Избранные труды. Из книги «Общее учение о составе преступления»[1] (А. Н. Трайнин, 2004)

Элементы состава преступления по своему содержанию весьма разнообразны. Закон предусматривает признаки, характеризующие субъекта преступления и его объект, ущерб, нанесенный преступлением, способ действий преступника, его мотивы и цели, и т. д. В интересах углубленного изучения элементов состава необходима их тщательная систематизация. Как построить систему элементов состава преступления?

Выше было указано, что различие объективных и субъективных признаков не может служить основанием для построения общего учения о составе преступления; оно не может также служить основанием для классификации отдельных составов преступления. Было бы, однако, бесспорным заблуждением делать отсюда общий вывод, что различие объективных и субъективных признаков вообще не играет роли в учении о составе преступления. Напротив, поскольку состав преступления включает в себя и объективные и субъективные элементы, поскольку, с другой стороны, в каждом составе всегда имеются признаки, характеризующие и объективную и субъективную стороны преступления, необходимо прийти к выводу, что классификация элементов состава по объективным и субъективным признакам находится в полном соответствии с фактическим содержанием и юридической природой составов преступления.

Такого рода система изучения элементов состава преступления помогает правильному пониманию и правильному применению закона, она, следовательно, служит делу укрепления социалистической законности; эта система воспринята и теорией социалистического уголовного права. Однако необходимо отметить, что при построении отдельных групп элементов состава преступления порой допускаются весьма существенные ошибки, вносящие путаницу в разрешение вопроса и тем самым подрывающие ценность самой системы. Так, учебник уголовного права (изд. 1948 г.), повторяя ошибки предыдущих трех изданий, утверждает: «Каждый состав преступления слагается из следующих четырех основных элементов: 1) объект преступления, 2) объективная сторона преступления, 3) субъект преступления и 4) субъективная сторона преступления»[32].

С внешней стороны эта конструкция как будто воспринимает рациональную классификацию элементов состава по четырем группам – объекту, объективной стороне, субъекту и субъективной стороне. Однако учебником усвоена только внешняя сторона – схема; по содержанию же проведения в нем классификация повторяет ошибки дореволюционной литературы[33].

Существо вопроса заключается в том, что объект, объективная сторона, субъект, субъективная сторона, – вопреки утверждению учебника отнюдь не являются элементами состава преступления, таких элементов состава в природе не существует. Поэтому из них состав «слагаться» не может. На деле в преступлении можно и должно различать объект и объективную сторону, субъекта и субъективную сторону; в преступлении, а не в составе[34]. Поскольку состав преступления призван раскрывать конкретное содержание преступления, в составе можно и должно различать элементы, характеризующие объект преступления и его объективную сторону, субъекта преступления и его субъективную сторону.

Учебник общей части уголовного права (изд. 1952 г.) частью учел критику ложного отнесения объекта и объективной стороны, субъекта и субъективной стороны к элементам состава. Однако и в новом издании запутывающее вопрос смешение состава преступления и преступления сохраняется. Действительно, учебник утверждает:

«Каждый состав преступления содержит в себе характеристику: 1) объекта преступления; 2) объективной стороны состава преступления; 3) субъекта преступления и 4) субъективной стороны состава преступления»[35].

Учебник, таким образом, пошел средним путем: об объекте и субъекте он говорит применительно к преступлению, а об объективной и субъективной стороне – применительно к составу преступления. При этом оказывается, что каждый состав преступления характеризует… объективную и субъективную сторону состава же. Совершенно очевидно, что лишенное единого основания двойственное различение – то признаков преступления, то признаков состава – исключает возможность правильной классификации элементов состава[36].

Как было указано выше, для правильной классификации элементов состава необходимо различать четыре группы элементов состава преступления: 1) элементы состава, характеризующие объект преступления; 2) элементы состава, характеризующие объективную сторону преступления; 3) элементы состава, характеризующие субъекта преступления; 4) элементы состава, характеризующие субъективную сторону преступления.

Приведенная классификация элементов состава преступления, как всякая юридическая классификация, не представляет собой, конечно, системы понятий, абсолютно и четко друг от друга отграниченных. Напротив, среди элементов состава имеются и такие, в которых сочетаются и объективные, и субъективные моменты. Так, в ряде случаев действующее советское законодательство предусматривает в качестве одного из элементов состава злостность ч. 2 ст. 59^3в УК РСФСР – злостное нарушение работниками транспорта трудовой дисциплины, ст. 158 УК РСФСР – злостный неплатеж алиментов. Признак злостности включает моменты и объективного, и субъективного характера. По поводу злостного уклонения от платежа налогов или выполнения повинностей в военное время правильно отмечалось, что «злостным следует, как правило, считать отказ или уклонение от платежа налогов или выполнения обязанностей при неоднократности отказа или уклонения, при отказе или уклонении по сговору нескольких лиц, при отказе или уклонении, сопровождавшимся сопротивлением представителям власти, попытками скрыть имущество, симуляцией болезни, подлогом документов, обманными действиями, наступлением в результате отказа или уклонения тяжелых последствий, заведомой, беспрепятственной возможности выполнения обязанностей и т. п.»[37]. В этом перечне сочетаются признаки объективного и субъективного характера, охватываемые единым элементом состава – злостностью. Тем не менее распределение элементов по четырем названным выше группам сохраняет в полной мере значение системы, облегчающей теоретический и практический анализ элементов состава преступления.

Каждая из названных четырех групп элементов состава требует самостоятельного рассмотрения. При этом необходимо иметь в виду следующее: в пределах общего учения о составе преступления задача исследования отдельных групп элементов не может, конечно, заключаться в разрешении общих уголовно-правовых проблем, например, проблемы юридического лица как субъекта преступления, и других. Идти этим путем – значило бы уйти в сторону от основных и весьма важных вопросов общего учения о составе к другим специальным проблемам общей части уголовного права.

Каждое преступление, выражается ли оно в действии или бездействии, всегда есть посягательство на определенный объект. Преступления, которое ни на что не посягает, в природе не существует.

Правильно поэтому указывает Н. И. Загородников, что объект преступления… позволяет определить, какое имело место преступление – дезертирство или хищение социалистической собственности, мошенничество или какое-нибудь иное преступление. Такое значение объекта преступления объясняется, прежде всего, тем, что действия людей сами по себе, в какой бы форме они выражены ни были, приобретают общественно опасный характер только в том случае, если эти действия угрожают реальному благу, пользующемуся охраной закона»[38].

Объектом посягательства в его конкретном жизненном воплощении могут быть как материальные, так и нематериальные ценности – политические, моральные культурные и иные. Об этом неоднократно и прямо говорит закон. Так, ст. 113 УК РСФСР предусматривает в качестве объекта «достоинство и авторитет» органов власти; ст. 159–161 УК РСФСР – достоинство личности и т. д. Общее значение объекта посягательства в системе социалистического уголовного права нашло свое четкое выражение в ст. 46 УК РСФСР, делящей все преступления, предусмотренные Уголовным кодексом, на две группы: а) направленные против основ советского строя, установленного в Союзе ССР властью рабочих и крестьян, и признаваемые в силу этого наиболее опасными, и б) все остальные преступления.

В марксистском понимании объектом всякого посягательства являются общественные отношения, установленные в интересах господствующего класса. Объектом преступления в системе социалистического уголовного права являются социалистические отношения.

Это положение отражено в законе (ст. 6 УК РСФСР)[39]. Оно казалось общепризнанным в советской литературе[40]. Однако в четвертом издании учебника «Уголовное право. Общая часть» (изд. 1948 г.) делалась попытка сочетать понимание объекта в социалистическом уголовном праве с формальной конструкцией. Действительно, «объектом всякого преступления, – утверждал учебник, – одновременно являются и соответствующие общественные отношения и соответствующие правовые нормы социалистического государства, которые регулируют эти отношения и содействуют их развитию по пути к коммунизму»[41]. Вряд ли сочетание формализма с диалектическим материализмом оправданно, даже если при этом сказать о «пути к коммунизму». В новом издании учебника общей части (1952 г.) эта ошибка повторяется, но в смягченной форме[42].

Действительно, на стр. 175 сказано: «…посягательство на соответствующий объект всегда связано с нарушением правовой нормы», то есть правовая норма снова «связывается с объектом». На следующей же странице еще определеннее выступает прежняя трактовка объекта: «В ряде случаев при характеристике объекта преступления в Особенной части УК указывается на нарушение тех или иных норм права, регулирующих соответствующие общественные отношения»[43].

