Изгнанная армия. Полвека военной эмиграции. 1920–1970 гг.. Глава вторая. Галлиполийский и балканский этап военной и политической эмиграции из России (О. Г. Гончаренко, 2012)

2.1. Обстоятельства первого исхода населения и армии в условиях поражения Белого движения в Гражданской войне

Чтобы ясно представлять себе обстоятельства исхода из России, необходимо постараться взглянуть на него в контексте уникальной исторической ситуации, сложившейся в Крыму к концу 1920 года. Бесперспективность продолжения вооруженной борьбы на том этапе принудила правительство Юга России приложить все усилия для спасения остатков войск и мирных жителей в условиях, когда смена власти почти гарантировала всем остающимся на территории страны неминуемую гибель. В условиях боевых действий, испытывая нехватку транспортных средств и в отсутствие больших возможностей для перевоза крупных войсковых соединений и беженцев, командование Русской армии в лице барона П. Н. Врангеля и адмирала Кедрова подготовило и осуществило массовый вывоз населения из страны, спася полтораста тысяч жизней.

Попробуем, основываясь на свидетельствах и воспоминаниях современников, воссоздать картину первого массового исхода русского населения с территории Юга России после поражения армии в ноябре 1920 года.

…Когда суда, наполненные до отказа отступившими войсками Русской армии и невероятным количеством беженцев, вышли в кильватерной колонне в море, среди покидавших на них Отечество людей едва ли нашелся хоть кто-нибудь, чье сердце не дрогнуло бы при виде удалявшихся родных берегов. Неоднократно повторяющийся многими мемуаристами мотив тоски и полной безнадежности в мыслях отплывавших сквозил во всех разговорах и беседах, ведущихся беженцами и военными на уходящих в открытое море кораблях.

Вскоре после отбытия флота прочь от родных берегов командирами кораблей было доложено Главнокомандующему, что запасы провизии и воды на кораблях не рассчитаны на всех, кто погрузился на транспорты в крымских портах. Очевидец свидетельствовал: «Не хватало продуктов… В день на человека выдавалось по стакану жидкого супа и по нескольку галет. Буханку хлеба, там, где он был, делили на 50 человек. Через четыре дня такого питания те, кто не имел с собой никаких съестных припасов, уже не могли подниматься, чтобы глотнуть свежего воздуха»[30].

Трудности морского перехода были очевидны, но на докладе у Врангеля генерал-лейтенант Павел Алексеевич Кусонский, начальник штаба 2-й армии, рапортовал Главнокомандующему о высоком боевом духе войск, в особенности донских и кубанских казаков. Невольным свидетелем этого диалога отмечались бравурный тон Кусонского и рассудительность ответа Врангеля, предвидевшего, что армия в изгнании будет уже иной: «Настроение казаков на редкость бодрое. Ваше превосходительство, я уполномочен командующим армией просить вас не разоружаться в Константинополе. Я верю в настроение казаков…

– Но ведь это невозможно, генерал…

– Все же, ваше превосходительство. Я вас покорнейше прошу, я вас умоляю… С такими солдатами, с таким настроением мы можем и будем чудеса делать…

Главнокомандующий убеждает генерала Кусонского в абсурдности и невозможности выполнения этого решения»[31].

О новой войне еще пока рано думать, а пока навстречу судьбе по Черному морю к турецким берегам шли корабли в следующем порядке. Впереди линкор «Генерал Алексеев», крейсер «Генерал Корнилов» с Врангелем на борту и вспомогательный крейсер «Алмаз». За ними, едва различимые из-за высокой волны, следовали эскадренные миноносцы «Цериго» и «Гневный». За ними в легкой дымке виднелись силуэты миноносцев «Капитан Сакен», «Звонкий» и «Жаркий». Надводным курсом тянулись за ними немногочисленные подводные лодки Белого флота. Рассекая волны, скользили одна за другой «Буревестник», «АГ-22», «Тюлень» и «Утка», еще недавно у гагринских берегов обратившая в бегство пароход из Батуми, полный красноармейцев под началом своих комиссаров, вышедший в абхазские Гагры для ареста и расправы над кубанскими казаками генерала Фостикова, интернированными там грузинскими войсками на самом берегу моря.

С большой осадкой тяжело шли три вооруженных ледокола – «Илья Муромец», «Джигит» и «Гайдамак». В их компании чувствовали себя хорошо защищенными четыре тральщика и пять посыльных судов, одному из которых, «Лукуллу», судьбой было уготовано стать в недалеком будущем штаб-квартирой Главнокомандующего. Резал форштевнем черноморскую воду тяжело нагруженный линейный корабль «Георгий Победоносец», а за ним, стараясь не отстать, изо всех сил продвигались два посыльных катера, лоцманское судно «Казбек», буксирно-спасательный пароход «Черномор», транспорт «Рион» и транспорт-мастерская «Кронштадт». Все суда двигались под Андреевским флагом.

В день прибытия русских кораблей в Константинополь Врангель пригласил на борт «Генерала Корнилова» на совещание командующего Белым флотом вице-адмирала Михаила Александровича Кедрова и по его прибытии вышел тому навстречу, горячо пожал адмиральскую руку и обратился к нему со словами искреннего признания: «Адмирал, Армия знает, кому она обязана своим спасением! И я знаю, что буду обязан только вам, что мне удалось вывести с честью Армию, согласно моему обещанию, данному ей при моем вступлении»[32]. Кедров, едва скрыв волнение при обращении к нему Главнокомандующего, молча ответил тому крепким рукопожатием.

Задолго до того, как часть Русской эскадры уйдет через Мраморное море и узкий Дарданелльский пролив к далекой африканской Бизерте, Кедрову придется приложить немало сил в жарких спорах с представителями Франции и Великобритании, выступая за сохранение целостности эскадры. Много дней и месяцев проведет он в беспрерывных хлопотах перед французской военной администрацией о кораблях и их командах, а также населявших их многочисленных беженцах.

Еще под бледным константинопольским солнцем, в чужом порту, Кедров успеет позаботиться и об улучшении быта и жизни подчиненных, оказавшихся в непривычных и тяжелых для многих обстоятельствах изгнанников. В изнурительных переговорах с недавними союзниками по Антанте молодой адмирал будет настаивать на отпуске провианта для всех вывезенных из России лиц, о частичной разгрузке транспортов и о перемещении сухопутных частей Русской армии на берег. Но все это будет чуть позже, после долгого стояния эскадры на рейде Константинополя, а пока что русские корабли все еще в пути, и до турецкого берега остается не так уж и близко.

В каюте Главнокомандующего не протолкнуться. По пути следования в Константинополь там собирались чины командования, представители гражданской администрации Крыма, общественные деятели и, конечно же, корреспонденты французских и британских газет, жадно ловившие новости от самого Врангеля и тут же неподалеку, в соседних, тесных каютах, бегло создающие свои «сенсационные» репортажи о последних днях Русской армии, покинувшей Крым.

Отчасти из-за притока желающих пообщаться, приносящих свои петиции и обращения лично Врангелю, отчасти для того, чтобы придать хоть какой-нибудь формальный вид круговороту документов, барон поручил последнему генерал-квартирмейстеру Русской армии Герману Ивановичу Коновалову взять на себя труд по ведению дел канцелярии Главнокомандующего. Опытному штабисту было не занимать умения, и вся работа протекала в спокойной и деловой обстановке. Вновь созданная канцелярия и почти все офицеры штаба Главнокомандующего, как и прежде, готовили приказы, отдавали распоряжения о переводе иностранных телеграмм в адрес барона; адъютанты, благо их каюты расположились рядом, взялись за организацию приема посетителей. Вот как описывал ироничный очевидец преобразовавшуюся общественную приемную барона: «В каюте у генерал-квартирмейстера уже кипит работа. Зашифровывают радиотелеграмму, стучит пишущая машинка, приносят какие-то бумаги. Постоянно входят адъютанты Главнокомандующего и начальника штаба, и то и дело слышится: “Главком приказал”, “Начальник штаба просит это переписать“, “Вас вызывает Главнокомандующий”… Спешно переписывается и переводится письмо Главнокомандующего к графу де Мартелю… Письмо подписано… но тут происходит заминка с номером… все исходящие и входящие журналы, все делопроизводство брошено или сожжено в Севастополе. Какой ставить номер на эту историческую бумагу?.. Недоразумение разрешает генерал К <оновалов>: – Чего там долго думать? – обращается он к офицеру Генерального штаба. – Вы какой одеколон употребляете? – Полковник не сразу догадывается и несколько удивленно отвечает: – № 4711. – Ну и великолепно. Отлично! Ставьте этот номер и отправляйте бумагу, черт её дери…»[33]

Прибывших к Врангелю просителей встречают «парные» часовые у входа в кают-компанию, элегантно обтянутую светлым шелком. В ожидании приглашения к Врангелю просители покорно ожидают своей очереди, обдумывая предстоящую беседу и возможную реакцию Главкома. Испросившие у Главкома аудиенции не всегда прибывают к нему с радостными известиями, и вот до Врангеля доходят слухи, что почти все суда перегружены, а условия пребывания на них ухудшаются час от часу. Барон советуется с адмиралом Кедровым, но ускорить продвижение эскадры тот не в силах: механизмы кораблей и людские нервы на пределе. Во избежание неприятностей продвижение продолжается с прежней скоростью. Остается полагаться на долготерпение и на то, что по прибытии в порт можно будет незамедлительно решить ряд задач в отношении тех, кто нуждается в помощи в первую очередь.

Помимо сухих рапортов Врангелю приходится выслушивать и личные просьбы, обращенные к нему. Часто эмоциональные, порой справедливые, иногда с оттенками доверительности на правах прежней совместной службы или общих петербургских знакомых. Спасенные чаще выражают недовольство условиями исхода, словно бы еще сутки назад их жизни не угрожали пытки и неизбежный расстрел.

«Какой-то генерал дрожащим голосом рассказывал, как ему пришлось эвакуироваться… – Я был комендантом на миноносце “Грозный”. Вы только подумайте! В эту маленькую скорлупку набилось 1015 человек. Не хватает угля, не было воды. Некоторые сошли с ума от этих условий. Продуктов не хватало. Пришлось реквизировать у тех, кто имел запасы. Была всего лишь одна уборная. Очередь у нее стояла по нескольку часов. Ведь это ужас»[34].

Люди из «походной приемной» Главнокомандующего то и дело приходят и уходят, передавая адъютантам все новые подробности нечеловеческих условий пребывания на кораблях. Корректные молодые люди в аксельбантах принимают их, выслушивают, докладывают в свою очередь о полученных сообщениях Врангелю. Однако помочь всем сейчас, во время пути, он не в силах: свободные транспорты отсутствуют, и в любую минуту может разыграться шторм, грозящий потоплением, всем переполненным судам.

Канцелярия между тем продолжает свою работу. Уже готовится приказ о реорганизации Русской армии в три корпуса: Донской, Кубанский и 1-й регулярных войск. Пересматриваются и сокращаются штаты, упраздняются некоторые должности, увольняются чины преклонных лет, буквально на ходу расформировываются военные и гражданские учреждения. Для сохранения дисциплины был подготовлен приказ о военно-полевых судах. О произведенных переменах верстаются целые информационные бюллетени для ознакомления с ними чинов армии, флота и гражданских ведомств.

Морской поход проходил в тревожном ожидании будущих перемен. Многие его участники свидетельствовали, что, несмотря на внешне одинаковое положение эвакуировавшихся людей, далеко не все из них находились на борту уплывавших кораблей в равных условиях: «Некоторые успели перед погрузкой пограбить склады и неплохо обеспечить себя, а эвакуировавшиеся из Ялты запаслись вином и им пытались заглушить горечь поражения и страх перед будущим… В кают-компаниях, где, как правило, размещались штабники, были я пьянство, и карточные игры, и даже танцы под фортепьяно. На транспорте “Саратов”, например, для высших чинов корпуса подавались обеды из трех блюд, готовились бифштексы и торты. На броненосце “<Генерал>Алексеев” видели даму, выгуливающую собачку»[35], – отмечал участник морского перехода.

Поборники социальной справедливости – мемуаристы оставили нам довольно возмущенных свидетельств того, что на кораблях, как никогда, резко обозначился «классовый» подход в распределении свободных мест, однако нам представляется это делом второстепенным, ибо главным было и оставалось спасение человеческих жизней.

Едва избежав смерти от рук красных, спасенные Врангелем либералы уже начали подмечать особенности размещения эвакуированных, мстительно припасая наблюдения в свои мемуарные копилки. «Сразу бросались в глаза три категории: высшее начальство и их семьи… Полковники, штабное офицерство, штатские пшюты, всевозможных калибров предприниматели, богатые коммерсанты с семействами, банкиры и “прочая в этом роде”. Вторая категория – обыкновенные жители Севастополя… мирные, запуганные обыватели – мещане …и, наконец, третья категория – просто военные, рассеянные и отступившие на Севастополь с фронта войсковые части… военные школы и прочая публика в этом роде»[36].

Недовольство либералов вполне объяснимо, ибо на третий день пути, согласно приказу Главнокомандующего по кораблям, гражданским лицам, нижним чинам и беженцам было предписано освободить каюты и занимаемые ими кают-компании для высших чинов армии. Без особого энтузиазма эта публика подчинилась приказу, грозившим ей в случае неподчинения наказанием, постепенно переместившись в проходы между каютами и наружные коридоры. Кто-то оказался на палубе; некоторые нашли себе места на медных решетках, закрывавших «кочегарки» гражданских судов. Возмущение своим перемещением в полной мере беженцы высказали в воспоминаниях, что-то сильно приукрашивая, а где-то и просто передергивая факты: «А когда наступала ночь и густая тьма окутывала небо, море… из кают-компаний неслось пьяное разухабистое пение цыганских романсов, и доносился до нас характерный звук вылетающих пробок из бутылок пенного шампанского. Там цыганскому пению вторил визгливый, раскатистый женский смех… Так плыли мы и “они”».

