Глава 3
Габриэла долго стояла за воротами монастыря. Она просто не знала, куда теперь идти, что делать, с чего начать. Единственное, о чем она была в состоянии думать, это о том, что всего за несколько дней она потеряла любимого, ребенка, семью, дом. Всю жизнь. Только сейчас к ней пришло осознание огромности этой потери. Габриэла даже пошатнулась, но устояла. Стучаться в дверь, которая закрылась для нее навсегда, скрестись в неподатливое дерево и умолять, чтобы ее впустили обратно, было бесполезно – она понимала это слишком хорошо. Этим она только еще больше огорчила бы тех, кого она любила и кто любил ее. Поэтому, переложив чемоданчик в другую руку, Габриэла медленно побрела прочь.
Она знала, что должна найти где-то комнату и работу. Посоветоваться было не с кем. У нее не было в Нью-Йорке ни одного знакомого. Даже адресов своих бывших однокурсниц по университету Габриэла не могла припомнить. Да и знала ли она их? Все свои надежды на будущее она связывала с монастырем. Ей было незачем заводить мирские знакомства.
В конце концов Габриэла села на первый попавшийся автобус, идущий к центру города, решив для себя сойти на десятой остановке, но вскоре сбилась со счета. В итоге она сошла на перекрестке Восемьдесят шестой улицы и Третьей авеню. Зачем она сюда приехала? Пока она тряслась в автобусе, у нее появилась безумная идея попробовать разыскать отца. Она вошла в ближайшую телефонную будку и позвонила в адресный стол Бостона. Ей ответили, что в этом городе нет ни одного Джона Харрисона, который родился бы в указанном ею году.
В конце концов, так ничего и не добившись, Габриэла повесила трубку. Недавно ей исполнилось двадцать три, но она вынуждена была начинать жизнь сначала, чувствуя себя как малый ребенок – ничего не знающий и почти не ориентирующийся в окружающей действительности. Даже просто переходить улицы, если на них не было светофора, она отвыкла.
Выходя из будки, Габриэла почувствовала легкое головокружение и поняла, что ей следует поесть. В последний раз она завтракала еще в больнице, а сейчас было уже за полдень. Голода она, правда, не чувствовала.
Она еще немного постояла возле будки. Мимо нее в обоих направлениях бежали, спешили люди. У каждого, казалось, была какая-то цель, и только она одна никуда не торопилась, застыв на месте словно увесистый камень посреди бурной реки. В конце концов ей стало даже немного не по себе. Габриэла заставила себя зайти в небольшое кафе, которое находилось совсем рядом. Там она заказала чашку чая и булку и долго сидела, глядя прямо перед собой. Машинально отщипывая от булки крошечные кусочки, она отправляла их в рот и вспоминала последние слова матушки Григории. Настоятельница назвала ее сильной. Габриэла вновь и вновь удивлялась тому, почему все считают ее какой-то особенной, не такой, как все. Эта фраза стала для нее уже чем-то вроде дурной приметы, несомненного признака того, что те, кого она любит, вот-вот оставят ее одну. Этими словами они словно подготавливали Габриэлу к неизбежному, зная, что без их помощи и поддержки сила и мужество ей действительно понадобятся.
Допив свой остывший чай, Габриэла подобрала со стойки брошенную кем-то газету и нашла в ней раздел о сдаче жилья. В газете перечислялись адреса небольших отелей и пансионов, и Габриэла с удивлением обнаружила, что один из них находится совсем недалеко, на Восемьдесят восьмой улице, рядом с Ист-Ривер. Что ж, для начала это годилось. Впрочем, это еще вопрос, сможет ли она позволить себе снять там комнату. У нее пока не было работы. Кто знает, сколько это может стоить. Пятисот долларов матушки Григории (а Габриэле почему-то казалось, что вовсе не архиепископ снабдил ее этой скромной суммой) могло хватить ей не больше, чем на месяц.
Но Габриэла чувствовала себя еще слишком усталой и слабой, чтобы разыскивать что-то совсем дешевое, поэтому она все же решила попытать счастья в пансионе на Восемьдесят восьмой улице. Расплатившись за чай и булку, она взяла свой чемодан и медленно вышла на улицу.