Объектом всякого посягательства является то, чему это посягательство причиняет или пытается причинить ущерб. Правовая норма – в том числе уголовно-правовая норма – ущерба терпеть не может. В известном смысле, наоборот, осуждение по определенной норме, например, по ст. 136 УК РСФСР за убийство, подтверждает реальное значение этой нормы.

Таким образом, необходимо с полной отчетливостью подчеркнуть, что объектом каждого преступления являются общественные отношения. Однако – и это также необходимо иметь в виду – приведенным положением проблема объекта преступления в системе социалистического уголовного права отнюдь не исчерпывается. По существу она лишь здесь начинается, ибо для разрешения важнейших для судебной практики вопросов квалификации необходимо изучение объекта не только со стороны преступления, но и как элемента состава конкретного преступного действия. Оба эти понятия (объект – «общественные отношения» и объект – «элемент конкретного состава») органически связаны друг с другом.

Как было отмечено выше, всякое преступление – террористический акт, кража, изнасилование – посягает на общественные отношения. Общественные отношения, таким образом, выступают объектом, общим для всех преступных посягательств; они, естественно, не могут выражать различий в признаках объекта, характеризующих состав данного конкретного посягательства или данной группы посягательств.

Для этой цели, для отражения спецификации конкретного преступления или конкретной группы преступлений, объект в качестве элемента состава непременно должен обрести новые индивидуальные черты. Это не означает, конечно, что объект в качестве элемента состава может оказаться в противоречии с объектом «общественные отношения». Напротив, подобно тому как общее понятие преступления, данное в ст. 6 УК РСФСР, не исключает, а лишь предполагает определение составов отдельных преступлений в нормах Особенной части, так и признание в качестве общего для всех преступлений объекта «общественных отношений» – не исключает, а лишь пред полагает различные конкретные объекты в качестве элементов составов отдельных преступлений – материальные, политические и другие.

Если определение объекта в форме общественных отношений, как было отмечено выше, можно считать установленным, то, напротив, изучение специальных объектов, объектов конкретных преступных действий, продолжает оставаться задачей, не вполне решенной. Однако при изучении состава преступления попытка разрешить эту задачу является совершенно необходимой. При этом, поскольку задача заключается в изучении объектов как элементов состава конкретных преступлений, она может быть решена лишь путем анализа конкретного законодательного материала. Этот путь, однако, таит много трудностей.

Преступления, лишенного объекта, как было отмечено выше, быть не может. Следовательно, любой состав в той же мере немыслим без элементов, характеризующих «объект преступления», как он немыслим без других элементов – вины, действия (бездействия) и других. Таково общее положение. Основной источник сложности проблемы объекта заключается в том, что в явном несоответствии с этим общим положением находится другое столь же бесспорное положение: в весьма значительном числе норм Особенной части (ст. 62, 70, 732, 95, 122, 173 УК РСФСР и очень многих других) нет специальных указаний на объект преступления.

Глубоким заблуждением было бы делать отсюда вывод, что умолчание закона снимает вопрос об объекте по соответствующим составам: в таком случае пришлось бы отказаться во многих случаях не только от требования объекта, но и от требования для наличия состава преступления вины (умысла или неосторожности), ибо во многих статьях Особенной части нет специальных указании также и на вину.

Единственно правильным является другой вывод. Так как посягательств без объекта быть не может, то умолчание закона об элементе, характеризующем объект конкретного состава, должно быть восполнено толкованием закона, в особенности при помощи указаний на объект, содержащийся в других, более общих нормах. Правильность этого положения находит полное подтверждение в том, что такого рода общие нормы, определяющие объект посягательства, действительно имеются в Уголовном кодексе.

Прежде всего в этом отношении заслуживают внимания нормы, содержащие общее родовое определение отдельных групп преступлений: ст. 58¹ УК РСФСР, содержащая общее определение контрреволюционных преступлений, ст. 59¹ УК РСФСР – общее определение преступлений против порядка управления и ст. 193¹ УК РСФСР – общее определение воинского преступления; в этих нормах объект посягательства очерчен с большой четкостью. Так, в ст. 58¹ УК РСФСР указываются объекты контрреволюционных посягательств: власть рабоче-крестьянских Советов и рабоче-крестьянских правительств Союза ССР, союзных и автономных республик, внешняя безопасность Союза ССР, основные хозяйственные, политические и национальные завоевания пролетарской революции.

Равным образом ст. 59¹ УК РСФСР, давая общее определение преступлений против порядка управления, точно определяет объект этих посягательств: в составе особо опасных преступлений этим объектом являются согласно прямому указанию закона основы государственного управления и хозяйственной мощи Союза ССР и союзных республик, в составе «иных преступлений против порядка управления» – «правильная деятельность органов управления или народного хозяйства». Наконец, ст. 193¹ УК РСФСР, давая общее определение воинского преступления, в качестве объекта выдвигает «установленный порядок несения военной службы».

Эти указания на объект, содержащиеся в общих определениях преступлений контрреволюционных, против порядка управления и воинских, необходимо иметь в виду для правильного понимания составов соответственных групп преступлений. В них источник для восполнения отсутствующих в отдельных составах конкретных признаков объекта преступления. Так, в ряде составов изменнических преступлений (ст. 58⁴, 58⁵ и 58⁶ УК РСФСР) объектом должен быть признан указанный в ст. 58¹ УК РСФСР общий объект – внешняя безопасность Союза ССР. Так, в ст. 73 УК РСФСР, предусматривающей сопротивление отдельных граждан представителям власти и не содержащей прямого указания объекта, объектом должен быть признан указанный в общем определении «иных преступлений против порядка управления» объект (п. 1 ст. 59¹ УК РСФСР), то есть «правильная деятельность органов управления».

Так, наконец, в ряде статей Положения о воинских преступлениях отсутствующее при описании конкретных составов указание объекта (например, ст. 193² УК РСФСР – неисполнение отданного по службе приказания, ст. 193¹⁰ УК РСФСР – неявка в срок и др.) должно быть восполнено указанием общего по воинским преступлениям объекта, содержащегося в ст. 193¹ УК РСФСР, – «установленный порядок несения военной службы».

Восполняя содержания отдельных статей, приведенные общие определения (ст. 581, 59¹, 193¹ УК РСФСР) не исключают, однако, в некоторых случаях специальных указаний, характеризующих объект как элемент состава отдельных преступлений. Так, объектом террористического акта, предусмотренного ст. 58⁸ УК РСФСР, являются в законе прямо указанные «представители советской власти или деятели революционных рабочих и крестьянских организаций», объектом ст. 58⁷ УК РСФСР, предусматривающей экономическую контрреволюцию, являются в законе прямо указанные – «государственная промышленность, а равно кооперация» и т. д.

Таким образом, обращение к помощи общих определений контрреволюционных преступлений, преступлений против порядка управления и воинских – основной путь к восполнению объекта конкретного преступления, если этот объект специально не обрисован в отдельных нормах Особенной части. Естественно встает вопрос: как восполнить и возможно ли восполнение объекта во всех иных случаях, то есть там, где общих вводных норм, подобно приведенным выше в ст. 58¹, 59¹ и 193¹ УК РСФСР, не имеется. И эта задача не может быть решена в общей форме; ее также необходимо решать с учетом отдельных групп преступлений.

Прежде всего необходимо отметить, что в обширной главе преступлений против личности объект посягательства указан в самом заголовке «Преступления против жизни, здоровья, свободы и достоинства личности». В соответствии с этим общим указанием и содержанием отдельных норм объектов в преступлениях, предусмотренных ст. 136–139 УК РСФСР, должна быть признана жизнь человека, объектом в составах, предусмотренных ст. 141–146 УК РСФСР (телесные повреждения, побои), – здоровье человека; объектом ст. 159–161 УК РСФСР (оскорбление, клевета) – достоинство личности.

Сложнее решается вопрос об объекте в главе «Имущественные преступления». Поучительно, что закон говорит «имущественные преступления», а не «преступления против имущества». Это не случайное различие в формулировках; за этим кроется мысль, которую необходимо учесть при разрешении вопроса об объекте.

Выше было указано, что объектом посягательства может быть лишь то, против чего направлен удар, что терпит ущерб в результате преступного посягательства. Поэтому в краже, которая не связана с причинением ущерба вещи, объектом являются не имущество «вообще», а чужое имущество. Здесь, следовательно, подчеркивается значение кражи как посягательства против собственности. «Преступная же сущность действия (кражи. – А. Т.), – писал К. Маркс, – заключается не в посягательстве на материальное дерево, а в посягательстве на государственный нерв дерева, на право собственности…»[44]

Иногда различие в объекте является прямым основанием для той или иной квалификации преступления. Так, грань, лежащая между ст. 146 УК РСФСР, карающей нанесение побоев, и ч. 2 ст. 159 УК РСФСР, предусматривающей оскорбление действием, заключается в объекте: в ст. 145 УК РСФСР объект – здоровье потерпевшего, в ч. 2 ст. 159 УК РСФСР – личное достоинство.