Можно предположить, что заслуженный боевой генерал и его семья, могли получить несколько лучшие условия проживания, чем добровольно сбегающий за границу политикан, обыватель или студент, но при этом важно учитывать и долю вклада каждого из вышеперечисленных лиц в оборону Крыма и борьбу за благополучие страны. Примеры же классовой сегрегации можно отыскать не только в летописях похода через Черное море, но и в последующие десятилетия в среде зарубежной общественной жизни русской эмиграции.

Это явление оценивалось и отмечалось наблюдательными бытописателями эмигрантской жизни. Современник писал: «…в Париже можно было увидеть окаменелости бюрократического мира и восковые фигуры представителей большого света в уголке яхт-клуба, перенесенного в Париж, во всем своем нетронутом виде со своими неискоренимыми навыками, с роскошными обедами, с неизжитой психологией, с протягиванием двух пальцев людям другого круга, с понятиями, не шедшими дальше того, что все должно быть восстановлено на прежнем месте, как было, яхт-клуб, прежде всего, а все остальное после… Когда после тонкого завтрака за чашкой кофе, с ликерами, с коньяком, с сырами разных сортов и фруктами среди разговора о благотворительном спектакле, о литературной новинке и последней лекции Пуанкаре мимоходом обмолвятся: “Ну, что бедняга Врангель? Как Армия еще существует! Разве не все разбежались?”»[37]

…На ледоколе «Илья Муромец» покидал в эти дни родные берега генерал-лейтенант Яков Александрович Слащев. На ледокол ему удалось попасть стараниями знакомых офицеров флота, а кроме того, разместить там немногочисленных чинов своего родного Лейб-гвардии Финляндского полка, увозящих с собой в изгнание полковое знамя.

Находясь в «раздерганных чувствах», командир знаменитого корпуса, сковавший на перекопских перешейках огромные силы противника, все время путешествия подумывал о том, чтобы объясниться с Врангелем, которого считал причиной своих служебных нестроений, а заодно и тех несчастий, что произошли с Русской армией в Крыму в последние месяцы обороны. Прежние честолюбивые замыслы сделаться военным диктатором уже не снедали Слащева, как прежде, и в будущей армии, какой бы она ни приняла вид, он был готов поделиться лаврами «легендарности» с другими заметными фигурами. По прибытии в Константинополь для начала он решил открыться русской общественности с новой для себя стороны публициста и общественного бичевателя несовершенства врангелевского управления[38]. В 1920, будучи еще в Константинополе, он издал брошюру, где резко обрушился на Врангеля, инкриминировав тому военные поражения в недавней военной кампании по обороне Крыма. В брошюре Слащев возложил всю вину за гибель армии и вынужденную эмиграцию на барона. Щепетильный Врангель предал отступника офицерскому суду чести, на который того не вызывали, однако по результатам слушаний приговорили к исключению со службы. Случай вполне обыкновенный, ибо предмет разбора дел некоторых генералов оставался «притчей во языцех» армии. Особую известность приобрел бывший начальник штаба армии Евгений Исаакович Доставалов. Сослуживец свидетельствовал: «Доставалов вообще вел довольно веселый образ жизни. Из казенных денег он взаимообразно за два раза взял 1500 лир… В компании с полковником Чертковым и еще двумя военными занялся спекуляцией, привозя из Константинополя какие-то вещи для продажи здесь. Захватив с собой общие спекулятивные деньги и золотой портсигар Черткова, Доставалов скрылся. 1500 лир он тоже оставил себе на память… Говорят, приказано его задержать и арестовать».

…Управление частями армии при переформировании вместе со Слащевым желал получить и энергичный генерал от инфантерии Александр Павлович Кутепов, доверительно обратившийся к Слащеву побеседовать о распределении ролей в армии уже в Константинополе. Между генералами произошел примечательный разговор, обнародованный впоследствии Слащевым. Кутепов, выслушав монолог Слащева о промахах высшего командования, сказал: «Раз ты совершенно разочаровался, то почему бы тебе не написать Врангелю о том, что ему надо уйти? Нужно только выставить кандидата, хотя бы меня, как старшего из остающихся <начальников>. – О, это я могу сделать с удовольствием, – ответил я. – Твое имя настолько непопулярно, что еще скорее разложит армию. – И написал рапорт, который Кутепов повез Врангелю»[39]. Слащева нельзя было упрекнуть в каких-то антиобщественных поступках, сам факт публичного осуждения Главнокомандующего явился для того весьма оскорбительным. Читая некоторые пассажи, Главнокомандующий приходил в неописуемое раздражение, и было, признаться, от чего. Слащев отмечал про барона, что «…он в роль главкома оставался с понятиями эскадронного командира, не желающего лично вести в бой свои части. Мы видели при кратких описаниях операций, что с управлением войсками на широком фронте он совершенно справиться не мог. То же касается его ближайших сотрудников. Это были командиры рот и эскадронов… совершенно не способные вести войска в бой в стратегическом масштабе и совершенно не учитывавшие психологии войск. Этим и объясняется столь скоропалительное падение Крыма и изгнание Врангеля… Ведь сам товарищ Троцкий при начавшемся наступлении на Крым говорил, что предстоит очень трудная и длительная операция»[40]. Цитатами отца «перманентной революции» и нелицеприятными, субъективными характеристиками врангелевских генералов Слащев заработал неприятие командования. Единственным путем избежать обструкции в среде военной эмиграции было новое решение Слащева о возвращении в Советскую Россию в ноябре 1921 года. По возвращении он попал под амнистию, а уже в июне 1922 года добровольно вступил в РККА, где стал преподавателем тактики в Высшей тактической стрелковой школе «Выстрел» и зажил полноценной «советской» жизнью.

«Осенью 1922 года поздно вечером шел по улицам Москвы бывший меньшевик… Пивоваров… Тот самый Пивоваров, которого Слащев вез когда-то с собой на фронт для “выведения в расход”. Вдруг кто-то остановил его.

– Товарищ Пивоваров. – Перед ним стоял какой-то красноармейский офицер.

– Товарищ Пивоваров, неужели вы меня не узнаете? – Вглядевшись в незнакомца, Пивоваров узнал в нем… генерала Слащева.

– Пойдемте ко мне, поболтаем, вспомним старое, – предложил Слащев. – Беседа между двумя новыми друзьями, из которых один другого заочно называл мерзавцем, а другой – паршивым жидом, затянулась далеко за полночь. Пивоваров нашел Слащева очень милым и интересным собеседником, о чем и написал одному из бывших друзей за границей»[41].

11 января 1929 года Слащев был убит из пистолета в помещении школы (по иной версии, в своей квартире) слушателем курсов Лазарем Коленбергом. По официальной версии, убийство было совершено из побуждений мести за казненного якобы по приказу Слащева в Крыму в 1920 году брата Коленберга.

Нелегкий путь изгнанников отягощался общим чувством тревоги за будущее, порой оттеснявшей тяготы корабельного быта, тесноту и грязь кают и палуб на второй план. Мысли эти одолевали почти всех, кто давал себе труд задуматься о том, какая жизнь ждала их за границей, но определенный ответ себе могли дать очень немногие – те, для которых близящийся турецкий берег представлялся лишь перевалочным пунктом на пути в Западную Европу и другие страны. Тем, кто обладал прочными родственными связями за границей или значительным личным состоянием, выведенным из России ранее, позволявшим свободное перемещение по всему миру, сам исход казался тяжелым, но не безнадежным событием. Многие из них еще надеялись на возвращение, пусть даже не скорое, и мысли этих людей не занимало настроение безысходности, охватившее всех, кому оставалось лишь положиться на командование армии, предоставляя ему быть вершителем собственной судьбы.

К примеру, часть нижних чинов армии была уверена, что командованием уже составлен план дальнейшей борьбы, а отплытие за границу станет лишь одним из отвлекающих маневров на пути к победному возвращению в Россию для последнего боя большевизму, а неизбежные трудности, встречаемые на этом пути, – одно из непременных условий борьбы за правое дело.

Иная картина представлялась Главнокомандующему. Трения с союзниками, начавшиеся не вчера[42], не давали Врангелю особых надежд на их особую помощь, когда Русская армия окажется за границей. Посему согласие союзного командования предоставить для армии сравнительно близкий к российским границам участок турецкой территории расценивалось им как большая удача, так как его можно было превратить в возможный плацдарм для будущего похода на большевиков. Географическая близость к России открывала возможности после месяцев отдыха и переформирования для высадки армии на южных рубежах России.

К вечеру третьего дня морского перехода, после раннего захода солнца, впередсмотрящие на мостиках кораблей стали различать прямо по курсу бегущие и мерцающие огоньки. Корабли взяли курс на свет дальних огней, и вскоре стали различимы дальние маяки Босфора.

Темное пространство пролива, окаймленное дальними огнями, постепенно приближалось, и вот уже вскоре с двух сторон берега, вспыхивая во тьме, заиграли огоньки Буюк-Дере. По кораблям флотилии был отдан приказ становиться на якорь из-за полученного от турецкой стороны запрета иностранным судам проходить Босфор в ночное время, и до девяти утра следующего дня все корабли замерли в томительном ожидании своей судьбы. Исход завершился, и «свыше 120 кораблей флотилии Врангеля усеяли этот рейд. Это был клочок плавучей России, не пожелавшей оставаться под большевистским ярмом»[43].

2.2. Создание первых поселений военной эмиграции в период 1920–1921 годов

Наутро после прибытия русских кораблей на константинопольский рейд турецкие власти разрешили продвинуться по проливу лишь крейсеру «Генерал Корнилов» с Главнокомандующим и его штабом на борту, на котором был поднят французский флаг. Высадка войск и беженцев с других судов на берег откладывалась на неопределенное время из-за необходимости подготовки к приёму большого количества людей. Вокруг ставших на якорь русских судов по прозрачной водной глади то и дело сновали юркие ялики и самодельные турецкие лодки. Сидевшие в них турки предлагали мучившимся от голода и жажды пассажирам стоявших транспортов менять личное оружие или имевшиеся у некоторых комплекты чистой одежды на самую незатейливую еду и сравнительно чистую воду. За отдельную плату турки брались доставлять родственников с берега, ожидавших прибытия своих из России. Лодочники ловко маневрировали между застывшими глыбами судов и застывали, покачиваясь в волнах, у их бортов, пока пассажиры выкрикивали имена и фамилии тех, кого они столь трепетно ожидали. Приезжавшие на турецких лодках к кораблям русские обращались к собравшейся многолюдной толпе на палубах, прося разыскать такого-то и такого. Попутно они рассказывали пассажирам городские новости, охотно делясь слухами относительно судьбы вновь прибывших эмигрантов из России. Услышанное не производило на беженцев благоприятного впечатления: становилось понятно, что в своем новом качестве здесь они нежеланные гости и что видимого просвета в начавшейся череде их скитаний, увы, не предвидится. Среди пассажиров-беженцев поднялся ропот. Дошедшие до Главнокомандующего слухи заставили его отдать приказание штабу принимать экстренные меры по наведению порядка на кораблях, в том числе и среди войск. За упадок дисциплины у подчиненных Александр Павлович Кутепов провел показательное снятие с должности генерал-лейтенанта Петра Константиновича Писарева, еще недавно, в августе 1920 года, принявшего у самого Кутепова 1-й армейский добровольческий корпус и считавшегося его боевым соратником. Нарядам марковцев, ставших в изгнании опорой и «гвардией» Кутепова, было приказано не допускать приближения лодок и маломерных судов с посторонними к стоящей на рейде флотилии. В случае отказа частных лодок покинуть акваторию, где стоял корабль, Кутеповым было предписано открывать огонь. По прошествии времени началась разгрузка транспортов. По согласованию с союзным командованием, первыми начали свозить на берег больных и раненых. За ними сошли и некоторые казачьи части.

7 декабря 1920 года начальник штаба Главнокомандующего барона Врангеля генерал от кавалерии Павел Николаевич Шатилов в обращении к войскам заявил: «…Главнокомандующий твердо решил добиваться сохранения армии как силы для борьбы с большевиками и как ядра будущей русской армии»[44]. Верил ли сам Шатилов в то, о чем он оповещал войска? Ответить на этот вопрос представляется одновременно легким и сложным. С точки зрения войсковой дисциплины, Шатилов не мог не выполнять пусть даже казавшиеся ему сомнительными приказы Главнокомандующего, и тем более вносить дух разобщенности и даже возможной паники относительно будущего в ряды армии. Будучи человеком трезвого рассудка, Шатилов не мог не понимать, что за словами о новой борьбе в действительности стояло пока очень немногое. Армия была лишена главного – средств передвижения и добротного снабжения боеприпасами и оружием, а в самом недалеком будущем, распродав за мнимые долги союзникам суда и вооружение, могла превратиться в толпу бесправных беженцев.

