Изнанка мира. Глава -8. Танцующий с тенью (Тимофей Калашников, 2012)

– Ну и что теперь с этим триппером делать? – Анатолий Лыков большой ладонью тяжело припечатал листок бумаги, лежащий справа от его тарелки, а потом еще более тяжелым взглядом уперся в лицо сына.

В прежние времена Петр вполне мог бы быть актером, кумиром женщин; впрочем, на недостаток женского внимания он не мог жаловаться и сейчас. И дело тут было не только в том, что у него в карманах не переводились патроны. Выразительное лицо, с нагловато-высокомерной улыбкой, частенько кривившей его четко очерченные губы, и атлетическая фигура в сочетании с аурой самоуверенности делали его поистине неотразимым в глазах многочисленных девиц, вздыхавших по красивому парню.

– Что-что… Драться! – сквозь зубы процедил Лыков-младший.

– Драться?! Вот, тоже мне драчун нашелся! Видали? Драться он будет!!! – Лыков сделал широкий жест рукой, который пропал за неимением публики, потому что в маленькой служебной комнате, приспособленной под столовую для высшего начальства, никого, кроме него, сына и дочери, не было.

– Папа, вы еще будете что-нибудь? – спросила Ирина, намеренно игнорируя зарождающийся скандал, так как давно привыкла к напряженным отношениям в своей семье. – И, Петя, ты совсем ничего не ел. Зачем я готовлю?

– Не готовь!

– Ты мне не смей так с сестрой разговаривать! – сорвался на крик голос Лыкова-старшего. – Ишь-то, как с другими, с уродами всякими, так ты у нас рыцарь, на дуэлях дуэльствуешь! А ты с женщиной научись разговаривать, дуэлянт!

– Папа, ну не надо кричать, вас услышат, – сморщила Ирина симпатичный носик.

Она смотрела на мужчин и привычно удивлялась, насколько могут быть не похожими отец и сын. Пожилой, пятидесятипятилетний мужчина, среднего роста, довольно крепкого телосложения, отмеченный уже заметной сединой (непродолжительный период он ее закрашивал, но затем плюнул на бабское занятие), которую носил с достоинством зрелого, начинающего стареть человека. Размышляя о чем-то, он аккуратными движениями пальцев осторожно поглаживал бородку, за которой ухаживал не без удивительного для самого себя удовольствия, но стоило поглаживаниям перейти к более энергичному массированию кожи под волосами, собеседнику стоило опасаться самых неприятных последствий. И, кажется, сейчас буря приближалась нешуточная.

– Да пусть слышат! Чего уж тут слышать, если и так последняя собака на станции знает: Петр Лыков – убийца! – жарким шепотом проговорил отец.

– Пока еще только подозреваемый. Доказательств у них все равно нет…

– Так будут, будут у них доказательства, разве ты не понимаешь? Будут! Ты видел, что они тут пишут? У них свидетель есть! Твой боец, между прочим, какой-то Григорьев, к ним в руки попал! А отправят его на Лубянку, он что хочешь расскажет!

– Нет, не отправят… И вообще я думаю, что все это вранье. Будь у них живой свидетель, они бы не ультиматумы присылали… – задумчиво протянул Петр.

– Да дело уже не в свидетелях. Как ты мог так позорно провалить операцию?! – вскипел Анатолий. – Я тебе доверял, по-серьезному доверял… Почему вы расстреляли эту проклятую дрезину, не убедившись, что Сомов и Зорин на ней? Зачем это было делать, я тебя спрашиваю?

– Горячка боя… Не разобрались. Наемники увлеклись… Но они уже наказаны.

– Не-е-ет, тут не наемники виноваты. Они – идиоты по определению, чего их наказывать? Тут твоя личная управленческая недоработка! А я тебе говорил, что надо было делать! Говорил!

– Отец, ну как вы понять не хотите, что не подобраться было к их инженеру. Разведка же не всесильна… Не могу же я в голову к Сомову или к Зорину влезть! Операцию по переправке этого бауманца готовили только они. Никого лишних, никого со стороны. Инженеришка этот, школьный друг Зорина-старшего, вел переговоры только с ним лично, а мы даже имени его не знаем. Сроки переправки – неизвестны. Пути – неизвестны. Маскировка – неизвестна. Ноль информации. Еще чудо, что и такие крохи узнать удалось… Нереально было их перехватить. Понимаете? Не-ре-а-ль-но! А удобного случая ждать, пока они свои планы воплощают, тоже нельзя было… – Петр из последних сил старался говорить спокойно и убедительно, однако это давалось ему с трудом.

Он прикрыл веки, чтобы не встречаться взглядом с глазами отца. Эти безоговорочно умные глаза-хамелеоны могли приобретать, в зависимости от ситуации, всезнающую мудрость, а могли стать не по возрасту наивными и потерянными. Но хуже всего Лыкову-старшему удавалось участие и «тошнотворно-бескорыстная» добродетель. В редкие секунды потери самообладания глаза его становились холодными – на грани расчетливой жестокости и трудно сдерживаемого презрения. Многие из тех, кто хорошо знал Анатолия Тимофеевича, отмечали в его взгляде глубину, внимательную проницательность, а временами – задумчивую отстраненность.

– Давай-давай, оправдывай свои провалы. А я тебе скажу, что дальше будет, – Лыков-старший посерел лицом и нахмурился. – Если ты проиграешь свою дурацкую дуэль, то усилишь тень, которая уже брошена на мое имя. Доклад об этом деле Москвину я на некоторое время блокирую, конечно. Но когда этот инженеришка начнет на Красносельской работать, когда они наладят выпуск батареек, когда в партийную кассу пойдут отчисления, когда наши вечно голодные коммунисты увидят, что можно сыто жить, то знаешь, что тогда будет? Зорин со своей чертовой партией выиграет выборы на пятнадцатом пленуме! И немудрено, с такими козырями и полнейший чурбан бы выиграл. В этом случае их и Центр поддержит, а вот тогда я должен буду пустить себе пулю в лоб. Потому что никто, слышишь, никто не снимет Анатолия Лыкова с должности секретаря Северной партячейки! Я в этом кресле умру. Но вот что с тобой и сестрой станется, мне подумать страшно.

