Севастополь
Город почти полностью был погружён в темноту – с моря практически не виден. Постоянно слышались разрывы артиллерийских снарядов. Разгрузка техники и выгрузка личного состава шли чётко и организованно: несмотря на кромешную тьму, не мелькнуло ни единого огонька. Нас построили в походные колонны и через город повели к передовой. Орудийная стрельба стала слышна отчётливей, был даже слышен полёт тяжёлых снарядов, мелькали вспышки от взрывов. Это стреляла наша корабельная артиллерия.
Через два часа наша часть спустилась к Инкерманской долине, недалеко от Чёрной речки объявили привал. Ещё более отчётливо стал слышен бой: трещали пулемётные очереди, слышались взрывы гранат. Стало жутко от мысли, что очень скоро мы окажемся в том самом месте, где этот бой идёт… Но дальше мы не пошли – было приказано срочно рыть землянки и располагаться на кратковременный отдых.
Рытьё землянок оказалось делом нелёгким: стояла очень холодная для Крыма погода. Кругом лежал снег, температура была около двадцати градусов мороза. Рукавицы и зимнее обмундирование были далеко не у всех. Да и наши кавказские бойцы не были готовы к таким морозам. Сразу же появились обмороженные. Мне в первую же ночь пришлось оказывать им медицинскую помощь и эвакуировать в тыл. (У меня тоже не было зимнего обмундирования – когда его выдавали на Кавказе, мне об этом сообщить забыли. А когда я спохватился и пришёл на склад, то тёплых вещей там уже не осталось. Так и приехал воевать в двадцатиградусный мороз без телогрейки, перчаток и в пилоточке…)
Полноценную землянку выкопать никому не удалось: слишком много было снега, и земля промёрзла очень глубоко. Но мы всё-таки сумели отрыть какую-то яму, сделали примитивное укрытие и попытались разжечь костёр. Так, в холоде, в дыму, прижавшись друг к другу, немного поспали до рассвета.
Утром нам показалось, что бой на передовой немного поутих. Я продолжал заниматься поступавшими обмороженными. Их количество стало быстро увеличиваться! Причём обморожена у большинства из них оказывалась почему-то только левая рука. Я никак не мог понять почему… Но кто-то из командиров меня быстро просветил: дело в том, что некоторые наши горе-солдаты держали руку в снегу до тех пор, пока у них не появлялись признаки обморожения 2-й степени…
Следующей ночью в районе посёлка Инкерман у высоты Сахарная Головка мы сменили 2-й батальон 25-й Чапаевской дивизии. Батальону чапаевцев удалось задержать продвижение немцев. Но батальон был очень сильно потрёпан. К Новому году фронт относительно стабилизировался, и замена подразделений прошла без потерь.
Как только мы приняли фронт, солдатики-кавказцы по ночам группами стали переходить к немцам. По девять человек в день, по пять человек… И уже на той стороне, от немцев, орут остальным: «Слюшай, пэрэходы к нам!..». Как-то мне говорят: «Товарищ лейтенант, сегодня убили старшину роты из нашего батальона». (Старшинами были украинцы или русские. Младшие командиры в основном тоже.) Оказалось, что старшина, чтобы хоть как-то задержать дезертиров, ночью спрятался почти что на нейтральной полосе. И как только очередная партия дезертиров побежала к немцам, он попытался их остановить. Так они старшину застрелили и всё равно к немцам перебежали!
Сразу же появилось очень много самострелов. Я их быстро научился определять. Когда стреляют сами себе в левую ладошку, вокруг раны остаётся след от пороховых газов. Но через некоторое время этот след исчезает. И в госпитале, где такой самострел осматривают через какое-то время, этого знака уже нет. А у меня-то при первом осмотре эта обгорелость видна! Поэтому пишу: «Приникающее ранение левой руки». И ставлю две буквы – «СС». Самострел…
Самострелы были не только среди кавказцев. Но среди наших таких было единицы, и их после короткого следствия расстреливали. А среди кавказцев-то самострелов было полно! Но их не расстреливали. Нам говорили: они – несчастные люди, их надо воспитывать…
В самом начале я решил, что для более рациональной работы по оказанию помощи раненым мне следует развернуть медпункт подальше от переднего края. Поэтому в соответствии с Уставом я выбрал место для развёртывания батальонного медицинского пункта в селе Новые Шули. Это примерно в полутора километрах от переднего края. Но почти сразу убедился, что не всем уставам и наставлениям стоит слепо следовать: война вносит свои коррективы. Оказалось, что моя помощь более всего нужна именно на поле боя. Ведь некоторые раненые не могут перенести даже небольшую транспортировку. Вдобавок оказалось, что противник хорошо пристрелялся к Новым Шулям. При малейшем передвижении сразу начинался обстрел. Так что об эвакуации раненых с передовой в дневное время нечего было и думать.