Тем временем иностранные миссии официально уведомили Врангеля, что одним из условий размещения прибывших в Турцию чинов Русской армии станет безоговорочная сдача её вооружений союзным войскам. Изъятие у русских оружия оправдывалось французскими союзниками предстоящим бременем содержания сравнительно большого количества их войск. Французы утверждали, что союзниками ожидалось всего лишь до полутора десятков тысяч человек, в то время как в действительности численность прибывших русских оказалась на порядок больше. Историки утверждают, что «впоследствии по соглашению с французами воинским частям оставили одну двадцатую часть стрелкового оружия. В итоге французы все же изъяли 45 тысяч винтовок и 350 пулеметов, 12 миллионов ружейных патронов, 330 снарядов и 60 тысяч ручных гранат. Неплохо поживились они и другими запасами. С кораблей сгрузили 300 тысяч пудов чая и более 50 тысяч пудов других продуктов. Кроме того, французы изъяли сотни тысяч единиц обмундирования, 592 тонны кожи, почти миллион метров мануфактуры. Общая цена всего этого составила около 70 миллионов франков»[45].

Свыше 25 тысяч человек еще оставались в рядах армии уже после того, как по её частям был оглашен приказ Главнокомандующего, разрешавший покинуть службу престарелым и раненым офицерам, а также всем штаб-офицерам, для которых после нового сведения частей не осталось вакантных строевых должностей. Право на увольнение из армии было предоставлено и офицерам, имеющим высшее образование. Но из прибывших в Галлиполи 26 590 войска покинула лишь одна седьмая ее личного состава – 4650 человек солдат и офицеров. Остающиеся 25 тысяч боеспособных чинов готовились к новым переформированиям и, возможно, новым походам. В результате реорганизации офицеров без подчиненного личного состава отправляли, как во времена Ледяного похода 1918 года, на рядовые должности во вновь формировавшиеся офицерские батальоны.

Место для расположения Русской армии и примкнувшей к ней части беженцев было согласовано Врангелем с турецкой администрацией и союзным командованием, утверждавшим, что предлагаемые территории вполне пригодны для размещения людей и проживания. Предыстория выбора была такова. Победившие в Великой войне державы получили по Мудросскому соглашению и по Севрскому договору европейскую часть Турции, включая Константинополь. Союзническая Особая комиссия, следившая за демилитаризацией черноморских проливов Босфора и Дарданелл, и возможностью открытого плавания под флагами всех государств мира, осуществляла контроль над полуостровом Галлиполи. Небольшая часть Турции, в ширину в районе одноименного города всего в 27 километров, отделяющая европейскую часть от азиатской части, протянулась узкой полосой с северо-востока на юго-запад до 90 километров вдоль Дарданелльского пролива. Именно этот участок и был предложен Врангелю для временного размещения войск и обустройства основного лагеря, с приложением слов чести в абсолютной пригодности места для длительного проживания. Привыкший полагаться на данное слово, Главнокомандующий не мог даже представлять себе, какими на деле окажутся там условия жизни и что это будут за местность. Там, в палатках, под открытым небом, без доступа к бытовым удобствам предстояло расположиться вывезенной им на неопределенное время армии. Со временем эти неудобства станут ощутимыми, что повлияет на настроения этих житейски опытных людей на безжизненных и богом забытых галлиполийских пространствах. Ироничный наблюдатель свидетельствовал, что под воздействием неблагоприятных природных факторов и перенесенных неудобств, часть чинов армии утратила былой дух, «превратившись из “спасителей Отечества” в несчастную беженскую орду, из милости принятую на французские хлеба»[46].

Трудности жизни в непривычных условиях повлияли на решение части чинов 1-го корпуса оставить службу и уехать прочь от лишений и бед. Некоторые отправлялись в Америку. Другие, поверив в прощение их большевиками (этому усиленно распространяемому французской администрацией мифу среди русских солдат и офицеров), вернулись в РСФСР. Приказ генерала Кутепова не касался отъезжающих и не противоречил желаниям тех, кто жаждал возвращения в Россию.

Не лучшими были условия жизни и на острове Лемнос, где были расквартированы Кубанский корпус генерала М. А. Фостикова и остатки казачьих полков генерал-лейтенанта Андрея Григорьевича Шкуро. Каменистая почва, необжитое пространство, еще недавно бывшее временной базой союзнических флотов, действовавших против Германии и ее союзницы Турции в Эгейском море. Донской корпус поместили на Чаталджинских высотах, где еще семь-восемь лет назад шли бои двух враждующих армий – болгарской и турецкой. Схватки эти проходили на пути болгар к столице Оттоманской империи, и именно там болгарские войска были остановлены неистовым сопротивлением турок, потопивших своих противников в крови.

Отдельная бригада под началом генерал-лейтенанта Александра Петровича Фицхелатурова, состоявшая из подразделения калмыков и остатков 18-го Донского Георгиевского полка, была отведена командованием на север, на станцию Кабакаджа, а в селении Чилингир разместили 3-ю Донскую дивизию генерал-лейтенанта Адриана Константиновича Гусельщикова. С легкой руки писателя Ивана Сазонтьевича Лукаша, в отечественную литературу вошло ироническое именование Галлиполи, данное этому гиблому месту русскими поселенцами, – Голое Поле. Это названием могло вполне подойти и неприветливому и пустынному острову Лемнос. Очевидец писал о нём: «Для жительства казакам… отвели несколько громадных скотских хлевов и сараев, в которых разводят шелковичных червей… Тысячи людей валялись прямо на грязных улицах отвратительной восточной деревни. Кое-где горели костры. Возле них лежали или бродили измученные и истерзанные казаки и офицеры самых различных частей и учреждений»[47].

В Галлиполи командование приняло решение разместить пехотные части и артиллерию по левому берегу горного ручья; правый же решено было предоставить кавалерийским частям. У самого моря наметили место для бараков беженцев. В самом городке шло размещение штаба корпуса, возведение офицерского собрания, размещение по «зимним квартирам» Технического полка, Школы артиллеристов и юнкеров эвакуированных военных училищ. Кроме них места размещения подыскивали эвакуированные интендантские учреждения, определялось место для гауптвахты и военной комендатуры.

Для командующего корпусом Кутепова с семейством был выделен небольшой дом, стоявший на морском берегу.

Начальник штаба командующего корпусом генерал-лейтенант Евгений Исаакович Доставалов едко обрисовал жизнь галлиполийских изгнанников: «Жизнь в лагере монотонная, скучная, наполненная с утра до вечера сплетнями, воспоминаниями, ожесточенной борьбой за паек и пособие и безумными, исступленными надеждами и мечтами на будущее… Появились маньяки и сумасшедшие. Число их быстро растет… Развелось бесчисленное количество спиритов. Главными медиумами являлись бывший нововременец Гофштетер, два полковника, один художник и контрразведчик с подходящей фамилией Жохов. По ночам они собирались в пустых заброшенных бараках и вертели столы до утра. Ежедневно освежали лагерь новостями из потустороннего мира… Безумие и отчаянье надвигаются на забытый, заброшенный лагерь, где собрались изломанные, все потерявшие, беспомощные и озлобленные осколки старой России»[48]. Отдавая должное так и не получившему впоследствии своего развития в СССР дару сатирика генерала Доставалова, не станем забывать и то, что, несмотря на описанную картину настроений безысходности и подавленности, плодотворная работа над усилением боеспособности русских войск в Галлиполи и других лагерях методично проводилась командованием и не прекращалась ни на один день. Очевидец и участник событий утверждал: «…началась уставная лагерная жизнь и занятия. Устроена церковь, театр, баня. Составился струнный оркестр из самодельных инструментов, драматическая труппа, хор “Братьев Зайцевых”… С началом тепла и сухой погоды образовались разные спортивные команды. Принимались меры к составлению полкового духового оркестра»[49].

Замыслы, о новой ударной армии, рождавшиеся в штабе Врангеля еще в переходе через бездну Черного моря, на турецких берегах, находили свое прямое воплощение. 25 тысяч человек предстояло еще организовать в новое соединение. В него на правах полков были влиты Алексеевская, Корниловская, Марковская и Дроздовская дивизии и Отдельный гвардейский батальон. Оставшихся без подчиненного личного состава офицеров направляли в формировавшиеся офицерские батальоны.

Из шести артиллерийских дивизионов была создана бригада под командованием будущего героя Кастелиано-Арагонского легиона в испанской войне 1936–1939 годов генерал-майора Анатолия Владимировича фон Фока. Старый артиллерист был назначен Кутеповым генерал-инспектором артиллерии 1-го армейского корпуса, совмещая эту работу с должностью исполняющего дела начальника Сергиевского артиллерийского училища. Отдельным поручением Кутепова Анатолию Владимировичу Фоку, известному в армии своей увлеченностью гимнастикой, было вменено в обязанность руководство спортивной жизнью армии и организация физкультурных соревнований, в том числе и «товарищеских» футбольных матчей.

Во главе образованной из различных частей Кавалерийской дивизии Кутеповым был поставлен генерал-лейтенант Иван Гаврилович Барбович, а двое других кавалерийских генерала – Федор Федорович Абрамов и Михаил Архипович Фостиков – возглавили соответственно Донской и Кубанские корпуса.

Командование всеми пехотными полками, которые были сведены в 1-ю пехотную дивизию, поручалось генерал-лейтенанту Виктору Константиновичу Витковскому. Его начальником штаба был назначен произведенный в скором времени в чин генерал-майора Федор Эмильевич фон Бредов. Марковский полк дополнил отряд в 100 человек, состоявший из гренадер и офицеров Северной армии Е. К. Миллера, он был принят под начало кавалером ордена Св. Николая Чудотворца генерал-майором Михаилом Алексеевичем Пешней. Марковцев недаром называли «преторианской гвардией» Кутепова. Во главе этой «гвардии» мог стоять лишь особо доверенный человек. Кутепов знал, что их руками он всегда сможет поддержать необходимую дисциплину в войсках, а на случай крупного похода это было крайне важным. Оставшиеся в рядах армии офицеры были по определению сплочены общим делом и готовы к новым боям. Командиром Корниловского полка Кутепов назначил молодого генерал-майора Николая Владимировича Скоблина. Начальник корниловцев лишь недавно вернулся в строй после ранения, полученного им еще на фронтах борьбы с большевиками, в бою под Роганчиком.

Приказом по корпусу Кутепов утвердил представление к наградам и производству в следующие чины всех отличившихся в последних боях в Крыму. Так, в Гвардейском кавалерийском полку к чину корнета было представлено некоторое количество унтер-офицеров и даже рядовых кирасир, кавалергардов и эстандарт-юнкеров. Особо отличившиеся гвардейские унтер-офицеры, показавшие в Крыму примеры исключительной доблести, были награждены орденами Св. Николая Чудотворца в воздаяние заслуг и для поднятия боевого духа. Но в немногочисленных гвардейских подразделениях боевой дух и без того всегда оставался на должной высоте. Так, в день полкового праздника командир Лейб-гвардии Кирасирского эскадрона полковник Михаил Евграфович Ковалевский, не имея на празднование казенных средств, продал турецким скупщикам-ювелирам ордена своего покойного отца и на вырученные средства начал подготовку к празднованию. В день полка кирасирский эскадрон был построен в 3 девятиразрядных взвода на плацу, перед палатками. На правом фланге построения был помещен приглашенный оркестр Алексеевского пехотного полка. Участник торжеств сообщал: «После молебна командир полка поздравил эскадрон и поднял чарку за Кирасир Его Величества; затем эскадрон прошел церемониальным маршем. После парада состоялся обед. Кирасиры имели своими гостями всех кавалергардов, своих постоянных друзей от Галлиполи до Нового Сада – последнего этапа… Праздник удался на славу. Пели песенники, кирасиры качали своих офицеров, и чувствовалась тесная и дружная связь между всеми»[50].

В июле 1921 года приказом Главнокомандующего Гвардейская кавалерия была выделена в Галлиполи в отдельный дивизион под командованием полковника Константина Валерьяновича Апухтина, коренного офицера Уланского Ее Величества полка.

А вскоре произошло событие, позволившее придать соответствующую форму вновь воссозданному гвардейскому подразделению. Баронесса Ольга Михайловна Врангель, приехавшая с визитом к гвардейцам, привезла с собой необходимые для плохо обмундированных людей вещи – одежду, одеяла и белье. Мемуарист написал об этом эпизоде с признательностью даже спустя годы: «Дивизион стал приодеваться. Построили бескозырки, побелили ремешки, выкрасили в синий цвет рейтузы, сшитые из одеял. Вместо сапог надели американские, высокие брезентовые гетры, выкрашенные в черный цвет. В строю вид был очень пристойный. На всех парадах и смотрах Кирасиры Его Величества принимали участие»[51]. На преобразившийся внешне дивизион кирасир командованием были возложены обязанности выставления церемониальных караулов при Галлиполийском театре: у входа, около рампы и ложи начальника дивизии выставлялись парные часовые.

Но не театром единым были живы галлиполийцы. Полноценный богослужебный цикл, прилежно посещаемый чинами корпуса, начался там сразу после того, как греческий митрополит Константин предоставил армейскому духовенству один из местных храмов для отправления православных служб, призвав греческую паству оказывать посильную помощь русским. Со временем, усилиями чинов армии, стали строиться походные церкви и в иных местах расположения русских частей. Прихожанин одной из них вспоминал на склоне лет: «Из готового материала для них были только бараки, а все остальное делалось самым примитивным образом из консервных банок. Богослужебные книги и иконы писались и рисовались на местах. Так, икона Божьей Матери в церкви Корниловского ударного полка написана сестрой милосердия Левитовой»[52].