Несмотря на то что осень выдалась теплая и день стоял солнечный, Габриэла постоянно мерзла. Кроме того, все тело у нее болело, словно избитое, и последние кварталы на спуске к Ист-Ривер она преодолела словно в тумане. Единственный вопрос, который сверлил ее мозг, был о цене комнаты. Габриэле еще никогда не приходилось самой о себе заботиться, и она просто не знала, сколько стоят самые обычные вещи. Ясно только, что на пятьсот долларов она долго не протянет. Доллар с четвертью, который она отдала за чашку чая и булку, показался ей огромной суммой. Ведь надо еще купить себе что-то из теплых вещей, поскольку не за горами была холодная нью-йоркская зима. И все же она была благодарна настоятельнице за деньги: без них ее положение было бы просто отчаянным.
Пансион, о котором говорилось в газете, Габриэла нашла не сразу. В первый раз она прошла мимо, не обратив внимания на скромную вывеску в запыленном окне. Только когда впереди блеснула серебристо-стальная река, она спохватилась и, ориентируясь по номерам домов, вернулась назад.
Пансион представлял собой довольно угрюмое четырехэтажное здание из темно-красного кирпича. Местами кирпич повыкрошился, отчего фасад казался каким-то щербатым, но в вестибюле оказалось неожиданно чисто. Правда, на всем здесь лежала печать некоторого запустения и ветхости. Пахло пригорелым жиром с кухни и почему-то кошками. Габриэла снова почувствовала себя одинокой – столь разительным был контраст с безупречным монастырским порядком, где каждый день мылись полы, а краска на стенах и штукатурка постоянно подновлялись.
Пока Габриэла осматривалась, из боковой двери выглянула пожилая женщина в очках с толстыми линзами, одетая в домашний байковый халат и тапочки. Ее седые волосы были собраны на затылке в тугой пучок.
– Что вам угодно? – спросила она с сильным акцентом, который Габриэла сразу же определила как чешский или польский.
– Я… Скажите, у вас сдаются комнаты? Я прочла в газете объявление и пришла…
– Может, и сдаются. – Женщина смерила Габриэлу подозрительным взглядом. У нее действительно была свободная комната, которую она уже давно не могла сдать, однако к выбору постояльцев мадам Босличкова подходила весьма и весьма строго. Проститутки, наркоманы, пьяницы и прочая шантрапа были ей совершенно не нужны. Правда, эта девица не была похожа на проститутку или скандалистку, но уж больно молодо она выглядела, да и одета бедновато. «Быть может, она просто сбежала от родителей?» – подумала мадам Босличкова. Если девчонка окажется несовершеннолетней, значит, рано или поздно в пансионе появится полиция. Кому же это понравится? Мадам Босличкова считала свой пансион достаточно респектабельным и старалась сдавать комнаты людям пожилым, которые аккуратно вносили плату, не водили женщин, не напивались, не буянили, не курили и не готовили в комнатах, не включали музыку на всю катушку в любое время дня и ночи. Проблемы с ними начинались, только когда кто-то из пожилых постояльцев заболевал или умирал, но это случалось не так уж часто. Разумеется, мадам Босличкова допускала, что среди молодежи тоже попадаются приличные люди, но предпочитала не рисковать.
– У вас есть работа, мисс? – осведомилась хозяйка.
– Нет… Пока нет. – Габриэла смущенно потупилась. – Я как раз ищу место, и мне надо где-то остановиться.
– Вот найдешь работу, тогда и приходи, – несколько грубовато отрезала мадам Босличкова. Девчонка вовсе не была похожа на дочку богатых родителей, которые стали бы вносить за нее плату. Мадам Босличкова, что вполне естественно, очень не любила тех, кто задерживал плату за комнату. – Кстати, откуда ты? – спросила мадам Босличкова, несколько смягчаясь.
Габриэла видела, что хозяйка ей не доверяет, и, откровенно говоря, не могла ее винить. Она не знала, как объяснить ей то, что у нее нет ни дома, ни работы, словно ее только что выпустили из тюрьмы. Ужасное черное платье тоже не могло внушить хозяйке доверия.
– Я из Бостона, – сказала она первое, что пришло в голову. – И только сегодня приехала в Нью-Йорк.
Мадам Босличкова кивнула. С каждой минутой она почему-то все больше и больше верила этой странной худой девушке с пронзительными голубыми глазами.
– И какую работу ты хотела бы?