Мне часто приходилось одному ходить от своего пункта до передовой и ночью, и днём. Когда мы заняли передовые позиции, фронт несколько стабилизировался. Это мою бдительность и притупило. Да и вообще мне и в голову не приходило, что в прифронтовой зоне на меня могут напасть. Об этом мне напомнил комбат, когда в очередной раз я прибыл для доклада в штаб. Он обратил на меня внимание из-за моего внешнего вида. Выглядел я действительно достаточно странно: без портупеи, в гражданском свитере, но в начищенных до блеска хромовых сапогах! Очень мало был похож на офицера Красной армии. (Только потом я сообразил, что это была неплохая маскировка при моих перемещениях к передовой.) А вдобавок комбат узнал, что я ещё и безоружен! Тут же мне выдали штык от десятизарядной винтовки. (Когда я взял его в руки, то чётко понял, что даже если на меня нападут, я не смогу зарезать человека…) В дополнение к штыку мне дали пару гранат.
Со штыком и гранатами я проходил несколько дней. Потом медпункт передислоцировали в район штаба батальона, где для него подготовили хорошую землянку. Отсюда до передовой было намного ближе. Я стал бывать в траншеях ежедневно, а иногда и по несколько раз в день. Штык и гранаты больше с собой не брал… Вместо них мне выдали пистолет.
В Севастополе нам каждый день давали фронтовые сто граммов. Но я же водку не пил, понятия не имел, что это такое. Санитары приносят: «Товарищ лейтенант, вот ваши сто граммов». – «Я не пью». – «А можно я выпью?». – «Можно». И стали они делить между собой мои сто граммов. Иногда даже препирались между собой: «Я сегодня пью лейтенантские!». – «Нет, я!». И вот как-то приходят ко мне в недоумении: «Товарищ лейтенант, що цэ такэ? Шо нам вмэсто горилки далы? Шапу… Шипу…». Я догадался: «Шампанское?». – «Да, да, да…». Но они его в жизни никогда не пили и даже названия не знали. Я тоже его не пил никогда. Говорю: «Ребята, вы что? Это же хороший напиток, его буржуазия пила!». Те: «Раз буржуазия пила, лейтенанту первому и нальём». Стали открывать бутылку, она почему-то была без этикетки. Никак не могут открыть. Крутили-крутили – она как стрельнёт! Всё содержимое вылетело. Ездовый, ему лет пятьдесят было, говорит: «Хлопче, следующую не так будем открывать. Подождите». Пошёл и принёс ведро, из которого он лошадь поил. Пшикнуло шампанское в ведро, но пена, конечно, не вылилась. Из ведра уже в кружку налили. И, конечно, первую кружку – лейтенанту. А это было сухое шампанское, кислое-прекислое (видимо, брют). Я-то ожидал другого вкуса, думал, что оно будет сладкое. Сморщился – чего в нём хорошего? А солдаты смотрят на меня и спрашивают: «Товарищ лейтенант, вы нас обманывали? Вы тоже не пили его никогда?». Так никто из нас это шампанское и не стал пить…
Мы находились на передовой уже несколько недель. Но ни одного живого «фрица» я так и не видел. Поэтому, проходя по окопам, надолго задерживался около солдат и вместе с ними вёл наблюдение за передним краем обороны немцев. Уж очень хотелось мне увидеть их поближе! Один раз мне даже дали поохотиться на гитлеровцев со снайперской винтовкой. В оптический прицел я увидел перебегающего немца, выстрелил – немец больше в прицеле не появился. И снайпер торжественно уверил меня в том, что я тоже открыл свой счёт!..
Пока позволяла обстановка, мы продолжали благоустраиваться. Отрыли ещё одну землянку. Там после оказания необходимой помощи собирали раненых перед эвакуацией их в тыл. Оттуда, с передовой-то, мне стало раненых эвакуировать проще. А вот туда, в тыл, эвакуация, наоборот, усложнилась. Дорога назад хорошо просматривалась противником, потому транспорт в дневное время двигаться по ней не мог. Ждали ночи. Но временами за день скапливалось много раненых, некоторым из них требовалась квалифицированная помощь, которую я, естественно, оказать не мог. Приходилось поддерживать их жизнь постоянным введением сердечных средств, перевязками, противошоковыми инъекциями.
Была и ещё одна трудность. Раненых приходилось таскать на руках. У меня во взводе была лошадь, самая тщедушная во всём батальоне. Она была в состоянии таскать только одну маленькую повозку, точнее – двуколку. А вот держать лошадь оказалось негде! Пришлось отправить лошадку в хозвзвод. Позже она всё же сослужила службу, когда батальон передислоцировался. Лошадка перевозила наше скромное медицинское имущество.
Обстановка в начале 1942 года была относительно спокойной. Немцы не атаковали. Мы со своим войском тоже вперёд не шли. Я хожу время от времени спокойненько на передовую посмотреть, что у меня там делается: есть ли больные, раненые? Когда идёшь с тыла, то сначала не видишь ни землянок, ни окопов. Когда подходишь ближе, то прислушиваешься: отдельные выстрелы или их несколько подряд? Есть ли разрывы мин? Если есть – дальше идти в полный рост опасно. Надо лечь и уже ползти. А когда остаётся метров пятнадцать-двадцать, увидишь бугорок. Значит, там землянка. Обычно в траншеях я находил землянку командира роты или связистов, там первую помощь и оказывал.