– Ну, папа, почему вы так пессимистичны? Столько лет на Сталинской, люди же вас тут любят! – Ирина укоризненно выпятила нижнюю губку. – А вы совсем себя не цените…

– Ценю, моя хорошая, да вот только, ты сама увидишь, до чего народ докатился! Ничего святого! Коммунисты называется: за жрачку мать и отца продадут! – со вздохом сказал Лыков-старший, отодвигая тарелку, на которой еще оставался изрядный кусок прожаренного до золотистой корочки пирога с начинкой из грибов и свинины. – Спасибо, дочка! Вкусно сделала, мать бы тобой гордилась!

– Па, а можно я на Ганзу? – воспользовалась Ирина настроением отца.

– Нет, сейчас время больно неспокойное, чтоб через Красносельскую ехать. Тут пережди. Уж потерпи, моя красавица!

Неспешным шагом войдя в свой кабинет, секретарь Северной партячейки задержался около большой схемы, занимавшей на стене несколько метров. На ней была вычерчена замысловатая кривая, испещренная разноцветными пометками, красными восклицательными знаками, датами, цифрами, обведенными в жирные круги и квадраты. Анатолий Лыков проследил взглядом извилистую кривую, словно бы опять шаг за шагом проходил повороты, стрелки, погрузочно-разгрузочные площадки. Все это было знакомо как свои пять пальцев, он мог представить себе каждый метр змеящихся рельсов. Кто-то из обитателей станции по аналогии с реалиями давней, забытой всеми войны назвал этот коридор «дорогой жизни». Лыков усмехнулся: удивительно, насколько точно это название отвечало его назначению. Та, старинная дорога, шла по льду озера, соединяя осажденный город, которого сейчас уже наверняка и в помине нет, с «большой землей». По его дороге, сокольнической, в метро доставляли сначала муку, а потом зерно с огромного мукомольного комбината с ласковым названием «Настюша», расположенного на соседней улице от входа станции Сокольники, переименованной в тот же год в Сталинскую.

Но, может быть, впервые Лыков осознал, что схема, к которой он привык относиться как к своей величайшей победе, теперь символизирует его величайшее поражение. Все эти годы она кричала о грандиозных достижениях своего творца. Шутка ли: враз перескочить с должности скромного слесаря-наладчика, в подчинении у которого был всего один ученик – туповатый парень, выгнанный из школы, – до начальника станции, чьи приказы бросались исполнять сотни людей! В одночасье стать отцом-командиром, нежданно получив в руки кубок опьяняющей власти над тысячами голодных. И ведь он любил их, этих дрожащих, испуганных, ни на что не годных людишек, он помогал им, думал за них, спасал, дарил жизнь… Это продолжалось так долго, что вошло в привычку. А вот сейчас подлый кусок бумаги словно насмехался, шепча: все кончилось, все прошло…

– Какие люди были! Какой подъем сознательности! – проговорил вслух секретарь Северной партячейки, чтобы отогнать видение пустого, мертвого коридора. – Жизни своей не щадили, в тяжелейших условиях работали, но смогли ведь, построили дорогу! По подвалам, по канализационным коллекторам проложили рельсы, добыли вагонетки и начали возить сначала муку, потом зерно… Да, условия работы были ужасающие, – он постепенно увлекся и уже даже размахивал руками. – Многие погибли, пожертвовали собой, но сумели обеспечить хлебом своих… да что там, своих! Почитай, все метро несколько лет на этом зерне жило, прирастала Красная ветка могуществом, авторитетом, людьми… даже Полис с нами тогда считался. А как же! Недаром же говорится: хлеб, он всему голова. За хлебушек-то кому хочешь поклонишься…

О-о, в те времена против меня никто и голову поднять не смел! Сам Москвин лебезил. Но что делать, все хорошее когда-нибудь кончается… Закрома мелькомбината опустели, и теперь… Думать не хочется. Не люди, а слякоть одна! Да еще Зорин этот проклятый. Какую змею на груди пригрел, какую мразь неблагодарную!

Мужчина медленно обошел вокруг рабочего стола, бывшего предметом зависти всех, и больших и малых начальников, которые когда-либо бывали у него в гостях либо по делу. Еще бы, при том, что и обычные столы-стулья в метро редкость, никакому отряду сталкеров не под силу было притащить на себе массивные резные кресла, стулья, шкафы, инкрустированные ценными породами дерева. Он любовно обвел взглядом все это богатство, которое когда-то, по построенной через подвалы одноколейке, перекочевало сюда прямиком из кабинета директора Мелькомбината. Кожа, разумеется, пообтерлась за двадцать-то лет, но прорезные латунные накладки с изображением охотничьих сцен блестели как новые.

«Кому все это достанется? Может, Москвин себе заберет? Ведь Зорин, примитив и нищеброд, даже и не оценит этой царской роскоши, как и Сомов, помощничек его… Да и черт с вами! Пусть хоть все разворуют, на дрова пустят, но вот письменный прибор я вам не оставлю! Еще чего! Нет уж, позолоченная бронза, отделанная малахитом, никому из вас не достанется, жирно будет! Надо немедленно переправить его и иные вещи на Ганзу. Да, это надо срочно сделать. Дуэль, конечно, хорошо – Петр в отличной физической форме, и в его победе сомневаться не приходится, но лучше подстраховаться. Это будет правильно», – Лыков позвал дежурного и распорядился начать упаковку.