Объект преступления служит основным критерием при построении системы Особенной части[45]. Даже те главы, которые дают повод для утверждения, что в некоторых случаях особенности субъекта служат основанием для классификации (должностные и воинские преступления), на деле также строятся по общему объекту (правильное течение должностной и воинской службы). Конечно, и здесь, как и в других случаях, отдельные нормы могут включать и специальный объект.

Так, объектом дискредитирования власти, согласно прямому указанию ст. 113 УК РСФСР, являются «достоинство и авторитет органов власти». Объектом, общим всем преступлениям, составляющим пережитки родового быта, является социалистический уклад. В то же время объектом отдельных преступлений, образующих эту группу, является и личность (принуждение женщины к вступлению в брак – ст. 197 УК РСФСР). И личность, и собственность, и все объекты ограждаются уголовным законом не «вообще», вне времени и пространства, а всегда и всюду в системе определенных общественных отношений. Таким образом, и личность, и собственность, и любой объект конкретного преступления, и общественные отношения в качестве общего объекта находятся в неразрывной органической связи, в одном и том же логическом и практическом ряду.

Объект играет значительную роль в качестве основания для построения системы Особенной части. Но этим значение объекта посягательства не исчерпывается. Как правильно отмечает Б. С. Никифоров, «рост значения того или иного общественного отношения влечет за собой наряду с усилением наказания за совершение соответствующих посягательств, так сказать, кристаллизацию, собирание к одному месту дотоле разрозненных постановлений уголовного закона, их объединение в один или несколько «укрупненных» составов, построенных на основе группового объекта объединяемых преступлений.

Ярким примером эволюции такого рода служит процесс постепенного объединения различных посягательств на социалистическую собственность в родовое понятие хищения: Закон от 7 августа 1932 г., впервые (после издания Уголовного кодекса 1922 г.) введший это понятие в юридический оборот, и, далее, Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» от 4 июня 1947 г., в котором процесс образования родового понятия хищения получил полное завершение»[46].

Действительно, в тех случаях, когда речь идет о защите от посягательств на социалистическую собственность, значение этого объекта – «социалистической собственности» – выступает в такой исключительной мере, что такого рода элементы состава, как способы действия, обычно играющие самостоятельную роль, теряют свое самостоятельное значение. Поэтому Указ от 4 июня 1947 г. к понятию «хищение социалистической собственности» одинаково относит и кражу, и грабеж, и растрату, и мошенничество, и корыстное злоупотребление властью: ценность объекта – социалистическая собственность – нейтрализует различие в способах действия [47].

II. Элементы состава, характеризующие объективную сторону преступления

Элементы состава, характеризующие объективную сторону преступления, представлены в законе наиболее полно и разнородно. По существу каждая диспозиция (в описательных составах, конечно) представляет собой главным образом совокупность элементов, характеризующих объективную сторону преступления. Это явление совершенно неизбежно, поскольку при ограниченности элементов, характеризующих субъекта и субъективную сторону (умысел или неосторожность, очень редко – мотив или цель), при отмеченном выше весьма частом родовом определении объекта, специфика каждого состава преступления находит свое выражение главным образом в объективной стороне; здесь чаше всего проходит грань, отделяющая одно преступление от другого и преступное действие от непреступного.

Действительно, умысел необходим для значительного большинства составов преступления. Порой целая группа преступлений (контрреволюционные преступления) требует наличия умысла. Отсюда ясно, что грань между отдельными видами контрреволюционных преступлений (например, грань между диверсионным актом и вредительством) может лежать лишь в сфере признаков, характеризующих объективную сторону. Равным образом и значительная группа посягательств против имущества – кража, разбой, вымогательство и другие – также предполагает наличие умысла: и в этих случаях, следовательно, грань, отделяющая одно имущественное преступление от другого, выражается в различии элементов, характеризующих объективную сторону того или иного преступления (например, кражи и вымогательства). Это положение в полной мере относится и к посягательствам на личность.

Так, по общему правилу, умышленное убийство отличается от умышленного тяжкого и умышленного легкого телесного повреждения признаками, лежащими в сфере объективной: тяжестью последствий[48]. В этой же сфере лежат и признаки, отличающие неосторожное убийство от неосторожного тяжкого и неосторожного легкого телесного повреждения.

Таким образом, специфика каждого состава преступления описана законодателем главным образом при помощи элементов, характеризующих объективную сторону преступления[49]. Отсюда ясно, какое большое значение – теоретическое и практическое – имеет правильная систематика этих элементов.

При анализе элементов, многочисленных и разнородных, характеризующих объективную сторону преступления, нетрудно заметить в них две основные группы. Одна группа элементов неизменно и обязательно присуща каждому составу преступления: без этих элементов состав преступления немыслим. Другая группа элементов, характеризующих объективную сторону, носит, напротив, факультативный характер: элементы этой группы могут быть, но могут и не быть в составе конкретных преступлений.

Таким образом, среди элементов, характеризующих объективную сторону каждого преступления, необходимо различать две основные группы: элементы обязательные и элементы факультативные.

К первым, обязательным, элементам, без которых немыслим ни один состав, должны быть отнесены: 1) само действие (или бездействие); далее, поскольку действия без последствия быть не может, обязательными для каждого состава преступления элементами должны быть также признаны: 2) последствие и 3) причинная связь, соединяющая действие с последствием.

К факультативным элементам, которые могут быть законом дополнительно указаны при описании отдельных составов, но которые могут и отсутствовать, должны быть отнесены: 1) предмет посягательства, 2) способ действия, 3) время и место действия, 4) обстановка действия. Каждая из названных групп элементов требует самостоятельного рассмотрения.

Обратимся, прежде всего, к анализу обязательных элементов, характеризующих объективную сторону каждого преступления.

Среди обязательных элементов каждого состава преступления центральное место занимает само преступное действие (или бездействие). Закон неизменно отмечает особенности действия (или бездействия), входящего в состав преступления и его тем самым индивидуализирующего. Так, закон говорит об агитации и пропаганде, хищении, побоях, распространении ложных сведений, халатности и т. д.

Выше было подробно развито, что теоретически ошибочным и политически неверным является взгляд, будто состав преступления всецело исчерпывается признаками, характеризующими преступное действие. Однако уголовной ответственности могут подлежать лишь лица, совершившие преступное действие (бездействие). Без этого объективного элемента состава – действия (бездействия) – нет преступления, нет основания для уголовной ответственности, нет, следовательно, самой проблемы состава.

В своих выступлениях против беззаконных действий прусской реакции К. Маркс писал: «Лишь постольку, поскольку я проявляю себя, я вступаю в область действительности, я вступаю в сферу действий законодателя. Помимо своих проступков, я совершенно не существую для закона, совершенно не являюсь его объектом»[50].

В советском уголовном праве, естественно, лишь действие (или бездействие) может влечь за собой уголовную ответственность. Таков прямой смысл ст. 6 УК РСФСР, дающей общее определение понятия преступления в социалистическом уголовном праве. Такова и судебная практика. Так, еще в определении Уголовно-кассационной коллегии Верховного Суда РСФСР, относящемся к 1925 г., указано, что «наказуемы лишь действия, непосредственно направленные к осуществлению преступного замысла»[51].

Через 20 лет в постановлении Пленума Верховного Суда СССР от 12 июня 1946 г. этот принцип нашел более четкое выражение и глубокое обоснование. «По общему смыслу советского уголовного законодательства, – говорит постановление, – наказано может быть лишь лицо, виновное в совершении определенного преступления.

Так, согласно ст. 6 Основных начал уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик, меры наказания могут применяться в судебном порядке только к лицам, которые предвидели или должны были предвидеть общественно опасный характер последствий своих действий.

Таким образом, по прямому смыслу этой статьи наказание может быть применено судом при наличии вины умышленной или неосторожной лишь к лицу, совершившему определенное общественно опасное действие или бездействие. Следовательно, в силу указанной статьи исключается возможность применения судом наказания к лицам, не признанным виновными в совершении того или иного определенного преступления»[52].

