Глава первая. Беспокойный дом
В 1789 году, накануне французской революции, Анри Декран опубликовал двухтомный труд под названием Un Parisien à Londres («Парижанин в Лондоне»), целью которого было, во-первых, провести параллели между двумя европейскими столицами, а, во-вторых, помочь дельными советами французам, желающим посетить Англию, и, в частности, Лондон. Тогда, как, впрочем, и теперь, самым броским контрастом между двумя городами было направление застройки: Лондон разрастался вширь, в то время как Париж рос густо и вверх. По словам Декрана, дома в Париже строились минимум в четыре-пять этажей, часто достигая даже шести-семи, в то время как высота типич-ного английского жилища не превышала трех-четырех этажей. «В нашем городе люди живут друг над другом, – пишет Декран, – в одном доме может проживать до восемнадцати семей, в то время как в Лондоне террасный дом занимает одна, самое большее – две семьи».
Корни этого контраста, конечно же, следует искать в национальном характере. У лондонцев испокон веков существовала заветная мечта о собственном, «настоящем доме», где они, пусть на время, могли бы отгородиться от забот и забыть о соседях. «Мой дом – моя крепость» – этот жизненный принцип английский джентльмен проносил через всю жизнь. Настоящий «дом джентльмена» представлял собой частную территорию, куда посторонним вход воспрещен, даже если его приходится делить с жильцами и со слугами, которые днем работают в подвале, а ночуют под крышей. Джентльмен всегда ужинает дома, сколько бы времени ни занимала дорога. Из-за «ленточной» застройки террасных зданий ряды домов протянулись вдоль основных, расходящихся от центра, магистралей, и поездка из одного района в другой могла занять несколько часов. Постепенно расстояние между «рабочими», или, выражаясь современным языком, «офисными» районами, торговыми и жилыми кварталами все больше увеличивалось, что превращало лишенных средств передвижения жен джентльменов практически в затворниц.
Парижане, сдавленные с четырех сторон городскими стенами, не имели другого выбора, как развиваться вверх. Несмотря на неудобства, причиняемые скученностью и тесным соседством, многоквартирные здания прекрасно интегрировались в городскую жизнь, вызвав к жизни другие популярные заведения, например те же рестораны, о которых пойдет речь в третьей главе. Кстати, рестораны начали бурно развиваться именно благодаря крошечным кухням, где было так неудобно готовить!
Типичный лондонец возмутился бы, если бы ему и его семье предложили поужинать «на публике», но парижане не ощущали неудобств от посещения заведений общепита. Им, наоборот, казались невыносимо скучными бесконечные ленты одинаковых лондонских домиков. Даже сами лондонцы к середине девятнадцатого века вынуждены были признать, что принцип террасных домов изжил себя. Давайте же рассмотрим развитие террасных зданий с одной стороны, и многоквартирных домов – immeubles – с другой: и те и другие появились в конце семнадцатого – начале восемнадцатого века. Мы увидим, каким образом парижская модель immeuble внедрилась, хоть вначале и условно, в лондонскую среду.
После первых удачных опытов строительства социального жилья в 1840 – 1850-х годах, в 1860-х многоквартирные дома прочно вошли в жизнь обеспеченных слоев лондонского населения. Растущая популярность apartment buildings у лондонцев в 1880-х и 1890-х определялась, прежде всего, тем, что скандальные слухи о распущенных нравах «французских квартирок» (основанные на романах Эмиля Золя), постепенно затихли. Конечно, смачные описания «чрева Парижа» и порочной жизни, которую вели герои романа «Накипь»[19], оказались слишком «горячими» для британских читателей. Тем не менее, несмотря ни на что, начало было положено: то, что еще несколько десятилетий назад казалось чисто парижским явлением, гнездом порока, обителью разврата, постепенно превратилось в общедоступное, удобное жилье. Постепенно и англичане «натурализовались» в своих квартирах, стали более спокойно воспринимать мысль о жизни в одном доме с соседями, о чем раньше и думать не могли без стыда.
Процесс внедрения квартир в жизнь поднял вопросы, волновавшие всех настоящих англичан. В скученности многоквартирного дома было нелегко провести грань, отделяющую частное пространство от общего и увязать желание спрятаться в свою раковину с нуждами людского сообщества. Так или иначе, национальные стереотипы никто не отменял: настоящий англичанин всегда ценил, ценит, и будет ценить приватность своего «дома-крепости» гораздо больше, чем француз, и никогда не откажется от мечты о собственном уединенном домике с садом в пригороде. Однако по мере того, как расстояние между «домом-крепостью» и местом работы росло, лондонцам пришлось произвести переоценку понятия «дом». На самом деле физическое удаление от соседей в стенах собственного дома не имело большого смысла, так как звуки и запахи все равно доносились с обеих сторон. А что по поводу слуг, живших в «доме-крепости» на постоянной основе? Являлось ли их присутствие необходимостью, или они тоже нарушители границ частной территории? Размышляя над достоинствами многоквартирных домов, лондонцы, как и парижане, столкнулись с проблемами, которые современные горожане решают и сейчас.
Изобретение Immeuble
Шести- или семиэтажные, облицованные камнем здания, украшенные декоративными балкончиками и лепными арками, с нарядным парадным входом, общей лестницей, чердачными помещениями для бедных студентов и внутренними двориками, – такими мы видим постройки османовского[20] Парижа, появившиеся в девятнадцатом веке. Однако мы бы сильно удивились, узнав, что на самом деле начало этому архитектурному стилю положено еще в конце семнадцатого века, а окончательно сформировался он в 1770-х годах. Как и в других европейских городах, дома в Париже когда-то были обращены «лицом» к городским магистралям и строились на узких участках, с обеих сторон ограниченные крутыми скатами крыш. Парадные фасады были богато украшены лепниной и другими декоративными элементами, а треугольные ступенчатые фронтоны зрительно увеличивали высоту зданий и придавали им более богатый вид. Хотя одна или несколько комнат в доме иногда были заняты постояльцами, обычно здесь постоянно проживала лишь одна семья. Понятия городского планирования в те времена не существовало, и архитекторы не стремились создать то, что сейчас мы называем «городским ансамблем», поэтому каждое здание ясно говорило о семейном достатке и социальном положении его владельца. Улицы любого крупного европейского города в начале семнадцатого века напоминали ипподром во время скачек: там разряженные посетители щеголяли друг перед другом шляпами, а здесь на улицах громоздились фронтоны самых разнообразных форм и видов. Впрочем, новые правила городского строительства, принятые после Великого лондонского пожара[21], стали переломным моментом в истории обоих городов.
С 1667 года Министерство финансов Франции ввело ограничения высоты зданий и запретило треугольные фронтоны – их заменили более плоские мансардные крыши, в боковых сторонах которых были прорезаны окна. По новому закону высоту зданий ограничивали лишь до парапета крыши, а не до конька, поэтому предприимчивые строители умудрялись втиснуть под крышу еще один-два уровня. Так родилась знаменитая «парижская» крыша. Что еще более важно, теперь конек крыши шел параллельно улице, так что здание было обращено к прохожим широким, длинным боковым фасадом, а не узким разукрашенным фронтоном.
До возникновения в 1770 – 1780-е годы крупных синдикатов, инвестировавших деньги в недвижимость, строительством в основном занимались монашеские сообщества. В 1669 году мастера прихода церкви Сен-Жермен л’Осеруа возвели ряд зданий на улице Ферронри, одним концом упиравшейся в кладбище Невинных, самое «густонаселенное» и зловонное в Париже того времени. Эти здания были спроектированы в едином стиле: над аркадами, в которых располагались магазины, возвышались четыре этажа небольших квартир. В 1715 году архитектор Дейи разработал для аббатства Сен-Жермен-де-Пре несколько зданий. Первый этаж состоял из двух магазинов, расположенных по обе стороны от арочного входа, к которому вела общая лестница. Как видно из чертежей, на верхних этажах размещалось по пять комнат, правда, их назначение (гостиная, спальня, гардеробная и т. п.) указано не было. Большое количество вспомогательных дверей давало жильцам известную свободу в использовании помещений в качестве магазинов, мастерских, жилых помещений или всего сразу. Конечно, множество дверей с одной стороны, и отсутствие кухни – с другой, может показаться странным человеку, знакомому с парижскими квартирами девятнадцатого века по романам Золя. Однако в дизайн этих зданий впервые были включены детали, сохранившиеся на протяжении последующих полутора веков: в частности, мезонин, или «полуэтаж», зажатый между первым и вторым этажом – особенность некоторых ранее построенных зданий на улице Ферронри. Изначально мезонины проектировались как товарные склады, обеспечивавшие припасами расположенные на первом этаже магазины, однако их часто сдавали обедневшим семьям, пытавшимся скрыть свою бедность от окружающих. Чувство собственного достоинства не позволяло им селиться в более просторных и удобных мансардах, поскольку те считались обиталищем «богемы» и по статусу сильно уступали мезонинам.
Дизайн, который предложил архитектор Раме для дома № 12 по улице дю Май показывает, насколько изменилась планировка зданий к 1789 году. Общая лестница изящной спиралью поднимается вверх; на каждом этаже на нее выходит по одной квартире с двумя спальнями. Окна «комнаты мадам» (или будуара хозяйки квартиры) смотрят на улицу, в то время как «комната месье» выходит окнами во внутренний дворик, и к ней для удобства ведет собственная узкая задняя лестница. Кухня же расположена на той же стороне, что и «комната месье», и представляет собой служебное крыло в миниатюре.