К тому, что в туннелях звук играет в особые забавы, не подвластные законам физики, люди уже давно привыкли. В одном перегоне можно слушать биение сердца напарника, а в другом тьма, точно черная вата, проглотит даже выстрел за спиной. Чувство взгляда из темноты тоже меняется от места к месту. Где-то вполне возможен задушевный разговор у костра, а в ином месте кажется, что стоит опустить автомат, как из мгновенно образовавшегося люка кинется чудовище. Тишина и опасность в каждом туннеле сугубо индивидуальны, вроде отпечатков пальцев. Опытные торговцы и караванщики любят хвастать, что с завязанными глазами узнают любой перегон.

В середине участка между Красносельской и Сталинской в тишине ворочался десяток вооруженных людей. На шевронах автоматчиков, занявших оборону вокруг дрезины с пулеметом, поблескивали серп, молот и надписи, сделанные местами облупившейся серебрянкой: ударный отряд гвардейской роты второго стрелкового Краснознаменного полка имени товарища Фрунзе.

Оправдывая громкое название, солдаты носили настоящий камуфляж и бронежилеты. Кроме гвардии, такую роскошь могли позволить только оперативники КГБ с Лубянки. Правда, в отличие от чекистов, форма автоматчиков выглядела изрядно застиранной, а в бронежилетах виднелись залатанные дырки, оставшиеся в наследство от предыдущих владельцев. Красная линия генетически унаследовала многие болезни СССР. Не стал исключением и дефицит. В сравнении с воинами красной гвардии любой пограничник Ганзы мог сойти за преуспевающего сталкера.

Бойцы, приготовившись, замерли вдоль стен туннеля, направив автоматы в сторону Сталинской. Застывшие лица походили на маски. Казалось, еще немного, и можно будет расслышать, как нервы гудят, словно обмотки в трансформаторе. Аура тревоги окутала вооруженных людей, подобно электрическому полю. Повисшего в воздухе напряжения было достаточно, чтобы шарахнул разряд. Друзей так не встречают.

– Командир, а чего церемониться? Может, их это… из пулемета? Как они нас хотели? – предложил бородатый детина, когда тягостная тишина стала окончательно невмоготу.

Голос бойца, под стать комплекции, звучал сочным басом. Остальные гвардейцы одобрительно загудели. Все прекрасно помнили трупы челноков, изорванные пулеметным огнем настолько, что жены и родители с трудом опознали погибших. Если бы не склероз деда-стрелочника, который по ошибке пропустил караван, то именно отряд оказался на месте убитых.

Невысокий здоровяк лет тридцати, с бритым «под ноль» черепом, отрицательно мотнул головой. В молодости он обладал роскошной шевелюрой, однако занятия вольной борьбой и боксом потребовали отказаться от непрактичного и опасного на ринге или татами волосяного покрова. Не изменился внешний вид и после окончания спортивной карьеры. И внешность Федора Сомова была также характерна для представителя силовых единоборств. Широкая, массивная шея, квадратный подбородок, перебитый в двух местах нос, плотно прижатые к лысому черепу уши, правда, одно из них, со сломанным хрящом (результат неспортивного поведения давнего спарринг-партнера), чуть торчало в сторону, добавляя внушительному виду легкий налет комичности.

Бородач, явно разочарованный отказом, покосился на пулемет.

– Скажем, что фашисты. Никто не докажет, – прогудел он.

Как второй по старшинству, этот боец, имя которого все давно забыли и называли просто Лом, мог отстаивать мнение солдат даже после прямого отказа командира. Не по уставу, зато укрепляет боевую группу.

– Нет! – четко ответил Сомов.

Конечно, те, кого они ждали, подобного благородства не заслужили. Однако Федор считал, что недостойно офицеру красной гвардии действовать подлыми методами. Даже с врагами. Иначе чем он станет отличаться от семейки Лыковых? Ублюдкам и предателям народа уподобиться не хотелось.

Короткое слово, подкрепленное личным авторитетом, оказалось понятнее пафосных рассуждений о чести. Металл в голосе дал понять, что тема исчерпана и дальнейшему обсуждению не подлежит. Лом поправил лямку автомата на плече и вернулся к созерцанию темноты.

Томительное ожидание играло на нервах виртуознее любого психоаналитика. Отряд прибыл в оговоренное место гораздо раньше назначенного времени: никто не желал повторения истории с расстрелянными караванщиками. Второй раз враг мог оказаться удачливее.

Вдруг что-то неуловимо изменилось. И первым это почувствовал юноша лет двадцати, высокий и худощавый. Кто-то мог назвать его щуплым, но был бы неправ. Кирилл Зорин, второй сын начальника станции Красносельская, много времени проводил с импровизированной штангой, собранной из подручных материалов. К спортивному снаряду его приучил старший брат Паша, всегда бывший для младшего примером. Кирилл иногда подумывал о том, чтобы пойти по стопам любимого брата, податься в вольнонаемные сталкеры. Внимательность и интуиция, которыми наделила его природа, давали надежду на успех в этой опасной профессии.

Внешность Кирилла была во многом обманчива: жилистый, он не бугрился накачанными мышцами, как Лом или Сомов, но был сильным и выносливым. Его молодое лицо могло показаться невнимательному наблюдателю наивным и в чем-то даже детским: добрый, открытый взгляд многих обманывал. Зорин-младший не видел жизни с ее худшей стороны (спасибо отцу за это), однако обладал острым умом, принципами, которые не нарушал даже под страхом смертной казни. Слабостями Зорина являлись не изжитый до конца юношеской романтизм и, может быть, чрезмерная доверчивость.

