Глава III. Промысел фаталиста
Фатализм на почве пьянства
И стихийного христианства —
Порою окормляет вас
Причастием: In vino veritas;
Себя не отделяю —
Покорнейше вручаю…
Ты, вопрошаешь, друг мой, отвлекают ли общенациональные празднества от возвышающего нас мыслеобразующего процесса? – а не о нём ли, в конечном счёте, идёт разговор тверёзых интеллектуалов, нагружённых не только пропедевтикой философской эзотерики, но бросающих вызов вульгарности невежества прецизионной отточенностью атрибуций в решительном когнитивном усилии…
Заглядывает ко мне чадо от чресл моих в день торжеств народных, но воспитанное вне моей ноосферы, в семье ментально чужой, – бывшая жена, является лишь формально связующим звеном с этим взрослым мужчиной, который обращается ко мне «папа», заставляя смириться с реальностью его здесь нахождения, но как покажет дальнейшее, эта статная фигура находится ещё и под патронатом силы высшей, что, очень возможно, влиянием своим положила предел наркомании чрезмерным винопитием.
Докладывает иногда сы’ну, что случился у меня, очередной виртуальный внук, в чувствах моих тоже, вестимо, неукоренённый, – воспринимаю как ленту новостей, – полом такой-то, от женщины имярек, достоинствами характеризующаяся по месту жительства ниже посредственного, за что, в назидание, и оставленной на пригляд бабушке, то бишь, бывшей моей жене…
При сильном пристрастии к горячительному, работать систематически не возможно, вот и вспоминает отца-однофамильца, когда трубы горят и карман пуст, есть ведь и анфас сходные черты!
Человеком кажется пропащим, при внешнем даже лоске, но, взор, всегда глубоко безрадостный, как монитор гаджета в гибернации, об этом будто свидетельствует красноречиво и безапелляционно.
По «отечески» (тут кавычки – объект семиотики, знаки сарказма) пытаюсь вербально воздействовать, понимая тщету – придётся снова дать «на лечение», чтобы выпроводить, и, вдруг, у самого порога разворачивается… (нужна небольшая пауза перевести дыхание).
Трубы, которые горели жаждой неутолимой, вдруг превратились в Иерихонские. Стены содрогнулись. Я как стоял, так и сел…
Случилось преображение обычного забубённого враля-пьяницы, в религиозного трибуна.
Вдруг стала речь откровением,
Ума разметав построения.
Ведь не только на пажитях бренного,
Мысль ищет сил приложения!
Она дала силы спасенному,
Образ принявший Блаженного.
Не владея скорописью, апостольски свидетельствовать, полноту свершившегося наития…? «Покайтесь, ибо…, дабы…!» – персеверация – навязчиво, многократно проигрываемое в голове словосочетание, кажется единственное сохранённое, в регистре благочестия, – «Не прибавляй к словам Его, чтобы Он не обличил тебя», – но проступают постепенно чернила симпатические на плащанице памяти интересом удивления подогретые…
Страстной, искренней проповедью слога Евангелия о пути грешника к праведности заполнилось пространство коридора, какое там! – величественного собора! – хоть святых заноси! Эликсиром укоризны с нектаром упования глагол велеречивой церковно-славянской вязи потек в скептическую душу ладаном. А, ино, сам Савонарола, Лютер, ветхозаветный во вретище пророк – в лике одном, казнили людское непотребство пророчествами мук и воздаянием дарили скорым за благонравие, при свидетельстве ничтожного, ни живаго, ни мертваго…
Пафос клокотал, сохраняя предельный уровень, не испытывая ни малейшего недостатка в источнике – самовоспроизводясь, в камере обскура ясновидящего. Хотелось опуститься на колена подагрические, каяться пред отцом, нет, всё же сыном, просветлённым духом – хоть ни в одном глазу ни сна, и нет дефекта слуха; Валаамом пред ослицею уста отверзшей.
Когда проповедь достигла крещендо, слёзы катарсиса выступили у проповедующего слово Его… День разорвался полотнищем на двое, от верху до низу, отделив скверну, что было до, и что грядёт благое! Полуторачасовая, не менее будет, проповедь пролетела мгновением. Так бы и слушал, не прерываясь, волшебство речей вдохновенных.
Как Лев Николаич поражался проявлениям барыньки, так и я вопрошаю: самумом палестинским принесло божественный глагол в исконно языческую землю? – «Дух, как ветер, веет где хочет: шум ветра слышишь, а откуда он приходит и куда уходит – не знаешь, так что каждый может быть рожден от Духа».
Неужели фаворский свет проник сквозь замочную скважину?
Давал ли тень фаворский свет,
Когда Фавор-гора
В фаворе оказалась Иеговы?
Он до сих пор ещё бликует?
Иль, как у хирургического бра?
Откуда всё же тёмный след, —
Для смертных тьма – оковы? —
И потому светлейшего взыскуют?
Явление реинкарнации? Ведь был пращур его благочинным протоиреем, – «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия!».
«…имеющий уши слышать да слышит» обращённое к нему и обращающее слово: «так вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» – «для чего вы ленивы на подаяние,…?
Укоризна страждущего в недостойной прижимистости, была прозрачнее помыслов мытаря. Ещё же красноречивей: «Дайте сикеру погибающему и вино огорченному душею; пусть он выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании», – достойно ли самим Соломоном молвленному, песней звучащей, симплификацией, то бишь, лепетом простеца пенять на поощрение порочного. «Ея же монаси приемлют» – продолжая, уже сам, увещевать своё сомнение, которое лишь покряхтывало – кхе, кхе – от напора эпической аргументации. Устыдяся вконец, я, жестокосердый ругатель, подал в ликовании внутреннем, сокрушённому истребуемого…
Исполненный достоинства, небрежно положив в карман взяток, оставил взамен продолжительности средней тираду на английском, в которой угадывался оксфордский акцент, приобретённый на месте указанном в самом прилагательном, и благодаря дефекту речи, проявлявшимся как в шибболете, – иудейском тесте-пароле, – третья литера с конца «л» давалась артикуляционному аппарату с небольшим напряжением, что усиливало аутентичный эффект, – смысл был уже не важен.
П. С. Но чудо, когда одно – не чудо. Магия началась за некоторым временем до. Дервиш мой принёс с собой какое-то пойло, стоимостью, похоже, не ниже полутора тысяч. За что православный в «порше кайене» решил вознаградить не вполне трезвого мужчину столь щедро, неужели, и его, суггестия слова писания заставила проявить широту души, в ему понятных проявлениях? Так и вижу, выходит сомнамбула, держа в руце сосуд вожделенный, Грааль темпорального действия, и с мольбою, богато уснащённой феней, вручает, – мол не обидь отказом грешника великого. Век Божьей воли не видать, теперь которую узрел…