Указав, что ст. 7 УК РСФСР и соответствующие статьи уголовных кодексов других союзных республик потеряли силу с изданием Закона о судоустройстве, постановление 12 июля в заключение указывает: «Установленные законом меры уголовного наказания, в том числе ссылка и высылка, могут быть применены в судебном порядке по приговору суда лишь в том случае, если подсудимый признается тем же приговором виновным в совершении определенного преступления».

Таким образом, лишь конкретное действие (бездействие), образующее состав предусмотренного законом преступления, может по советскому праву влечь за собой уголовную ответственность.

Само понятие «действия» в его специальном уголовно-правовом значении требует уточнения.

В условных границах уголовного права признак созначительности[53], характеризующий действие, приобретает особое значение.

Во всех случаях, когда психика субъекта потрясена пли расстроена, то есть во всех случаях, когда уголовный закон говорит о невменяемости лица, нет и не может быть уголовно-правового действия. Что бы ни предпринимал шизофреник – хранил оружие, уничтожал имущество, наносил ранение, – он не «действует» в смысле уголовно-правовом.

Круг уголовно-недееспособных лиц, однако, не ограничивается кругом лиц невменяемых: он значительно шире. Не действует в уголовно-правовом смысле и тот, кто совершает движение под давлением непреодолимой физической силы. Так, если рукой Иванова насильственно, вопреки его желанию и воле, сбрасывается кирпич на голову проходящего под окном человека, то на стороне Иванова нет действия в уголовно-правовом смысле. Поэтому, в частности, Иванов не может рассматриваться как исполнитель преступления: исполнитель тот, кто как орудием действует рукой Иванова. Более спорна, но вполне реальна возможность отрицания уголовно-правового качества действия и в тех движениях, которые совершаются под влиянием подавляющего волю психического принуждения. Так, лицо, действующее под непосредственной и явной угрозой смерти, может в некоторых случаях рассматриваться как механический исполнитель чужой воли.

Далее, необходимо учесть следующее. Действие в уголовно-правовом смысле не только качественно отлично от телодвижения, но и, так сказать, количественно: действие обычно включает в себя несколько движений: револьвер поднят, направлен на мишень, рука коснулась курка, курок спущен и т. д. Уголовно-правовое понятие действия всегда охватывает не отдельную «операцию» или «звено», а органический комплекс таких звеньев – выстрел, похищение, покупка и т. д. С другой стороны, уголовно-правовое действие не следует отождествлять с системой действий, с деятельностью лица, его поведением. Правда, в ряде составов закон предусматривает именно не одно, а несколько действий.

Так, спекуляция слагается из отдельных актов (действий) – покупки и продажи. Не изолированное действие, а система действий требуется для состава во всех случаях, когда закон говорит о промысле; так, например, покупка заведомо краденого в виде промысла предполагает наличие нескольких действий, нескольких актов покупки. Не изолированное действие, а ряд действий предполагается таким составом, как нанесение побоев, истязание (ст. 146 УК РСФСР). Однако в огромном большинстве случаев действие в качестве элемента состава охватывает не «поведение», не «деятельность», а конкретный акт (изнасилование, повреждение и т. п.), слагающийся из отдельных звеньев.

Для оценки действия в плане учения о составе преступления весьма важно учесть и другое: не любое в уголовно-правовом смысле действие есть вместе с тем и действие в качестве элемента состава данного преступления. Нельзя упускать из виду, что действие в качестве элемента состава наделено конкретными, указанными в законе признаками – агитация, похищение, распространение ложных сведений и т. д. Поэтому не любой акт, хотя бы и совершенный с преступным умыслом, образует действие в качестве элемента соответственного состава. Так, поездка за керосином для совершения поджога представляет собой бесспорное действие, при этом действие, которое не лишено уголовно-правового значения; но оно все же не образует действия как элемента состава поджога, так как в описание преступления поджога закон признака «поездка за керосином» не вводит[54].

Порой действие как элемент состава весьма сходно с действием, не образующим элемента состава, однако их различение необходимо. Это различение становится осуществимым, ибо на помощь приходят элементы состава, характеризующие субъективную сторону. Так, временное пользование чужим имуществом в отсутствие и без ведома собственника не является присвоением при отсутствии умысла обратить это имущество в свою собственность. Заслуживает в этом отношении внимания определение Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 20 июня 1945 г. по делу П.

«П. признан в том, что он в мае 1942 года при вселении в квартиру № 10 в доме № 22 по Лермонтовскому проспекту, ранее занимаемую семьей Г., эвакуированных из г. Ленинграда, незаконно присвоил имущество Г, как-то: буфет, письменный стол, носильные вещи и другие предметы домашнего обихода.

Приговор народного суда и определение Ленинградского городского суда в отношении П. подлежит отмене, а дело прекращению по следующим основаниям. Из материалов дела видно, что П., вселившись в 1942 году в квартиру Г. по ордеру, нашел в квартире значительное количество домашних вещей, о которых он тогда же, в 1942 году, написал заявление в Ленинградский областной Совет с просьбой часть этих вещей оставить в его пользование. Это обстоятельство свидетельствует о том, что П. не скрывал факта нахождения в занятой им квартире имущества эвакуированной семьи Г. Находящиеся же в пользовании П. вещи возвращены Г.

Таким образом, следует признать, что осуждение П. за присвоение имущества, принадлежащего Г., является неправильным.

По изложенным основаниям Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР определила: приговор народного суда 2-го участка Октябрьского района Ленинграда и определение Ленинградского городского суда отменить и дело в отношении П. производством прекратить»[55].

Как было отмечено выше, поведение человека, обосновывающее применение уголовной санкции, может проявляться в двух формах: в форме действия и в форме бездействия.

Бездействие также не представляет собой любой формы пассивного поведения. Бездействие в качестве элемента состава не менее конкретно, чем действие. Бездействие предполагает не совершение определенного, требуемого законом действия – неявка по мобилизации, невызов караула, неплатеж алиментов и т. д. Так, и п. 2 § 75 Уголовного кодекса Чехословацкой Республики 1950 г. устанавливает:

«Под действием (деянием) понимается и несовершение такого действия (бездействие), которое данное лицо должно было в силу обстоятельств и своего положения исполнить».

Именно поэтому нести уголовную ответственность за бездействие может лишь определенный круг лиц, на которых законом возложена обязанность совершать определенные действия.

Среди элементов, характеризующих объективную сторону преступления, последствие занимает особое место: весьма сложное по своему содержанию и юридической структуре, оно вместе с тем весьма неполно разработано в теории социалистического уголовного права[56]. Отсюда многочисленные недоразумения, связанные не только с тем или иным пониманием последствия, но и с основной проблемой: является ли последствие одним из необходимых элементов состава каждого преступления.

В учебниках уголовного права проводится взгляд, что преступления бывают двух родов: одни – так называемые «материальные», другие – так называемые «формальные». В так называемых «материальных» преступлениях последствие – необходимый элемент состава; напротив, преступления «формальные» тем и примечательны, что для их состава не требуется наличия последствия[57].

«Следует различать, – сказано в учебнике (изд. 1943 г.), – во-первых, преступления, в которых уголовный закон считает объективной стороной состава преступления самый факт совершения человеком действия или бездействия, независимо от дальнейших последствий, вызванных им во внешнем мире (так называемые формальные преступления), например, словесная обида, оставление в опасности и т. д.; надо различать, во-вторых, преступления, в которых уголовный закон требует для наличия объективной стороны состава преступления не только действия или бездействия человека, но и наступления в результате действия или бездействия вредных последствий, так называемые материальные преступления, например, убийство, телесное повреждение, кража, грабеж и т. д.»[58].

Эти взгляды учебника покоятся на игнорировании той внутренней органической связи, которая существует между отдельными элементами состава, в частности, между последствием посягательства и его объектом.

Объектом каждого преступления, как подробнее было развито выше, являются те общественные отношения, которые под угрозой наказания уголовный закон охраняет и на которые, пренебрегая этой угрозой, преступник посягает. Посягнуть – это всегда означает нанести в той или иной форме и мере ущерб объекту: посягательство, не несущее с собой ущерба, перестает быть самим собой: оно уже не «посягает». Единственное, от чего уголовный закон охраняет и может охранять объект, – это от ущерба.

В соответствии с этим воля преступника всегда направлена, а его неосторожность приводит к причинению ущерба охраняемым уголовным законом общественным отношениям в их конкретном выражении – престижу власти, социалистическому правопорядку, жизни, здоровью, имуществу и т. д. Отсюда фактически неизбежен и логически обоснован другой вывод: ущерб, причиненный объекту посягательства, каковы бы ни были формы и объем этого ущерба (об этом ниже), и является последствием, образующим необходимый элемент каждого преступления[59].