В здании модного дома «Арман» по улице Монторгёй (1790 г.) на каждом этаже было по три квартиры, по три внутренние лестницы и ряды довольно неудобно расположенных окон (по крайней мере, по мнению жильцов), поскольку внутреннее удобство часто приносилось в жертву гармоничному виду фасада. Архитекторы предпочитали вставить ложное окно или расположить его вплотную к внутренней перегородке между комнатами, лишь бы не нарушить единообразие оконных просветов.
На самом деле эти ряды бесконечных окон зрительно утомляли, и в конце концов, сами парижане стали жаловаться на излишнюю монотонность фасадов. В своем «Очерке об архитектуре» (1755 г.) Марк Антуан Ложье[22] ругал современных архитекторов за «вредную одинаковость зданий». Королевские указы, датированные апрелем 1783 и августом 1784 годов, ограничили высоту строений до 19,5 метра на улицах шириной до десяти метров, и до 12 метров – на улицах шириной менее восьми метров, однако, чтобы повысить рентабельность зданий, владельцы продолжали втискивать под мансардные крыши дополнительные этажи. С другой стороны, домовладельцы совершенно забыли о такой важной части здания, как piano nobile, – знаменитом бельэтаже, где традиционно располагались парадные помещения, и высота потолков была больше, чем на других этажах.
В годы революции строительство домов нового типа практически прекратилось, однако во времена Реставрации и в течение последующих тридцати лет начало развиваться с новой силой, достигнув небывалых темпов, после чего постепенно угасло. Чтобы не быть голословными, скажем, что в районе Поршерона (IX округ Парижа) с 1769 по 1786 год было построено двадцать зданий нового типа, с 1818 по 1847 – сорок пять, а с 1853 по 1912 – двадцать шесть.
В одном из выпусков газеты Le Babillard за 1778 год Рутлидж поместил отчасти раздраженное, отчасти обескураженное описание испытаний, выпавших на долю обитателя меблированных парижских комнат. Пока парижские богатеи, пишет Рутлидж, в тиши своих особняков наслаждаются одиночеством и покоем, бедняки вынуждены ютиться в убогих грязных комнатушках, «в полной мере отражающих разношерстную толпу, которую можно встретить на улицах Парижа и в других общественных местах». Конечно, для критики автор выбрал не самый престижный район города, и он категорически утверждает, что «приятной компании здесь найти никак невозможно». Целый день его слух терзают бесконечные звонки в дверь соседа-торговца, а вечером, когда делец наконец-то уходит из дома, как назло «просыпаются» другие соседи: игрок в карты, живущий за стеной, и куртизанка на верхнем этаже.
В Лондоне строительство зданий регулировалось строительными актами, принятыми после Великого пожара. Первые акты были приняты в 1667 году – кстати, именно тогда в Париже вышли указы, ограничивавшие высоту зданий в зависимости от ширины улицы. В актах 1667, 1707 и 1709 годов были четко прописаны требования, предъявляемые к новым зданиям: в частности, оговаривалась ширина кирпичных стен и использование элементов из дерева. Поскольку кирпичные здания были признаны не только более красивыми и прочными, но и «более безопасными в отношении возможных пожаров», с этих времен только двери, оконные рамы и наличники было разрешено делать из дерева. Сводный акт 1774 года упорядочил законодательство и разработал специальные требования к четырем разным видам строений.
Фурнье-стрит в Спиталфилдс – один из немногих хорошо сохранившихся экземпляров кирпичной террасной застройки ранне-георгианского периода, появившихся между 1725 и 1731 годами.
Как и на большинстве других улиц, застроенных террасными домами, строительством здесь занимались сразу несколько агентов. В то время любой желающий мог участвовать в постройке домов: для этого ему требовалось лишь заключить с землевладельцем договор аренды земельного участка под застройку и выплатить номинальную ренту за срок от трех до пяти лет. Затем «агент» начинал собирать деньги под будущую продажу квартир, находил подрядчиков, на скорую руку возводил на участке здание и старался продать его до окончания льготного периода договора аренды.
На улице Форньер в основном строили спаренные дома, продавая их клиентам разного класса и уровня дохода. Видимо, именно поэтому комнаты в одних домах украшены резными деревянными панелями и оснащены нарядными каминами, а другие гораздо более скромны. Строители, как могли, снижали расходы, часто за счет вкрапления в кирпичную кладку дома запрещенных к использованию деревянных брусьев. Частенько и облицовочная кладка была выполнена некачественно, а кирпичи плохо прилегали к основной, внутренней кирпичной стене.
Конечно, землевладельцы, как могли, следили, чтобы строительные нормативы не нарушались слишком грубо, но на многое закрывали глаза: ведь система стимулировала строителей возводить здания в рекордные сроки. Кажется удивительным, что, несмотря на то, что над застройкой улицы трудилось несколько не связанных друг с другом подрядчиков, они умудрились добиться единообразия и даже некоей гармонии во внешнем виде наспех сработанных домов. Возможно, это отчасти было продиктовано используемыми материалами. Средний ствол дерева с мягкой древесиной давал брусья длиной от двадцати до двадцати пяти футов – это задавало ширину здания. Высота домов в основном зависела от прочности фундамента: на Фурнье-стрит дешевые неглубокие фундаменты не позволяли возводить здания выше трех-четырех этажей. Добиться единого стилистического решения помогали также широко распространенные руководства по архитектуре, такие, например, как «Сводный корпус архитектуры» Исаака Вэра[23], вышедший в 1756 году.
В Вест-Энде распределение земель было иным, чем в Сохо или Спиталфилдсе: земля здесь, поделенная на крупные участки, принадлежала герцогам Вестминстерским, герцогам Бедфордам и другим представителям высшей знати. Это позволяло выстраивать целые ар хитектурные ансамбли: нарядные площади, обрамленные похожими на дворцы домами, которые были украшены искусной каменной резьбой, расходившейся от высоких конусообразных портиков. В 1776 году контракт на оформление площади Бедфорд-сквер получили два подрядчика, Уильям Скотт и Роберт Груз, которые решили следовать плану, предложенному управляющим земельными владениями герцогов Берфордов, и строго придерживаться предписанным параметрам зданий. Однако позже Скотт и Груз продали лицензии на строительство субподрядчикам, и один из них, архитектор Томас Левертон, построил прямо в центре восточной стороны здоровенное здание в пять пролетов. На северной стороне шесть эркерных окон были распределены между двумя зданиями в три окна каждое – типичная ширина террасного дома. Однако для украшения фасада в шесть окон требовалось пять вертикальных пилястр, из-за чего центральная пилястра оказалась прямо в середине уличного фасада – вопиющие нарушение правил классической архитектуры.
Цокольные этажи террасных домов восемнадцатого века были расположены либо ниже уровня улицы, либо опущены под землю лишь наполовину. Здесь размещались кухня, прачечная, кладовая и другие подсобные помещения. Фасады верхних этажей были слегка утоплены внутрь, чтобы в подвальные помещения проникало больше света и воздуха. К парадной двери вело несколько ступеней красиво оформленной лестницы, в то время как небольшая «черная» лестница вела прямо в помещение кухни.
Уголь сгружали, засыпая его прямо в угольную яму, проделанную в мостовой и соединенную с расположенным под улицей угольным подвалом. В то время как в классическом парижском immeuble с центральной лестницы можно было попасть сразу в несколько маленьких кухонь, расположенных в разных углах, в лондонском террасном доме единственная просторная кухня помещалась в подвале. Посыльные и слуги входили туда через заднюю дверь, не оскорбляя своим видом господские очи. Парижане поднимали брови, глядя на такое домоустройство, и называли английскую кухню не иначе как «пристройка», а иногда даже – «ров», однако не могли не восхищаться практичностью подобного расположения.
Несмотря на то что этот порядок частенько нарушался, в английском террасном доме «передняя» комната на первом этаже (с окнами на улицу) обычно служила столовой; с ней соседствовала гостиная или комната для завтрака, где вся семья проводила большую часть свободного времени. Более формальная «парадная гостиная» располагалась на втором этаже, а рядом помещалась гардеробная или хозяйская спальня. Верхние этажи были заняты под спальни, по две-три на каждом, прислуга же ютилась на чердаке. Большинство домов к тому же могли похвастаться немалым количеством чуланов и кладовок: их использовали как по назначению, так и в качестве рабочих кабинетов, где можно было уединиться за книгой или шитьем, а иногда здесь спали слуги. К чуланам вели узкие «служебные» лесенки, проходящие вдоль стен. Среднестатистический террасный дом конца семнадцатого – начала восемнадцатого века мог спокойно вместить восемь человек: хозяина дома, его жену, трех детей и трех слуг. Дома бо́льшего размера, стоящие на более просторных земельных участках, вмещали до четырнадцати человек. Расширение численности жителей дома происходило в основном за счет слуг: в «штате» появлялись няня, кучер, конюх, дворецкий, ливрейный лакей для выездов, несколько горничных, гувернантка и экономка или эконом. Но даже в этом случае конюх, кучер и лакей обычно спали в маленьком помещении при конюшне, расположенной на заднем дворе здания.
Трущобы в небе
Конечно, небогатые лондонцы не могли позволить себе купить или даже снять террасный дом целиком. Выбор при этом у них был узкий: либо пойти в услужение в богатую семью, что автоматически давало право проживания в террасном доме, пусть и на чердаке, либо попытаться снять дом вскладчину с другими семьями. Можно было выбрать и третий путь: ночевать на улице. В результате процесса освоения террасных зданий бедными слоями населения, пятиэтажные дома на улице Бентинк в Сохо, построенные в 1737 году, к 1801 году оказались поделены между пятью-шестью семьями каждый.
