Село мое
Вода в реке, как чистая слеза,
На правом берегу белеют хаты,
Небес высоких, чистых бирюза,
Плывущих облачков лохматых.
Макитры на плетнях и кувшины,
И струйки дыма от костров.
Под ветром клонятся вершины,
Дерев. Собачий лай, мычание коров.
И мак, завялыми головками поник,
Рукою человека вырван, сломан.
Повсюду слышен петушиный крик,
Гусей и уток кряканье и гомон.
От ивы косо распростерлась тень.
И по траве густой кузнечик скачет.
И к вечеру клонится летний день.
И роза лепестками горько плачет
Жужжаньем пчел и ос наполнен сад,
Цветов разлив благоухает,
Их нежный, тонкий, пряный аромат,
Разносится вокруг и тает.
Пролился дождик, лучшего не надо,
По лужам прыгай босиком и пой,
Гармонь звучит. Вечерняя прохлада,
И комаров летящих звонкий рой.
Усталое село уснуло, ночь добра,
И четки тени хат видны,
Как будто бы отлил из серебра.
Окрасил листья свет луны.
Живет село трудовой жизнью, обычной, серой, повседневной. Кто огородиной занимается, кто скотиной, кто трудами в крестьянском подворье. Все – при деле, даже дети малые. Только те, кто головой не достают до края стола, могут распоряжаться временем своим. Они его проводят по- разному. В коротких рубашонках, позволяющим безошибочно определить пол каждого, сидят в песке, пересыпают его из руки в руку, или деловито ковыряют палочкой землю.
Наступает вечер. Вся семья в сборе. Моют руки, усаживаются за стол. Самая значимая часть времени – ужин. Совместные завтраки и обеды редки. Крестьянская работа тому помеха. Нет той работе ни конца, ни краю. Всю светлую часть времени забирает она. Зимой, оно, конечно, – легче. Зима, конечно, – не лето. Недаром говорят: «Летний день год кормит!». Какие уж тут посиделки за столом, заморил червячка – и в поле. Если поле недалеко от села, то в обед принесут в поле и хлеб, и приварок. Какие-никакие, а щи и каша обязательно. Если поле – далече, то берут с собой узелок с нехитрой крестьянской снедью: ломоть хлеба, кусочек сала, лук, соль, зубочки чеснока. Иное время ужин, впереди ночь, можно и не торопиться. Вечерняя трапеза проходит спокойно, под строгим надзором деда и бабушки. Комната тускло освещена керосиновой лампой, стоящей в центре стола. Фитиль выдвинут совсем немного, чтобы копоть не летала… Опять же, экономия керосина. А зачем свет яркий? Пищу мимо рта не пронесешь! Маленькое подслеповатое окошко затянуто старенькой, но чистой занавеской. Непорядок есть с открытым окном! Кислый, устоявшийся запах в комнате не замечают, к нему давно привыкли. За столом взрослым не принято говорить, а ребятишкам, не достающим до пола ногами, болтать ими. За непослушание можно схлопотать удар деревянной ложкой по лбу. У каждого ложка своя, из дерева резаная, вырез глубокий, чтобы бульон не проливался. Впрочем, для этого под ложку помещался кусок ржаного хлеба. Ведь нести ложку ко рту нужно было издалека, из общего котла. Сначала поглощали жидкую часть варева, потом – густую. Мясо с гущей делилось между сидящими за столом, с учетом трудовой значимости каждого едока. Все возражения малолетних, позволяющих усомниться в правоте дележа пищи, круто пресекались. Нарушителя спокойствия брали за ухо и отводили в угол. Стояние там, без права отвернуть лицо от угла могло вызвать ужесточение наказания. Отстояв там, переминаясь с ноги на ногу, – а срок наказания целиком зависел от настроения вынесшего приговор, – «преступник» покидал угол. На столе съестного уже не было. Желудок ворчал, напоминая о себе. Можно было рассчитывать на милосердие бабушки, которая, сжалившись над внуком, брала ломоть хлеба и смазывала его подсолнечным маслом. Горлышко бутылки при этом, плотно прикрывалось большим пальцем руки, чтобы масло не пролить, ненароком. Практически оно на хлеб не попадало, но иногда оставался слабенький запах от него. Хлеб посыпался солью крупного помола. Изголодавшийся ребенок впивался в хлеб зубами и ел, даваясь от слез, при воспоминании об утраченном удовольствии поесть гущи похлебки. Начало и конец трапезы заканчивался благодарностями, возносившимися Богу.
Конец ознакомительного фрагмента.