Наша дивизия занимала оборону у высоты Безымянной. Немцы сидели на высоте спокойно, не атаковали. Только их снайперы искали, как бы какого-нибудь зазевавшегося солдата стрельнуть. Шла одна такая более или менее спокойная неделя. А мы же как настраиваем себя: если нет стрельбы, то чего же бояться? Иду как-то к передовой по грязи. Местность ровная, впереди меня – сопки. Осталось до переднего края метров сто. Вдруг слышу: чик, чик, чик… И грязь в метре от меня в стороны разлетается! Я понял, что снайпер бьёт именно в меня – ведь больше тут нет никого! Причём бьёт сверху, с сопки. Сопка была метрах в двухстах от меня.
Прятаться некуда… Я лёг и мгновенно вспомнил, что, по уставу, в таких случаях надо надо обязательно отползти в сторону. (Ведь в том месте, где ты лёг, снайпер тебя уже поджидает.) Я отползаю, встаю. Только пошёл – опять три пули прилетели! Слава Богу, опять мимо… Опять пришлось лечь. Я опять отполз, потом встал и добежал оставшиеся до наших позиций метров сто. (Я был комсомолец, и Бога поэтому на фронте до этого случая не вспоминал. Но когда снайпер первый раз по мне выстрелил, я как-то непроизвольно про себя вскрикнул: «Господи, помилуй!». Никогда этого раньше не говорил! Теперь я понимаю, что тогда это меня и спасло. Но тогда слова эти вырвались почти непроизвольно. Как будто мама в этом миг мне подсказала: «Мишенька, будь осторожнее! Бога вспомни!». Мама у меня была очень верующая. Вот так я первый раз в жизни обратился с молитвой к Господу Богу.)
В начале марта 1941 года после относительно спокойных трёх месяцев начались бои. Раненых стали приносить ко мне в тыл. Бегать к каждому стало уже невозможно. Я же единственный фельдшер – начальник медицинской службы батальона. В подчинении моём только один санинструктор и пять-шесть санитаров. А санитары – это солдаты, которые просто перетаскивают раненых. Но санинструкторы всё-таки проходили короткие курсы, где их учили раненых перевязывать. (Санинструктором у меня был очень толковый парень. Честный, смелый. До сих пор добрым словом его вспоминаю.)
Нашему командованию приказали выбить немцев. Но немцы-то сидят выше нас! И атаковать мы их должны, соответственно, снизу вверх. Высота была небольшая, но насколько это невыгодно для нас, прекрасно понимал даже я, фельдшер, а командир батальона – уж тем более. Я как раз был у командного пункта, когда комбат получил приказ атаковать немцев. Слышу, как он говорит по телефону: «Товарищ полковник, это невозможно! Немцы на высоте, мы внизу. Ну что мы сможем сделать? Какая у нас техника? Две сорокопятки и всё…». А оттуда ему кричат: «Наступать!.. Взять!.. Доложить!..».
Деваться некуда. Приказ есть приказ… Комбат вызвал командиров рот и отдаёт им приказ: «В восемь часов утра начать наступление!». Те: «Да как мы будем наступать? Без артподготовки, вверх по склону?». Все понимали, что ползти придётся в гору, на которой немцы в течение несколько месяцев строили укрепления.
Утром мы пошли… Немцы моментально стали стрелять из пулемётов, сразу появились раненые в большом количестве, убитые. Атака захлебнулась, толпы бойцов бегут обратно! Было очевидно, что наши кавказские джигиты не очень-то были воодушевлены представившейся им возможностью геройски погибнуть за Родину. Так что ничего со штурмом высоты не получилось.
Комбат докладывает по телефону командиру полка: «Взять высоту невозможно. У нас очень много раненых, убитых…». Тот орёт (даже я это услышал): «Я тебе приказываю взять высоту!..». Мат, угрозы… Комбат из оставшихся солдат опять начинает собирать штурмовые группы. Готовятся, готовятся, поднимаются, бегут… Опять шквальный огонь сверху, опять раненые, опять убитые. И так продолжалось три дня и две ночи подряд…
Я уже так измотался, что по полю боя бегать не мог, раненые сами ко мне приползали или их приносили. Помощь им я оказывал даже не в землянке, а прямо на земле, за бугорком. Не было ни одной минуты спокойной. Вокруг меня писарь батальона всё время бегал, писал, писал… Это так ему приходилось вести учёт раненых: записывал фамилию, из какой роты. Мне, конечно, было не до этого. И в какой-то момент писарь говорит: «Товарищ лейтенант, больше раненых нет!». (Всего он насчитал двести семь раненых. По статистике, убитых в таких боях обычно бывало примерно половина от числа раненых. То есть за эти дни убитыми и ранеными мы потеряли половину батальона.) Тут я только и сообразил: я же не спал три дня и три ночи… (Странно, но вроде бы и спать особенно не хотелось.) Выключился я мгновенно. Писарь мне потом рассказал, что я где стоял, там упал на землю и заснул…
Высоту мы так и не взяли. Попытка овладеть хорошо укреплёнными позициями «на ура» и не могла привести к успеху. Тактически задача явно решалась неправильно. Я и тогда догадывался об этом, а окончательно понял это в последний период войны, когда мы наконец-то научились воевать и беречь людей.