– Какую-нибудь, – честно ответила Габриэла. – Что-нибудь не слишком сложное…
– Здесь, на Второй авеню, много небольших ресторанчиков. А на Восемьдесят шестой улице полным-полно немецких закусочных. Думаю, там ты обязательно на что-нибудь наткнешься… на первое время, – посоветовала мадам Босличкова, которой стало очень жаль Габриэлу. Она нисколько не походила на наркоманку, хотя и выглядела изможденной и бледной, словно после тяжелой болезни. В том, как она держалась и как разговаривала, было что-то настолько подкупающее и располагающее к себе, что мадам Босличкова сдалась.
– У меня есть маленькая комнатка на верхнем этаже. Можешь на нее взглянуть… Впрочем, ничего особенного. Ванная одна на три комнаты; ею придется пользоваться по очереди с другими постояльцами.
– Сколько?.. – с тревогой спросила Габриэла, подумав о своих более чем скромных средствах.
– Триста долларов в месяц, без питания. Готовить в комнате не разрешается – никаких кипятильников, электрокастрюль и прочего! Обедать и ужинать можно в городе, я разрешаю приносить домой только гамбургеры, пиццу и тому подобное.
Впрочем, мадам Босличкова понимала, что с Габриэлой этих проблем не будет. Она выглядела так, словно питалась одним святым духом.
– Так будешь смотреть комнату?
– Да, пожалуйста, если вам не трудно, – ответила Габриэла, и мадам Босличкова снова отметила про себя, как вежлива и как хорошо воспитана эта странная девушка. Современная молодежь, как успела заметить хозяйка, редко бывала почтительна, и к тому же молодые люди то и дело вставляли в речь всякие жаргонные словечки… За все двадцать лет, что мадам Босличкова сдавала комнаты, у нее в пансионе не было ни одного хиппи, и она искренне этим гордилась.
По пути на верхний, четвертый, этаж хозяйка спросила у Габриэлы, любит ли она кошек. Мадам держала их целых девять штук, чем и объяснялся сильный запах в вестибюле. Габриэла ответила, что не имеет ничего против этих грациозных и милых животных. У нее самой была знакомая кошка – белая в рыжих пятнах плутовка, которую она подкармливала объедками с монастырской кухни, а та в благодарность ловила в кладовке мышей или сидела неподалеку, пока Габриэла работала в огороде.
Но к тому времени, когда они поднялись на четвертый этаж, Габриэла напрочь забыла про кошек. Полноватая мадам Босличкова лишь слегка запыхалась, а у Габриэлы подкашивались ноги, в глазах темнело, а кровь оглушительно стучала в висках. Она еле одолела восемь лестничных пролетов и была принуждена остановиться на верхней площадке, чтобы отдышаться. Перед выпиской врач предупредил ее, что она должна была избегать физических нагрузок, в особенности – лестниц и поднятия тяжестей. Это грозило Габриэле новым кровотечением, а в ее положении каждая потерянная капля крови могла стоить ей жизни.
– Эй, с вами все в порядке, мисс? – спросила мадам Босличкова, слегка встряхивая ее за плечо. Если внизу Габриэла была просто бледной, то сейчас ее кожа приобрела нездоровый зеленоватый оттенок.
– Да, благодарю вас… – Габриэла слабо улыбнулась и открыла глаза. – Дело в том, что я недавно болела и еще не оправилась окончательно.
– Да, в наше время приходится быть осторожным, один гонконгский грипп чего стоит! Достаточно только запустить болезнь, и – готово воспаление легких, бронхит и прочее… Кстати, у тебя не было кашля? – озабоченно спросила мадам Босличкова, неожиданно подумав о том, что Габриэла, не дай бог, больна туберкулезом.
– Нет, я не кашляла. У меня был острый аппендицит, – успокоила Габриэла хозяйку, вспомнив выдуманную матушкой Григорией легенду. Хозяйка была чем-то неуловимо похожа на настоятельницу, хотя внешне они были совершенно разными. Должно быть, все дело в ощущении тепла и уюта, которыми так и веяло от старенького халата и меховых шлепанцев мадам Босличковой.