Однако за нарядными ансамблями новеньких площадей, за тесно сомкнутыми рядами террасных домов тянулись унылые районы трущоб догеоргианского периода, уцелевших при Великом пожаре, например обветшалый квартал Саутварк. Пара-другая зданий, построенных на деревянной основе, дожила до сегодняшних дней, их можно увидеть в узких переулках, отходящих от улицы Боро-Хай-стрит. Бедняцкие кварталы, известные как «тупички», тянулись от главной улицы внутрь микрорайона, обычно группируясь вокруг общего колодца. В этих темных переулках, закрытых от солнечного света верхними этажами домов, вынесенными вперед на консолях, жили сотни бедняков. Нечего и говорить, насколько пожароопасны были подобные строения. Один из таких неблагополучных районов располагался к западу от Боро-Хай-стрит, в кварталах Монетного двора, – туда со всего города стекались бедняки, задолжавшие за аренду жилья[24].
У счастливчиков, которым удалось выкупить или арендовать землю в зоне юрисдикции Монетного двора, не было нужды привлекать жильцов не только красивыми фасадами, но и наличием элементарных санитарных удобств. Их постояльцы, спасаясь от долговой ямы, готовы были на все, лишь бы оказаться в «свободной зоне». Дело в том, что поскольку когда-то стоявшее здесь здание использовалось как Королевский монетный двор, жильцы окрестных домов пользовались некой формой юридической защиты от преследования кредиторов. Несмотря на то, что в 1724 году Монетный двор потерял свой статус «свободной зоны», расположенные в близлежащих кварталах дома продолжали служить приютом беднейшим слоям населения вплоть до 1880-х годов. В это время по решению Городского совета по градоустройству (MBW)[25] трущобы были снесены, и на их месте проложили новую магистраль – дорогу Маршалси. Тогда же здесь, на расчищенной площадке, началась застройка новых кварталов, предназначенных для рабочего класса. Руководили строительством Совет по градоустройству и Фонд Пибоди: созданные ими «образцовые жилища» стояли на улицах, названных в честь персонажей романа Чарльза Диккенса «Крошка Доррит». Несмотря на то, что и сам Монетный двор, и жуткие трущобы, окружавшие его когда-то, давно канули в Лету, кварталы к западу от Саутварка представляют собой любопытную ретроспективную попытку облагородить бедность при помощи ассоциации с литературным произведением.
«Образцовые жилища» – в форме семиэтажных зданий свидетельствуют об удивительном факте: первые многоквартирные дома в Лондоне были предназначены отнюдь не для среднего класса или элиты, а для семей рабочих. Строительство развернулось после парламентского расследования санитарных условий Лондона, проведенного в 1842 году неутомимым Эдвином Чедвиком. Чедвик интересовался всеми аспектами жизни бедняков, включая условия жизни в работных домах, проблемы переполнения кладбищ и другие вопросы, касающиеся того, что мы сегодня называем «социальным благополучием». Известный в народе под именем «прусский министр» за отсутствие юмора и любовь к статистике, Чедвик пропагандировал создание централизованной «инспекции» или другого органа, который мог бы более эффективно и «научно» решать социальные проблемы. Однако медлительность правительства, не дававшего оперативного ответа на представленные им очевидные доказательства связанности антисанитарных условий бедняцких жилищ с пьянством, вспышками холеры и распадом семей, так разозлила Чедвика, что он и его друзья решили обратиться за решением этих проблем к свободному рынку.
Они разработали инновационную модель финансирования, которая стала известна как «пятипроцентная благотворительность». В рамках этой модели, акционерные «компании типового жилья (MDC)[26] использовали капитал инвесторов для создания " уплотненной» жилой застройки для рабочих семей, отвечавших современным санитарным требованиям. Подразумевалось, что честные бедняки будут спасены от жизни в трущобах и за умеренную еженедельную плату примерно в два шиллинга и шесть пенсов смогут наладить свою жизнь, а инвесторы получат дивиденды в размере от 4 до 7 процентов. Конечно, по меркам того времени такие дивиденды нельзя было назвать гигантскими, однако процентная ставка была все-таки выше 2,78 процента, которые выплачивали по другим долгосрочным займам, например государственным облигациям.
В наше время подобная финансовая схема получила бы название «этического инвестирования». С течением времени, примерно в 1890 году, Совет лондонского графства сам начал финансировать строительство многоквартирных зданий, вытеснив с рынка основанную в 1846 году Городскую ассоциацию по улучшению условий жизни трудящихся классов, или MAIDIC[27] и Компанию по улучшению жилищ промышленных рабочих[28]. Однако в период между 1856 и 1914 годами MBW и благотворительные организации, такие как Фонд Пибоди и Фонд Гиннесса, предоставляли средства для строительства от 11 до 15 процентов «социального» жилья в Лондоне. Это было замечательным достижением, учитывая сложности в нахождении достаточно обширных участков земли в центральном Лондоне и принимая во внимание распространенное в те годы предубеждение землевладельцев против того, чтобы многоквартирные дома строились у самого порога «хозяйского» дома.
Это также означало, что в Лондоне именно рабочий класс первым попробовал на вкус новую жизнь – а ведь раньше беднякам доставались лишь «объедки» жилищного рынка столицы. В восемнадцатом веке бывшие «благородные» кварталы скупили спекулянты, которые превратили дома, когда-то принадлежавшие одной аристократической семье, в подобия общежитий, сдавая семьям рабочих по комнате. Для уплотнения пространства и получения бо́льшей прибыли просторные залы разделяли перегородками, даже не думая менять, или поддерживать в рабочем состоянии санитарное и кухонное оборудо вание. С появлением многоквартирных домов рабочие и их семьи выступили в роли пионеров – или подопытных кроликов. В результате новой застройки облик таких районов, как Уайтчепел, Шордитч и частично Челси, радикально изменился, – что мы наблюдаем и поныне.
MAIDIC финансировала строительство первого многоквартирного здания в Лондоне в 1847 году, а к 1854 году в отчете, где рассматривались пути дальнейшего развития этой модели бюджетного жилья, уже трубили об успехах «Здоровых домов». В качестве примера местного «этического инвестирования» можно привести следующий случай: в 1853 году группа членов церковного прихода субсидировала строительство четырехэтажного многоквартирного дома на Гросвенор-Мьюс, Берклисквер, в том числе «восьми квартир из двух комнат, с двумя туалетами, раковиной и мусоропроводом… Вход в квартиры осуществляется с открытых внешних галерей, к которым ведет центральная лестница из шифера и железа». Хотя еще не было придумано названия для подобного «дома для размещения тридцати двух семей», предприниматели утверждали, что подобное начинание принесет «благо для трудящихся классов» с одной стороны и «солидный доход» – с другой.
Однако в 1850-е годы подобные здания все еще являлись редкостью. Компания по улучшению жизни трудящихся (IIDC)[29], фонд Пибоди и Генеральная жилищная компания ремесленников и рабочих[30] были созданы в 1861, 1862 и 1867 годах соответственно. Парламентские законы, принятые в 1866 и 1867 году облегчили компаниям возможность получения долгосрочных займов под низкий процент. На раннем этапе «типовые жилища» были небольшим зданиями, подобными «кромвелевским домам», расположенным рядом с существующим и поныне рынком Боро: пятиэтажные здания с открытой общей лестницей и четырьмя двухкомнатными квартирами на каждом этаже. Более крупные строительные проекты требовали бо́льших по площади участков; они появились лишь после того, как Городской совет по градоустройству снес трущобы, использовав право, данное ему «законами Кросса» 1875 и 1879 годов, названными в честь Ричарда Кросса, министра внутренних дел при правительстве Дизраэли. Строительные компании и фонд Пибоди извлекли определенную выгоду из государственной поддержки, поскольку им была дана возможность покупать участки по сниженной цене.
Крупномасштабные проекты, безусловно, привлекали внимание: например, пять семиэтажных корпусов, построенных Городской ассоциацией по улучшению условий жизни трудящихся классов на Фаррингтон-роуд, стояли под углом девяносто градусов к улице, а ширина фасада каждого здания составляла триста футов. Дома были сданы в экспуатацию в ноябре 1875 года и торжественно открыты самим Ричардом Кроссом. Нижние этажи заняли магазины; расстояние между корпусами было достаточно большим и его предполагалось использовать как детские игровые площадки. Как и большинство других «образцовых домов», дома на Фаррингтон-роуд построили из имевшегося на складе кирпича (в основном желтого, со случайными вкраплениями рядов красного кирпича), а украшения оконных и дверных проемов и парапетов выполнены из «искусственного камня» (в данном случае – из смеси портландцемента и коксового остатка). Крыши делались плоскими и заливались битумом, чтобы жильцы могли использовать их: здесь сушили белье или просто отдыхали. Использование крыш, как и общих прачечных, регулировалось «списками очередности».
На каждом этаже размещались по четыре квартиры, которые были разбиты на пары, объединенные общим балконом. Балконы отделялись от основной каменной лестницы металлической решеткой, запиравшейся на замок. Общие наружные лестницы и такие «получастные» балкончики являлись отличительной чертой многих «типовых домов» (включая «кромвелевскиеё»): считалось, что это существенно снижает риски, связанные с использованием общей лестницы. Общие лестницы были местом довольно неуютным и не располагающим к дружеской беседе с соседями: они не обогревались и не освещались и по ним гуляли сквозняки. Ну а запирающиеся решетки гарантировали жильцам относительную безопасность: каждая проживающая в доме семья имела доступ только в свой жилой отсек. В те времена большое значение придавалось тому, что «двери квартир не выходят на общую лестницу» – видимо из-за того, что это ограничивало возможность нежелательного взаимодействия между жильцами.