Кирилл не понял, что именно случилось, но внезапно происходящее стало ощущаться иначе. На первый взгляд все было на своих местах. Мрак, тишина, люди оставались такими же, как и минуту, и час назад, так что таинственное изменение Кирилл фиксировал буквально шестым чувством. Нечто труднообъяснимое в окружающем пространстве. Это было похоже на тепло, когда не видишь костра.

Спустя минуту в воздухе распространился загадочный запах: странный, незнакомый, но приятный, и все-таки настолько непривычный, что походил на мираж. Конечно, если предположить, что галлюцинации могут пахнуть. Таинственный аромат щекотал ноздри и будил ощущение чего-то вкусного.

Гвардейцы начали недоуменно переглядываться. Каждый верил собственному носу, но желал посмотреть на реакцию соседа. Когда уже весь отряд играл в гляделки, Сомов не выдержал и задал сакраментальный вопрос:

– Все чувствуют?

– Ага… Да… Ты тоже?.. Я думал, глюки… Что это?.. Знакомый запах… Не помню… – наперебой загалдели бойцы.

– Корица, – веско произнес Лом.

– Уверен? – спросил Сомов.

– Да. Бабка с нею пироги пекла, когда мелким был. До войны. Точно, корица.

– Не может быть… Это правда?.. Вот это да…

– Не врал, сукин сын… Я думал, брешет… – слова бородача вызвали новый всплеск возгласов.

– Шелковый путь… – завороженно прошептал Кирилл, озвучив то, что остальные не решились произнести вслух.

Слова парня повисли в воздухе. Не каждый день удается стать свидетелем такого явления. Маленькое чудо, настолько неординарное, что с трудом верится в его реальность, даже убедившись на собственном опыте. Рассказы про подземный шелковый путь были в метро едва ли не единственной легендой кроме Изумрудного города, которая попадала в разряд добрых. Одно из немногих чудес, абсолютно безопасных для людей.

– Командир… это… может, свет погасить? – спросил бородач.

Сомов рассеянно кивнул. Он был поражен встречей с очередной тайной подземелья. За двадцать лет туннельной жизни Федор успел повидать немало паранормального и необъяснимого. Но каждый раз прикосновение к неведомому оказывало поистине магическое влияние. Набившие оскомину байки у костра мгновенно вылетают из головы, когда жизнь сводит лицом к лицу с настоящей мистикой. Это можно было сравнить с чувствами человека, знающего о существовании электричества и все равно поражающегося красоте молнии.

Чьи-то руки погасили маленькую лампу на двигателе дрезины. Тьма охотно вернулась в свои владения. Когда глаза привыкли к ней, под потолком проступила бледная полоса, вытянувшаяся вдоль туннеля. Бойцы замерли, созерцая невероятное зрелище: тонкая серебристая дорожка пыли возникала из ниоткуда и растворялась в никуда. Мелкая взвесь плавала в воздухе, словно кто-то измельчил в порошок и развеял под потолком кусок стекла. Крошечные частички мягко светились в темноте, переливались, поблескивая гранями, едва освещая ребра тюбингов, в то время как дрезина и зачарованные гвардейцы тонули в полутьме. Люди застыли, околдованные волшебным сиянием. Пристальный взгляд замечал, что пыль неторопливо движется в сторону Сталинской.

Раздались возня и лязг металла. Кто-то забрался на дрезину. Спустя мгновение в серебристую полосу вторгся темный силуэт человеческой ладони. Ниже локтя рука сливалась с темнотой. Тусклого света от кружащих пылинок не хватило показать лицо того, кто дерзнул прикоснуться к тайне. Сияние мягко обволакивало кисть, отчего растопыренные пальцы сами начали светиться. Словно не потерпев вторжения грубой материи, пыль завихрилась, крошечные водовороты стремительно кружились и таяли. Потревоженная легенда гасла, пока полностью не растворилась во мраке. Меньше чем за минуту шелковый путь окончательно развеялся.

Еще какое-то время отряд простоял в полной темноте, сохраняя молчание. Сказка кончилась, но люди с неохотой покидали ее объятия: слишком редко метро дарило такие моменты. Наконец щелкнула масляная лампа. Тусклый огонек раздвинул темноту. Гвардейцы еще стояли, уставившись в потолок. Детские улыбки на лицах мужчин постепенно сменялись гримасой обиды. Беспечную радость вытеснило горькое разочарование: метро с рвением тюремщика-садиста выпихнуло своих обитателей назад, в реальность.

Кирилл стоял на дрезине и разглядывал правую ладонь. Парень несколько раз сжал кулак: все цело… кожа на месте… пальцы двигаются…

– Сдурел? – рыкнул Сомов, смекнув, чья конечность развеяла мираж. – А если бы без руки остался?

– Оно же безопасное. Все говорят…

– Потому, что клешни пихать никто не додумался! – командир с трудом удерживался, чтобы не отвесить Зорину подзатыльник. – Вернемся, спроси Ваньку Протеза, куда он свою культю сунул!

– А почему «шелковый путь»? – спросил парень, чтобы перевести неприятный разговор в другое русло.

– Торгаши с Ганзы прозвали, буржуи хреновы, – пояснил бородатый заместитель Сомова. – Типа, прибыль сулит.

– А чего ты хотел? Капиталисты. Каждый мечтает из одного рожка патронов два цинка сделать… – буркнул стоявший рядом гвардеец.

Солдат не договорил. Из черных недр перегона донеслось урчание двигателя. Долгожданные гости наконец соизволили прибыть. Гвардейцы ощетинились автоматами. Мучительное ожидание окончилось, пришло время действий. На лицах заиграли злобные ухмылки. Шелковый путь явно воодушевил каждого бойца маленького отряда. Хотя на Красной ветке господствовал атеизм, а суеверия не поощрялись, солдаты восприняли сказочное явление как добрый знак для грядущей дуэли, и никто уже не сомневался в победе Сомова.