Между тем хозяйка достала из кармана ключи и отворила перед Габриэлой дверь комнаты, которую обещала показать. До Габриэлы здесь жила одинокая старушка из Варшавы; она умерла прошлой зимой, и с тех пор комната стояла свободной. В ней действительно не было ничего примечательного, если не считать того, что из окна был виден кусочек Ист-Ривер. Комната была маленькой, в ней едва уместились письменный стол с парой пустых книжных полок над ним, стул с прямой спинкой, узкая односпальная кровать и старинный деревянный шифоньер с зеркальной дверью. Пол был застелен протертым чуть не до основы ковром, жалюзи на окнах облезли и разболтались, занавески были трачены молью, а с потолка свешивалась тусклая лампочка в пыльном абажуре из кокетливой розовой пластмассы.
При виде этого убожества даже у Габриэлы, привыкшей к спартанской обстановке монастырских дортуаров, изменилось лицо, и мадам Босличкова забеспокоилась.
– Я, пожалуй, уступлю долларов пятьдесят, – сказала она, гордясь своей щедростью. Ей очень хотелось поскорее сдать эту комнату, которая приносила одни убытки.
– Хорошо, я согласна, – без колебаний ответила Габриэла. Комната ей не понравилась – она была слишком унылой, да и запах здесь стоял нежилой, однако сил больше не было. Подъем на четвертый этаж так утомил ее, что Габриэле захотелось поскорее прилечь. Перед завтрашними поисками работы ей необходимо было набраться сил. И все же сама мысль о том, что отныне эта грязная и пыльная комната будет ее домом, едва не заставила Габриэлу разрыдаться.
Тем не менее она отсчитала мадам Босличковой половину полученных от матушки Григории денег, и та, деловито кивнув, сказала:
– Что ж, устраивайся. Через некоторое время я зайду – принесу постельное белье и полотенца. Дальше по улице есть прачечная самообслуживания и кафе, в котором обедает большинство наших пансионеров. Там вполне прилично, надеюсь, тебе понравится. Впрочем, большинство моих постояльцев – люди пожилые, они привыкли довольствоваться малым. А тебе, милочка, нужно что-нибудь более калорийное, чем овсянка…
Габриэла кивнула. Она вполне была согласна с хозяйкой, но у нее уже давно не было никакого аппетита. Кроме того, она серьезно опасалась, что питаться в кафе ей окажется не по карману.
После того как знакомство с комнатой состоялось, мадам Босличкова показала Габриэле ванную комнату, которая находилась в конце коридора. Там оказалась старинная ванна на выгнутых бронзовых ножках, душ, рукомойник с пятнистым от влаги зеркалом над ним и отдельная кабинка с унитазом. Все это выглядело не слишком уютным, но зато чистым, к тому же Габриэла не привыкла роскошествовать.
– Я мою здесь каждое воскресенье, – гордо сообщила мадам Босличкова. – Тебе придется убираться здесь в остальные дни, по очереди с другими жильцами. Гостиная находится на первом этаже – там есть телевизор и пианино… – Тут она с гордостью улыбнулась. – Ты случайно не играешь?
– Нет, – покачала головой Габриэла, отчего-то чувствуя себя виноватой. Ее мать любила при гостях сесть за большой белый рояль, стоявший в главной гостиной их дома на Шестьдесят девятой улице, но Габриэлу никто никогда не учил музыке. В монастыре же она занималась совсем другими делами. Музыкального слуха у Габриэлы не было начисто. Правда, петь она любила, однако сестры частенько поддразнивали ее за то, что она поет слишком громко и не в той тональности.
– Если найдешь себе место, можешь оставаться у меня сколько захочешь, – сказала напоследок мадам Босличкова, и в ее голосе Габриэле почудился намек на доброжелательность. Очевидно, подозрительная хозяйка в конце концов все же прониклась к ней симпатией или просто пожалела. Впрочем, Габриэла никогда не была похожа на человека, способного доставить людям неприятности, что бы ни утверждала ее мать.
Потом хозяйка ушла, пообещав вернуться с полотенцами и постельными принадлежностями. Габриэла без сил опустилась на матрас, застеленный пыльным шерстяным одеялом. Она не хотела заставлять мадам лишний раз подниматься по лестнице и собиралась сказать ей, что сама зайдет за бельем и полотенцами попозже, но у нее просто не повернулся язык. Еще один спуск и подъем на четвертый этаж могли просто убить ее.