Вероятно, из этих же соображений планировщики отказались от использования наружных галерей, предполагавшихся по первоначальному плану. Как видно из заметок Чарльза Бута[31], исследовавшего проблемы беднейшего населения британской столицы и составившего «карту бедности» Лондона, «если жильцы домов на любой улице города высовываются из окон, оставляют двери незапертыми или сидят на ступенях – будьте уверены, среди них есть немало криминальных субъектов». Были и такие, кто возражал даже против совместного использования балконов двумя семьями. В письме «К строителю» Фрэнсис Батлер настаивал, что квартиры следует планировать полностью изолированными, чтобы рабочий «почувствовал, что [его квартира] была и остается, как говорится, крепостью, и чтобы квартира не теряла ассоциации с «домом», понятием, так много значащим для английского народа».
Каждый корпус зданий на Фаррингтон-роуд насчитывал по пятьдесят две квартиры – это значило, что общее количество жильцов, расселенных в результате реализации этого проекта, составляло более тысячи человек, при том, что общая стоимость арендной платы составляла менее 40 000 фунтов стерлингов. Иногда Городской совет обвиняли в том, что обитатели городских трущоб, снесенных по его настоянию, просто переселились в новые трущобы, расположенные дальше от центра города. Точно так же широкие бульвары османовского Парижа вытеснили тысячи бедняков либо в пригороды, либо в еще не снесенные трущобы беднейших районов. Однако надо отдать должное городскому совету – в сотрудничестве с акционерными компаниями образцовых жилищ его усилия достигли впечатляющих результатов: безобразные трущобы были действительно ликвидированы, а не просто перенесены в другие районы города. Конечно, спрос намного превосходил предложение, а это значило, что обиженных и разочарованных тоже было немало. Когда уважаемые люди, вроде преподобного Уайатта Эджела, спрашивали жителей трущоб, почему они не перебираются в «типовые дома», а снимают комнаты в самых неблагополучных районах Лондона за четыре с половиной шиллинга в неделю, те отвечали, что, дескать, пытались, но не смогли. Выходило, что «типовые дома» забиты до предела семьями клерков, которым городской совет, по всей видимости, отдавал предпочтение перед семьями ремесленников и рабочих. На деле же профессиональный состав жильцов «образцовых» кварталов вполне соответствовал общему составу рабочего класса Лондона, за единственным исключением: в новых домах проживало гораздо больше детей. Почему-то, выбирая между бездетными молодыми семьями и семьями с одним или двумя детьми, компании типа Городской ассоциации по улучшению условий жизни трудящихся классов всегда выбирали последних.
Как беднейшие лондонцы, так и беднейшие парижане, как правило, регулярно меняли место жительства. Однако данные переписи ясно показывают, что обитатели «типовых домов» держались за свои квартиры. Возможно, новые квартиры могли показаться кому-то тесными и шумными, но зато их населяли маленькие дети, а не подозрительные типы без определенных занятий. Целью Городского совета было не давать пристанище «криминальным элементам», а, наоборот, служить «примером выявления и подавления преступности». Этот метод работал вполне успешно, несмотря на то, что дома не были оснащены консьержами, а за порядком следили лишь управляющие, выбиравшиеся из числа жильцов.
Анонимный рассказ о жизни в «типовом доме» Ист-Энда появился в первом томе 17-томного труда Чарльза Бута «Жизнь и труд населения Лондона», вышедшего в 1889 году. «Наброски о жизни в типовом доме» возможно, принадлежат перу Маргарет Харкнесс[32], дочери пастора, приехавшей в Лондон в 1877 году после того, как она отказалась выйти замуж по велению отца. Получив образование медицинской сестры, в начале 1880-х годов Маргарет, подобно Анни Безант[33], Элеоноре Маркс[34] и другим писательницам-социалисткам, совмещавшим общественную деятельность с защитой прав женщин, начала карьеру журналистки и романистки. «Образцовые дома» давали дамам-писательницам не только возможность взглянуть на запретную для них жизнь рабочего класса, но и проявить христианское милосердие, сыграв роль «леди Баунтифул»[35], а также собрать доказательства несостоятельности капиталистической системы, неспособной обеспечить беднейших лондонцев средствами к существованию. Иные благодетельницы начинали помогать беднякам «от скуки»: просто чтобы вырваться из бессмысленной монотонной рутины «благородного» существования и попробовать себя на одном из немногих поприщ, доступных в 1880-е и 1890-е годы образованным женщинам «нового типа». Подробные отчеты, полные натуралистических деталей, в которых трущобы «кромешного» Лондона сравнивались с «дикой Африкой», делали такую работу особенно захватывающей: дамы чувствовали себя почти как Генри Мортон Стэнли[36], самостоятельно осваивая и облагораживая «черный» континент, скрывавшийся в самом центре британской столицы.
Лишенная поддержки семьи и вынужденная жить за счет писательских гонораров, Харкнесс написала подробный отчет (если, конечно, он принадлежит ее перу), опиравшийся на собственный опыт проживания в «типовом доме Кэтрин» в Восточном Смитфилде. Этот комплекс однокомнатных квартир был возведен Генеральной жилищной компанией в восточном Лондоне. Некоторое время управление взяла на себя Беатрис Уэбб, социалистка, которая в дальнейшем основала Лондонскую школу экономики и еженедельную газету «Новый государственник»[37]. В то время как другие лондонские «патрицианки» ограничивались нечастыми посещениями и поверхностным осмотром «злачных» мест, Харкнесс совершила смелый поступок, решив пожить бок о бок с пролетариатом. В своих «Набросках» Маргарет описывает, как проходит день в одном из «типовых домов»: жизнь начинается в пять утра, когда автор слышит, как жилец верхнего этажа, работающий в железнодорожном депо, встает и собирается на работу. Его жена, кстати, накануне стучала на швейной машинке до часа ночи. В восемь утра оживляется живущая за стенкой вдова: она болтает с соседкой, шумно скребя у себя на кухне плиту или кастрюлю. После того, как детей выдворяют в школу, в доме наступает затишье. Днем тоже достаточно тихо; возвратившиеся в полдень дети играют в крикет во дворе, а женщины ходят в гости, чтобы посплетничать. После шести вечера лестницы наполняются звуками шагов и аппетитными ароматами: на кухнях идут приготовления к основной трапезе – ужину. Вечером кое-кто из мужчин отправляется в паб погорланить песни и поболтать о политике, но большинство проводят время с женами и детьми. Поскольку «дом Кэтрин» – жилище с хорошей репутацией, к десяти вечера большинство жильцов укладывается спать.
Основной вывод, сделанный автором «Набросков», таков: преимущества жизни в «образцовых домах» многократно перевешивают их недостатки.
Низкая арендная плата, повышенная чистота кухнях и санузлах, добрососедские отношения как между детьми, так и между взрослыми жильцами, и, главное, добровольное ли, вынужденное ли милосердие: здесь невозможно полностью " забыть» о больных родственниках и стариках. Основной же недостаток этих жилищ – скученность и отсутствие понятия «личное пространство», а также постоянные сплетни, мелочные ссоры и интриги кумушек-домохозяек. Однако даже они не так уж вредны, поскольку привносят в унылую монотонность бедняцкой жизни огонек страсти и, пусть мелочного, но сильного чувства.
В силу понятной логики большинство описаний «типовых домов» этого периода создано или теми, кто их разрабатывал, или теми, кто писал критические статьи в архитектурные журналы. Это значит, что чаще всего наблюдения и выводы основывались либо на быстром просмотре чертежей, либо, в лучшем случае, поспешной прогулки по уже законченному, но еще не заселенному дому. Конечно, они тоже заслуживают пристального внимания, поскольку выражают общее мнение на новую застройку и ее обитателей, однако из этих описаний невозможно понять, какой на деле была жизнь тех, кому посчастливилось туда попасть. В этом смысле гораздо больше информации можно почерпнуть из «Набросков». Хотя их автор несравненно превосходила своих соседей в образованности и кругозоре, ее рассказ ясно свидетельствует, что попытки архитекторов обособить квартиры и минимизировать общение соседей по лестнице провалились, хотя в целом проект многоквартирных домов нельзя назвать провалом.
Но неужели именно в многоквартирных домах лондонцы видели свое будущее? Архитектурный критик Джеймс Хоул, выступивший с докладом на Международной выставке здравоохранения 1884 г., так оценил эту перспективу: «Я совершенно уверен, что высотные здания, забитые крошечными квартирками, никак не подходят для счастливого будущего наших детей. Да и вообще жизнь в таких условиях вряд ли представляет собой пределы чаяний и надежд британской нации».
Были и другие общественники-реформаторы, например Октавия Хилл[38], которым не нравилась сама идея многоквартирных домов. Хилл предпочитала двухэтажные террасные дома-коттеджи, которые также появились в Лондоне, когда стало возможным приобретать участки «карманного размера». Три ее «проекта», построенные в 1880-х в боковых улочках Саутварка, дожили до наших дней. Коттеджный комплекс «Гейбл» на улице Садри – прелестный, радующий глаз зеленый оазис, однако как модель городской застройки эти проекты оказались нежизнеспособны.