Вместе с этим у офицеров, подавляющего большинства солдат и казаков не исчез боевой дух, и крымский исход, казалось, не сломил общей уверенности в том, что война против большевиков когда-нибудь непременно продолжится. Но какие формы она примет и кто станет союзником армии Врангеля, должно было показать время. В Галлиполи случалось и такое, что измученные, уязвленные скудностью провианта и отсутствием какой-либо действенной помощи по обустройству русского лагеря союзников во время константинопольского карантина, чины Русской армии роптали. Да и сам барон Врангель по ряду косвенных признаков, понял, что его переговоры о долговременных и качественных поставках воды и продовольствия будут нелегкими из-за стремления нажиться на снабжении его армии иностранных поставщиков, использующих административные рычаги в лице французского командования для давления на заказчика. Сами же армии союзных государств и Франции, в частности, не могли действенно помогать русским, ибо, как и другие государственные институты, напрямую зависели от военных бюджетов собственных стран. Пошатнувшаяся европейская экономика требовала срочных финансовых вливаний в ряд производственных отраслей, что частично осуществлялось социалистами во Франции за счет сокращения расходов на армию. Отчасти это было вполне понятно, ведь нужно было спешно латать дыры, нанесенные войной различным сферам экономики страны, но важно помнить и то, что оставленная в стороне Россия, вынесшая в этой войне основную её тяжесть, была бесцеремонно отодвинута от своей доли контрибуций и репараций, что выплачивали союзным государствам побежденные страны. Послевоенная Европа старалась поскорее восполнить понесенные ей военные расходы за счет всех любых возможностей и обычно щепетильные в части прав человека европейцы не погнушались торговым договором с большевиками, который Великобритания поспешила заключить, разумеется, прежде всего, из соображений экономических выгод.

Весь мир, казалось, поставил точку на внутренней войне, гремевшей в России на протяжении трех лет, и с победой большевиков изгнанная армия Врангеля не только теряла свой status quo, но и уходила в небытие, как проигравшая политическая сила. Оставаясь наедине с серьезными проблемами в области снабжения, управления её людскими ресурсами и, наконец, её предназначения, небольшая врангелевская армия могла быть востребована только по прямому назначению: в войне. В иных обстоятельствах, люди, её составляющие, неизбежно становились политическими беженцами, имеющими лишь два выхода: возвращение на родину и сдачу на милость победителей, или терпеливое ожидание решения собственной судьбы за границей с участием союзного командования. Врангелю и его забытой армии была срочно нужна яркая политическая акция, чтобы заявить о себе, заставив весь мир заговорить о «русской проблеме», непонятной большинству европейцев, и тем более губительной для десятков тысяч эмигрантов, томившихся в неизвестности.

Кризис долготерпения, выразившийся у многих чинов армии в давящее отчаяние, и тяжелые условия жизни повлияли на решение многих офицеров 1-го армейского корпуса в Галлиполи подать рапорты об оставлении службы и отъезде из Турции. Некоторые отправлялись в Америку, а другие, поддавшись на медоточивые заверения о братском прощении всех воевавших против большевиков, методично раздававшиеся советским консульством в Константинополе, приняли решение вернуться в РСФСР. «Приказ по корпусу не противился этому (возвращению в Советскую Россию. – Примеч. авт.) и только дал определенный срок, после которого уходящие люди считались преступниками»[53]. Ностальгия и туманность будущего были не единственными мотивами ухода, и армию оставляли по самым разнообразным причинам. С иными из отъезжавших солдат и офицеров однополчане искренне прощались и еще долго вспоминали потом; память о других быстро улетучивалась, и их скоро забывали. Так или иначе, именно в Галлиполи, на Лемносе и в Бизерте дороги бывших соратников по Гражданской войне неумолимо расходились. Однако, согласно, статистике, приводимой исследователями исхода, из прибывших в Галлиполи 26 590 человек армию покинула лишь одна седьмая ее личного состава – 4650 человек солдат и офицеров.

2.3. Галлиполийская военная организация как прообраз будущих объединений военной эмиграции и её влияние на геополитику региона

Русские люди в этих диких местах, хотя и производили на французов и местных жителей впечатление монолитной и грозной силы, теряли первоначальную крепость духа. Психологически это объяснимо с точки зрения убывающей надежды на победное возвращение домой. На окончательный упадок духа и распад армии более всего надеялись французские военные, ведь для них избавление от необходимости поддержки Врангеля снимало груз обвинений социалистов, составлявших большинство в правительстве Франции и тесно связанных с мировым интернационалом, обобщенно именовавших русских в Галлиполи «защитниками царизма» и «вооруженными наёмниками угнетателей трудящихся масс». Командование французского Экспедиционного корпуса в Константинополе в своих рапортах в Париж преувеличенно воодушевленно сообщало о быстром разложении армии Врангеля, подкрепляя донесения примерами из личных наблюдений, сделанных во время регулярных инспекционных визитов по местам размещения русских. Впрочем, про себя французские представители вынуждены были признать, что и на пятый месяц пребывания русских в малопригодных для жизни условиях «сокрушительного развала» военной организации русских не наблюдалось. А прибывший 1 марта 1921 года для ознакомления с положением дел в Галлиполийский лагерь командир французского Экспедиционного корпуса генерал Шапри разочарованно признавал в письме к военному министру республики, что вместо ожидаемой картины деморализованных эмигрантов, бытом своим более походивших на кочующий табор, его встретила… армия. Наблюдение генерала, которое военный министр поспешил довести до членов парламента, всерьез озаботило не только правительство социалистов, но и, попав к союзникам по Антанте, насторожило их до крайности. Британское военное министерство уже отчиталась в парламенте о смоделированной аналитиками возможной ситуации, когда голодная и вооруженная русская армия, доведенная притеснениями до края терпения, станет непредсказуемой и неуправляемой силой, способной представлять угрозу колониальным владениям его величества. Военное столкновение с врангелевцами виделось союзникам наиболее вероятным финалом их былого союза. Сильная, прошедшая горнило испытаний русская армия самим фактом своего существования заставляла западные правительства предпринимать все возможное, чтобы поскорее разрушить её духовный фундамент и поскорее распылить личный состав по миру. В противном случае русские оставались силой, с которой приходилось считаться, ибо даже в изгнании они способны были постоять за свою честь и при необходимости защитить русские геополитические интересы в проливах, случись к тому политическая необходимость. Конечно, французы были далеки от мысли, что советские вожди станут когда-нибудь использовать армию Врангеля в политических интересах, более свойственных Российской империи, но полностью подобный альянс ими не исключался. Французское правительство учитывало, что именно в описываемый период положение большевистских вождей было весьма шатким: страна находилась в состоянии неоконченной Гражданской войны, власть продолжали сотрясать восстания в центральных губерниях и уездах, и еще недавно чуть не победил вспыхнувший мятеж в Кронштадте. Далеко не весь Дальний Восток был подконтролен московским комиссарам, а на Камчатке местные карательные отряды терпели одно за другим поражение от отрядов метких якутских охотников. В Москве и Петрограде большевики то и дело сталкивалась с активным политическим противодействием и террором со стороны законспирированных подпольных организаций – от социалистов-революционеров до монархистов включительно. Казни представителей оппозиции, взятие заложников и «чистки» следовали одна за другой, но непредвзятому взгляду виделось, что озверевшая от пролитых потоков крови власть коммунистов ежедневно балансировала над исторической пропастью. Подтверждением шаткости власти и умонастроений обитателей Кремля тех лет может служить сообщение, что в 1960-е годы при разборе бумаг кабинета Янкеля Свердлова служащими были обнаружены в несгораемом сейфе несколько чистых бланков заграничных паспортов, выписанных на разные имена с фотографиями большевистского вождя. Там же были найдены различные суммы в иностранной валюте и прочие полезные вещи, необходимые для поспешного отбытия за границу. Случись, что восставший народ изгнал бы большевиков или власть Интернационала пала под ударами ширившихся в России народных восстаний, новое правительство России потребовало бы от союзников пересмотра условий Версальского мира, подкрепив свои требования мобилизацией изгнанной армии для защиты державных интересов. Именно в этом случае закаленная в боях армия Врангеля исполнила бы свой долг, восстановив историческую и геополитическую справедливость по приказу нового российского правительства. А о феномене «русской военной силы» Европа двух последних столетий знала не понаслышке.

Подобный ход развития мировых событий не исключался политиками в странах Запада, отчего еще с начала 1921 года главными целями французской администрации были декларированы обязательное разоружение и демилитаризация… армии Врангеля. Для достижения цели союзниками было использована массированная пропаганда возвращения на родину или отъезд в третьи страны. На протяжении всего периода пребывания армии Врангеля в Галлиполи французская военная администрация убеждала чинов Русской армии в необходимости возвращения к «мирной жизни», начинать которую было никогда не поздно, в особенности в благоприятном климате отдаленных континентов. Особенная роль отводилась пропаганде семейного уклада, поощрялись браки с иностранками, исподволь утверждались приоритеты «семейных ценностей» над «общественными», к каковым относилась служба в армии. Протестантская мораль здравомыслящего эгоиста, обязанного заботиться в первую очередь о личном благе, а затем, в случае его избытка, помогать обществу, долго не находила отклика у русских, воспитанных в православных традициях самоотвержения и жертвенности во благо Руси, не принимавших концепции «индивидуального спасения» за счет сокрушения соборности и общей судьбы.

С весны 1921 года французское правительство решило усилить нажим на Врангеля с целью заставить его как Главнокомандующего объяснить безрезультатность дальнейшего «галлиполийского сидения» подчиненным и объявить о роспуске армии. Сделать это было, как казалось, несложно, ведь и сам барон находился практически под домашним арестом на яхте «Лукулл». Союзническое командование, как могло, препятствовало его частым появлениям в лагерях, визитам к соотечественникам, находившимся в Константинополе на излечении, и к казакам. Под предлогом обеспечения личной безопасности Главнокомандующего для любого мало-мальски значимого визита французскими военными властями требовалась санкция высшего французского командования. В противовес увеличивающимся ограничениям, на борту «Лукулла» Врангель ни на день не прекращал работы над разработкой практических мер по сохранению остатков армии, ежедневно обсуждая с чинами штаба вопросы противодействия разлагающему влиянию на армию союзников и большевистских эмиссаров. Разумеется, барон не мог призывать своих генералов к вооруженному сопротивлению французскому командованию, ибо это создало бы масштабный конфликт в неблагоприятной политической обстановке, и полагался на их понимание трудностей и решимость руководить и управлять вверенными им частями. Как показало время, в своих расчетах на умения подчиненных барон не ошибался.

На протяжении первых нескольких месяцев пребывания в Галлиполи жизнь армии в походных условиях объявлялась командованием не «вынужденной эмиграцией», а стратегическим ходом, позволявшим подготовить командованию освободительную силу и будущую опору свободной от большевизма России – современную русскую армию. 18 декабря 1920 года барон Врангель выехал из Константинополя на очередную встречу с войсками. На параде по случаю приезда Главнокомандующего Врангель сообщил собравшимся чинам, что получил известие о признании союзниками армии, с воодушевлением произнеся: «Я приму все меры, чтобы наше положение было улучшено. Мы имеем право не просить, а требовать, потому что то дело, которое мы защищали, было общим делом и имело мировое значение… Мы выполнили наш долг до конца, и мы не виноваты в исходе этой борьбы. Виновен весь мир, который смотрел на нас и не помог нам». Обращение Врангеля к частям было встречено торжествующими криками «ура!». Приезды барона к армии воспринимались как подтверждение общих ожиданий на скорые перемены к лучшему. Военные ожидали, что вождь вот-вот позовет их в бой, обнадежит, поделится утешающими новостями, хоть были среди них и те, для кого приезд Главнокомандующего не вызывал радости, что подтверждалось некоторыми мемуаристами: «На поле стоят в каре войска. Врангель, Кутепов, четыре французских генерала и два английских офицера стоят перед войсками. На командующем черкеска. На голове кубанка. Узкая талия перетянута ремнем, окованным серебряными бляшками. Сбоку изогнутая шашка – кубанка, вдетая в ножны из серебра. Врангель высокого роста, статен, держится очень прямо и надменно…

– Здорово, орлы! – вдруг кричит Врангель. – Что, еще не закисли в этой дыре, не разучились стрелять?

Он впился острым взглядом в лица людей и начал быстро наступать на фронт… Неожиданно толпа расступилась, и кинематографический аппарат стал делать съемку. К нему быстро подбежали два офицера и замахали руками… Греки-кинооператоры тотчас же подхватили свой треножник с ящиком и скрылись.

– Ишь, боится, сукин сын, чтобы его не пристрелили.

Я обернулся. За мной стояла группа солдат… Там, на этом парадном поле, искусственно взвинчивались нервы, поднималось всякими артистическими приемами “надлежащее настроение”, а тут… кипело подлинное настроение всей солдатской массы»[54].

Впрочем, для большинства солдат и офицеров визиты Главнокомандующего по-прежнему были желанным и долгожданным событием. Короткие встречи Врангеля с армией неизменно морально поддерживали отчаявшихся людей, оделяя их каждый раз верой в непременную победу духа над тяготами жизни.

Между тем проходили недели, месяцы, а положение войск оставалось неизменным. Проверки, принимаемые командованием, подтверждали готовность галлиполийских сидельцев к походу. Оставалось лишь гадать о том, куда направится поредевшая армия и какие новые испытания ждут её на этом пути.