Настроение у всех было ужасное: в этом бою многие потеряли хороших товарищей. Среди тяжелораненых был мой друг – лейтенант Лебединский. Ранен он был в живот. Его принесли на носилках минут через сорок-пятьдесят после начала наступления. Лежит абсолютно белый, как мел. Едва-едва отвечает на мои вопросы, постоянно стонет от боли и абсолютно безучастен ко всему вокруг. Я понимал, что до вечера, когда за ранеными прибудет транспорт, он не доживёт. Собрал почти всех своих санитаров-носильщиков и отправил его на носилках в тыл. Идти им надо было километра три. Позже санитары сказали, что Лебединский скончался. Как я расстроился!.. (Но чего только ни случалось на войне! Когда почти через сорок лет после войны я приехал в Севастополь на встречу ветеранов, то увидел его… живого!)
После того как немцы отбили все наши атаки, снова наступило затишье. Иной раз почему-то казалось, что никакой войны нет, а мы здесь на маневрах и отрабатываем задачи по тактике. Март в этих краях бывает тёплым и солнечным. По ночам случались заморозки, а днём было очень хорошо. Почти как летом. Так хотелось раздеться, лежать, загорать и ни о чём не думать… А потом сбегать на пляж, искупаться – ведь море совсем рядом. Вспомнился Ленинград, родители, моя знакомая Наденька Серебрякова… Где она сейчас? Почему не ответила ни на одно моё письмо? (Из дома я получал письма редко и даже не догадывался, что в это время Ленинград был в блокаде, а мои родные переживают страшный голод.) Хотелось съездить домой, помочь родителям в эти трудные дни, увидеть Наденьку…
Размечтавшись однажды, я не сразу обратил внимание, что за мной пришёл вестовой. Вызывал старший врач: я должен был временно передать свои обязанности прибывшему из санитарной роты военфельдшеру Коротееву и следовать в полковой медицинский пункт. Я ни разу не был в тылах полка, но знал, что дорога в Инкерман длиной в три-четыре километра шла у основания высоты Сахарная Головка. Так не хотелось идти эти километры по жаре! Я решил срезать и махнуть прямо через высоту. Это было опасно, потому что пришлось бы идти на глазах у немцев, но дорога сокращалась больше чем на километр.
Только я забрался на высоту – передо мной разорвались три снаряда! Вокруг никого не было. Стало ясно, что немцы вели огонь именно по мне. Такие случаи у нас уже бывали. Рассказывали, что однажды немецкий самолёт до тех пор гонялся за солдатом, пока не расстрелял его из пулемёта. Мне пришлось залечь. Но не успел я стряхнуть обсыпавшую меня землю, как фрицы прислалали вдогонку ещё три снаряда. Пришлось срочно вспоминать, что нам преподавали в училище на занятиях по тактике. Перебежками, постоянно меняя направление, я перебрался через высоту.
Как выяснилось, мне предстоял неприятный разговор с высоким начальством – начальником санитарного отдела армии, военврачом 1-го ранга Соколовским. Суть была в следующем: месяца два назад ко мне обратился солдат-азербайджанец с жалобами на здоровье: «Савсэм болной я, савсэм болной…». Где и что у него болит, разобраться было трудно. По-русски он почти не говорил, а «поболеть» его земляки очень любили. Осмотреть его, как положено, здесь, на передовой, не было никакой возможности. Но интуитивно я чувствовал, что он действительно болен, поэтому решил отправить его на ПМП (полковой медицинский пункт. – Ред.) к своему товарищу-врачу на консультацию. А смеха ради в графе «диагноз» написал: «А кто его знает?!.».
(Наши солдаты-кавказцы в боях за Родину высокий патриотизм проявляли не часто. В начале своей фельдшерской деятельности я старался быть предельно внимательным и часто отправлял больных в госпиталь. Но мой диагноз не всегда подтверждался – некоторых солдат, направленных мною, сразу выписывали из госпиталя с диагнозом «здоров». И вскоре я потерял всякое доверие к их жалобам и соответственно относился к этому. А когда начинались бои и надо было успевать оказывать помощь раненым, обычные больные как-то сами собой ушли на второй план. Да и было их тогда совсем немного.)