Нет посягательства, если нет объекта, так как в этом случае не на что посягать, и в одинаковой мере нет посягательства, если объекту не причинено ущерба, ибо в этом случае субъект не посягает.

Поэтому объект и последствие друг от друга неотрывны; как нет преступления без объекта как элемента состава, так нет и преступления без последствия как элемента состава. Поэтому признавать объект необходимым элементом состава (а его таковым признают и сторонники различения формальных и материальных деликтов) и отрицать такое же значение за последствием – значит впадать в непримиримое внутреннее противоречие. Это противоречие особо заметно при попытке сторонников различения формальных и материальных деликтов переходить от общетеоретических конструкций к конкретным выводам. С исчерпывающей наглядностью оно выступает при истолковании состава оскорбления.

Оскорбление в понимании сторонников различения формальных и материальных деликтов является, так сказать, «образцом» формального деликта, то есть деликта, элементом состава которого последствие не является; однако это последствие, изгнанное из теоретической конструкции, немедленно появляется при анализе конкретных случаев, например, когда встает вопрос об объекте оскорбления. «Объектом оскорбления, – указывают авторы учебника, – является чувство собственного достоинства человека. Чувствовать унижение собственного достоинства может лишь лицо, обладающее сознанием собственного достоинства и сознающее оскорбительный характер обхождения с ним. Поэтому не могут фактически быть объектом оскорбления лица, не обладающие таким сознанием: спящие, бесчувственно пьяные, душевнобольные, малолетние и т. п.[60]

Оказывается, таким образом, что и в понимании авторов учебника для наличия оскорбления еще недостаточно одного действия – произнесения оскорбительного слова: необходимо еще, чтобы субъект «чувствовал унижение собственного достоинства», иными словами, необходима обида как последствие оскорбления, того оскорбления, которое авторы объявили формальным беспоследственным составом.

Отсутствие четкого представления о последствии как необходимом элементе каждого состава преступления приводит не только к ошибочному различению так называемых формальных и материальных деликтов, но и к полному смешению двух рассмотренных выше понятий, к полному смешению двух элементов состава, характеризующих объективную сторону преступления – действия и последствия.

Так, в монографии «Понятие преступления» проф. Н. Д. Дурманов утверждает: «Всякого рода воздействие на объект, хотя бы оно и производило некоторые несущественные изменения в объекте, должно быть отнесено к действию»[61].

Оказывается, таким образом, что даже некоторые изменения в объекте относятся не к результату, а составляют действие. Когда автор пытается пояснить, какое же именно изменение в объекте рассматривается им в качестве элементов действия, положение не только не проясняется, а становится лишь более сложным.

Действительно, по мнению проф. Н. Д. Дурманова, «под результатом следует понимать те качественные изменения, которые причинены объекту посягательства действием или бездействием субъекта».

Итак, лишь качественные изменения, причиненные объекту посягательства, образуют его результат. В таком случае обратимся к следующему примеру. В кассе было 10 тыс. руб. Кассир 1000 руб. присвоил. Нельзя, конечно, сомневаться в том, что хищение – преступление материальное и, следовательно, даже в понимании проф. Н. Д. Дурманова предполагает обязательное наличие результата.

Однако, согласно мнению проф. Н. Д. Дурманова, результат образуют лишь качественные изменения объекта. А ведь «качественных» изменений в кассе не произошло. Таким образом, хищение оказывается безрезультатным преступлением. Пример, которым пользуется проф. Н. Д. Дурманов для уточнения своей мысли, не улучшает положения.

Проф. Н. Д. Дурманов утверждает: «Если при действии, направленном на убийство человека, он получил ранение, хотя бы и тяжелое, говорится о покушении, а не об оконченном преступлении. Здесь некоторые изменения объекта имели место, но они не имели качественного характера». Нельзя, конечно, согласиться с тем, что тяжкое ранение не производит качественных изменений в организме человека: нет оконченного преступления в приведенном примере потому, что умысел виновного был направлен на убийство. Достаточно предположить, что виновный имел целью причинить тяжкое повреждение, как налицо будет оконченное преступление, и те же изменения в объекте, таким образом, окажутся «качественными».

Сторонники различения формальных и материальных преступлений нередко приводят в качестве примеров формальных деликтов составы, выражающиеся в бездействии, – неявка по мобилизации и т. д. Ошибочность утверждения, что в этих случаях последствие отсутствует, не может вызвать сомнений.

Действительно, неявка по мобилизации неизбежно приводит к уменьшению числа мобилизованных. Конечно, это последствие в каждом отдельном случае может быть незначительным (на одну единицу менее), но это обстоятельство не меняет правовой природы последствия; так, предусмотренное ст. 113 УК РСФСР последствие – подрыв авторитета власти в результате дискредитирования – является, бесспорно, крайне незначительным, однако этот подрыв не перестает быть последствием в качестве элемента состава преступления.

Органическая связь двух элементов состава – объекта и последствия – находит дальнейшее выражение в общих чертах, характеризующих оба эти элемента и весьма существенных для понимания последствия. Объектом посягательства, как было указано выше, могут быть как материальные, так и политические, моральные и иные ценности. В соответствии с этим последствиями должны быть признаны не только изменения, происходящие в сфере внешней физической природы, но и факты, относящиеся к сфере политической, психической, моральной. Поэтому последствия всегда существуют и всегда реальны, хотя иногда и не носят материального характера.

Как объектом посягательства могут быть, с одной стороны, завод, дом или человеческая жизнь, а с другой стороны, престиж власти, личное достоинство и т. д., так и последствиями могут в одинаковой мере быть, с одной стороны, разрушенный завод, сожженный дом или смерть жертвы, а с другой – ослабление престижа власти или унижение человеческого достоинства.

С этой разнородностью последствия неразрывно связана другая особенность последствия как элемента состава. Она заключается в следующем. Материальные последствия, по общему правилу, поддаются конкретному установлению, нередко измерению; совершено убийство, разрушено здание, похищено сто килограммов хлеба и т. д. Последствия в сфере политической и моральной – интеллектуальные и моральные последствия (подрыв престижа власти, нарушение трудовой дисциплины, обида) – не поддаются такой конкретизации; такого рода последствия не имеют своих измерителей (метр, килограмм, рубль и т. п.). Это обстоятельство, однако, ни в какой степени не меняет природы последствия как элемента состава: поддается ли конкретному измерению последствие, или нет, оно при всех условиях не перестает реально существовать и не теряет своего значения элемента состава преступления. Чтобы правильно и в полной мере оценить эту вторую особенность последствия, необходимо иметь в виду, что именно в сфере политических и моральных ценностей причиненные виновным последствия часто труднее всего поддаются конкретной регистрации. Так, пьяный дебош судебного исполнителя, подрывающий престиж власти в пределах, не поддающихся измерению, не становится на этом основании действием, лишенным последствия. Равным образом, какой-то, быть может, в неизмеримо малой доле, но некоторый ущерб советской торговле наносит спекулянт. Таким образом, как ни своеобразно в указанных и подобных случаях последствие в качестве факта, трудно поддающегося конкретизации и измерению, оно, тем не менее, реально существует в качестве необходимого элемента состава. Иного положения быть не может. Если политическая система, престиж власти, советская торговля признаются объектами посягательств, а такими признает их и закон и теория, то неизбежен вывод, что этим объектам соответственными преступлениями наносится урон. Неуязвимый объект посягательства есть противоречие в самом себе[62]; неуязвленный объект – основание для ответственности за покушение. Но допускать существования оберегаемых уголовным законом объектов, которым ущерб не наносится и не может наноситься, – значит допускать существование норм, карающих заведомо безвредные действия, которые ущерба принести не могут; это, следовательно, значит лишать уголовную санкцию разумных оснований.

Третьей особенностью последствия, особенностью, весьма существенной для понимания последствия как элемента состава, является его условность. Относительность последствия выражается в том, что последствие как элемент состава находится в постоянном окружении многочисленных иных «последствий», отстоящих на разном расстоянии от первоначального человеческого акта. Так, выстрел есть «последствие» спуска курка, разрыв сердечной ткани – последствие попадания пули в сердце, смерть жертвы – последствие разрыва пулей сердечной ткани, самоубийство матери – последствие смерти единственного сына и т. д. Этой условности нельзя упускать из виду, но она вовсе не лишает последствия как элемента состава надлежащей правовой четкости.