Переговоры Врангеля с представителями союзных армий по-прежнему протекали в весьма узком кругу и по ряду весьма ограниченного числа тем. Формат каждой встречи предполагал обсуждение лишь неотложных, главным образом финансовых, дел и не давал возможности для обсуждения дальнейшей судьбы армии в целом, кроме как её роспуска и постоянного сокращения численности. Французская сторона на переговорах непрерывно осыпала Главнокомандующего требованиями заплатить за то и за это, и, казалось, не было ни одной мелочи на богом забытой земле Галлиполи, за которую французы не требовали от Врангеля немедленной и полной оплаты. Иногда требования союзной стороны выходили за рамки финансовых расчетов и простирались от незамедлительной сдачи всего оружия до… запрещения исполнения вслух русских песен в городе. Причиной тому был весьма показательный случай. Французский патруль, состоявший из сенегальцев, сочтя, что русские офицеры слишком громко поют песни на родном языке, двоих, наиболее досадивших их слуху мощным вокалом, остановил и пригрозил немедленным арестом. На это требование, исходившее в их адрес от экзотических персонажей, русские искренне возмутились, и тогда, в качестве убеждения, сенегальцы пустили в ход приклады винтовок. Избитых офицеров, обливавшихся кровью, чернокожие солдаты потащили в здание французской военной комендатуры. Встретившимся им по дороге сослуживцам офицеры успели передать, что арестованы. Вскоре весть об аресте достигла слуха начальника штаба 1-го армейского корпуса генерала фон Бредова. Недолго думая, он со своим адъютантом лично отправился к французскому коменданту и настоятельно потребовал освобождения арестованных. Комендант, капитан французской службы, вежливо выслушал речь русского генерала, но отказался выполнить его требования до решения суда, на котором оба арестованных должны были предстать за нарушение общественного порядка в городе. Фон Бредов продолжать настаивать. Капитан отказал еще раз, дав понять, что решение окончательно и не подлежит дальнейшему обсуждению, после чего вызвал в помещение комендатуры караул сенегальцев по тревоге. На безоружного генерала и его адъютанта наставили стволы винтовок. Видя бесполезность дальнейших объяснений, генерал фон Бредов с адъютантом вернулись в расположение части. Там начальник штаба армии приказал поднять по тревоге две роты юнкеров Сергиевского артиллерийского училища, явившихся на плац в полной боевой выкладке. Построившись в две колонны, юнкерские роты двинулись по направлению французской гауптвахты. «Идем освобождать наших товарищей!» – объяснил юнкерам начальник училища генерал Косьмин. Две легко вооруженные роты юношей в белых гимнастерках с красными погонами, быстро преодолели расстояние от лагеря до дверей французской гауптвахты. Еще издали, завидев приближавшихся юнкеров и колышущуюся в воздухе стальную ленту примкнутых штыков, караул сенегалезов бежал, бросив возле здания два своих пулемета. Прикладами юнкерских винтовок были сбиты замки, и арестованные офицеры были немедленно освобождены. Под громкие крики «ура!» освободителей они проследовали назад с юнкерскими ротами, и над раскаленной полуденной галлиполийской землей снова вознеслась в высоту синего неба русская песня. Со дня этого инцидента французы перестали высылать свои патрули по Галлиполи. И эта малая победа была радостна русскому сердцу, а генерал Косьмин благодарил юнкеров, с легким сердцем доложив начальнику штаба армии о выполнении задания.

…Находясь на «Лукулле», Врангель принимал приехавших с визитом представителей различных кругов эмиграции и обсуждал с ними вопросы самоидентификации российского сообщества на чужбине, выражающегося в издании русских газет и, в особенности «Русской мысли», издание которой было решено возобновить за границей, передав под редакторское попечение бывшего «легального марксиста» П. Б. Струве.

На яхте барона бывали и либералы, и умеренно-правые: П. Б. Струве, В. В. Шульгин, Н. Н. Чебышев, курирующий бюро русской прессы в Константинополе. Гостем Главнокомандующего бывали иностранцы: майор Такахаси – представитель единственной страны, оставившей к 1921 году при штабе Врангеля своего представителя – Японии. «У Врангеля было редкое соединение: он импонировал и в то же время привлекал к себе сердца. И в сношениях с людьми <он> не упускал никогда русского интереса, во время беседы ли с американским адмиралом, или с маленьким беженцем, явившемся к нему с просьбой. Под теплой оболочкой личного обаяния он хранил холодный расчет государственного человека, соотносящего свои поступки с будущим вверенных ему судьбой масс и далекой страны, к которой стремились его помыслы»[55], – отмечал современник. Они же утверждали, что, несмотря на неловкость пребывания под бдительным контролем союзников, имя Врангеля гремело от «советского Петербурга» до временно освободившегося от большевиков Владивостока. Из Петрограда к Врангелю привозили как-то раз икону с письмом прихожан, а дальневосточное национальное правительство Меркуловых слало ему приветственный адрес. Советское правительство не могло не замечать популярности своего главного военного противника, но сил для физического устранения барона ко времени описываемых событий в их распоряжении было немного. Для подготовки акции устранения требовалось время и главное – нетривиальный план действий, позволявший добраться необычным способом до хорошо охраняемого Белого вождя. В ту пору образ врага в лице Врангеля был успешно сформирован коммунистической пропагандой, изображавшей барона крупным помещиком и землевладельцем, готовым идти до конца в борьбе за собственность и капиталы своих иностранных инвесторов. На деле «крупный землевладелец» коротал дни в аскетической обстановке яхты, служившей ему и домом и штабом одновременно. Его быт был куда как менее вычурен и вызывающе дорог в сопоставлении с некоторыми его соотечественниками, успевшими устроить за рубежом свою жизнь, а порой столь же нелеп и безотраден, как у многих чинов русской армии, вынужденной пребывать в типичной для азиатской обстановки антисанитарии и бедности. «Однажды я застал его (Врангеля. – Примеч. авт.) в возбужденном состоянии. Он шагал по каюте и, вооружившись жестяной коробкой, бил тараканов, бегавших по облицовке красного дерева. Врангель выразил удовольствие, что живет теперь среди темных стен. Среди них он отдыхал от белесоватой внутренней окраски “Корнилова”»[56].

Разъединив Врангеля путем изоляции на яхте и армию, союзники взялись за обработку подчиненных барону генералов. Сначала на них оказывалось давление, создавались почти невыносимые условия, а затем предлагалось «разом покончить со всеми неудобствами», и, покинув армию, найти себя на гражданской службе. Как-то командование экспедиционного корпуса потребовало в категорической форме у генерала от инфантерии Кутепова сдать все имеющееся в армии оружие, упомянув невзначай, что корпус намеревается провести большие учения сенегальцев при поддержке с моря силами французского флота. Кутепов с энтузиазмом парировал: «Какое совпадение! У меня на этот день тоже назначены маневры в полном боевом снаряжении!»[57] Для усиления брожения умов и в целях достижения большего пропагандистского эффекта в Галлиполи вдруг стали попадаться листовки на русском языке в виде информации французского командования о непризнании правительством Франции Русской армии генерала Врангеля. Далее давалось пояснение, что для официального Парижа больше не существует ни сам Врангель, как Главнокомандующий армией, ни назначенные им начальники. Все их приказания по армии отныне не имеют законной силы, а сами военачальники лишаются своих полномочий отдавать приказания подчиненным. Все чины Русской армии в Галлиполи объявлялись беженцами, административно подчиненными французскому капитану, назначенному комендантом Галлиполи. Лиц, выразивших немедленное желание покинуть ряды армии и ее лагерь в Галлиполи, французские власти готовы переместить в создаваемый лагерь беженцев, откуда можно либо вернуться в РСФСР, либо, по своему усмотрению, уехать в Бразилию или в иные страны, готовые к приёму эмигрантов. Речь в ту пору шла лишь о южноамериканских государствах и прочих отдаленных уголках мира. Для увеличения числа «павших духом» чинов армии Врангеля французским интендантством, ответственным за поставки продовольствия, русским был неожиданно сокращен продовольственный паек. Результатом предпринятых усилий оказалось лишь небольшое количество желающих стать гражданскими «беженцами» и «гражданами мира».

Нужно плохо знать командование Экспедиционного корпуса, напутствованное военным министром под нажимом парламентариев-социалистов, чтобы заподозрить его в отсутствии упорства в достижении поставленной свыше цели. Спустя какое-то время командование французского Экспедиционного корпуса провело громкую акцию вербовки русских военных добровольцев в Иностранный легион. От имени правительства Франции русским была предоставлена возможность сражаться в африканских пустынях с мятежными туземными племенами. И хотя на этот призыв и отозвалась малая часть офицеров и казаков, массового вступления русских во французский Иностранный легион не получилось. Для большинства по-прежнему существовал Верховный вождь и неизменными оставались цели борьбы, и пока они существовали, сознание долга прочно сплачивало людей. Именно поэтому французы справедливо считали самого Врангеля препятствием на пути к распылению русской вооруженной силы. В бесчисленных переговорах с союзниками, по многим вопросам барон отражал нападки и противостоял франко-британскому давлению, потому что в буквальном смысле мог опереться на штыки своей армии. «Его позиция была тем более сильна, что его требования и чувства разделялись тысячами, продолжавшими повиноваться ему как командиру» – признавали современники[58]. Идея изолировать Врангеля, а по возможности навсегда устранить его от военного командования, занимала умы союзного командования всю первую половину 1921 года. И когда по армии поползли лишь слухи о том, что Врангель, находившийся в Константинополе, может быть подвержен аресту французскими властями, союзническая администрация услышала в ответ, что «…русские полки двинутся на Константинополь в случае насилия над Главнокомандующим»[59].

Это предположение надо было проверить, а заодно поближе взглянуть на состояние армии. По этой причине новый военный комендант Галлиполи подполковник Томассен, прибывший на смену прежнему – Вейлеру, сразу же нанес визит временно исполняющему обязанности командира 1-го корпуса генерал-лейтенанту Владимиру Константиновичу Витковскому, чтобы заодно передать следующие пожелания командования союзников. В сущности, они мало чем отличались от прежних. При встрече Томассен повторил Витковскому уже хорошо известную позицию французского командования о новом статусе русских частей, равно как и о том, что считающиеся беженцами лица не могут иметь никаких начальников, и в этом качестве отныне подчиняются только ему – французскому коменданту. Подобное заявление не могло быдл бы произнесено при Кутепове! При нем разговор бы закончился, не успев начаться, и потому в его отсутствие по болезни французский комендант надеялся на дипломатическую неискушенность генерала Витковского. Генерал Витковский спокойно возразил на это, что нынешняя армия не только не является фикцией, но сможет достойно постоять за себя, что чрезвычайно взволновало французского коменданта, ответившего на это, что незамедлительно предпримет ответные меры. Сам спокойный тон и твердая решимость, звучавшая в словах генерала Витковского, не на шутку взволновали французского коменданта. Меры, добавил Томассен, будут направлены на то, чтобы пожелания французского командования исполнялись в полном соответствии с требованиями коменданта. Русский же генерал, отказывающийся выполнять законные требования, будет доставлен в Константинополь, что было равносильно аресту. После этих слов Томассен поспешил откланяться.

После ухода гостя Витковский вызвал сослуживца Кутепова по Лейб-гвардии Преображенскому полку, полковника Ипполита Ипполитовича Комарова, и поведал ему о визите француза. Раз возможность ареста была официально заявлена тем от имени союзного командования, то и промедление в упреждающих мероприятиях грозило русским непоправимыми последствиями. Витковский и Комаров направились в штаб корпуса, где по прибытии отдали несколько распоряжений дежурным офицерам, необходимых на случай объявления военной тревоги. Посовещавшись с Комаровым, Витковский распорядился в случае своего ареста частям Русской армии атаковать французский гарнизон, занять ключевые точки в городе, включая телеграф, и захватить власть в городе. Дабы исключить французский десант с моря, Витковский отправил секретное донесение командиру эскадренного броненосца «Георгий Победоносец» капитану 2-го ранга Петру Петровичу Савичу.

Ознакомившись с посланием Витковского, тот ознакомил с ним офицеров броненосца. Согласно плану, при получении особого сигнала с берега «Георгий Победоносец» должен был сделать разворот на 180 градусов и взять курс на одиноко стоявшую на рейде французскую канонерку. Союзники оставили её под предлогом необходимости скорой связи с бюро Экспедиционного корпуса в Константинополе и, по умолчанию, для негласного надзора за действиями русского военного корабля, который им пока никак не удавалось заполучить за мифические долги. Броненосец должен был потопить канонерку. Лодка эта была хорошо видна с берега. Ежедневно из её радиорубки уходили сведения в штаб французского командования относительно видимых изменений в жизни русского военного лагеря. Ее потопление оказалось бы как нельзя, кстати для того, чтобы лишить французов возможности связаться по радио с основными силами и вызвать подкрепления.