Когда хозяйка ушла, Габриэла принялась оглядывать свое невзрачное жилище, прикидывая, как бы придать ему сносный вид. Новые занавески сразу заставили бы комнату выглядеть по-другому, но на это, как и на множество других мелочей, у нее не было денег. Значит, с новым покрывалом для кровати, салфеточками, вазочками, картинами и живыми цветами придется повременить. Для начала же можно было просто вытереть пыль с абажура, стола и шифоньера, но она слишком устала и отложила это до завтра.
Слегка отдышавшись, Габриэла открыла чемодан и разобрала вещи.
Потом, не утерпев, достала свою заветную тетрадь. В задумчивости она перелистывала страницы, наполненные восторгом пробуждающегося чувства, волнением тайных свиданий и ароматом страсти, которую она испытала в объятиях Джо. В эти короткие, отрывочные записи вместилась вся история их любви, их разговоры и мечты о будущем, их надежды, которым так и не суждено было осуществиться. Когда же Габриэла дошла до последних страниц дневника, из тетради неожиданно выпорхнул плотный конверт. На нем было написано крупно: «Сестре Мирабелле», и Габриэла не сразу догадалась, что это – почерк Джо.
Только потом она поняла, что перед ней – предсмертное письмо Джо, которое ей так и не успел вручить посланник архиепископа отец Димеола. Должно быть, он оставил конверт матушке Григории, а та вложила его в тетрадь, прежде чем вернуть Габриэле. Она ни о чем не предупредила ее. Габриэла развернула лист, чувствуя, как на глаза навернулись слезы. Ей было странно думать о том, что всего несколько дней назад Джо был жив и держал эту бумагу в руках и что это – единственное, что у нее осталось от него. Ни фотографии, ни одного памятного подарка – только этот листок бумаги, заполненный с обеих сторон аккуратными, ровными строчками.
«Габи!» – начиналось письмо, и Габриэла догадалась, что обращение «Сестре Мирабелле» на конверте Джо использовал для того, чтобы письмо попало к ней. При этом, вольно или невольно, он раскрыл перед епископским дознанием все их секреты. Если бы не это, никто, быть может, ни о чем бы не догадался и она осталась бы в монастыре. Но над разлитым молоком не плачут, и Габриэла стала читать дальше.
«…Я не знаю, что тебе сказать и с чего начать, – писал Джо дальше. – Ты – удивительный человек, и ты намного лучше и сильнее меня. Сознание собственной слабости преследовало меня всю жизнь. Все эти годы я помнил, скольких людей я подвел, кого и как разочаровал. И в первую очередь я не сумел спасти Джимми и навсегда испортил жизнь своим отцу и матери, которые молча винили меня в этом».
Тут Габриэла на мгновение опустила письмо на колени. Что ж, она не исключала, что родители действительно винили Джо в гибели брата, но если так, тогда она их ненавидела!
«Я не оправдал надежд людей, которые знали меня, любили меня и имели право рассчитывать на меня в критических обстоятельствах, – писал дальше Джо. – Именно это, в конце концов, понудило меня стать священником. Ах, если бы я только смог оправдать надежды, которые они на меня возлагали!»
Если бы только Джо мог слышать ее сейчас. Если бы он хотя бы намекнул, что он задумал… И если бы она могла быть с ним той ночью!..
О, сколько этих «если бы», этих упущенных возможностей было и в его, и в ее жизни! Как часто и ей, и ему приходилось жалеть о том, что они несделали, не успели, не смогли. Эти бесплодные сожаления отравляли им жизнь и лишали уверенности в себе. Не будь их, судьбы Габриэлы и Джо наверняка сложились бы иначе.
И, подумав так, Габриэла снова поднесла к глазам письмо.
«Моя мать сама загоняла себя в гроб, и я это видел, но ничего не сделал. Я должен был заменить ей отца, но не захотел. Когда она перерéзала себе вены старой отцовской бритвой, это был лишь заключительный акт трагедии, которая разворачивалась у меня на глазах, но я был слеп и ничего не замечал. Мама и хотела бы опереться на меня, но не могла. Наверное, она решила, что лучше умереть, чем жить одной, без мужа и без сына.
Когда я поступил в приют Святого Марка, монахи взяли на себя всю заботу обо мне. Они дали мне то, чего у меня никогда не было – любовь, понимание, возможность искупить свою вину и стать кем-то в этой жизни. Они так верили в меня, что прощали мне многое, и любили меня почти так же сильно, как я люблю тебя и как ты любишь меня. Мои наставники и воспитатели были единственными людьми, которые безоговорочно поддержали меня. Даже сейчас, в этот страшный час, я слышу их голоса, их проповеди и наставления, из которых я черпал понятия о чести и справедливости.