«Типовые дома» убедительно доказали, что жилье с высокой плотностью населения не обязательно должно означать высокий уровень смертности. После первого всплеска энтузиазма, приведшего к созданию в 1889 году Совета лондонского графства, в самом начале 1890-х годов Совет начал строительство собственного жилья, сдав в 1893 году первый многоквартирный дом на улице Баундари. Его устройство в значительной степени было перенято у MDC, вплоть до трех процентов чистой прибыли инвесторам.
Кстати сказать, деятельность аналогичной организации во Франции, Société de cités ouvriers de Paris (Ассоциации рабочих городков Парижа), возникшей в 1849 году и занимавшейся строительством социального жилья, оказалась далеко не такой успешной. Из всех грандиозных планов строительства «рабочих городков» в каждом районе Парижа осуществлен был лишь один: «Городок Наполеона III», жилой комплекс из трех- и четырехэтажных зданий на улице Рошешуар, построенный в 1853 году, не принес большой радости ни устроителям, ни рабочим. Рабочие возмущались горой бюрократических формальностей и ограничений, регулировавших жизнь в «бараках» (как они окрестили свое новое жилье). Власти же, в свою очередь, опасались последствий скопления большого количества рабочих в непосредственной близости друг к другу, считая, что проживание под одной крышей может породить в их головах «социалистические глупости», а также способствовать сексуальной распущенности и разврату.
Горячие штучки
Должно быть, Перси Пинкертон почувствовал облегчение, узнав, что вышедший в его переводе в 1895 году роман Эмиля Золя «Pot-Bouille» – «Накипь» – в английском варианте получил название «Беспокойный дом». Литератор и полиглот, Пинкертон много лет успешно переводил на английский язык оперные либретто (включая либретто оперы «Богема»), мемуары и другие литературные произведения с немецкого, итальянского, русского и французского языков. Романы Золя вызвали у англичан настоящий шок. В 1891 году Королевский театр поставил пьесу по роману «Тереза Ракен»[39]. В 1895 году в Лондоне, в издательстве Генри Визетелли, вышли переводы романов «Марсельские тайны», «Страница любви», «Дамское счастье» и «Сказки к Нинон». Как и «Накипь», «Дамское счастье» и «Страница любви» входили в состав знаменитого двадцатитомного собрания сочинений Золя «Ругон-Маккары, естественная и социальная история одной семьи в эпоху Второй империи». В этом грандиозном цикле романов с беспрецедентным реализмом писатель попытался обследовать все закоулки политической, религиозной, артистической, экономической и общественной жизни Франции. В романе «Накипь», в частности, рассказывается о развратном поведении обитателей вымышленной квартирки в доме по улице Шуазель.
Пинкертон мог не беспокоиться о своей репутации переводчика: на страницах лондонских литературных журналов не появилось ни одной рецензии на " Беспокойный дом». Роман даже не поступил в открытую продажу, а распространялся из-под полы. Однако опасаться все же стоило: Пинкертон прекрасно помнил, что, когда Генри Визетелли в 1886 году выпустил в своем издательстве «Накипь», его затаскали по судам по обвинению в пропаганде непристойности[40] – и это притом, что Визетелли выкинул из романа почти треть самых смачных сцен! По сути дела первое название английского варианта «Накипь» Pot-Bouille – «Горячие штучки» – совершенно не соответствовало его содержанию: в английском переводе «штучки» оказались в лучшем случае «еле теплыми». Однако даже эти «кастрированные» сексуальные сцены показались Национальной ассоциации бдительности возмутительными. После двух лет тяжб «Горячие штучки» были запрещены к изданию, а от Визетелли потребовали уплатить штраф в 100 фунтов. Либеральные члены парламента и члены ассоциации утверждали, что Визетелли и другие, такие же распущенные издатели, находятся в сговоре с борделями и поставляют им юных дев, чьи когда-то невинные души были «осквернены и развращены» чтением порнографической литературы. Да, воистину в Англии читать книги Золя могли только посвященные. Даже Артур Конан Дойл, отправившись в театр смотреть спектакль «Тереза Ракен», предусмотрительно оставил свою жену дома.
В результате «Беспокойный дом» напечатали в Англии подпольно: это осуществило сообщество переводчиков, объединившихся в Лютецианское общество, названное так в честь древнего названия Парижа – Лютеция. В 1894–1895 годах члены общества заплатили за английское издание сборника романов Золя в шести томах немалую по тем меркам сумму – двенадцать гиней. В сборник входил также роман «Жерминаль» в переводе Хэвлока Эллиса[41] и роман «Западня», в переводе Артура Саймонса[42]. В выходных данных было указано, что сборник издается ограниченным тиражом в 300 экземпляров, на самодельной бумаге, «Лютецианским обществом для распространения среди его членов». Сборник выходил «по специальному разрешению и под непосредственным контролем месье Золя», который встретился с членами общества в Лондоне в октябре 1893 года. Однако этот протест против викторианского ханжества можно назвать «фигой в кармане» – ведь все без исключения члены общества прекрасно знали французский язык и могли читать романы Золя в оригинале. Несмотря на небольшой тираж, первые тома сборника не принесли ожидаемой прибыли, и планы издания последующих томов были отложены в долгий ящик.
Эмиль Золя родился в Париже, однако когда мальчику исполнилось три года, его семья переехала в Экс. В Париж он вернулся лишь в 1858 году и потому его – как героя романа «Накипь» Октава Муре – можно назвать молодым провинциалом, пытающимся пробиться в незнакомом городе. В своем романе Золя нарисовал узнаваемых персонажей: от высохшего от старости консьержа, из-за стеклянной загородки бдительно следящего за передвижениями жильцов и посетителей, до нищего художника и «помешанного» Сатюрнена Жоссерана. Карикатурные образы, созданные гениальным художником Оноре Домье[43] в серии «Жильцы и домовладельцы» (1847 г.) высмеивают мелочные склоки жителей «апартаментов», например негодование консьержки, когда оказавшийся в затруднительном денежном положении жилец преподносит ей на Рождество недостаточно богатый подарок.
«Фривольный» Поль де Кок, мастер эротических сцен и альковных приключений, первым из французских писателей раскрыл чувственный потенциал многоквартирных домов: ведь жизнь соседей проходит «буквально за стенкой». La Demoiselle au Cinquième («Девушка с пятого этажа», 1856) и Mon Voisin Raymond («Мой сосед Раймон», 1842) – легкие бульварные романчики с «картонными» героями, где психологизма с трудом хватит на дешевый ситком. В последнем романе описываются мелкие неприятности Эжена Дорсана, молодого рантье, который проводит дни, слоняясь по бульварам и танцулькам в садах Тиволи, лишь бы не возвращаться в свою квартирку на Монмартре, где его ждет бдительная консьержка мадам Бертен, надоедливый сосед (художник-авангардист Раймон) и ревнивая любовница Агата, модистка. Английские издания романов Поля де Кока упрочили репутацию «французской квартирки» как гнезда разврата еще до того, как Золя написал свои шедевры.
Роман «Накипь» впервые вышел во Франции в 1882-м, однако в нем описываются события двадцатилетней давности, происходящие в придуманном писателем доме на улице Шуазель. Дом же этот, по словам архитектора Кампардона, кузена главного героя Октава Муре, был построен за двенадцать лет до описываемых событий, то есть примерно в 1850-х годах. Как мы уже знаем, в те годы бум многоквартирных домов достиг своего пика; давно сложилась оптимальная планировка зданий и дизайн внутреннего пространства. Архитектурные трактаты, такие как «Современный Париж» Луи Ленормана (1837 г.), вносили лишь мелкие вариации в устоявшуюся и опробованную временем модель. Четырехэтажное здание Золя отличается от других ему подобных лишь чугунными вензелями балконной решетки да свиданиями, которые жильцы назначают друг другу на отапливаемой центральной лестнице с ее перилами из красного дерева, толстым красным ковром и мозаичными панно «под мрамор».
Октава встречает кузен, архитектор Кампардон, он же знакомит его с консьержем месье Гуром, почтенного вида стариком, который вместе со своей тучной и почти не двигающейся супругой занимает квартиру на первом этаже, слева от задней двери, выходящей во внутренний двор, в глубине которого виднеются конюшни. На первом этаже расположен магазин шелковых изделий, владелец которого, Огюст Вабр, старший сын домовладельца, живет с женой Бертой в мезонине. На первый взгляд, внутреннее устройство дома кажется вполне простым: две квартиры на каждом этаже, одна побогаче и попросторнее – окнами на улицу, другая, победнее, – во двор, выходящие на парадную лестницу дверьми из красного дерева. Приятели продолжают подниматься по лестнице, и Кампардон перечисляет имена жильцов: на втором этаже, в квартире окнами во двор, живет младший сын домовладельца, Теофиль Вабр, со своей очаровательной супругой Валери. А лучшую квартиру на втором этаже, окнами на улицу, занимает домовладелец, в прошлом версальский нотариус месье Вабр. Собственно говоря, живет он не у себя, а у своего зятя, сорокапятилетнего советника апелляционного суда, вместе с дочерью Клотильдой и их сыном Гюставом. Квартиру на третьем этаже снимает некий безымянный писатель, проживающий там с женой и двумя детьми. Кампардон описывает их как людей богатых (в конюшне у писателя имеется выезд, чего другие, менее зажиточные жильцы не могут себе позволить), однако общее отношение к этой семье довольно презрительное. Во-первых, «бумагомарателей» вообще не за что уважать, а во-вторых, господин писатель однажды имел неприятности с полицией – вроде бы из-за того, что написал книгу о скандальных происшествиях, случившихся в одном из подобных этому домов. Золя, таким образом, искусно «вплетает» себя и свою семью в канву повествования, не привлекая к себе при этом большого внимания. До того, как пригласить Муре в свои апартаменты на третьем этаже, Кампардон ведет его на четвертый, туда, где молодому человеку предстоит жить. Муре с досадой замечает, что пушистый красный ковер на лестнице доходит лишь до третьего этажа, дальше ведет лишь дорожка из сурового серого полотна. Снаружи этот переход отмечен началом крыши, образующей некое подобие террасы. В квартире окнами на улицу живет внешне крайне благопристойное семейство Жоссеран, управляемое мадам Жоссеран, чья главная цель в жизни – удачно выдать замуж двух юных дочерей Берту и Гортензию до того, как кто-нибудь заподозрит, что тщательно поддерживаемая видимость богатства – всего лишь прикрытие, а ее муж служит кассиром на стекольном заводе. Их сын Сатюрнен – слегка «тронут головой», хотя эта болезнь, кажется, позволяет ему острее ощущать дух лицемерия и порока, сокрытый в самом сердце дома. Квартиру на четвертом этаже занимает клерк Жюль Пишон, проживающий с женой Мари и маленькой дочуркой Лилит. Хотя все жильцы дома поддерживают видимость хороших отношений и постоянно приглашают друг друга в гости на " музыкальные вечера», семейство Пишон явно стоит ниже других на социальной лестнице, поэтому их никуда не зовут. Муре занимает одну комнату в самом конце коридора со стороны двора. Каждый раз, возвращаясь к себе, ему приходится проходить мимо дверей Пишонов, а Мари Пишон проходит по коридору мимо его комнаты, направляясь на кухню.