В темноте зародилась крошечная искорка. Через какое-то время светящаяся точка превратилась в пятно. Эхо разносило рокот мотора, но сам транспорт находился еще далеко. Делегация Лыковых спешила к месту встречи. Естественно, дуэль хранилась в глубочайшей тайне от гражданского населения и, тем более, от руководства Партии. Большое начальство, мягко говоря, не одобрило бы грызню за власть на северном участке Красной ветки, ведь как утверждал лозунг: коммунист коммунисту – друг, товарищ и брат! В случае чего чекисты с Лубянки не станут возиться, отделяя правых от виноватых. Головы полетят с обеих сторон.

– Не дай бог, Москвин узнает, – задумчиво произнес Сомов, глядя на приближающийся огонек. – Такую репрессию устроит, мама не горюй…

– Ну, так… – рассеянно отозвался Лом. – Ленин в Мавзолее перевернулся уже небось. Вы с Лыковым, прямо как дворяне-помещики…

– Кремневых пистолетов не хватает, – отшутился Сомов. – Нет, брат, у нас все проще, по-пролетарски: лейтенант красной гвардии вызвал на мордобой завхоза продсклада.

– Командир, ты, конечно, не подумай чего, я всегда и во всем за тебя, но затея бредовая, – приосанился бородатый здоровяк. – До сих пор гадаю, сколько надо выпить, чтоб до такого додуматься?

– Есть другие идеи? Открытая возня со Сталинской окончится в лучшем случае приездом хлопцев из КГБ с последующим расстрелом зачинщиков, а в худшем – гражданской войной. Я не хочу проливать кровь коммунистов. Люди Лыкова не враги нам, просто обмануты. А проклятая семейка уже не отстанет. Либо мы их, либо они нас. Но, впрочем, выдвигай свои конструктивные предложения? А, Лом? – Сомов пристально посмотрел на заместителя.

Бородатый автоматчик с брутальным прозвищем что-то буркнул под нос и отвернулся, даже не пытаясь скрыть скептическое отношение к затее командира. А вот Сомову дуэль виделась единственным выходом из сложившейся ситуации: три года подряд Лыков-младший становился абсолютным победителем партийных соревнований по рукопашному бою среди комсомольцев всей Красной ветки. На этом-то и строился расчет. Петр, как принявший вызов, имел право указать, чем и как желает драться, поэтому ничего иного, как схватки врукопашную, от него и не ждали.

– А коль опять сподлит? – спросил Лом.

– Тогда мочите всех, – коротко ответил Сомов.

– Он тебе точно голову не свернет?

– То, что младшенький мнит себя великим каратистом, не значит, что так оно и есть.

– Ага, а три чемпионских кубка ему Москвин за красивые глаза подарил! – буркнул здоровяк.

– Лом, ты меня разочаровываешь, – с иронией парировал Сомов. – Он бил морды за блестящую побрякушку, а я ломал шеи за право жить. Наверное, есть разница?

– Думаешь, раз ему не приходилось убивать лично, это поможет?

– Так, все! Отставить панику, пессимист хренов! Нет бы подбодрить. А то заладил как попугай: убьет, убьет…

– Да ну тебя! – с раздражением отмахнулся бородач.

Меж тем приближающийся огонек с каждой секундой увеличивался в размерах. Когда гости заметили встречающих, мотор сбросил обороты и дрезина неторопливо подползла к ощетинившимся автоматами гвардейцам. С остановившейся платформы посыпались люди. За считаные секунды не меньше двух десятков угрюмых мужчин рассредоточились вокруг дрезины. В грязных ватниках, вооруженные охотничьими ружьями, они выглядели куда более убого, чем гвардейцы, но настроены были боевито. Озлобленные взгляды гостей бегали от одного автоматчика к другому. По осунувшимся лицам, казалось, можно судить о положении дел на Сталинской. Если даже солдаты голодают, значит, остальным жителям приходится совсем туго. Неудивительно, что Лыковы действуют столь решительно. Еще немного, и для всей династии продовольственного наркома спасение жизни станет гораздо актуальнее борьбы за власть.

Последними с дрезины спрыгнули крепкий парень и старик. Странная пара протиснулась между спинами вооруженных мужчин и встала напротив Сомова. Парень, почти на полголовы возвышавшийся над противником, не замедлил окинуть командира гвардейцев презрительным взглядом. Тот, в свою очередь, одарил врага усмешкой, больше похожей на оскал. Обмен «любезностями» происходил в полнейшей тишине, словно оба считали разговоры ниже своего достоинства. Так же, не говоря ни слова, старик раскрыл черный кейс, который нес в руках. На вафельном полотенце, среди отчетливо видневшихся пятен засохшей крови, покоились две кожаные перчатки, утыканные короткими ржавыми шурупами-саморезами. Не требовалось быть психиатром, чтобы поставить диагноз мастеру, создавшему этот мрачный «шедевр».

Да, заклятый враг, не поразив оригинальностью, все же проявил некоторую изобретательность, выбрав в качестве оружия перчатки с шипами. Наверное, чтобы избежать упреков в избиении и возможном убийстве беззащитного Сомова.

Утыканные ржавыми шурупами перчатки походили на средневековые орудия пыток, хотя на деле являлись изобретением для гладиаторских боев XXI века. Умельцы с Китай-города придумали много любопытных вещей для скучающей публики. Даже массовая гибель населения планеты не истребила в людях тягу к развлечениям. Кое-кто задумался над тем, как веселее скоротать ядерную зиму. Поскольку банальный мордобой с поножовщиной быстро надоели, а народ требовал новых зрелищ, спрос родил-таки предложение. Уже достаточно давно бандитские группировки стали устраивать драки «на варежках». Шутливое название скрывало жестокую забаву. Поначалу противники дрались в брезентовых рукавицах, обмотанных тряпками, которые пропитывались ядовитой слюной из жвал мутантов. Каждое соприкосновение с голой кожей оставляло химический ожог и достаточно быстро парализовало мышцы. Поэтому, щекоча нервы публики, гладиаторы сражались почти голыми. Кажущаяся гуманность была обманчивой: схватки поголовно заканчивались смертельным исходом, так как победитель забивал обездвиженного противника насмерть. Особым мастерством считалось парализовать конечности попарно, растягивая бой на потеху зрителям, которые, подобно древним римлянам, решали: жить или умереть побежденному гладиатору. В зависимости от настроения толпы проигравшему бойцу либо сворачивали шею, либо делали его калекой.