Ради них, ради братии монастыря Святого Марка, я и стал священником, потому что знал – это доставит им величайшую радость. Только так я мог отплатить им за все добро, которое они для меня сделали. Мне казалось, что я наконец-то совершил правильный поступок. Принятие мною сана в какой-то мере искупает вину перед мамой и Джимми, и, быть может, Бог смилостивится надо мной.
И я действительно нашел себя и был счастлив. Меня тешила мысль о том, что, отказавшись от мирских радостей, я приношу себя в жертву Богу. Я как будто отдавал ему свою жизнь в обмен на жизни мамы и Джимми. Некоторое время я даже подумывал о том, чтобы принять вечные обеты и сделаться священником-монахом, но тут я встретил тебя… И очень скоро мне стало ясно, что я не знал, от чего отказывался!
Да, я прожил на свете тридцать два года, но не знал ни счастья, ни истинной любви. Все это переменилось в тот день, когда я впервые увидел тебя и заговорил с тобой.
Я хотел быть твоим мужем, твоим любовником. Я хотел всегда быть рядом с тобой, чтобы отдавать тебе все, что у меня было – свое тело, свое сердце и душу. Но моя жизнь и моя душа уже давно мне не принадлежали. Я не мог даже обещать их тебе.
Я много думал о нас и старался представить, как мы будем жить вдвоем, как мы поженимся и, быть может, заведем детей. Я надеялся, что смогу дать тебе все, чего ты заслуживаешь, но в конце концов я понял. Я не знаю, как дать тебе это. Я не могу взять назад клятву, которую я принес Богу. Моя жизнь принадлежит Ему. И в конце концов я бы разочаровал тебя и всех, кому я уже обещал свою жизнь и свою душу.
Мое сердце всегда будет с тобой, Габи. Но я не могу снова обнаружить свою полную беспомощность, ненужность и никчемность перед теми, кто верил в меня. Ты никогда бы не была счастлива со мной, моя Габи, и поэтому я говорю тебе – прощай. У меня не было никакого права обещать тебе то, что я обещал. Надеюсь, ты простишь меня, потому что без тебя я не могу жить. Я не вынесу и одного дня, зная, что ты – совсем рядом и что мне отказано в праве видеть тебя, слышать тебя, прикасаться к тебе…
Я не могу жить без тебя, Габи!!!
И поэтому я ухожу к Джимми и к маме, и да помилует меня Господь. Надеюсь, что в этом мире я успел сделать что-то полезное. Как священник, я утешал, ободрял и отпускал грехи. Теперь я сам – страшный грешник. Как я буду смотреть в глаза моих прихожан? В последнее время они стали мне совершенно безразличны – я способен думать только о моей любви к тебе, которая вытеснила из моей души любовь к ближнему и к Богу. Я могу быть только с тобой – или нигде. Я не в силах исполнить ни одного из тех обещаний, которые я дал тебе, Богу, людям. Я неспособен ни оставить церковь, ни отречься от тебя. И за это мне предстоит вечно гореть в аду, если Иисус не помилует меня.
Ты – очень сильный человек, Габи… – Тут Габриэла невольно поморщилась – настолько ненавистными успели ей стать эти слова. – Ты – намного сильнее меня. Я знаю, ты будешь чудесной матерью нашему малютке. Я все равно не смог бы быть ему хорошим отцом, и за это я тоже прошу у тебя прощения. И еще: никогда не рассказывай нашему сыну или дочери о том, каким я был. Лучше расскажи ему о том, как сильно я любил его или ее и как сильно я любил тебя. Расскажи нашему ребенку… Нет, лучше не рассказывай ему ничего. Я прошу тебя только об одном: помни, как я любил тебя, и прости меня за то, что я сделал и что собираюсь сделать. Пусть Всесильный Господь защитит вас обоих. Молись о моей душе, Габи, и тогда, быть может, Бог простит меня…»
Он подписался просто «Джо». Эти три буквы едва уместились в конце исписанного с двух сторон листа. Габриэла долго смотрела на них, не сдерживая катящихся по щекам слез. Теперь ей все стало понятно – у нее в руках была полная исповедь Джо. Увы, теперь все слишком поздно. Джо все время боялся подвести, разочаровать ее, Бога, коллег, монахов, своих умерших родителей и брата. Он считал ее сильной потому, что сам был непредставимо слаб. Джо боялся мира гораздо больше, чем сама Габриэла. Если бы только у него хватило мужества сложить с себя сан и уйти, они могли бы, по крайней мере, попробовать начать жить сначала. Тогда Габриэла попыталась бы показать ему, на что он способен. Но Джо совершил свою первую большую ошибку, которая оказалась для него последней. Для него и для их ребенка. Джо предпочел уйти. И этим он действительно подвел Габриэлу, которая не была и вполовину такой сильной, какой он ее себе представлял. В этом смысле поступок Джо очень напоминал Габриэле бегство отца, который оставил ее совершенно одну в руках садистки-матери просто потому, что счел ее «сильной».