Оказалось, что мой больной-азербайджанец с направлением с отметкой «БМП-2» (батальонный медицинский пункт № 2) заблудился и попал в медсанбат другого соединения. Там моё злополучное направление во время обхода больных и раненых показали командующему Приморской армии генерал-майору Петрову. А солдат-то оказался действительно тяжело больным! Поэтому генерал Петров приказал найти этого «докторишку» и строго наказать. Начались поиски по всей Приморской армии. Из направления установили, что оно исходило из 2-го батальона неизвестно какого полка неизвестно какой дивизии. Подпись моя была неразборчивая, но фамилию врача, к которому я направлял своего больного, сумели прочитать. Вот через него меня и нашли…
Попасть в тыл с передовой, хотя бы ненадолго, для нас, фронтовиков, было недосягаемой мечтой. Но лично мне такая командировка ничего хорошего не предвещала…
И вот я – в Севастополе, в котором никогда раньше не был. Конечно, было интересно буквально всё: как выглядит прифронтовой город, работают ли магазины, парикмахерские (старший врач полка настоятельно рекомендовал мне привести себя в порядок, прежде чем появиться перед высоким начальством). Хотелось отправить телеграмму домой, сообщить родным, что я воюю именно в Севастополе. Во фронтовых письмах сообщать место дислокации части не разрешалось, письма тщательно проверяла цензура.
Город был залит солнцем, чистый и уютный! На улицах повсюду пешеходы, военные патрули: лица у всех серьёзные, сосредоточенные, все куда-то спешат. Особенно я почему-то поразился показавшемуся из-за угла севастопольскому трамвайчику. Маленький, он медленно ехал по своему маршруту, тоненько и часто позванивая…
Магазины в городе работали. Побывал я и в парикмахерской, и телеграмму домой удалось отправить. В ней написал: «Жив здоров телеграфируйте Севастополь до востребования». (Эту телеграмму родные получили, она до сих пор хранится в моих архивах.) Такая относительно мирная обстановка мысленно вернула меня к довоенным дням в Ленинграде. Неужели где-то рядом, всего-то в шести-семи километрах отсюда, сейчас идёт бой? Здесь в это не верилось…
Однако надо было идти в санитарный отдел штаба Приморской армии. Место его расположения я знал только приблизительно: где-то в районе мыса Херсонес, на окраине города. Городской транспорт туда не ходил. Но к назначенному времени я всё-таки прибыл в штаб. Помню, что он был очень хорошо замаскирован. Начальника санотдела не было. Меня принял его заместитель, военврач 1-го ранга. Узнал, что я прибыл по личному приказанию Соколовского, предложил мне подождать здесь же, в кабинете. Занимался своими делами, как будто меня не замечая. Потом спросил, сколько мне лет, откуда прибыл, что закончил и где. Я ответил, что мне восемнадцать лет, досрочно закончил Ленинградское военно-медицинское училище в июне 1941 года, в августе прибыл в Тбилиси во вновь формирующуюся дивизию. Оказалось, что мы с ним земляки! Он подробно стал расспрашивать меня о положении дел в Ленинграде. Соколовского всё не было и не было… Заместитель достал из его папки моё злополучное направление. Прочитал мне нотацию на тему: как мог его земляк, ленинградец, так несерьёзно отнестись к больному и написать такой неподобающий диагноз! Я приободрился, понимая, что сурово меня наказывать не будут… И действительно я отделался лишь строгим отеческим наставлением. Он, человек опытный, конечно, понимал, что изучить медицину, даже в объёме фельдшерского курса, за восемь месяцев учёбы в среднем училище невозможно.
Вернулся в полк, доложил об этом старшему врачу, военврачу 3-го ранга Цороеву. Тот не сразу поверил, что я так легко отделался. Тоже сделал мне отеческое внушение и отпустил в батальон. Комбат меня встретил, как будто я вернулся с прогулки по Севастополю: стал расспрашивать, как живёт город, какие новости, есть ли разрушения? И ни слова о главном: зачем же всё-таки меня вызывало высокое начальство…
Всё снова вернулось на круги своя: перестрелки, одиночные раненые… Эвакуировали раненых на ПМН ночью транспортом, который доставлял нам боеприпасы и продовольствие. У нашего старшего врача была одна санитарная машина. Машину эту, похоже, он берёг больше, чем людей. Но раненые у меня всё равно долго не задерживались. Тех, кого по медицинским показаниям надо было эвакуировать немедленно, я отправлял на носилках, с бойцами.
Обстановка на нашем участке стабилизировалась. Тут мне приказали временно сдать дела и обязанности начальника медслужбы батальона фельдшеру Ивану Коротееву и прибыть на батальонный медицинский пункт в распоряжение командира санроты. Такое решение очень не понравилось Коротееву. Но зато вполне подошло мне – появилась возможность хоть немного побыть в спокойной обстановке. Как я потом узнал от Коротеева, всё это было связано с моим визитом к начсанарму: меня рекомендовали подучить под началом опытных врачей.
На медицинском пункте я пробыл три-четыре недели. В мои обязанности входил приём раненых из батальонов. Я делал перевязки, вводил необходимые лекарства, занимался эвакуацией раненых в медсанбат дивизии. Обязанности несложные, я к ним быстро привык и, кажется, выполнял хорошо. Во всяком случае, замечаний не имел. А какая здесь была тишина! Пулемётной перестрелки не слышно, мины рвались редко – почти как в раю!