Действительно, последствием в качестве элемента состава, как было указано выше, может быть признан лишь ущерб, причиненный объекту посягательства; в этом – первый, весьма существенный признак, ограничивающий последствие как элемент состава от всех иного рода последствий. На этом основании спуск курка как последствие волевого акта или выстрел как последствие нажатия курка – к последствиям – элементам состава – отнесены быть не могут, так как спуск курка сам по себе ущерба жертве не наносит. Игнорирование этого факта – источник ошибок, повторяемых авторами, рассматривающими само преступное действие как последствие волевого акта. Конечно, действие – необходимый элемент состава, но именно в качестве действия, а не в чуждой ему роли последствия.

Другой весьма существенный признак, отличающий последствия – элемент состава – от всех иных последствий, кроется в субъективной стороне состава, которая, конечно, всегда с объективной стороной тесно связана: к элементам состава могут быть отнесены лишь те последствия, которые объемлются умыслом или неосторожностью виновного. Именно поэтому последствие – смерть матери, не пережившей убийства единственного сына, не может образовать элемента состава: не охваченное ни умыслом, ни неосторожностью, оно вообще не может быть вменено в вину убийце сына.

Итак, последствие как элемент состава – понятие сложное: оно имеет, как подробно развито выше, разносторонний характер, оно часто (при интеллектуальных и моральных последствиях) не поддается конкретному учету; наконец, оно имеет относительный характер. Нераскрытые эти особенности последствия затемняли его природу и питали утверждения, что в некоторых деликтах (формальных), где последствие иногда труднее установимо, оно в качестве элемента состава вообще не существует. Напротив, последствие, раскрытое в своем существе (ущерб, нанесенный объекту) и в своих особенностях (разносторонность, относительность), отчетливо выступает в своем качестве необходимого элемента состава. Таково теоретическое положение. Таковы и постановления закона.

Так, примечание к ст. 6 УК РСФСР, имеющее весьма большое принципиальное и практическое значение, говорит о действиях, лишенных общественно опасного характера «в силу своей малозначительности и отсутствия вредных последствий», говорит в общей форме без всяких оговорок или различения «последственных» (материальных) и «беспоследственных» (формальных) преступлений.

Общую оценку последствий как элемента состава дает ст. 10 УК РСФСР, содержащая определение форм виновности – умысла и неосторожности.

Согласно ст. 10 УК РСФСР умышленно действуют лица, которые «предвидели общественно опасный характер последствий своих действий, желали этих последствий или сознательно допускали их наступление»; неосторожно – лица, которые «не предвидели последствий своих поступков, хотя и должны были предвидеть их, или легкомысленно надеялись предотвратить такие последствия». Таким образом, обе формы вины по точному смыслу и прямому указанию закона (ст. 10 УК РСФСР) неразрывно связаны с отношением лица к последствиям его действия.

Так же конструируют понятия умысла и неосторожности новейшие кодексы некоторых зарубежных социалистических стран. Так, § 2 чехословацкого Уголовного кодекса 1950 г. устанавливает:

«Преступным деянием является только такое общественно опасное действие (бездействие), последствия которого предусмотрены законом и наступили по вине лица, совершившего преступное деяние».

Так, и по ст. 5 албанского Уголовного кодекса 1952 г. «деяние является преступлением, если лицо действовало:

а) умышленно, то есть предвидело общественно опасные последствия своих действий, желало этих последствий или сознательно допускало их наступление;

б) неосторожно, то есть предвидело, что в результате его действий могут наступить общественно опасные последствия, но легкомысленно надеялось предотвратить их, или же не предвидело этих последствий, хотя по обстоятельствам дела должно было их предвидеть».

При наличии приведенных выше постановлений закона допускать наличие беспоследственных преступных действий – значит допускать ответственность без вины – положение, явно противоречащее основам социалистического правосудия и действующему советскому законодательству. Нет упоминания о «формальных» и материальных преступлениях в судебной практике. Напротив, указания на последствия содержатся во многих определениях Верховного Суда. Так, по делу М., рассмотренному Судебной коллегией по уголовным делам 30 апреля 1955 г., выдвинуто следующее общее положение: «Обвиняемый может нести уголовную ответственность за наступившие последствия своих действий только в том случае, если они являлись результатом его вины, умышленной или неосторожной».

Аналогично по делу Л. Верховный Суд определением 27 августа 1954 г. устанавливает: «Уголовное преследование не может иметь места, если обвиняемый не предвидел и не мог предвидеть наступивших последствий».

И еще позднее в определении от 22 июня 1955 г. по делу А., обвинявшегося в халатности, Верховный Суд указал: «Обвинение в халатности не может быть признано правильным, если оно основано лишь на факте наступления тяжелых последствий при отсутствии доказательств о небрежном или недобросовестном отношении должностного лица к возложенным на него по службе обязанностям».

В нормах Особенной части значение последствий не может быть иным; оно, конечно, согласовано с требованиями ст. 10 УК РСФСР. В некоторых диспозициях последствие как элемент состава непосредственно указано в законе. Так, ч. 1 ст. 112 УК РСФСР предусматривает «злоупотребление властью, превышение или бездействие и халатное отношение к служебным обязанностям, если в результате их последовал развал руководимого должностным лицом центрального аппарата…» Аналогично ст. 59^3в УК РСФСР предусматривает нарушение трудовой дисциплины, которое повлекло за собой повреждение или уничтожение подвижного состава, пути и путевых сооружений и др. Нельзя, правда, отрицать того, что в весьма большом числе диспозиций нет прямого указания на последствие как элемент состава; однако это умолчание не может служить основанием к отрицанию в этих случаях последствия как элемента состава: не только последствие, но и другие, по общему признанию, бесспорные элементы состава (объект, умысел) не всегда описаны в законе. Так, последствием, законом не упомянутым, в преступлении, предусмотренном ст. 74 УК РСФСР, является нарушение общественного порядка; подделки денег – ущерб, нанесенный финансовой системе и денежному обращению; оскорбления – ущерб личному достоинству гражданина и т. д.

Задача правильного применения закона в том и заключается, чтобы, не сводя мысли законодателя лишь к буквальному текстовому ее воплощению, вскрыть ее подлинное и полное содержание. Верность этого положения можно иллюстрировать анализом двух смежных составов, обычно относимых сторонниками так называемых формальных деликтов к формальным составам – оскорбление действием и побои (ст. 159 и 146 УК РСФСР). Где грань между двумя этими составами?

С субъективной стороны и ст. 159, и ст. 146 УК РСФСР одинаково предполагают умысел. Объективная сторона, поскольку она заключается в действиях, и тут, и там выражается в нарушении телесной неприкосновенности потерпевшего. Где же критерий для разграничения побоев и оскорбления действием? Когда действия виновного следует квалифицировать по ст. 159 и когда – по ст. 146 УК РСФСР? Этот критерий заключается лишь в различии последствия, указание на которое отсутствует и тут, и там: если удары причинили боль, – это побои, предусмотренные ст. 146 УК РСФСР; если же удары вызвали обиду, – это оскорбление действием, предусмотренное ст. 159 УК РСФСР. В соответствии с этим и сам потерпевший вправе поставить вопрос о привлечении к ответственности виновного по ст. 159 или ст. 146 УК РСФСР в зависимости от того, какое последствие, моральное (обида) или физическое (боль), для него более ощутимо. Таким образом, грань, лежащая между двумя формальными «беспоследственными» деликтами, оказывается в различиях последствий – последствий, будто бы вообще в них отсутствующих.

Необходимость для каждого состава последствия как одного из элементов, характеризующих его объективную сторону, не может быть оспорена и ссылкой на то, что в некоторых случаях закон говорит о последствиях, которые не наступили, а лишь могли наступить. Наличие подобных составов, конечно, сомнений не вызывает. Так, ст. 109 УК РСФСР говорит о действиях, которые «хотя бы и не повлекли, но заведомо для должностного лица могли повлечь тяжелые последствия»; аналогично ст. 59^3в УК РСФСР говорит о нарушении работниками транспорта трудовой дисциплины, если это нарушение повлекло или могло повлечь повреждение или уничтожение подвижного состава, пути и т. д. Для правильного понимания этих составов нельзя упускать из виду отмеченного выше относительного характера последствий. Дело в том, что ст. 109 и ст. 59^3в УК РСФСР предусматривают в указанных случаях реальное или возможное наступление не вообще каких-либо последствий, а определенных, в законе описанных последствий: «тяжелых последствий» (как говорит ст. 109 УК РСФСР) или «повреждение или уничтожение подвижного состава или пути» и т. п. (как конкретно говорит ст. 59^3в УК РСФСР). Возможное отсутствие этих последствий отнюдь не исключает реального наличия иных последствий. Это положение находит четкое подтверждение в тексте тех же ст. 109 и 59^3в УК РСФСР.