На самом верхнем этаже два коридора расходятся в разных направлениях, огибая дом по периметру с противоположных сторон от центральной лестницы. Здесь живет прислуга; все обитатели дома, кроме Пишонов, имеют слуг: Жоссераны – кухарку, Компардоны – горничную и кухарку, а Дюверье, зять домовладельца, еще и кучера.
На первый взгляд, не посвященному в суть вещей Муре кажется, что семьи буржуа отделены друг от друга непроходимыми барьерами в виде массивных дверей, однако слуги и служанки из разных квартир живут лишь за тонкими перегородками. На чердаке нет понятия о «личном пространстве», многие держат двери в комнаты открытыми, особенно летом, когда под жарким солнцем крыша раскаляется и в мансарде становится непереносимо жарко. Одну из комнат хозяева сдают сначала плотнику, а затем сапожнику. Гур ведет против этих работяг затяжную войну, считая, что своим присутствием они дискредитируют «приличный» дом и распространяют дурное влияние улицы. Впоследствии, конечно, выяснится, что, изгнав ремесленников из дома, Гур избавился от двух единственных честных его обитателей. Действительно, рабочие и ремесленники к концу века перестали селиться в многоквартирных домах. Этому способствовала политика Второй империи, поощрявшая «миграцию» рабочего населения в необлагаемые налогами деревянные лачуги на пустырях, тянувшихся между Стеной откупщиков и внешними военными укреплениями Парижа.
Вторая лестница, предназначенная для слуг, ведет с заднего двора прямо на чердак. На каждой площадке на нее выходят по три двери: одна дверь из кухни квартиры бо́льшего размера, другая – из второй квартиры, а третья – из заднего коридора. Комната Муре расположена как раз напротив одной из таких дверей. Черная лестница спасает Берту Вабр от позора, когда однажды, после ночи прелюбодейной страсти, они с Муре не могут вовремя проснуться. По черной лестнице Берта незаметно спускается на два этажа вниз и легко проскальзывает в свою квартиру через кухонную дверь. К несчастью, в спальне дежурит горничная: она в недоумении глядит на аккуратно застланную постель хозяйки. В отличие от супруга, Берта еще не поняла всей важности расстилания собственной постели «для сохранения приличия перед слугами» перед тем, как собираешься прыгнуть в чужую. Что же, горничной можно «заткнуть рот» взяткой, однако не навсегда. В следующий раз, когда Берта навещает Муре, любовников застает врасплох ее супруг Огюст, который вламывается в комнату Муре с намерением «разобраться». И вновь Берте удается ускользнуть на черную лестницу, да только на своем этаже она обнаруживает, что кухонная дверь заперта. Одетая лишь в пеньюар, бедняжка снова бежит вверх по лестнице, пробегает по коридору и спускается к своей квартире по центральной лестнице – увы, и парадная дверь заперта! Бежать за помощью к родителям она не может, и поэтому начинает звонить в дверь Компардонам, надеясь, что они приютят ее. Компардон, нежащийся в это время в объятиях своей кузины Гаспарин, немало раздражен таким бесцеремонным и настойчивым вторжением, и решительно просит Берту покинуть его «уважаемый» дом. И вот Берта вновь на ступенях лестницы. «Никогда еще дом не казался ей таким добродетельным и беспорочным». Неверная жена дрожит от страха от одной мысли, что может встретиться на лестнице с месье Гуром в его бессменном бархатном картузе и домашних тапочках. Несмотря на то, что к этому моменту никто в доме уже не спит, лишь бедная Мари Пишон позволяет оставшейся без крова Берте переночевать у себя на диване.
Черная лестница освещена, как и парадная, а небольшой задний дворик внутри квартала дает возможность хоть немного избавиться от кухонных запахов. На каждом этаже по две кухни: одна в квартире, выходящей на улицу, вторая – в меньшей квартире. Такие жильцы, как Муре, не имеют доступа в кухне вообще. Кухонные окна выходят на задний двор, поэтому слугам удобно общаться друг с другом, не сходя с рабочего места. «Кухня представляла собой отхожее место всего дома, – пишет далее лирический герой романа Золя. – Пока господа нежились на диванах, показывая друг другу лишь свои «парадные фасады», слуги, не стесняясь, ручьями лили словесные помои». В этом «отхожем месте» такие невинные души, как Анжель, четырнадцатилетняя дочь Кампардона, подвергаются развращению: Лиза, горничная Кампардона, заставляет девочку имитировать непристойные действия, выполняемые взрослыми жильцами.
Пока Муре прочесывает квартал в поисках «надежного уголка», где можно заняться любовью со всеми, кто носит юбку, Гур, в свою очередь, «рыщет вокруг, и выглядит странным образом смущенным». Однажды ночью Муре застает консьержа в темном конце своего коридора рядом с ведущей на черную лестницу дверью. «Мне нужно кое-что выяснить, месье Муре», – ворчливо бормочет Гур, отправляясь восвояси. В «беспокойном доме» Золя вездесущий консьерж, фигура, обычно описываемая как ферзь, жестокий тиран, выглядит презренной, ничтожной пешкой.
За парой исключений, внимание Гура направлено в основном на само здание: его фасад, стены, ковры и убранство, нежели на распущенных домочадцев. Старик, одиноко караулящий в темном коридоре, будто блокирует Муре пути к отступлению. Но может быть, он просто слушает тишину дома, пытаясь найти в ней фальшивую ноту? В другом месте романа Золя описывает, как Гур рассматривает обивку стен своей квартиры «так придирчиво, что стены даже покраснели от смущения». Но кто здесь должен краснеть от стыда – стены дома или населяющие его жильцы? Как повели бы себя Компардоны, Жоссераны и Вабры, окажись они по воле случая в подобном же «приличном» доме, но в Лондоне? Что первично – дом, который определяет поведение жильцов, или жильцы, заполняющие его пространство?
На этот вопрос ответил журнал Building News («Новости строительства»): в обзоре, посвященном «французским квартиркам», корреспондент безапелляционно заявлял, что честный, порядочный англичанин никогда не опустился бы до того, чтобы жить друг у друга «на голове», как это модно у «соседей за Проливом». «Французы, конечно, переняли английское слово «комфорт», – язвительно замечал журналист, – но они не поняли его смысла, так как их жилища комфортными никак не назовешь…» Возможно, французы настолько бесстыдны, что им вообще не нужно уединяться! Где это видано, чтобы спальня располагалась прямо рядом с гостиной – ни одна приличная английская семья такого в жизни не потерпит! Конечно, французы имеют талант по части украшения «будуара», этого у них не отнимешь, однако в нормальной, здоровой семье «будуар, пусть и со вкусом украшенный, – это еще не все».
Далее Building News писал, что, безусловно, они согласны с тем, что иметь кухню в доме – достаточно удобно, но это вовсе не извиняет варварскую французскую привычку держать кухню непосредственно рядом со столовой – запахи и звуки готовки витают прямо над обедающими! Вот в Лондоне не так, здесь кухни, хоть и расположены в террасных домах, но скромно ютятся в подвалах или на задних дворах. По сравнению с просторными английскими кухнями, парижские напоминают скорее чуланы, такие они крошечные. О чем это говорит? Опять-таки о том, что парижане понятия не имеют, что такое «домашний комфорт», и предпочитают «развлекаться на стороне», то есть в городе. Печально сознавать, пишет далее неизвестный корреспондент, что рядовой парижанин предпочтет поужинать в ресторане, а не у себя дома, и часто даже тащит туда жену и других членов семьи. Французы вообще не имеют понятия о «настоящем доме», и даже если увидят его, то не узнают. «Что есть дом для типичного француза? В лучшем случае «салон», или «место, где можно перекусить». Они всегда уделяют большое внимание внешней отделке зданий, однако терпят то, от чего любой англичанин тотчас пришел бы в бешенство». Что же, по мнению автора, может привести в бешенство настоящего англичанина? Например, общая лестница: для англичанина в высшей степени оскорбительно встретить утром, по пути в контору, на своей лестнице членов другой семьи.