Со временем, для большей зрелищности, бинты начали заменять жуткими на вид приспособлениями. Ржавые шурупы подошли для этого как нельзя лучше. Наносимые ими раны оказывались не слишком глубокими, чтобы гладиатор не истек кровью раньше, чем требуется. Зато один вид таких перчаток вызывал исступленный вой у толпы, жаждущей кровавого зрелища. Жестокое время породило жестокие развлечения…

– Почему один комплект? – настороженно поинтересовался Сомов.

– Второго не нашли. Каждому по одной. Все равно Петр Анатольевич левша, – ответил старик-секундант скрипучим голосом.

– То есть правая ядом не смазана ибо заведомо достанется мне? – иронично заметил Сомов, внимательно наблюдая, как отреагирует Лыков.

– Бери левую, если хочешь, – процедил тот, не позабыв одарить противника очередным презрительным взглядом.

С дрезины гвардейцев раздался металлический лязг, и ствол пулемета уставился на Лыкова. За турелью виднелось мрачное лицо Лома.

– Если опять нае…л – ляжешь первым! – злобно сплюнул здоровяк.

Гости не замедлили наставить ружья в сторону пулеметчика.

В свою очередь гвардейцы мгновенно взяли на мушку сопровождающих сына наркома. Несколько томительных секунд пальцы всех присутствующих нервно ерзали на спусковых крючках. Ситуация грозила взорваться в любое мгновение. Сомов аккуратно взял правую перчатку и поднес к лицу, пытаясь на глаз определить присутствие засохшей слизи «скарабея» на ржавых шурупах. И тут чья-то ладонь прикрыла острие, которое торчало сбоку.

– Я же все-таки твой секундант… – произнес Кирилл, нажимая рукой на шурупы и проколов кожу до крови. Потом он попытался пошевелить пальцами, которые с каждым мгновением становились все более и более непослушными. – Кажись, все по-честному. Ох, блин, больно-то как!..

Очевидно удовлетворившись увиденным, Сомов просунул руку в кожаное ложе и коротко кивнул своим бойцам. Гвардейцы нехотя опустили автоматы. Только Лом не спешил отводить пулемет. Лыков высокомерно покосился на ствол, направленный в его сторону, но гордо промолчал и забрал из кейса левую перчатку.

Оба дуэлянта стали разминаться. Командир гвардейцев ограничился десятком отжиманий, несколькими приседаниями и короткой растяжкой. Сын наркома, наоборот, тщательно разминал каждый сустав и долго исполнял различные приемы. Когда он в очередной раз подпрыгнул и живописно, с разворота, махнул ногой, Сомов не выдержал:

– Долго будешь воздух пинать, сынок?

Петр злобно глянул на заклятого врага. Фигура Сомова была под стать лицу: мощный, мускулистый торс, ширина плеч напоминает о былинных богатырях, а кажущиеся кривыми из-за перекачанных бедер ноги – о сказочных прямоходящих медведях.

– Готовы? – спохватившись, спросил старик-секундант.

Противники одновременно кивнули. Так же молча они сошлись и замерли друг против друга. А потом Лыков, не дожидаясь отмашки, пошел в атаку. Короткое резкое движение правой ладонью, чтобы отвлечь внимание, и молниеносный удар левой. Сомов даже не двинулся с места, а просто выставил перед собой руку, вооруженную торчащими шипами. Звякнул столкнувшийся металл. В следующее мгновение мужчина шагнул вперед и въехал парню левым локтем по физиономии. Ошарашенный противник отпрянул, резко размахивая ядовитой перчаткой. Это помешало Сомову развить успех. Дуэлянты вновь оказались на своих местах. Съехавший набок нос, из которого не замедлила брызнуть кровь, изрядно попортил красивое лицо молодого человека. Сын наркома мотнул головой и попробовал утереть кровавые струйки. Острая боль от прикосновения к сломанному хрящу заставила отказаться от этой затеи. Сомов хищно улыбался.

Парень явно не ожидал такого поворота событий. Реальный бой насмерть совсем не походил на спортивные поединки. Петр замер в защитной стойке, не решаясь на следующую попытку. Его оппонент также выжидал. Около минуты дуэлянты буравили друг друга взглядами. Наконец Сомов нарушил гробовую тишину язвительной насмешкой:

– Ну все, юноша! Теперь тебе с кривым носиком девки давать не будут!

Слова попали в цель. Задетое самолюбие подстегнуло Лыкова, и на обидчика обрушился шквал ударов. Командир гвардейцев отразил атаки с бетонным спокойствием, орудуя шипованной перчаткой, как щитом.

Из-за колеи, в которой проходила схватка, оба дуэлянта оказались ограничены в маневре. Никто не желал отводить взгляд от противника, чтобы взглянуть, куда поставить ногу. Приходилось двигаться либо вперед, либо назад. Когда Лыков, не глядя, попытался перешагнуть рельс, то запнулся и едва не рухнул на шпалы. Сомов мгновенно воспользовался оплошностью противника. Споткнувшемуся Петру пришлось выставить правую руку, чтобы защитить шею от удара. Ткань рукава треснула, и сквозь дыры показались четыре параллельные полосы, быстро набухающие кровью. Лыков отшатнулся, баюкая у груди поврежденную руку. Раненая конечность на глазах устрашающе раздулась, а шрамы с рваными краями начали синеть.