Между генералом Витковским и командиром «Георгия Победоносца» было условлено, что корабль не двинется с места ни при каких обстоятельствах до той поры, пока командующий сухопутными войсками не подтвердит начало боевой операции. Корабль, от действий которого ожидалась поддержка на море, был хорошо известен на русском флоте, и за неполные два года Гражданской войны успел хорошо зарекомендовать себя в составе Белого флота. Чтобы понять серьезность его угрозы для канонерки, имеет смысл остановиться на его основных характеристиках и кратко рассказать его историю. «Георгий Победоносец» был большой корабль водоизмещением в 11 030 тонн. Длина его корпуса составляла 100,9 метра, ширина – 21 метр, осадка была 8,6 метра. Максимальная скорость хода броненосца была 16,5 узлов, а дальность его плавания доходила до 2400 морских миль при средней скорости в 10 узлов. Мощность «сердца» броненосца, его паровая машина тройного расширения, достигала 13 150 лошадиных сил. Броня его палубы была 57 мм, казематов – 229–305 мм, а рубки – 305 мм. Подвергнувшись нападению, броненосец не становился легкой добычей под мощным орудийным обстрелом и мог в течение долгого времени вести оборонительный бой, задействовав шесть орудийных барбета 305-мм, семь 152-мм, восемь 47-мм, и десять 37-мм орудий, а также двадцать 64-мм десантных пушек Барановского. На броненосце было семь 457-мм торпедных аппаратов. На «Георгии Победоносце» применили башенно-подобное прикрытие с наклонной лобовой плитой, хотя толщина его оставалась незначительной и предохраняла только от осколков, пуль и снарядов мелких калибров. Кроме того, на «Георгии Победоносце» более мощными стали и сами орудия (305-мм с длиной ствола в 35 калибров). Правда, введение более тяжелых и длинных орудий привело к тому, что при развороте их на борт корабль получал значительный крен, затруднявший и наведение, и саму стрельбу. Экипаж «Георгия Победоносца» в военное время состоял из 642 человек, однако во время описываемых событий штат его сильно поредел.

На следующее утро французский комендант, наблюдая в бинокль грозное безмолвие русского лагеря, отдал приказ об установке колючей проволоки по периметру сенегальского гарнизона. Русские, казалось, не предпринимали никаких действий. Сенегальские стрелки, опоясав периметр казарм проволокой, ожидали развития дальнейших событий. Но ничего не происходило. Так прошел день, другой, неделя, месяц. Время шло, однако до военного столкновения сторон дело не доходило. Холодное противостояние продолжилось до православного Рождества Христова 25 декабря 1920 года. Во время богослужения в греческом храме к генералу Витковскому подошел комендант Томассен и его офицеры, просившие его принять поздравления по случаю православного праздника. Подобный жест французов показывал, что инцидент между сторонами считался исчерпанным. Опосредованно союзным командованием в Константинополе признавалась потребность русских сохранить армию. Витковский потом доносил Главнокомандующему в письме во всех деталях о противостоянии сторон, а тот в свою очередь в ответном письме Витковскому искренне благодарил его за проявленную выдержку и выражал поддержку действиям временно исполняющего обязанности командира корпуса. Врангель не замедлил рассказать о произошедшем конфликте генералу Кутепову. Как только Александр Павлович вернулся в строй после болезни, на докладе о происшествиях за время отсутствия командующего тот выразил свое удовлетворение проявленной твердостью Витковского. Решительность генерала импонировала Кутепову, но главное, что в душе он был почти уверен в том, что с таким командиром во главе русские части непобедимы. Главнокомандующий в письме на имя генерала Витковского благодарил его за проявленную выдержку и выражал поддержку действиям временно исполняющего обязанности командира корпуса. Неудача союзников насильно заставить русских считаться с их мнением не остановила французов от дальнейших попыток воздействовать на армию иными, теперь уже экономическими способами.

На встречах с русским командованием французские представители горестно сетовали на то, что изнуренная мировой войной Франция не может бесконечно помогать им, что на питание ежемесячно расходуется 41 млн франков, и что данные сумму уже превосходит гарантированное возмещение французских расходов, объем которого не превышает тридцати миллионов. Ознакомившись с финансовыми документами по взаиморасчетам с союзниками, Врангель остался озадаченным. Выходило, что по отчетным ведомостям Французского интендантства, масштабы трат на содержание Русской армии не превышали 1 млн 700 тыс. франков в месяц. Имущество, отобранное французскими властями у прибывших на чужбину русских войск, равнялось 133 с половиной миллионов франков. За период с 15 ноября 1920 года по 1 мая 1921 года французами было израсходовано лишь 44 млн франков, а остаточный баланс средств Русской армии, находившихся в руках у французов, составлял 105 млн франков. Врангель сделал необходимые выписки и на следующей встрече с союзным командованием попытался остудить пыл французской стороны, терявшей, как ему казалось, остатки реалистического мышления в искреннем порыве нажиться на чужой беде. Приведенные им контраргументы не особенно смутили французов. На официальных встречах его vis-à-vis все так же продолжали сетовать на бремя непомерных расходов по содержанию русских. Ни желания прислушаться к приводимым Врангелем доводам, ни тем более смысла в постоянно повторяемых претензиях Главнокомандующий не увидел. Посовещавшись с ближним кругом генералов, Врангель сообщил им, что так далее продолжаться не может. Бессмысленность затянувшихся переговоров о судьбе армии можно было прекратить лишь одним путем – исходом из Галлиполи, но куда и как? Барон не сомневался, что пройдет совсем немного времени, и переговоры по русской задолженности сменится на какую-нибудь еще новую, но не значит лучшую для русских тему. Он был почти уверен, что французами будет непременно найдено еще какое-нибудь средство давления или шантажа, и не исключал возможных попыток физического устранения лиц, стоявших во главе армии, и, не в последнюю очередь, себя. Что оставалось делать? Врангель поделился своими мыслями с Кутеповым, фактически давая тому карт-бланш на любые действия, направленные на изменение существующего положения дел, и выход из дипломатического тупика. После этого Врангель счел нужным устраниться, оставив Кутепова действовать на своё усмотрение.

Кутепов не стал долго размышлять, видя выход лишь в удачной войсковой операции, хотя для осуществления таковой одной доброй воли было недостаточно. Сказать более, даже наличие лихих командиров в частях еще не гарантировало успеха. Ощущая себя не в силах разработать успешный наступательный план, Кутепов стал лихорадочно перебирать в памяти известных ему способных и решительных офицеров Генерального штаба, готовых разделить с ним ответственность за возможную неудачу.

В абсолютный успех предприятия, как человек здравого рассудка, Кутепов не верил, однако полагался на русскую удаль и Божью волю, как всегда, во все времена, делали российские полководцы. Будучи человеком решительным и энергичным по природе своей, Александр Павлович Кутепов быстро перебрал и отмел множество знакомых ему лиц, которым, по его мнению, не хватало именно решительности и силы воли. В конце концов среди оставшихся кандидатов, количество которых не превышало трех, Кутепов остановился на кандидатуре генерал-майора Бориса Александровича Штейфона. Вместе с тем он решил переговорить и с генералом Витковским, предложив тому поразмыслить о ближайшей перспективе военного похода.

Время шло, а без того скудное снабжение чинов армии день ото дня становилась все хуже. О качестве говорить не приходилось, ибо оптовые закупки самых дешевых продуктов и пшеницы французами начали отражаться на здоровье русских войнов. Участились болезни и случаи отравления, но главное, что наряду с этим в рядах армии начался ропот. Отношение к французам среди солдат и офицеров перешагнуло границу безразличия и начало быстрыми темпами двигаться в отрицательную сторону. Собравшись с доверенными лицами, Кутепов предложил им обсудить возможный сценарий развития событий, если в один прекрасный день французы полностью прекратят выдачу продовольствия. Комендант галлиполийского лагеря генерал Штейфон высказался в том духе, что одним из достойных выходов из создавшегося положения мог бы стать увод армии из Галлиполи. Кутепов возражал ему, подчеркивая, что эвакуации, подобной крымской, может и не получиться: отсутствует необходимый тоннаж, корабли русского флота был частью проданы, частью уведены союзниками в залог за отпущенное продовольствие, а средств на закупку новых пароходов у армейской казны не было. Витковский согласился с Кутеповым, добавляя, что, случись армии вновь оказаться на кораблях, то одним из лучших выходов мог бы стать немедленный десант на черноморское побережье, однако в отсутствие тщательно проработанных планов десантной операции, одобренной Главнокомандующим, подобное предприятие означало бы новые жертвы: гибель людей от рук большевистского флота или прихотей стихии. Наиболее подходящей обсуждавшим будущее армии представлялась идея ухода армии из Галлиполи походным порядком, и лишь направление исхода не представлялось генералам вполне ясным. Кутепов предложил в качестве своеобразной прелюдии к маршу совершить отвлекающий маневр на глазах французского гарнизона – уполномочить доверенных лиц сделать заявление французскому коменданту, а через него и командованию Экспедиционного корпуса в Константинополе о намерении двинуть корпус пешим порядком в Болгарию. Успех данного предприятия мог быть гарантирован лишь в случае, если болгарский консул в Константинополе смог подтвердить французскому командованию вопрос о решении его правительства касательно приёма русских войск. Естественно, что подобный обман был бы разоблачен скоро. Впрочем, рассуждал Кутепов, поддержанный Витковским, процесс выяснения истинности намерений русских все равно занял бы время, что позволило бы армии, достигнув константинопольской параллели, повернуть на восток, форсированным маршем двинуться на чаталджинскую позицию французов, захватить оборонявший её гарнизон, блокировать его, а затем совершить молниеносный бросок в Константинополь. По данным, имевшимся у Кутепова, город охраняли французские колониальные войска, чей уровень ведения войны был невысок, а общая военная подготовка уступала регулярной французской армии. Беспрецедентный по своей дерзости марш-бросок на Константинополь мог стать демонстрацией всему миру еще живой «русской силы», по милости предавших её союзников вынужденно прозябающей в безлюдье Галлиполи. И, наконец, главной целью захвата должна была стать мгновенно разнесшаяся весть о «русской бунте», что, в свою очередь, должно было произвести небывалый политический резонанс среди европейских держав. Возможно, эта граничащая с безумием акция могла подвигнуть руководство союзных стран, и Франции в первую очередь, пересмотреть свои позиции в отношении позабытой армии. Успех данного предприятия мог быть гарантирован лишь тщательно разработанным наступательным планом, подготовку и разработку которого Кутепов поручил Борису Александровичу Штейфону. Тот не отказывался, и, недолго думая, занялся немедленно рекогносцировкой местности и сбором статистических данных, необходимых для учета нюансов при подготовке константинопольского похода. Как когда-то, во времена, предшествовавшие январскому штурму Эрзерума, вознесшего на пьедестал военной славы Николая Николаевича Юденича, Штейфону пришлось вспомнить навыки работы в разведывательном отделе штаба Кавказского фронта. Первым делом он выяснил настроения, бытовавшие среди местного населения в отношении французов, и, нащупав нотки недовольства, вышел на представителей греческой диаспоры, являвшейся юридической и фактической хозяйкой положения на полуострове. Не пускаясь в детали, Штейфон посвятил доверенных лиц среди греческой «агентуры» в некий план вывода русских войск, нашедший у них не только полную поддержку, но и сочувствие. Не то чтобы греки тяготились присутствием русских, но вывод армии за пределы Галлиполи означал бы отток французских сил и возможную демилитаризацию полуострова. Между ним и греками установились самые доверительные отношения. И все же даже самые тщательно охраняемые секреты Русской армии могли в любой момент стать добычей вездесущих французских контрразведчиков. Штейфон решил не рисковать, и, проведя секретные переговоры с греческой стороной, просил её представителей лишь об обеспечении продовольствием и фуражом, необходимым в длительном походе. На последующих тайных встречах, проходивших между представителями русского командования и греческой администрацией, было еще раз подтверждено, что греческие гражданские, равно как и военные власти окажут полное содействие для выхода русских войск из Галлиполи. Внезапный уход русских мог встревожить французского коменданта, и для подготовки к внезапному выступлению и предварительной тренировке войск Кутепов предложил Витковскому и Штейфону уведомить союзников о проведении череды учебных «ночных тревог» в лагере. Наряду с практическим значением данного упражнения Витковский полагал, что тем самым командованию представится превосходный случай разъяснить чинам армии необходимость учений для подготовки к выступлению походным порядком в условленный день и час. Первые несколько учений не вызвали видимого беспокойства французов, но последовавшая за ними череда педантично проводимых ночных тревог заставила французское командование обратиться с запросом к Кутепову о практической цели столь странных упражнений. Кутепов объяснял французам, что эти меры вызваны к жизни необходимостью постоянной подготовки личного состава для дальнего похода, если какая-нибудь из стран решит наконец предоставить убежище Русской армии. Как известно, добавлял он, ввиду отсутствия необходимого корабельного тоннажа для отправки воинских частей морем нельзя исключать и перемещения по суше.

Нельзя утверждать, что объяснения Кутепова полностью успокоили французов, но, зная о ведущихся переговорах с правительствами Королевства СХС и царства Болгарии, они отчасти поверили в приведенные русским командованием объяснения. Кутепов предложил генералу Витковскому еще раз изложить эту версию для представителей Экспедиционного корпуса, что тот и сделал, нарочно подготовив для ознакомления мнимые схемы передвижения русских войск по суше.