Два десятилетия спустя общественное мнение англичан принципиально не изменилось за исключением того, что французский образ жизни теперь критиковали не только строительные журналы. В статье «Жизнь в квартирках», The Saturday Review (букв. «Субботнее обозрение») добавляло к числу прочих опасных французских веяний панибратские отношения между слугами из разных семейств. Оно также намекало на зловещую роль консьержа: по мнению корреспондента издания, парижане совершенно беспомощны перед лицом этого «шпиона», «тирана» и «пройдохи». С другой стороны, автор статьи признавал, что и в Лондоне в последнее время строятся целые кварталы многоквартирных домов. Несколько месяцев спустя другой журнал, The Builder (букв. «Строитель»), отметил, что, несмотря на то, что англичанам по-прежнему импонирует утверждение «мой дом – моя крепость», разговоры «о многоквартирных домах как о новом жизненном укладе» продолжаются. По мнению журнала, «если в Англии начинаются разговоры о новой системе, это значит, что скоро ее начнут внедрять в жизнь, или, по крайней мере, перестанут бояться как необычного, пугающего своей новизной явления».
Привычными жалобами на то, что квартиру никак нельзя назвать «домом», англичане маскировали перемену в сознании, почва для которой уже была подготовлена. К 1870 году стало понятно, что уводить цепи террасных домов все дальше от центра становится нецелесообразным. Некоторые некачественные здания рушились на этапе строительства – назвать такой дом «крепостью» было невозможно. Даже если хозяина и ждал зажженный в гостиной камин, сколько времени он мог им наслаждаться, если каждый вечер, возвращаясь из офиса, проезжал «две мили на омнибусе, пять миль по железной дороге, а затем еще милю шагал пешком по бездорожью»? Бэйл Сент-Джон сравнивал дешевую жизнь в квартирах с их общими коридорами и лестницами и дорогое, но безумно скучное существование в лондонских террасных домах не в пользу последних: «…безрадостные ряды домов, а у их обитателей вид такой, как будто они ожидают нашествия чумы, холеры, или как минимум вражеской армии». На взгляд парижанина, лондонские дома выглядели как тюрьмы.
Как в 1868 году отмечал журнал Building News, строители, возводившие террасное здание на улице Фоли рядом с Лэнгхэм-плейс в традиционном стиле (то есть, рассчитанное на одно семейство), в конце концов, прикрепили к входной двери шесть звонков, выглядевших довольно нелепо. Это означало, что дом будет сдаваться в аренду «по частям». Например, в этом случае квартиру в бельэтаже с кухней сдавали за тринадцать шиллингов в неделю, квартиру на втором этаже – за двенадцать шиллингов, а на третьем (верхнем) – за десять. Все три съемщика могли пользоваться маленькой кухней, выходящей на задний двор. «Неудивительно, – едко замечал автор статьи, – что молодые люди нынче совсем потеряли вкус к домашней жизни. Чего и ожидать от юного поколения, взращенного в условиях, где домашний уют совершенно невозможен?» Учитывая эти новые дома «на одну семью», а также широко распространенное обыкновение владельцев «старого фонда» сдавать комнаты, можно сказать, что ситуация с жильем в Лондоне была не менее напряженной и противоречивой, чем в Париже.
От арендатора, делающего вид, что он снимает целый дом, до его домовладелицы, которая скорее умерла бы, чем увидела свое имя в телефонной книге в разделе «Дешевые комнаты внаем» – так что лондонцы, как и парижане, предпочитали горькой правде сладкую ложь.
Дом на небесах[44]
Несмотря на не столь заметную популярность, мы не можем не упомянуть еще одну тенденцию, имевшую место в 1850-е и 1860-е годы: строительство жилья для более состоятельных горожан – зданий, которые мы сейчас привычно называем «таунхаусы». Первые дома такого типа были построены частной фирмой мистера Маккензи на Виктория-стрит.
Длина таунхаусов Маккензи составляла 117 футов, а высота – 82 фута. Несмотря на плоские крыши, выглядели они вполне по-парижски. На первом этаже каждого здания располагалось по шесть магазинов. В доме имелся постоянно проживающий портье, отдельная лестница для торговцев и грузовой лифт. «Преимущества жизни в таких домах очевидны, – писал анонимный корреспондент The Builder, – особенно для семейств, живущих в Лондоне лишь несколько месяцев в году. Во время отсутствия хозяев за их собственностью следит портье». Маккензи, видимо, был весьма ушлым предпринимателем, и своих возможностей не упускал. Застройка Вик тория-стрит еще обсуждалась в Вестминстерском дворце в 1857 году, а ее прямую, как стрела, траекторию сместили в сторону, что позволило Городскому совету по градоустройству снести пользовавшихся дурной славой квартал бедняцких трущоб и продать территорию под новое строительство.
Рис. 7. Улица Виктории. Фотография конца XIX века
В 1870–1880-е годы Виктория-стрит стала для Лондона аналогом знаменитого парижского бульвара Опера: вдоль нее выстроились такие грандиозные сооружения, как отель «Вестминстер-Пэлес», жилые особняки «Оксфорд» и «Кембридж» (1882–1883 гг.) а также «Особняк Принца» (1884 г.). «Типовые дома» для рабочих обычно строились на две-три комнаты, в то время как таунхаусы для зажиточных горожан – на восемь-десять. Слуги жили в том же доме, что и хозяева. Как и комплекс зданий, спроектированный под руководством Маккензи, другие таунхаусы в основном предназначались для тех, кто проводил в Лондоне небольшую часть года. Они были также популярны среди членов парламента (поскольку здание Парламента находилось совсем рядом), а также артистов мюзик-холла, таких, например, как танцовщица Кейт Воган, с которой мы еще познакомимся в четвертой главе.
В 1857 году The Builder презрительно отзывался о «французских квартирках», однако уже в 1868 году «Новости строительства» с волнением предсказывал, что такой тип жилищ заинтересует и средний класс. «[Французские квартиры]… прочно вошли в сознание всех классов английского общества, – писал корреспондент журнала, – поэтому есть надежда, что, когда представители среднего класса в полной мере ощутят комфортные условия проживания в многоквартирных домах – тишину, уединенность и удобство, они задумаются: «А не сваляли ли мы дурака, упорно не желая переезжать в это прогрессивное жилье?» The Builder тоже поменял свое отношение на сто восемьдесят градусов и усердно восхвалял парижские квартиры, называя их примером для подражания и призывая всех следовать за прогрессивными тенденциями французов. В конце концов, какая разница, как называется комфортабельное жилье: таунхаус, особняк, здание, резиденция или просто квартира? Основной задачей сейчас было адаптировать парижское жилье на английский лад. Однако даже такое очевидное благоволение к французскому укладу не означало, что лондонцы совсем закрыли глаза на безнравственное поведение обитателей парижских immeubles.
Большую роль в «продвижении» новаторских идей сыграли архитекторы Уильям Х. Уайт и Фредерик Илс – они защищали свою точку зрения в Институте британских архитекторов, Архитектурной ассоциации и Королевском обществе искусств. Им возражали коллеги по цеху, значительная часть которых была сильно старше и принадлежала к другому поколению. Чарльз Барри, архитектор Вестминстерского дворца, на собрании Городского совета в 1877 г. метал громы и молнии: «Мистер Уайт – революционер в полном смысле этого слова, – кричал Барри с трибуны. – Он желает не только революционизировать устройство наших домов, но и кардинально изменить наши желания, привычки, и самый образ жизни». Илсу и Уайту пришлось также отстаивать необходимость собственного участия в строительстве, поскольку были и такие, кто считал, что многоквартирные дома можно строить без участия архитекторов. Например, Мэтью Аллен, подрядчик, многократно участвовавший в строительстве домов «нового типа», настаивал, что архитекторы вообще не имеют представления об особенностях этого вида жилья. Многие подрядчики сами строили жилые дома в качестве частных предпринимателей для более зажиточных клиентов, или по контракту с MDC – но в любом случае, они рассматривали архитекторов как бесполезный, а иногда и вредный «балласт».
Уайт и The Builder были в принципе согласны: действительно, лондонские архитекторы не имели понятия о внутреннем устройстве многоквартирных домов. «Однако, – возмущался The Builder, – если бы кто-нибудь из спорщиков взял на себя труд осмотреть дома на бульваре Осман или бульваре Малешерб, он бы с удивлением обнаружил, что каждое из этих зданий немного отличается от других. Многоквартирные дома в Париже – не бараки, а удобные, красивые здания, поскольку их проектировали уважаемые архитекторы». А в Лондоне, наоборот, дома напоминают бараки именно потому, что строились они без участия архитекторов. Взять, к примеру, лестницы – элемент дизайна, который может привнести множество интересных архитектурных деталей, и даже придать дому собственный «характер». Британским архитекторам просто надо учиться как на примере французов, так и на собственных ошибках, например, доходных домах королевы Анны (1873 г.) архитектора Х. А. Хэнки и Альберт-холла архитектора Нормана Шоу (1878 г.). Оба эти ансамбля, насчитывавшие, соответственно, четырнадцать и девять этажей, подверглись критике за то, что были слишком высокими.
Как апартаменты королевы Анны, так и Альберт-холл, походили не на французские многоквартирные дома, а скорее на безликие американские небоскребы с их рядами стандартных окон, характерных для отелей.