Действительно, ст. 59^3в УК РСФСР предусматривает ряд наступающих одно за другим последствий нарушения трудовой дисциплины: 1) нарушение правил уличного движения, 2) недоброкачественный ремонт, 3) повреждение или уничтожение подвижного состава и др., 4) срыв намеченных правительством планов перевозок или угроза правильности и безопасности движения независимо от того, могли или не могли наступить, согласно ст. 59^3в УК РСФСР, последствия, указанные в ч. 1 и 2 этой статьи. Напротив, последствия, указанные в ч. 1, – нарушение правил движения, недоброкачественный ремонт или другое отрицательное явление (как последствие нарушения трудовой дисциплины) – для состава ст. 59^3в УК РСФСР безусловно необходимы. Равным образом, согласно ст. 109 УК РСФСР, безусловным и вполне реальным последствием злоупотребления властью является «явное нарушение правильной работы учреждения или предприятия, или причинение ему ущерба, или нарушение общественного порядка или охраняемых законами прав и интересов отдельных граждан», а возможными – лишь «тяжелые последствия». Таким образом, возможность наступления вредных последствий, предусмотренная ст. 59^3в и 109 УК РСФСР, касается лишь некоторых последствий, которые могут наступить или не наступить дополнительно к последствиям необходимым.

То положение, что возможность наступления последствия есть, в качестве элемента состава преступления, столь же реальный и требующий установления факт, как и в действительности наступившее последствие, неоднократно признавалось Верховным Судом. Так, С. был осужден Военным трибуналом за то, что, будучи техником-нормировщиком вагоноремонтной колонны № 36, находился 9 ноября на работе в пьяном состоянии, вследствие чего не мог выполнять возложенных на него служебных обязанностей. Коллегия, исходя из того, что появление С. на работе в нетрезвом виде в данном случае не повлекло и не могло повлечь последствий, указанных в ч. 1 ст. 58¹⁷ УК Грузинской ССР, признала, что этот проступок подлежит разрешению в дисциплинарном порядке[63].

Верховный Суд, таким образом, признал необходимым исходить из двух установленных фактов: поведение С. 1) не повлекло и 2) не могло повлечь вредных последствий. Но ведь в ряде других составов преступлений, обычно относимых к «формальным», речь идет именно об установлении факта возможных последствий. Так, ст. 156 УК РСФСР предусматривает «заведомое оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни состоянии, лишенного принять меры самосохранения по малолетству, дряхлости, болезни или вообще вследствие своей беспомощности».

Отнесение преступления, предусмотренного ст. 156 УК РСФСР, к «формальным» основано на ложном представлении, будто «оставление в опасности» – действие (или бездействие), не требующее последствий. Однако совершенно несомненно, что оставление в опасности, то есть создавшееся опасное положение лица, должно быть доказано именно как реально наступившее последствие действий или бездействия (проводник ушел, врач не явился и т. п.) обвиняемого, хотя в законе нет специального указания и на возможность вредных последствий.

Авторы учебника общей части уголовного права – Филлиповский, Толар, Долепский – указывают: «Новый Уголовный кодекс не знает так называемых формальных преступлений, при которых речь идет о простом отклонении (буквально «превышении») от нормы, последствием которого не является нарушение или создание угрозы (опасности) для объекта преступления; в соответствии с новым Уголовным кодексом любое преступление имеет своим последствием причинение вреда или, по меньшей мере, создание угрозы (опасности) в отношении объекта уголовного преступления»[64].

Верность этого положения находит свое подтверждение и при анализе такого своеобразного состава, как мошенничество в смысле ст. 169 УК РСФСР. Эта статья определяет мошенничество как обман или злоупотребление доверием с целью получения имущества; таким образом, ст. 169 УК РСФСР как бы отсекает последствие – получение имущества – от состава мошенничества; мошенничество, согласно ст. 169 УК РСФСР, вполне возможно и без получения имущества. Однако ст. 169 УК РСФСР обязательно требует последствия, конечно, не в форме получения имущества как необходимого элемента состава.

Для выяснения этого вопроса обратимся к следующему примеру. Иванов явился к Сидорову и ложно сообщил ему, что его, Сидорова, жена заболела и просила прислать 1000 руб. Далее можно наметить два варианта: Сидоров поверил, но заявил, что, к сожалению, в настоящий момент денег не имеет. В этом случае в действиях Иванова имеется, согласно ст. 169 УК РСФСР, состав оконченного мошенничества, хотя имущества (денег) Иванов не получил. Здесь последствие – введение в заблуждение Сидорова. Обратимся к другому варианту: Сидоров, выслушав Иванова, ему не поверил, так как он получил за час до прихода Иванова телеграмму, что жена приезжает. В этом случае может стоять вопрос об ответственности Иванова лишь за покушение, по ст. 19 и 169 УК РСФСР, ибо в этом последнем случае обман не привел к результату: Сидоров в заблуждение введен не был. Таким образом, различие в составах мошенничества, согласно ст. 169 УК РСФСР, с одной стороны, и ст. 180 УК РСФСР – с другой, заключается не в том, что по ст. 180 УК РСФСР требуется последствие, а по ст. 169 УК РСФСР такового не требуется: различие лишь в том, что по ст. 180 УК РСФСР последствие – получение имущества, по ст. 169 УК РСФСР – введение в заблуждение.

Выше было отмечено, что среди элементов состава нет лучших или избранных, что все элементы равно необходимы для наличия описанного в законе состава преступления. Отсюда, однако, не следует, что значение элементов во всех отношениях однородно. Напротив, необходимо с полной отчетливостью подчеркнуть следующее положение.

При равноценности всех элементов состава в смысле их равной необходимости для наличия состава преступления они в других отношениях могут отличаться и отличаются различными, не совпадающими качествами: равноценность элементов отнюдь не означает их тождества. Некоторыми своеобразными чертами отличается и последствие в качестве элемента состава преступления.

Отличие последствия от иных элементов состава преступления выражается, прежде всего, в следующем: по общему правилу, отсутствие одного из элементов состава приводит к отсутствию состава в целом и, следовательно, к устранению уголовной ответственности. Отсутствие последствия (точнее, его ненаступление) также исключает наличие состава в целом, но лишь состава оконченного (умышленного) преступления; при отсутствии последствия возникает специальное положение, обосновывающее уголовную ответственность за покушение.

Далее, последствие (и в этом отношении положение с ним органически связанного элемента – объекта преступления – однородно) отличается важной особенностью, лежащей в сфере процессуальной. Обратимся, прежде всего, к объекту. Как было указано выше, объект посягательства, по общему признанию всех советских криминалистов, является необходимым элементом каждого состава. Следует ли отсюда, что в каждом конкретном деле следствие и суд обязаны устанавливать наличие объекта посягательства? Воспользуемся конкретными примерами – делами о спекуляции, о постановлении неправосудного приговора, хулиганстве и другими. Общепризнанно, что объектом спекуляции является советская торговля, объектом постановления неправосудного приговора – социалистическое правосудие, объектом хулиганства – социалистический правопорядок.

Однако, обычно, если не во всех случаях, следствие и суд совершенно не касаются вопроса об установлении объекта спекуляции, неправосудного приговора, хулиганства и т. п. Они не останавливаются на исследовании объекта, конечно, не потому, что наличие объекта для состава этих преступлений не требуется или требуется в меньшей степени, а, напротив, именно потому, что наличие объектов (ущерб советской торговле – при спекуляции, ущерб социалистическому правосудию – при постановлении неправосудного приговора и социалистическому правопорядку– при хулиганстве) в этих случаях настолько бесспорно и очевидно, что не нуждается в особом исследовании и установлении. Совершенно аналогично положение с установлением последствия как элемента состава.

Как было подробно развито выше, беспоследственных деликтов (как и деликтов без объектов) в природе не существует. Но подобно тому, как суд не во всех случаях особо устанавливает наличие объекта посягательства, так нет необходимости по каждому делу устанавливать наличие конкретного последствия, например, ущерба советской торговле при спекуляции или социалистическому правопорядку – при хулиганстве. В соответствии с этим особенность так называемых материальных деликтов не в том, что в них, в отличие от беспоследственных формальных деликтов, имеются последствия, а в том, и только в том, что, точно конкретизируя в некоторых составах последствие (например, развал центрального аппарата учреждения – ч. 1 ст. 112 УК РСФСР), закон тем самым лишь по этим деликтам делает необходимым особое процессуальное установление предусмотренного законом конкретного последствия.