Габриэла не осмелилась произнести слово «предательство» даже про себя. Память о Джо была все еще слишком дорога ей, поэтому вместо того, чтобы закричать от ярости, Габриэла вдруг разрыдалась. Письмо Джо все еще было у нее в руках, и она несколько раз перечитала его от начала и до конца, хотя из-за слез почти ничего не видела. Впрочем, ей и не надо было ничего видеть. В этих расплывающихся перед глазами строчках было все ее горе, отчаяние и безысходность, и все отчаяние, слабость и вина Джо. Он считал себя ответственным за смерть матери и брата, и Габриэла задумалась, кто же тогда виноват в том, что случилось с ней и с ее ребенком.
Кто?!
Ответ на этот вопрос Габриэла искала недолго. Кто, как не она сама, вынудил Джо оставить привычное окружение и шагнуть навстречу гибели? Кто, как не она, заставил его пройти этот страшный путь до конца? Кто толкнул его в объятия последней, решающей жизненной неудаче? Она любила Джо, но именно ее любовь погубила его. Именно Габриэла подвела его к краю обрыва, и он, не зная, как избегнуть падения, сам прыгнул в бездну и увлек ее за собой. Но она каким-то чудом выжила. Своей смертью Джо обрек ее на неизвестность, на нищенское существование в этом древнем пансионе, где каждая половица, каждая трещинка на штукатурке казалась ей чужой и враждебной. Джо не оставил ей ничего, кроме воспоминаний и этого письма, полного уверений в том, какая она сильная, мужественная и храбрая.
И, в десятый раз перечитав письмо, Габриэла неожиданно разозлилась на Джо за все, что он не решился, не посмел, не захотел или не сумел сделать. Он просто сбежал к своей мамочке и к своему возлюбленному брату. Джо предпочел смерть жизни, потому что жить – означало терпеть и сражаться. Он своими руками погубил их единственную надежду на счастье. Может быть, вместе им удалось бы справиться. Никто, конечно, не мог за это поручиться, но попробовать все равно стоило. Так нет же, Джо решил все за нее и ушел навсегда, покинув это мир и предоставив Габриэле выкарабкиваться самой.
И снова Габриэла подумала о том, что, знай она, что задумал Джо, она не остановилась бы ни перед чем. Она бы спорила, кричала, а может быть – даже ударила бы его. Больше того, сейчас Габриэле даже казалось, она сумела бы найти в себе силы расстаться с ним, будь у нее уверенность, что так он останется в живых. Но Джо не счел нужным поделиться с ней своими мыслями. Их любви, их жизни вдвоем он предпочел кусок веревки в темном чулане.
Это, пожалуй, уже обыкновенная трусость, и Габриэла неожиданно поймала себя на том, что начинает ненавидеть Джо за это. И одновременно она знала, что какая-то часть ее будет продолжать любить его всегда, сколько бы ни прошло времени.
За окном давно стемнело, но Габриэла продолжала сидеть на незастеленной кровати и, глядя в пустоту перед собой, вспоминала, что сказала о Джо матушка Григория. Настоятельница напомнила ей, что его мать тоже покончила с собой, и теперь Габриэле казалось, что эти два события как-то связаны между собой. Должно быть, в характере Джо и вправду был какой-то изъян, к которому она не имела никакого отношения. Была ли то наследственность или воспитание – этого Габриэла не знала, да и не хотела знать. Ей было ясно только одно: как бы оно там ни было в действительности, она всегда будет чувствовать себя виноватой перед Джо.