– Что, сынок, лапка бо-бо? – ласково поинтересовался мужчина.

Однако на этот раз насмешка не сработала: Лыков заскрипел зубами, но остался на месте. Вот только, судя по глазам, его удержала отнюдь не осторожность, а страх. Дуэль проходила абсолютно нечестно. Более того, враг вел себя неподобающим образом, игнорируя все писаные и неписаные правила. Но самая вопиющая несправедливость заключалась в том, что противник выигрывал. Сын наркома все отчетливее ощущал, как легко может оборваться нить жизни. Животный ужас потихоньку вползал в сознание. То самое чувство, которое он еще никогда не испытывал.

Затаившаяся в глазах Лыкова боязнь не осталась незамеченной Сомовым. Впервые за время дуэли он первым пошел в атаку, и парень едва успел отбить несколько коротких быстрых выпадов. Страх и боль сковали движения, и все боевые приемы куда-то испарились. Юноша судорожно отмахивался здоровой рукой. Только рефлексы, вбитые в память тела годами тренировок, спасали его от смерти.

Командир гвардейцев отступил так же внезапно, как и бросился в атаку, но это было отступление хищника, выжидающего момент для смертельного броска.

От пафосного высокомерия Лыкова не осталось и следа. Теперь Петр смотрел на заклятого врага с плохо скрываемым испугом. Он уже проклинал день, когда согласился на эту авантюру. Трусость, подобно кислоте, разъедала рассудок. Лавина паники смела барьеры разума.

– Хотя бы сдохни, как мужик! – неожиданно рявкнул Сомов.

Эти слова возымели поистине магическое действие. Петр посмотрел на своего врага, как кролик на удава, и безвольно шагнул вперед, подчиняясь приказу. Он слабо попытался защитить живот от удара, но мощный аперкот согнул тело пополам. Когда командир повторно занес руку, в дело вмешался ближайший телохранитель Лыкова. Как видно, нарком приказал, чтобы жизнь сына защитили любой ценой. Судя по скорости, с какой солдат кинулся на помощь, наказание должно было быть весьма суровым. Сомов не успел увернуться от летящего в лицо приклада, с силой отбросившего его назад. В следующее мгновение сталинцы окружили раненого Петра, наглухо закрыв его своими телами. Кольцо ощетинилось ружьями. Двое, подхватив обмякшее тело Лыкова-младшего, потащили парня к дрезине.

Гвардейцы мгновенно вскинули автоматы, готовясь открыть огонь по первому слову. Сомов молча поднялся и потер багровеющую скулу, в которую пришелся удар приклада. С ледяным спокойствием он наблюдал, как Лыкова грузят на платформу.

– Командир? – вопросительно прогудел Лом.

– Пусть уходят.

В дикой спешке сталинцы грузились на дрезину, не забывая держать гвардейцев под прицелом. Взревел двигатель, и через минуту гости окончательно растворились в темноте туннеля. Лишь отдаленный стук колес напоминал о сбежавшей команде Лыкова.

Напряжение спало. Люди вздохнули с облегчением, а затем десяток удивленных взглядов обратился на командира.

– Ему жить осталось не больше часа. Я до печени достал, – ответил тот на повисшие в воздухе невысказанные вопросы.

– А если не достал? – скептически заметил Лом.

– Тогда сутки. Может, двое. В любом случае сдохнет от заражения или воспаления. Наши такие раны лечить не умеют, а на Ганзу мы его не пропустим.

Сомов поднес перчатку к лицу и несколько секунд наблюдал, как с шипов капает кровь. Затем добавил с мрачным удовлетворением:

– Хороший сувенир. Сохраню на память…

Пальцы правой руки, лежащие на руле, выколачивали мерную дробь. В левой ладони она ощущалась как мягкая вибрация. Мизинец-безымянный-средний-указательный, прикоснувшись к пластику, плавно уходили на новый виток.

«Что дальше делать? – думал мужчина, сидящий в машине. – Какого черта?.. Приехал, сижу, пялюсь в лобовое уже час, и ничего…»

Прорезиненная перчатка медленно опустилась и потерла область паха. Из-за свойств костюма и плотного его прилегания человек сильно потел.

«Парниковый эффект какой-то… финская баня… – ладонь вернулась на рулевое колесо. – Никогда не любил эти костюмы… Скорей бы уж… что-нибудь. А то вот: на тебе, Панин, сто патронов, сходи с ребятами на поверхность, возьми из гаража машину, да жди у ворот… И выйти из-за руля не моги! Хех! – лицо водителя перечеркнула презрительная ухмылка. – Тоже мне, командир… Лыков, мать его!.. Да если б знал, что такая задница будет, ни в жисть бы за сотню не согласился!»

Он наклонился, взял с пола тряпку и, быстро опустив стекло с водительской стороны, протер зеркало.

– Вот, – подытожил он, неистово вертя ручку стеклоподъемника. – Так-то лучше будет.

Но лучше не становилось. Все те же кирпичные стены, заслонявшие двор от улицы, сгнившие под снегом и дождями кузова машин, и нестерпимо тесное пространство четырехколесного детища ульяновского завода сдавливали даже внутренности… Дальше сидеть в машине не было сил. Водитель помотал головой и, открыв дверь, вышел наружу немного размяться. Легкий ветерок трогал листву стоящих во дворе деревьев, чуть наклонял стебли высокой травы, едва слышно пел в пустых окнах уцелевших зданий.

– Эх-х! – грустно вздохнул мужчина. – Снять бы сейчас этот скафандр, вдохнуть воздуха настоящего, а не химическую дрянь. Так ведь нельзя… Или можно?..