К таким тепличным условиям привыкаешь быстро. Вечерами можно спокойно было выйти на улицу, поговорить с ребятами. Недалеко, на железнодорожном переезде, был пост, его охранял молоденький, лет шестнадцати матрос. Очень серьёзный, никогда не нарушал Устав караульной службы. А нам так хотелось с ним познакомиться, особенно нашим девушкам-медсёстрам! По ходу дела выяснилось, что он был юнгой на корабле. После того, как корабль немцы потопили, команду списали на берег, а он оказался в комендантской службе. (Позже я встретил его в плену, кажется, в лагере Старые Шули. Выглядел он очень плохо, сильно похудел, был измождённым. Я ничем не мог ему помочь: офицеров отделили от рядовых и не разрешали с ними общаться.)
По сравнению с передовой служба в полковом медицинском пункте была просто курортом! Ещё немного – и я бы мог стать соавтором книги по медицине. Однажды к нам прибыла высокая комиссия во главе с тем самым заместителем начальника санитарного отдела армии, который воспитывал меня в штабе Приморской армии. Он меня сразу узнал! Поинтересовался у старшего врача о моих успехах на службе. Тот ответил, что служу я добросовестно. И заместитель начальника санитарного отдела армии предложил мне принять участие в составлении книги об обороне Севастополя по разделу медицинской службы! Я должен был описывать организацию первой и доврачебной помощи раненым на передовой.
Я стал отказываться – ведь никогда ничего не писал. Но он пообещал помочь. Строго указал на серьёзность задания. Мне ничего не оставалось делать, как начать собирать материал к будущей книге. Помню, даже начал писать заметки о редких ранениях, о необычных способах эвакуации таких раненых с поля боя. Но моя писательская карьера закончилась, почти не начавшись, – начались тяжёлые бои за Севастополь… Я вернулся в свой батальон.
К третьему штурму города немцы за несколько месяцев накопили большие силы. Начались массированные артиллерийские обстрелы, бомбёжки с воздуха. Самолёты сначала пикировали на город и на тыловые подразделения наших войск. Потом перешли к обстрелам и бомбёжкам передовых позиций, выбирая в первую очередь наиболее укреплённые районы.
Наш батальон находился не в самом городе, а примерно в середине нашей обороны на окраинах, и мы переходили с одной позиции на другую.
Когда начались атаки на нашем направлении, мы занимали позиции у подножия горы Безымянной. Слева – моряки из 7-й бригады морской пехоты, справа – они же. Тут, похоже, немцы решили добить нас окончательно. Но они не знали, что в центре стоит наш слабенький полк, и почему-то первыми атаковали моряков справа и слева от нас. Думаю, что они наступали на стратегически важных направлениях, там где наше командование и поставило моряков.
Полковой рубеж обороны был меньше километра по фронту. Немцы пошли на моряков слева – тем удалось отбиться. Пошли против других моряков – тем тоже удалось отбиться. А на нас немцы не идут!.. На нас они пошли позже, когда из моряков мало кто уже остался в живых…
Всё это происходило на наших глазах. Мы находились метрах в двухстах, когда немцы снова пошли на моряков. Тогда яркий солнечный день от массированного немецкого огня превратился в тёмный вечер. Такая пыль от разрывов поднялась! На позициях моряков творилось что-то невероятное: всё было черно от взрывов, как будто земля слилась с небом. В воздухе стояла сплошная чёрная завеса…
А у нас в это же время было светло и относительно спокойно! Мы наблюдали за происходящим, как в каком-то страшном кино. Бомбёжка позиций моряков продолжалась весь день до позднего вечера. А на следующий день по тому же сценарию всё повторилось уже с нами! Передать словами это невозможно… И вдруг всё неожиданно стихло. Немцы почему-то не стали штурмовать наши разгромленные обстрелами и бомбардировками позиции. Остаткам нашего батальона командование поставило задачу занять новые позиции. Ночью мы вышли в марш.
Перед самым началом боёв мне прислали в подкрепление девушку, медсестру. Было ей всего семнадцать лет. Она только что закончила десять классов, прошла ускоренный курс подготовки медсестёр и сразу была направлена на фронт. Обмундировать её не успели. Ко мне она прибыла в короткой юбочке и в босоножках, каблуки от которых сразу отскочили. Из военной одежды на ней была пилотка и выцветшая гимнастёрка. Мне было её очень жаль. Я старался не посылать девушку на передовую, а оставлял у батальонного медпункта. Там она поправляла повязки раненым, прибывшим с поля боя. (Повязки на месте часто накладывались наспех, и перед эвакуацией их надо было приводить в порядок.) Ещё она вела учёт раненых, следила за санитарным состоянием взвода. Я успел привыкнуть к ней, мне она даже стала нравиться. Ведь было мне восемнадцать лет, и даже на войне молодость брала своё. Я хорошо понимал, что на передовой, да ещё без нормальной одежды и обуви, она бы точно пропала. Мне удалось уговорить повара, случайно задержавшегося после ночной раздачи еды, чтобы он посадил её на свою походную кухню и отвёз в тыл.
