход нравился Манмуту больше. «Соединенье двух сердец» подразумевало, конечно же, не гомосексуальную связь, но подлинное посвящение восприимчивых душ. А эта сторона любви никого не смущала, напротив, пользовалась почетом и уважением задолго до Шекспира. На первый взгляд сонет 116 кажется избитой пропагандой описанного чувства и провозглашением его нерушимости. Однако зачем же столько отрицаний?..

И вдруг все части головоломки встали на места. Подобно большинству гениев, Бард начинал свои произведения ранее или позже их настоящего «начала». Так что же сказал «юноша» старшему по возрасту, одурманенному любовью поэту, что потребовало столь яростного отпора?..

Моравек протянул пальцы первичного манипулятора, взялся за пишущую иглу и принялся выводить на планшете:

Дорогой Уилл. Да, нас обоих радовал брак двух честных душ – ибо тела мужчин не способны разделять столь священные узы. Поверь, мне тоже хотелось бы продлить его, словно истинное супружество, до скончания дней. Но это невозможно. Люди меняются, Уилл. Обстоятельства тоже. Если человек или какое-либо его качество уходят навсегда, гаснет и чувство. Когда-то я любил тебя, Уилл, святая правда. Только ты стал иным, ты уже не тот, и потому переродился я и моя привязанность.

Искренне твой, юноша.

При взгляде на готовое письмо Манмут довольно расхохотался, хотя смех тут же замер, когда стало ясно, как резко и бесповоротно изменилось понимание всего сонета. Вместо приторных и несбыточных клятв в нетленной преданности – отчаянное сопротивление обману, эгоистичному бегству возлюбленного. Знакомые строки потребовали совершенно нового прочтения:

Не признаю (так называемых) «препятствий» я для брака

Двух честных душ. Ведь нет любви в любви,

Что в «переменах» выглядит «инако»

И внемлет зову, только позови,

О нет!..

Моравека разжигало страшное волнение. Наконец-то все встало на свои места: и каждое слово в стихотворении, да и само оно – в цикле. «Брак честных душ» исчез, не оставив после себя ничего, кроме гнева, упреков, подозрений, лжи и дальнейшей измены – всего, что воплотится с полной силой в сонете 126. К тому времени «юноша» и мысли об идеальной любви канут в прошлое ради грубых наслаждений «смуглой леди». Манмут подключился к виртуальному разуму, готовясь отправить электронное послание своему верному собеседнику, Орфу с планеты Ио. (С ним моравек поддерживал пере-писку в течение последних двенадцати лет.)

Завыли сирены. Перед виртуальными глазами исследователя замигали огни. «Кракен!» – подумалось ему, однако твари никогда не заплывали так высоко, тем более в открытое разводье.

Сохранив в памяти сонет и собственные заметки, моравек стер неотправленное электронное послание и раскрыл внешние сенсоры. «Смуглая леди» оказалась в зоне дистанционного управления укрытиями для подлодок.

Снаружи Хаос Конамара ничем не отличался от окружающего пейзажа – россыпи горных кряжей с острыми сверкающими зубцами на высоте двух-трех сотен метров, путаницы открытых разводий и черных лентикул, задавленных массами льда. Но вскоре стали заметны следы жизни: черные утробы распахнутых доков, эскалаторы, ползущие по скалам, навигационные огни, пульсирующие по поверхности внешних модулей, жилых отсеков и антенн, а кроме того – в невообразимой дали над пиками, уходящими в непроглядное небо, меж-лунные шаттлы стремительно снижались над посадочной полосой.

Космические корабли здесь, у Централа Хаоса? Очень странно.

Причалив судно, Манмут перевел функции «Смуглой леди» в режим ожидания и принялся отключаться от систем подлодки. Все это время его не оставляла одна и та же мысль: «Какого черта меня вызвали?»

Каждый раз он испытывал настоящую травму, втискивая собственные чувства в тесные границы более-менее гуманоидного тела. Но ничего не поделаешь. Моравек направился к высокоскоростному эскалатору, который возносился по мерцающему голубоватым светом льду к жилым отсекам на вершине.