Хотя американская модель не так широко обсуждалась, как французская, все же бытовало мнение, что Нью-Йорк представляет собой некую противоположность Парижу. Если французские меблированные комнаты казались англичанам слишком шумными и фамильярными, чтобы соответствовать понятию " настоящий дом», то американские «отели» представляли собой другую крайность: в этих холодных, безликих жилищах «человеческая индивидуальность может легко потеряться среди машин и механизмов современной жизни». Таким образом, первоочередной задачей архитекторов вроде Илса и Уайта было найти компромисс между двумя полярными стилями жизни.
Одной из центральных тем оживленных дискуссий стал вопрос о размещении слуг: каким образом сделать так, чтобы их жизнедеятельность проходила в отдельном, автономном блоке и не пересекалась с жизнью хозяев? Все единодушно согласились с автором статьи в The Saturday Review, который выражал мнение, что «мешать» господ и слуг под одной крышей – «чистое варварство». Конечно, благовоспитанность не позволяла участникам дискуссии даже намеком показать, что им известно, какие именно дела творятся во «французских квартирках», однако всем было совершенно ясно, что результаты такого опрометчивого шага будут настолько ужасны, что, в общем, говорить об этом вслух не представлялось возможным. Члены общества Лютеции, обожавшие читать " непотребные» книжки, знали о предмете чуть больше, но их никто не спрашивал. Статья «Квартирная жизнь», напечатанная в The Saturday Review в 1875 году, была написана в саркастическом тоне, однако когда дело коснулось вопроса нравственности, тон статьи внезапно стал серьезным. «Французские слуги понятия не имеют о морали и нравственности. А как же иначе? Ведь они пользуются отдельным входом, и их никто не контролирует!»
The Builder, вступивший в полемику с The Review и сделавший автору статьи «Квартирная жизнь» выговор за использование недостоверной информации, несправедливо порочащей французов, все же вынужден был признать, что проблема существует. Камень преткновения в реализации «парижской модели» на английской земле действительно уперся в вопрос, как слуги разных господ уживутся на чердаке без надлежащего контроля со стороны хозяев. Но ведь поселить их на одном этаже с господами также невозможно! Слуги должны находиться вблизи, на удобном расстоянии, но так, чтобы их не было ни видно, ни слышно. В террасных домах слуги и торговцы никогда не пользовались парадным входом, а спускались по черной лестнице на задний двор, откуда попадали на кухню. Им бы и в голову не пришло ходить по одной лестнице с господами! Хотя это существенно осложняло планирование помещений, The Builder настаивал на устройстве отдельной лестницы для слуг, которая, впрочем " должна располагаться рядом с господской, а не в каком-нибудь дальнем углу, чтобы не создавать условий для сплетен, ссор и похабства, как в парижских домах».
Такое решение показалось всем половинчатым: оппоненты высказали мнение, что в условиях городской квартиры семье среднего класса не нужно держать трех слуг – вполне достаточно одного. Ряды террасных домов отодвигались все дальше и дальше, и хозяевам становилось все тяжелее найти прислугу: ведь террасные дома теперь строились на месте бывших рощ и полей, где рядом не было рабочих кварталов. К тому же времена, когда «служить господам» считалось престижным занятием, давно прошли – теперь люди относились к «обслуге» с гораздо меньшим пиететом. Теперь легче было найти интересную и высокооплачиваемую работу, а наличие «типовых домов» для рабочего класса предоставляло более комфортные условия, чем выдвижная кровать на господской кухне или неотапливаемая комнатушка на чердаке. Таким образом, переселение зажиточных семей в многоквартирные дома решило проблему расселения слуг очень просто – ликвидировав их как класс. Чем меньше слуг, «тем более полноправной хозяйкой дома чувствует себя жена»; по мнению автора статьи, она и с детьми управится лучше без посторонней помощи. Новейшие технологии тоже пришли на помощь: с внедрением грузовых лифтов слугам уже не приходилось ходить с тяжестями вверх и вниз по лестнице, а торговцев вообще дальше порога в дом не пускали. Развитие системы ресторанов, начавшееся в 1860-е годы, – общественных заведений, где приличная дама могла поужинать на людях, не рискуя скомпрометировать себя, дало семьям возможность ужинать вне дома и… рассчитать кухарку.
Одним из важнейших аргументов против квартир был консьерж: в Париже в его обязанности входило не только получать почту для своих жильцов (а в некоторых случаях и читать ее), но и собирать арендную плату и следить за тем, кто входит в здание через главный вход. Шарле изображает консьержку в виде съеженной от времени старой карги, обзывающей добропорядочных граждан «канальями» лишь потому, что они не хотят с ней общаться – типичное представление о консьержке.
По словам Бланшара Джерролда[45], консьерж всегда был bête noire – предметом особой ненависти парижан.
Рис. 8. Из серии «Эти маленькие люди второго сорта…» Никола-Туссен Шарле, 1826
В доме, где жил сам Джерролд, на улице Катр-Ван, консьерж сам поднимал и опускал тяжелый засов входной двери, и без пристального досмотра никого не впускал и не выпускал из дома.
«Он совал свой нос в каждый пакет жареных каштанов, что проносили в дом. Напрасно я умолял его: Cordon, s’il vous plaît! – стараясь говорить жалобным голосом, как будто подманивал птицу, – без досмотра на улицу он меня не выпустил. А когда я вернулся домой вечером и потянул шнурок звонка, в маленьком окошке рядом с дверью снова появилось сморщенное коричневое лицо, увенчанное ночным колпаком, цветом и формой напоминающее печеное яблоко. Я был вторично подвержен строжайшему досмотру, и только после этого дверь отворилась».
Как мы уже выяснили, в «типовых домах» консьержа не было, а хозяйственной частью заведовал комендант, живший в том же доме, в чье ведение не входило следить, кто, когда и в какой компании вошел в дом или вышел из него.
Ну и последним аргументом против «парижской модели» была «утечка звука». Хотя звуки «утекали» и в английских жилищах, средний англичанин был готов терпеть игру на фортепиано или перебранку соседей только справа и слева, но никак не сверху или снизу. У Золя в «Накипи» парадная лестница погружена в полную тишину, и тихое шипение газового обогревателя лишь подчеркивает ее, а приглушенные звуки фортепиано делают атмосферу дома удушающе респектабельной. В то же время стены внутреннего дворика, выложенные белым глазурованным кирпичом, отражают звук и усиливают язвительные выкрики и грубую ругань слуг. Как мы уже говорили, лондонцы предпочитали есть холодную пищу, только бы не слышать доносящиеся из кухни звуки, и не чувствовать запах пищи, поэтому устройство парижских квартир, где кухня располагалась непосредственно рядом со столовой, шокировало их.
Когда комендант Дома королевы Анны спросил Илса, что можно сделать, чтобы уменьшить звукопроницаемость в доме, архитектор уклонился от прямого ответа. Представив, видимо, обитателей «образцовых домов» с их выводками визжащих и плачущих детей, он заявил, что жизнь в квартирах для детей противопоказана, поскольку ему самому было бы «крайне неприятно» встретить ребенка на лестнице. Другие архитекторы призывали использовать звукоизоляцию в строительстве внутренних перегородок и делать стены более массивными. Жильцы Альберт Холла, в частности, постоянно жаловались на тонкие стены, которые пропускали даже самые тихие голоса. А вот приглушенные аккорды фортепиано в романе «Накипи», наоборот, говорили о высокой нравственности обитателей квартиры. Как сказал корреспондент журнала «Строитель»: «Брандмауэры имеют не только противопожарную, но моральную ценность».
Здание «Палатинейт Билдингз» (1875 г.), что рядом с торговым центром «Элефант энд Касл», хотя и не является ни «типовым домом» для рабочего класса, ни доходным домом для знати, может послужить хорошим примером многоквартирного дома викторианской эпохи, рассчитанного на состоятельных жильцов. Этот комплекс, построенный частной строительной фирмой «Саттон и Дадли», выходил 200-футовым фасадом на Нью Кент Роуд и занимал территорию почти в два гектара. На нижнем этаже располагались магазины, из просторного центрального вестибюля изящная лестница вела на верхние этажи. Здание было построено из обожженного красного кирпича, а оконные и дверные проемы облицованы искусственным камнем. В основных корпусах были предусмотрены плоские крыши для сушки белья, а также декоративные чугунные решетки на балкончиках на пятом и шестом этажах: подобные детали в домах для бедных, конечно, не предусматривались. Здания нового комплекса выходили также на две соседние улочки, и здесь архитекторы изменили их внешний вид, добавив эркеры – милый «домашний» штрих, вызвавший в памяти старомодную архитектуру террасных зданий. Эти апартаменты были рассчитаны на большие семьи представителей «торговых… и средних классов». По окончании строительства комплекс «Палатинейт Билдингз» смог вместить более трехсот семей. Итак, основная задача адаптации «французских квартир» к английской жизни заключалась в нахождении оптимального баланса: чуть меньше украшений – и архитектору предъявляли обвинение в том, что он создал «барак». Чуть больше – и он рисковал своей репутацией, поскольку его могли обвинить в создании «борделя». Лондонцы хотели, чтобы из соображений безопасности за их квартирами кто-то следил, но яростно возражали против любого ущемления «свобод». Квартиры должны были быть удобными и нарядными, но не «вульгарными». Такие здания, как «Палатинейт Билдингз» убедительно доказывали, что лондонцы справились с задачей, создав собственную модель «горизонтальной» городской жизни, которая стала нормой для большинства горожан. Несмотря на, казалось бы, непримиримые противоречия, менее чем за полвека лондонцы и парижане добились невозможного, вместе превратив «беспокойный дом» в удобное жилье.
Рис. 9. Приятный способ лишиться глаза. Гравюра неизвестного художника по рисунку Роберта Дайтона, ок. 1820-1825 гг.