Он замер, пытаясь вспомнить давно забытые ощущения ласки ветра на коже, но не смог. Химза… мертвое, грубое слово… Начисто изолируя, вырезая человека из мира, из самой жизни планеты, прорезиненный костюм, словно презерватив, предохранял, оберегал, но лишал возможности чувствовать. Оставалось только мечтать. Мечтать о возвращении в тот город, где когда-то он работал таксистом… Снова, беспечно выставив локоть в открытое окошко, колесить по улицам, на которых бы стояли мужчины и женщины, держащие за руки детей, смотреть, как они входят в магазины… Ему хотелось, чтобы люди жили в домах, гуляли, не встречая мутантов и прочую нечисть, заселившую столицу… Господи, увидеть бы снова бестолковых пешеходов, идущих на красный свет, лезущих под машины, перебегающих дорогу перед бампером, или тех же придурков-велосипедистов!.. О, теперь он не стал бы их материть… Наоборот, жал бы на клаксон, не переставая, громким радостным сигналом приветствуя каждого…

Автоматная очередь резко оборвала его размышления. Мужчина вздрогнул и обернулся. Звуки доносились совсем близко. Сталкеры пробиваются к метро? Стрелять на поверхности больше некому, а мертвый город любит устраивать сюрпризы всем, кто посмел нарушить покой руин. Рядом звонко и часто защелкал пистолет. Следом хлопнуло ружье, совсем близко. Спустя мгновение раздалась оглушительная трескотня сразу нескольких автоматов. Видать, совсем дела плохи, раз патроны не экономят. Страшно подумать, сколько тварей приходится сдерживать таким плотным огнем…

Выстрелы внезапно оборвались, и на несколько секунд воцарилась гнетущая тишина. Руки водителя судорожно вцепились в руль, в ушах сипел клапан противогаза. Мужчина почувствовал, как по вспотевшей спине пробежал холодок. Вот-вот и машина, и он сам окажутся в эпицентре событий. Человек колебался, вовсе не горя желанием узнать, от кого сталкеры спасаются бегством, отчаянно пробиваясь к метро. Когда не помогает пуля из «калашникова», спуск под землю остается последней надеждой. В радиоактивных развалинах не так много существ, способных преодолеть гермозатвор.

Мужчина нервно погладил кобуру табельного пистолета. Если целый отряд предпочел удирать без оглядки, то что может сделать одиночка, кроме как тоже спасаться бегством? Ключ зажигания замер, повернувшись только на полоборота. Приказ Лыкова-старшего был строг: ждать здесь. А что, если именно этих людей? Вот только про мутантов ничего не говорилось. Очень не вовремя в памяти всплыл рассказ знакомого сталкера из Полиса, группа которого наткнулась на остатки одной из разведывательных экспедиций: бронетранспортер, на котором они планировали вырваться за МКАД, представлял собой кусок смятого металлолома. Какая-то сила вырвала метровые колеса вместе со стойками шасси. Броню покрывали глубокие вмятины и борозды. Боевая машина походила на сухарь, который пожевали и выплюнули. Самой жуткой подробностью рассказа оказалась дыра в правом боку. Искореженный металл на рваных краях был загнут внутрь. Нечто прорвалось именно снаружи. Даже автоматическая пушка в башне не спасла машину и экипаж: от боекомплекта остались лишь стреляные гильзы… Водитель торопливо перекрестился, молясь и богу, и черту, лишь бы не оказаться на месте неудавшейся экспедиции Полиса.

Внезапно в сознании что-то щелкнуло: вход на Сталинскую находился именно с той стороны, откуда звучали выстрелы и топот ног. Люди бежали не к павильону, а от него. Получается, спасались из метро?

Оформиться дальше мысль не успела: вновь раздалась пальба нескольких автоматов вперемежку с пистолетными щелчками и ружейными залпами. В подворотню, отстреливаясь от кого-то, вбежали три человека. Точнее, четыре. Самый коренастый тащил на себе раненого. Бегущий последним бухнулся в пыль. Вытянувшееся тело конвульсивно дергалось, скрюченные пальцы скребли по асфальту, оставляя за собой след из содранной резины защитных перчаток. Еще живой человек то ли пытался ползти к спасительной машине, то ли просто бился в судорогах агонии.

Свинцовая стайка пуль царапнула створку ворот.

– Панин! – прорычал боец, несущий раненого. – Заводи мотор, скотина!

Водитель онемел: начстанции Лыкова он узнал даже сквозь противогаз. «Да откуда он тут? Как? Почему в него стреляют? Кто этот раненый?» – вопросы вспыхивали, как молнии. Но для сомнений времени уже не осталось. Шустро прыгнув за руль, бывший таксист перегнулся через сиденье и рывком распахнул дверь для пассажиров. Анатолий залетел в салон, задев ногами раненого боковую стойку.

– Гони, Панин! ГОНИ!!!

Преследователи, – а они были уже в прямой видимости беглецов, – открыли напоследок поистине шквальный огонь. Заднее стекло разлетелось вдребезги, пули высекали асфальтовую крошку у самых колес. Второй солдат повис на болтающейся дверце.

– По шинам бьют, гады! Сволочи! – непонятно кому заорал он.

Внезапно мешковатый комбинезон бойца прошила строчка пулевых отверстий. Ломано дернувшись, он выпустил из рук спасительный металл и повалился куда-то вниз, на выцветший асфальт.

Лыков дал короткую ответную очередь и не отпускал спусковой крючок до щелчка, возвестившего, что рожок пуст. Машина набирала ход. Начстанции швырнул автомат в сторону и кинулся к раненому.

– Сынок… сынок…

УАЗ рванулся, повернул за угол и, выписывая лихие виражи, понесся сквозь лабиринт бесчисленных развалин, которые шофер по привычке продолжал называть «Москва».