Прежняя напряженность в русско-французских отношениях не исчезала, и первые проведенные русскими «тревоги» поднимали на ноги французский гарнизон. Донесения коменданта в штаб войск в Константинополе порой граничили с паникой. Несколько дней там заседала комиссия, пытавшаяся проанализировать сложившуюся ситуацию в Галлиполи и дать приемлемый прогноз правительствам своих стран развития событий на ближайшее время. Однако допустить, что армия, увлекаемая Кутеповым, за один переход вдруг окажется у «врат Царьграда», союзники не могли. Иные догадки мучили их. Пытаясь рассеять туман недомолвок, союзное командование слало ноту за нотой в адрес Кутепова, требуя объяснений проводимых тем мероприятий и ночных «тревог», на что Кутепов с неизменной вежливостью отвечал, что таинственные «ночные тревоги» вызваны все той же потребностью готовить корпус к уходу с территории лагеря. Французская разведка между тем доносила в штаб Экспедиционного корпуса, что известий о положительном решении «русского вопроса» в Болгарии и Сербии нет, что переговоры затягиваются, и что местные парламентарии менее всего хотели бы видеть на своих суверенных территориях хоть и славянскую, но все же чужую армию. Предположить, что, находясь в неизвестности относительно будущего армии, русские занимаются подготовкой увода войск, союзники, при всем желании, не могли. И без того слабые и измученные люди едва ли заслуживали изматывающей ежедневной «тревоги». Перед дальним походом наиболее естественным было бы поберечь силы. Французское командование знало о физическом состоянии русских не понаслышке. Месяцы скудного снабжения их армии не могли не дать свои результаты, а недавние объемы снабжения грозили настоящим голодом среди русских. Публичное, на глазах всего мира отбытие Русской армии перед лицом грозящего голода могло неблагоприятно отозваться и для самой Франции, сказавшись на её международном авторитете. Сознавая последствия подобного «голодного исхода», и в качестве попытки сгладить острую ситуацию, французская администрация предприняла усилия убедить русских в невозможности выхода из Галлиполи «походным порядком».

Для демонстрации силы, и дабы показать, как ими надежно закрыт выход из Галлиполи, на миноносец был приглашен присутствовать на маневрах председатель офицерского суда чести в Галлиполи, коренной офицер Лейб-гвардии Конно-гренадерского полка, генерал-лейтенант Владимир Александрович Карцов. Как известно, в галлиполийском лагере он состоял переводчиком при генерале Кутепове. Командующий направил его к французам с поручением всячески показать им полное согласие русского командования с доводами оставаться на полуострове до принятия балканскими правительствами решения о приёме всех войск одной из стран. Другим заданием Кутепова генералу было, воспользовавшись ситуацией, взглянуть на русский лагерь со стороны моря для запоминания и выработки мер по безопасному отводу войск при возможном артиллерийском обстреле с моря. Попав на французский миноносец, генерал Карцов обратил особое внимание на действенность обстрела Булаирского перешейка и установил, что благодаря топографическим особенностям ландшафта снаряды миноносца либо перелетали бы прибрежную дорогу, либо попадали бы в гряду, прикрывавшую её с моря. Тем самым, благодаря любезному приглашению французов, подтвердилась полная невозможность точного обстрела с миноносца русских колонн, случись тем уходить с полуострова походным порядком. Наблюдательность генерала Карцова явилась важным дополнением для всестороннего учета русским штабом возможного развития ситуации.

Когда план похода был подготовлен, Кутепов, ознакомившись с ним, приказал генералу Штейфону отправиться в тайную командировку в Константинополь для ознакомления с ним Главнокомандующего. Кутепов не знал, насколько барон будет расположен к предложению своих генералов, хотя неминуемая угроза голода в частях, настойчивые попытки французской стороны превратить остатки армии в гражданских беженцев практически не оставляли Врангелю иного выбора, как согласиться. Штейфон, как опытный штабной работник, должен был познакомить Врангеля со всеми преимуществами константинопольского похода, указать на слабые места французских контингентов, и доложить о готовности русских войск. Врангель принял прибывшего Штейфона приветливо, выслушал его небольшую преамбулу о жизни лагеря в целом, об испытываемых в последние дни трудностях в снабжении продовольствием, позволив затем перейти к главной теме доклада – содержании секретного плана. Пока генерал Штейфон знакомил Главнокомандующего с технической стороной вопроса, Врангель порывисто двигался по кабинету, кивал, останавливаясь у рабочего стола, делал карандашом некоторые уточняющие пометки в блокноте. По молчаливому одобрению Врангеля Штейфону казалось, что тот полностью разделяет выводы Кутепова и его генералов о срочности решительных действий, и он не ошибся. Когда Борис Александрович завершил доклад, барон некоторое время молча продолжал записывать что-то в блокнот, затем встал и, устремив на Штейфона решительный взор, произнес: «Бог в помощь! Прошу вас довести до сведения генерала Кутепова о моём полном согласии с предложенными мерами. От души благодарю вас, Борис Александрович, за тщательно проделанную подготовительную работу. Теперь вся надежа на Бога да наши русские штыки».

Вернувшись от Главнокомандующего, Штейфон явился к Кутепову, доложить о встрече и одобрении барона плана похода. Кутепов слушал краткий доклад Штейфона не без удовлетворения, и тотчас попросил адъютанта пригласить к нему генералов Витковского и Туркула. Необходимо было переговорить со всеми командирами, которых Кутепов наметил для руководства основными наступательными силами. Вопрос, связанный с непосредственными исполнителями этого беспрецедентного плана марш-броска, призванными воплотить его в жизнь, занимал мысли генерала Кутепова долго. Главное, в чем у него не оставалось сомнений, это в том, что для четкого исполнения задуманного требовались самые решительные и отчаянные люди. На солдат, остававшихся в лагере, Кутепов почти не надеялся. Многомесячное сидение в Галлиполи лучше любых пропагандистов настраивало нижних чинов на то, чтобы оставить армию при первом для них удобном случае. Воевать, да еще быть стойкими бойцами, эти люди едва ли годились. Наибольшую стойкость в Галлиполи демонстрировали, пожалуй, лишь корниловцы, марковцы и дроздовцы – чины соответствующих дивизий. Но их численного состава не хватало для столь масштабных действий. Из генералов, которых Кутепов намечал поставить на ключевые должности в предстоящем походе, он без колебаний остановился на столь же жестком командире дроздовцев Антоне Васильевиче Туркуле. Кутепов посчитал, что с теми задачами, которые возлагались на авангард, прекрасно справиться могут лишь дроздовские части. Арьергарды Кутепов мог смело вверить опытному тактику Штейфону. В арьергарды Кутепов определил юнкеров Сергиевского артиллерийского училища, Алексеевско-Николаевского инженерного и Николаевского кавалерийского училищ.

…В ожидании Туркула Кутепов и Штейфон еще раз прошлись по этапам осуществления первого этапа операции. Их общий замысел сводился к тому, чтобы в назначенный день внезапным ночным ударом окружить и разоружить расположенный за городом сенегальский батальон. По выполнении этой задачи отряд, разоруживший сенегальцев, мог бы выступить в качестве авангарда, отправившись по направлению к чаталджинским позициям, стараясь оставаться как можно дольше незамеченным. Сами позиции оставались последним препятствием на пути Русской армии для дальнейшего форсированного марша на Константинополь. Их занятию придавалось особенное значение. Следом за штурмующим их русским авангардом должны были тронуться основные силы армии. В их задачи входила не только огневая поддержка атакующего авангарда, но и организация череды атак для скорейшего прорыва французской обороны и выхода на главное направление. На арьергардный отряд командованием возлагались дополнительные задачи по изоляции французского гарнизона, прерывание их связи с миноносцем на рейде и, при необходимости, вывод артиллерии на прямую наводку для занятия позиций на побережье в случае десанта и попыток контратаковать занятые русскими позиции. Кроме того, на арьергард возлагались задачи по захвату и вывозу интендантских, артиллерийских и прочих запасов французского гарнизона, так необходимых Русской армии в ходе ее марша на Константинополь. Если по какой-либо причине помощь изолированным французским военным пришла бы ранее, чем Русская армия полностью покинула расположение лагеря, арьергардный отряд должен был сыграть роль удерживающей силы, чтобы дать возможность войскам отойти как можно дальше к конечному пункту их назначения.

Когда Туркул прибыл, Штейфон ознакомил его с общим планом командования и с задачами дроздовского авангарда в частности. Глаза молодого генерала загорелись в предчувствии грядущей битвы, он был готов уже по тревоге поднимать дроздовцев и мчаться во главе их на французскую проволоку и пулеметы, дабы единым ударом обрушиться, сокрушить их и беспощадно расправиться с малейшими попытками сопротивления. Кутепов по-отечески попросил генерала не горячиться и дождаться общего согласования похода между всеми командирами-участниками.

Расширенный состав совещающихся генералов вскоре дополнился двумя новыми именами, и, если безотказного рубаку Барбовича не было необходимости представлять, то начальник Сергиевского училища являлся для собравшихся лиц человеком новым – генерал-майор Николай Андреевич Казмин. Лишь только Кутепов знал, что для арьергардных боёв вместе со Штейфоном должен был находиться человек, являвшийся для юнкеров «отцом родным», и который мог уравновесить и сгладить возможные трения, неизбежные, когда в командование боевыми частями вступает новый человек. Штейфон и являлся именно этим новым, а на Николая Андреевича Казмина возлагались не только командные, но и своего рода отеческие заботы о молодежи. В своих раздумьях о походных начальниках именно Казмина и его питомцев рассматривал Кутепов как важную часть для арьергардных боев. Генерал Штейфон охотно поддержал высказанное Кутеповым пожелание, и Казмин был вызван для конфиденциальных переговоров и, как и прежде, подтвердил свою готовность выполнения приказов Кутепова в назначенный час. Кутепов предупредил Казмина, что непосредственная близость казарм Сергиевского училища к баракам сенегальского гарнизона диктует необходимость быстрой и надежной блокады сенегальских стрелков, а возможно, и длительного удержания их под сильной охраной. По мере продвижения основных сил похода юнкера Казмина должны были снять охрану колониального гарнизона и форсированным маршем отходить за основными частями, соединившись с арьергардом. Казмин подтвердил ясность задачи и, вернувшись к себе, собрал офицеров – командиров батарей для согласования действий на случай объявления очередной «ночной тревоги». Не вдаваясь в подробности, он распределил задачи и указал главную цель – блокаду сенегальского гарнизона. Понимая, что замышляется нечто важное, офицеры тактично расспросили своего начальника о замысле командования. Не произнесенное вслух, слово «поход», казалось, витало в воздухе. Однако подчиненные не проявили излишнего любопытства, во всем полагаясь на мудрость и жизненный опыт своего генерала. Популярность Казмина у офицеров училища и воспитанников во все времена была высока, а уж если теперь, вдали от России, Николай Андреевич упоминал о возможных готовящихся переменах, внимание к его словам было в высшей степени серьезное. Однако Истории было угодно, чтобы этот великий план не состоялся.

2.4. Последующие исходы армии и беженцев как механизм сохранения единства военного и гражданского потенциала российского эмигрантского сообщества

Пока Кутепов и его единомышленники разрабатывали блестящую военную операцию, представители Главнокомандующего барона Врангеля продолжили переговоры с парламентариями и представителями правительств Сербии и Болгарии. Кутепов помнил, что еще 26 апреля 1921 года с борта своей яхты «Лукулл» Врангель послал секретный приказ № 6183 командирам 1-го Армейского, Донского и Кубанского корпусов, атаманам Донского, Кубанского и Терского казачьих войск, в котором сообщал как о свершившемся факте о согласии славянских правительств теперь же принять: Королевства СХС – 10–11 тыс. человек на иждивение командования, Болгарии – 5–6 тыс. (без оглашения предварительных условий). Главком подчеркивал, что к июню 1921 года правительство Сербии «обещало» увеличить втрое число чинов, принятых на службу в Пограничную стражу при условии, что «ныне отправляемые части вполне зарекомендуют себя безукоризненно: поведением, отличной службой и добросовестной работой». Для укрепления дисциплины приказ предписывал: 1) немедленно перевести из направляемых в Сербию частей в беженские батальоны всех неподходящих элементов; 2) беженские батальоны временно, впредь до особого распоряжения, оставить в нынешних лагерях; 3) части отправлять с существующей организацией; 4) ввиду необходимости разгрузить, прежде всего, остров Лемнос в первую партию назначить по личному усмотрению генерала Ф. Ф. Абрамова одну из Кубанских дивизий с доведением ее численности до 5 тыс. за счет штаба корпуса, Кубанского технического полка и кубанских рабочих сотен; 5) в Пограничную стражу назначить: личный конвой Врангеля с включением Кубанского гвардейского дивизиона, который переформировать в сотню, и 1-ю Донскую дивизию с увеличением ее состава за счет 2-й Донской дивизии до необходимых 5 тысяч. Но казавшиеся гладкими на бумаге взаимные планы Главнокомандующего и принимающих сторон оказались не столь гладкими на практике. В день издания этого приказа число принимаемых на работы чинов Русской армии было снижено кабинетом Королевства до 4 тысяч человек. Спустя месяц, 27 мая, число уменьшилось еще на 500 человек. Врангель заподозрил неладное, о чем не замедлил оповестить Кутепова. 8 мая с борта «Лукулла» Главнокомандующий послал обращение, в котором Врангель настаивал на эвакуации в первую очередь казаков с острова Лемнос и просил не отказать в принятии мер по обеспечению перевозимых частей продовольствием на весь срок переезда. Расходы по продовольствию предполагалось отнести на счет французского правительства до самой сербской границы. Однако радости у представителей Франции это предложение Врангеля не вызвало. Ведь в марте 1921 года в Лондоне был подписан британо-советский торговый договор, под воздействием которого официальный Париж счел Белое движение исторически приговоренным. Помощь от Франции сходила на нет не по дням, а по часам, и наиболее драматически это отражалось на галлиполийских сидельцах. Врангель настаивал на скорейшем переводе в Сербию 8—10 тысяч офицеров и солдат уже из Галлиполи, «при условии сохранения указанными контингентами их палаток, походных кухонь, госпитальных и хозяйственных оборудований, а также снабжения их продовольствием на весь переезд». В дни, когда до объявления похода оставались считаные часы, из штаба Врангеля была доставлена срочная депеша, переданная в руки Кутепову. Из прочитанного им явствовало, что переговоры, проводимые «Русским Советом» при личном благословении Врангеля, принесли неожиданно положительные результаты на дипломатической ниве. В письмах, адресованных болгарскому царю Борису и сербскому королевичу Александру, отправленных Главнокомандующим через посредство генерала Шатилова, тот просил двух балканских монархов о незамедлительном принятии под свое покровительство «русских патриотов, взоры и сердца которых направились на братские народы и на их Державных вождей»[60]. Врангель подчеркивал свою готовность подробно обсуждать все условия, которые могут быть выдвинуты принимающими сторонами. Для подчеркивания серьезности своих намерений барон Врангель командировал своего личного представителя, начальника штаба Главнокомандующего, генерала от кавалерии Павла Николаевича Шатилова. Именно ему, с согласия Врангеля, на переговорах поручалось предоставить этим монархам любые дополнительные сведения о состоянии армии, в случае их заинтересованности принять её не только под покровительство, но и на временную службу. Главные надежды Врангель возлагал на возможность размещения армии, как единого организма, именно на территории образованного в декабре 1918 года Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев. Вчерашняя Сербия, потери которой, хотя и в относительных цифрах, были самыми большими в минувшей войне, благодаря поддержке Антанты после окончания боевых действий превратилась в бесспорного политического лидера на Балканах. В годы Гражданской войны в России, королевское правительство направляло в помощь белым не только воинские контингенты, но и посильную помощь оружием и другим военным имуществом. В период решающих сражений Русской армии в Северной Таврии и Крыму, где, по словам врангелевского мемуариста, «каждая тряпка была подспорьем, не то что груженый пароход», через порт Катарро, по согласованию с представителями Антанты, в Русскую армию Врангеля шли военные грузы. Власти Сербии активно привлекали войска для обеспечения разгрузки грузов на своей территории.