Территорию на окраине Севастополя мы занимали небольшую, но рядом был небольшой аэродром с несколькими самолётами. В море стояли наши корабли. Они часто поддерживали моряков из 7-й бригады огнём артиллерии. А потом мы увидели, как корабли один за другим стали уходить… Самолётов тоже не осталось, аэродром разбомбили. И наконец в последние дни июня 1942 года немцы заняли сам Севастополь. Мы оказались в окружении. Ещё какое-то время надеялись, что придут корабли и нас заберут. Но напрасно…
На рассвете мы заняли новые позиции в районе Федюхиных высот у знаменитого «Орла» и сразу же вступили в бой. Всё получилось, как и накануне: немцы открыли ураганный огонь по нашей передовой изо всех видов оружия. Сразу же налетели «юнкерсы». Они вытянулись в длинную цепь из десяти-пятнадцати самолётов и пикировали поодиночке. Отбомбившись, эта группа «юнкерсов» уходила на заправку, а на смену ей прилетала следующая. И так весь день… А потом немцы пошли в атаку! Им удалось потеснить наши позиции. 5-я рота батальона отступила. Но дальше фашисты сами почему-то не пошли.
Раненых у меня на БМП было немного. Но я понимал, чем это объясняется: раненых так мало потому, что они остались на занятой немцами территории и попали в плен…
Штаб батальона и остатки рот отошли на новые позиции. Почти сразу ко мне прибежал вестовой из штаба и передал приказ об очередном отходе: надо было уходить к железнодорожной насыпи. Расстояние было примерно километр. Но уходить надо было днём по открытой местности, через виноградники… Из этого следовало, что это было не отступление, а самый настоящий «драп». Немцы стали стрелять в нас из автоматов. Мы бежали, падали, снова бежали… Но я, к счастью, не был даже ранен.
Ночью остаткам нашего батальона было приказано занять оборону на Сапун-горе. К этому времени у меня остался только один санитар. Именно тогда я стал свидетелем страшного действа – на моих глазах расстреляли человека. Офицер-политработник, замполит роты из нашего батальона, сидел недалеко от нас, в воронке. Грузин из Тбилиси, фамилии его я не запомнил. Ему было лет тридцать пять. Вдруг слышим – в воронке выстрел! Раненый политработник первую помощь оказал себе сам, наспех перевязал руку. Но когда я к нему подполз и стал его перевязывать, то понял сразу: это самострел. Рана на руке говорила сама за себя… Я велел ему ждать, пока мы соберём ещё несколько раненых, чтобы всех вместе отправить в тыл.
Я рассказал подошедшему ко мне старшему политруку, уполномоченному особого отдела, о «ранении» замполита. Вызвали этого замполита. Я ещё раз сделал ему перевязку. Никаких сомнений не было – явный самострел… Старший политрук забрал у замполита документы, вывел его из землянки и метрах в сорока расстрелял… Помню, что сострадания или жалости я не испытывал. Лишь остался крайне неприятный осадок в душе: мне было дико, что офицер Красной армии может оказаться таким трусом и таким способом захочет покинуть поле боя!..
Бои становились всё тяжелее и кровопролитнее. Немцы продвигались напористо, но осторожно. Бывало, что после разгрома наших рот штаб батальона отходил на другие позиции, а меня не оповещали об отходе, хотя землянка моего батальонного медпункта всегда находилась рядом со штабом. Я с ранеными оставался на нейтральной полосе, но узнавал об этом только тогда, когда вдруг наступала тишина… Выходил, пытался разобраться в обстановке: землянки штаба стояли пустые, а там, где недавно находились наши роты, не было видно ни одного бойца.
Как-то утром поступает приказ: остаткам нашего полка во что бы то ни стало отразить атаку немцев! Моя землянка была метрах в ста от передовой. Начался бой. Стали поступать раненые. Я ими занимался. А потом вдруг всё стихло… Раненым (они все были ранены легко) я помощь оказал и показал, куда им идти. Они своим ходом ушли в тыл. Новых раненых больше нет. Решил посмотреть, в чём дело. Вышел из землянки и смотрю в сторону передовой. Никого: ни отступающих наших, ни немцев. Походил туда-сюда… И вдруг вижу: метрах в пятидесяти от меня из нашего колодца два немца воду набирают! Около меня – только санинструктор с одним легкораненым в землянке остался. Достал пистолет, думаю: надо их сейчас стрельнуть! Молодой ведь был. Но тут же подумал: а если я промахнусь? И сообразил, что со своим пистолетом я тут ничего не сделаю. И следующая мысль – надо драпать отсюда! Вернулся в землянку и говорю: «Ребята, немцы нас отрезали!». Вывод однозначный: раз стрельбы нет, а немцы заняли наши позиции, то значит, на этих позициях наших больше нет. Либо они убиты, либо взяты в плен. (Но вот что интересно: немцы наши траншеи заняли, но дальше не пошли. Бои в Севастополе они вели очень аккуратно. Займут одну линию траншей, а дальше идти не торопятся.)
Помню, что рядом в землянке был наш офицер. Дополз до его землянки – он там с одним солдатом сидит. Говорю: «Надо уходить отсюда! Разве мы сможем немцев задержать?». А как идти? До высоты – метров триста-четыреста, ровное место.
И в конце концов нервы у нас не выдержали. Мы втроём – санитар, легкораненый и я – перебежками бросились из землянки. Немцы заметили и открыли вдогонку огонь трассирующими пулями. Когда по тебе стреляют трассирующими, это очень страшно! Ты видишь пули, летящие в тебя. Но бежали, падали и петляли мы так быстро, что немцы в нас так и не попали…
Добежали… Раненого я отправил в тыл. А вот куда мой санинструктор подевался, не знаю. Что делать, куда идти? Нашёл ход сообщения, дошёл до ячейки стрелковой. А там сидят два солдата с пулемётом, только они не из нашего полка. И вдруг появляется капитан, заместитель командира нашего батальона по строевой части: «О, ты ещё живой!». – «Живой, товарищ капитан». – «Я тебе поручаю вести оборону на этом фланге, на правом, а сам пойду на левый фланг».
Капитан ушёл. Мы с двумя солдатами сидим. Немцы в гору лезть не торопятся. Но потом всё-таки поползли в нашу сторону. Расстояние до них – меньше ста метров. Мы их хорошо видим. Пулемётчик стал стрелять. Немцы ответили. Вдруг пулемётчик осел на дно ячейки – убит… (Понятно, что немцы сразу засекли пулемёт и сосредоточили огонь на нём.) А второй боец куда-то делся, я даже не заметил, как он пропал. Я остался с пулемётом один. А я же в нём совсем не разбираюсь – это тяжёлый станковый пулемёт! Какие кнопки нажимать? Но немцы-то снизу ползут прямо на меня. Что-то надо делать… Нажал – не помню на что-то, – пулемёт стал стрелять!
Стрелял я недолго – лента быстро кончилась. А менять-то ленту я не умею! Пока я стрелял, немцы приостановились. А как пулемёт замолчал, снова поползли. Капитана нет… Что я с пистолетом один буду тут делать? Как и чем держать оборону? И я побежал в тыл… Скоро наткнулся на наших полковых миномётчиков. Командир миномётной роты обрадовался: «Хорошо, что ты к нам вышел! У нас ни одного медика тут в живых не осталось».
Бой стих. Никто не стреляет. Нашёл одного раненого, оказал ему помощь. Потом думаю: надо у командира узнать, а что вообще за обстановка? Что дальше-то делать? Землянка командира была рядом. Я к нему зашёл. У него заместитель сидит, замполит, двое солдат с винтовками. Махнул рукой мне: не до тебя тут! И я сообразил, что на позициях от всего нашего полка осталось всего-навсего восемь человек…
Вышел из землянки. Вижу: метрах в пятистах со стороны моря наши идут! Обрадовался: они сейчас нам помогут, хоть как-то оборону сможем держать! Они идут себе спокойненько, не стреляют. Стали приглядываться: двигаются очень осторожно. Наконец кто-то взглянул в бинокль. Всё сразу стало ясно – это шли немцы… Но почему они идут со стороны наших тылов, ведь за ними явно просматривалось море? Неужели всё кончено?.. (До этого мы надеялись на помощь моряков. Думали: лишь бы продержаться до вечера! Ведь ночью могли подойти корабли и забрать нас. Мы знали, что моряки не раз выручали обороняющихся на суше.)
Кто-то из нас решил, что лучше пустить себе пулю в лоб, чем сдаться в плен. Я в плен тоже сдаваться не собирался. Но командир запретил нам стреляться. А мне он вообще сказал, что мои знания и опыт очень пригодятся нашим раненым бойцам, даже если я попаду в плен. Ведь немцы им помощь оказывать не будут.
Немцы подошли ближе. Стало видно, что их не меньше сотни. Командир отдаёт приказ: «Занять оборону! Огонь!». У нас по пистолету на офицера и два солдата с винтовками. Мы стали стрелять из пистолетов и винтовок. Немцы на нашу пальбу практически никакого внимания не обращают – как шли, так и идут…
Тут мне говорят: «Раненый появился!». Я спустился в землянку оказать ему помощь. Наши ещё немного постреляли, и всё стихло… Ранен боец был легко. Я делаю ему перевязку. И вдруг открываю глаза и вижу, что немцы меня за руки вытаскивают из землянки, петлицы с гимнастёрки срывают. Землянка наполовину разрушена, брёвна торчат в разные стороны. Потом уже я сообразил, что немцы нас обошли и забросали гранатами… Как меня осколками не зацепило, не понимаю. Но контузило меня сильно – всё вокруг плавало, как в тумане…