Весной 1920 года на содержание сербской королевской казны поступили 20 тысяч русских беженцев, покинувших крымские берега. Переезд в эту балканскую страну вызвал прилив воодушевления в армии: около 47 % населения исповедовало православие, язык общения был несложен, а уклад жизни в большинстве населенных пунктах во многом напоминал русскую провинцию. Внешнеполитическая доктрина королевства предполагала возобновление военных действий с большевиками при определенных обстоятельствах, включая «угрозу распространения большевизма». Формально это было закреплено членством в так называемой «Малой Антанте» (временном оборонительном союзе с Чехословакией и Румынией), одной из задач которой стало предотвращение экспансии большевизма в глубь Европы.

Однако при внешней дружественности короля Александра к изгнанникам, парламент и правительство страны не хотели обременять себя лишней заботой о чужой армии. За убедительными доводами Русского Совета о том, что шатающуюся и готовую вскоре упасть власть большевиков будет призвана сменить «дисциплинированная армия», сербские парламентарии не усматривали конкретной перспективы. Между тем в повседневной жизни страна несла экономические издержки, связанные с содержанием беженцев на своей территории.

Кронштадтский мятеж 1921 года и крестьянское движение антоновцев в лесах Тамбовщины какое-то время теплили надежды эмигрантов на победоносное возвращение домой. А последовавшие известия о подавлении мятежа не уменьшили решимости русских с оружием в руках вернуться в Россию. Еще долгое время в армии на чужбине царил эмоциональный подъем, и крах советского режима, по общему убеждению, был предрешён.

Пользовавшиеся временным гостеприимством сербов войска Врангеля платили за него сторицей. Решение инженерных, строительных, охранных задач Сербии дополнялось участием в обеспечении создающегося государственного аппарата квалифицированными научно-техническими и военными кадрами.

Сен-Жерменский мирный трактат 1919 года наделял Королевство СХС обширными территориями, однако степень их интеграции в экономическую жизнь страны не могла набрать требуемые обороты в отсутствие квалифицированных кадров в области строительства, снабжения, телефонной и телеграфной связи, а также в силу отсутствия управленческих навыков. Вынужденно, в отличие от западноевропейских стран тех лет, Королевство СХС признавало полученные в гражданских и военных учебных заведениях Российской империи свидетельства об их окончании, как имеющие законную равноценную силу с собственными дипломами. Стране нужны были образованные и квалифицированные кадры. Русские военные эмигранты, среди которых 13 % были лица с высшим образованием и 62 % – со средним, оказались как нельзя кстати для страдающего от нехватки кадров югославского правительства в условиях экономического кризиса. В стране свирепствовала инфляция, и быстрый упадок уровня жизни привел к массовым забастовкам. В забастовочное движение вовлеклось свыше 200 тысяч работников различных предприятий, многие из которых простаивали. Право на труд не было законодательно закреплено, и по этому поводу в парламенте Королевства проходили жаркие дебаты. Депутаты требовали введения новой конституции, созыва Учредительного собрания и роспуска нынешнего состава Скупщины. В который раз назначенные министры не оправдывали ожидания правительства, и в прессе Королевства все чаще стали появляться грозные разоблачения неблаговидных поступков парламентариев и возникать требования наказать коррупционеров. Министру внутренних дел Драшковичу, накануне пережившему неудавшееся покушение разгневанных соотечественников, предстояло держать ответ перед новым избираемым парламентом за вскрывшиеся злоупотребления за время его правления. В Черногории исподволь распространялось антисербское движение, и проблема межэтнических конфликтов обострялась день ото дня.

В первый день встречи между представителем Врангеля генералом Шатиловым и премьер-министром Николой Пашичем последний легко дал согласие на прием 5 тысяч русских воинских чинов на службу в Пограничную стражу Королевства, для охраны границ от недружественных действий соседей и перспективного участия в охране общественного порядка. Такое же число лиц привлекалось на строительство шоссейных магистралей, а чуть менее 2 тысяч русских военных принималось на железнодорожную службу. По сведениям, полученным сербским премьером от военного агента генерал-майора Дмитрия Николаевича Потоцкого, в лагере Галлиполи насчитывалось 50 инженеров различных специальностей. Кроме них офицеров механиков и техников с законченным образованием – 440 человек, а также 4 инженерные роты и команды подрывников количеством 460 человек. Из чинов технического полка и инженерного училища насчитывалось 995 офицеров и 865 солдат и юнкеров. 140 человек характеризовались военным агентом как инженеры с «хорошей технической подготовкой». Таким образом, специалистов, готовых приступить к работе в королевстве, было 1090 человек. «Они представляют исключительно подготовленный технический персонал, годный для службы по эксплуатации железных дорог, по изысканиям и ремонту путей и постройке новых линий», – уверял Потоцкий. На переговорах с Пашичем Шатилов выдвинул предложение о создании из имевшихся в Галлиполи инженерных частей артели рабочих, техников и механиков, снабженных кухнями и палатками, под руководством инженеров в группах числом не менее 300 человек в каждой, а сербам заготовить для них продукты и хлеб «по расчету солдатского рациона». Премьер-министр охотно согласился и обещал сделать соответствующие поручения всем заинтересованным министерствам.

Весной 1921 года для ведения переговоров с болгарской стороной Врангель командировал личного военного представителя генерал-лейтенанта Василия Ефимовича Вязьмитинова. Возможность воспользоваться гостеприимством болгар рассматривалась Главнокомандующим как запасной вариант на случай непредвиденных неудач за столом переговоров с правительством Королевства СХС.

Между тем, на встрече с генералом Шатиловым, югославский король Александр подтвердил готовность к содействию в размещении части Русской армии на территории королевства. Шатилов покидал королевскую резиденцию с чувством некоторого облегчения и радости, пребывая в уверенности, что наконец возникала ощутимая возможность изменить что-либо в положении армии.

Путь Шатилова лежал в Софию, где он рассчитывал обсудить все имевшиеся возможности у болгарского правительства для временного размещения русских войск. Перед отбытием в Софию Шатилов написал письмо-обращение к бывшему послу Временного правительства в США Б. А. Бахметеву, призвав того выполнить «патриотический долг» и обеспечить средствами переезд и пребывание первое время в Королевстве СХС частей Русской армии. Через некоторое время посол Бахметев отвечал Шатилову письмом, переданным через русского посланника в Белграде В. Н. Штрандтмана, что сделает все возможное для финансирования переезда.

По приезде Шатилова в Софию генерала предупредили о возможных пробуксовках переговорного процесса из-за болезни председателя болгарского правительства А. Стамболийского. Переговоры начались на уровне второстепенных правительственных чиновников. Одновременно с этим генерал Шатилов попросил аудиенции болгарского царя Бориса, не возлагая, впрочем, особых надежд на результат этой протокольной встречи. По мнению людей, хорошо знавших обстановку, царь не влиял на внешнюю политику и находился под сильным влиянием премьер-министра. Согласно конституции, полномочия премьера Стамболийского были велики, и страной управляло многопартийное правительство, в котором парламентское большинство занимала Земледельческая партия, председателем которой и был Стамболийский.

Найти доступа к болеющему премьеру Шатилов не мог, но, к своему удивлению, обнаружил среди неожиданных сторонников болгарского епископа Стефана и большого друга России – дуайена дипломатического корпуса при дворе болгарского царя, французского посланника Жоржа Пико. Он обладал исключительным влиянием на членов правительства и был вхож к его главе. В числе лиц, первоначально сочувствующих Русской армии, оказался и начальник штаба болгарской армии генерал Топалджиков. Все они приложили некоторые усилия к тому, чтобы переговорный процесс между болгарским правительством и представителем Врангеля состоялся и прошел с определенным успехом, невзирая на многочисленные отговорки Стамболийского и все новые условия, выдвигавшиеся им русским. По рекомендации генерала Вязьмитинова Шатилов не возражал, как бы соглашаясь на все условия, большую часть которых русская сторона не собиралась выполнять.

Проявленной дипломатической гибкости русская сторона была всецело обязана российскому посолу в Болгарии, статскому советнику Александру Михайловичу Петряеву. Всеми силами он стремился помочь Шатилову успешно осуществить его миссию, стараясь помочь, чем мог. Именно его усилиями была организована аудиенция русского генерала у болгарского монарха. Борис принял Шатилова и сопровождавшего его генерала Валентинова, посвятив встрече не более получаса. В ходе аудиенции он искренне сокрушался по поводу французской политики распыления Русской армии и обещал генералу оказать посильную помощь во временном размещении армии в пределах его прав, ограниченных конституцией. Иными словами, он бы мог обещать лишь то, с чем согласился бы его премьер. «Говорили мы с царем по-русски, частью по-французски. Он извинился, что плохо говорит по-русски, и ссылался на недостаток практики. Впечатление на нас он произвел необычайно симпатичное… Выходя от него, я ясно почувствовал, что нами исполнен акт вежливости, который ни на шаг не продвинет наше дело», – вспоминал Шатилов[61].

Премьер затаил обиду на переговорщиков, считая себя обманутым: соглашение о переезде военных подписано, однако отправить всех их сразу на сельскохозяйственные работы и угледобычу не удалось. Первоначально согласившись на все условия, русские и не собирались бросать военную подготовку, строевые занятия, не отдавали все оружие, а главное, и не собирались превращаться в обыкновенных беженцев.

Стамболийский нервничал: в беседах с советским постпредом все чаще проскальзывал намек, что если он больше не в силах справляться с остатками немногочисленной врангелевской армии, то этим может заняться и новый глава парламента. А каким образом меняются эти фигуры в парламентских республиках, болгарский премьер представлял себе довольно ясно.

Русским требовалось устранить у себя всякие формы военной организации, изъять остатки оружия, преобразовать, как это пытались сделать еще в Галлиполи французы, в беженцев, всецело зависящих от воли уполномоченных комиссаров правительства. Однако подойти с подобными требованиями к русским напрямую Стамболийский не решался. Правительство уже дало ряд обещаний Врангелю, на основании которых временное пребывание иностранных вооруженных сил на территории Болгарии становилось легитимным. Парламент обусловил все это множеством обязательств, связывавших русское командование в действиях против советской власти, но не устранил самой военной организации. Главным виновником этого, по мнению Стамболийского, оказался генерал Вязьмитинов. Именно он подготовил благоприятную почву для переговоров между болгарским правительством и Врангелем, подсказав Главнокомандующему, как повести дело так, чтобы отстоять права всех эвакуированных частей и гражданских ведомств. Хоть и с запозданием, Стамболийский постарался избавиться от генерала, влиявшего на Врангеля столь неблагоприятным для болгар образом. Воспользовавшись очередным ухудшением ситуации во взаимоотношениях с русскими военными в 1923 году, премьер приказал выслать проживавшего в Софии Вязьмитинова из пределов страны. Тот незамедлительно переехал в Белград, где в знак уважения ему была предложена почетная должность правителя дел учебного отдела Державной комиссии по делам русских беженцев в Королевстве. В свободное от работы время генерал состоял сотрудником редакции «Военного сборника», выходившего в Белграде под редакцией полковников Генштаба Василия Михайловича Пронина и Ивана Федоровича Патронова. В Белграде же Вязьмитинов прожил до конца своих дней, скончавшись 29 января 1929 года, и был похоронен на Новом кладбище города. Его кратковременная миссия посредника в переговорах с болгарами стяжала ему заслуженное уважение Врангеля, и причиной тому был дипломатический дар генерала, помогший преодолеть все неблагоприятные для русской стороны обстоятельства в условиях непростой внутриполитической обстановки в стране.

Конец ознакомительного фрагмента.