Эта процессуальная особенность – отсутствие необходимости во всех случаях особого доказывания наличия объекта и последствия – отнюдь не ослабляет их материально-правового значения как элементов каждого состава: и при разрешении вопросов о наличии причинной связи вовсе нет необходимости специально устанавливать наличие этого элемента состава преступления в огромном большинстве дел. Однако никто не решится делать отсюда вывод, что причинная связь не является элементом состава преступления.

Таким образом, установление не только последствия, но и объекта и причинной связи (см. ниже) процессуально отнюдь не всегда является необходимым. И как нельзя на этом основании делить преступления на объектные и безобъектные, так нельзя делить их на последственные и беспоследственные.

Обратимся к анализу последнего обязательного элемента, характеризующего объективную сторону преступления, – причинной связи.

За истекшие десятилетия наукой социалистического уголовного права на основе марксистской методологии разработаны многие институты и понятия уголовного права: понятие преступления и его состав, цели и виды наказания, понятие и виды соучастия, система особенной части и др.

Однако некоторые проблемы советского уголовного права еще не получили до настоящего времени надлежащего разрешения; среди этих неразрешенных проблем одной из наиболее существенных является проблема причинной связи.

Бесспорным является следующее положение: нет и не может быть особых учений о причинной связи в отдельных научных дисциплинах. Не может быть поэтому особого учения о причинной связи и в социалистическом уголовном праве. Есть одно единое, данное классиками марксизма-ленинизма понимание причинной связи, и только это марксистско-ленинское понимание должно лечь в основу конструкции причинной связи специальными дисциплинами, в частности уголовным правом. Отсюда совершенно ясно, что причинность и в плане уголовного права, как и причинность в общефилософском марксистском смысле, есть объективная категория.

Основоположники марксизма-ленинизма не только раскрыли объективную материалистическую природу причинности. Целой системой идей и принципов марксизм вооружает исследователей для понимания причинной связи в специальных областях знания. При этих условиях прямая и ясная задача теоретиков социалистического уголовного права заключалась в том, чтобы на основе построенного К. Марксом, Ф. Энгельсом и В. И. Лениным общего учения о причинной связи разработать учение о причинной связи в уголовном праве. К сожалению, этой задачи советская теория уголовного права до сих пор не разрешила. Результатом этого явилось проникновение в теорию социалистического уголовного права попыток механического перенесения в сферу уголовного права некоторых терминов марксистского учения о причинности вместо действительного решения вопроса.

В этом плане заслуживают быть отмеченными рассуждения о причинной связи, содержащиеся в учебнике общей части уголовного права (изд. 1948 г.).

Автор раздела учебника о причинной связи, проф. А. А. Пионтковский, правильно отмечает: «Является глубоко антинаучной всякая попытка создания при разрешении вопроса о причинности в праве особого понимания причинности, отличного от понимания причинности диалектического материализма… Наше понимание причинности в праве должно быть материалистическим пониманием причинности как объективной категории»[65].

Эти неоспоримые положения являются, однако, лишь предпосылками для правильного решения проблемы причинной связи, а не самим решением. Необходимо, исходя из этих верных предпосылок, на глубокой основе всего марксистского учения о причинности раскрыть понятие причиной связи в социалистическом уголовном праве. Учебник не идет этим путем. Не углубляясь в проблему, не опираясь на многочисленные указания классиков марксизма, учебник удовлетворяется внешним сближением некоторых положений и терминов марксистского учения о причинности с некоторыми понятиями уголовного права. В этом нетрудно убедиться.

Хорошо известно, что марксизм различает категории случайного и необходимого. С другой стороны, как известно, уголовное право констатирует понятие случая (казус), при наличии которого уголовная ответственность исключается. Итак, о «случайном» говорит материалистическая диалектика, о «случае» – уголовное право. Для исследователя открывается соблазнительная возможность на основе этого терминологического сходства, минуя все другие положения марксистского учения о причинности, решить проблему причинной связи в уголовном праве. И учебник пошел этим путем: от «случайного» в понимании материалистической диалектики он прямо переходит к «случаю» в смысле уголовного права: «При установлении наличия этой связи между действиями данного лица и определенными общественно опасными последствиями мы должны, – говорит учебник, – разрешить, являются ли они необходимыми или случайными последствиями совершенного данным лицом действия»[66].

Решение этого вопроса имеет, по мнению проф. А. А. Пионтковского, весьма важное значение, ибо, по утверждению автора, вопрос об уголовной ответственности может ставиться лишь в отношении необходимых последствий данного действия человека, то есть последствий, которые были реально возможными при совершении этого действия в данных конкретных условиях, закономерно вытекали из него. Все случайные последствия данного действия лица лежат за пределами интересов уголовного права. За эти последствия лицо, ни при каких условиях не может нести уголовную ответственность. «Для уголовного права имеют значение лишь причинно необходимые связи». Итак, по утверждению учебника, случайное в понимании материалистической диалектики образует всегда случай (casus) в смысле уголовного права. Поэтому уголовная ответственность может наступить лишь за последствия, необходимо связанные с действиями лица, напротив, последствия случайные – в философском понимании случайности – уголовную ответственность всегда и безусловно исключают.

Поэтому «в каждом конкретном деле», указывает учебник, является «прежде всего» необходимым разрешить вопрос, «являются ли причиненные последствия случайными или необходимыми», ибо, если по исследовании «каждого конкретного дела» окажется, что последствие причинено случайно, самая возможность уголовного преследования отпадает.

Такую конструкцию нельзя признать правильной.

Материалистическая диалектика рассматривает причинную связь как объективную категорию, реально существующую во внешнем мире. Это понимание причинности в одинаковой мере относится как к необходимому, так и к случайному причинению. «Случай» же (casus) в смысле уголовного права – понятие совершенно иного порядка и значения. Случай в смысле уголовного права означает и может означать лишь определенное психическое состояние субъекта, а именно: отсутствие у лица, причинившего общественно опасный результат, вины в форме умысла или неосторожности. Следовательно, случайное в понимании материалистической диалектики характеризует объективный процесс причинения, его объективно случайный характер; «случай» в уголовном праве – субъективное состояние лица, отсутствие в психике лица умысла или неосторожности, невиновный характер поведения лица. Поэтому совершенно ясно, что вполне мыслимы и реальны ситуации, когда «необходимое» в философском смысле причинение может составить «случай» (casus) в понимании уголовного права и, наоборот, когда случайное в философском смысле не образует условного понятия «случая» в смысле уголовного права. Так, удар по спине человека, который вследствие перенесенной тяжелой болезни оказался смертельным (пример необходимого причинения, приводимый учебником), образует случайное причинение смерти в смысле уголовного права, если ударивший не знал и не мог знать о перенесенной потерпевшим болезни. И, напротив, случайное в смысле материалистической диалектики может вовсе не оказаться «случаем» в смысле уголовного права. Приведем пример. В глухом месте, где обычно нет движения транспорта, Иванов нанес Петровой легкое телесное повреждение. Петрова упала. Неожиданно появившаяся машина наехала на Петрову и задавила ее. В этом примере случайное причинение и «случай» совпадают. Смерть причинена случайно, уголовная ответственность за убийство не наступает. Достаточно, однако, видоизменить психическое отношение субъекта к наступившему результату – смерти Петровой, чтобы соотношение случайного причинения и «случая» радикально изменилось. Действительно, если Иванов знал, что по обычно пустынной улице должна в этот вечер проехать машина, и поэтому намеренно оставил Петрову лежать на улице, то при том же объективном развитии событий нет «случая», а есть умышленное убийство Петровой.

Выход из этого разрыва случайного причинения и «случая» можно искать в утверждении, что при знании Иванова о предстоящем появлении машины причинение смерти Петровой перестанет быть случайным и в философском смысле становится «необходимым». Но тогда создается еще более трудное положение: оказывается, что случайное причинение превращается в необходимое в зависимости от субъективного восприятия лица (не знал Иванов о машине – случайное причинение смерти Петровой, знал – необходимое причинение), то есть все учение о причине как объективной категории ставится на голову, и грань между случайным и необходимым причинением определялась бы в этом случае в зависимости от психического состояния субъекта[67].

Теоретические неправильные рассуждения учебника неизбежно приводят к большим трудностям па практике.

Как было указано выше, учебник полагает, что в «каждом конкретном деле» необходимо «прежде всего» установить, имело ли место случайное или необходимое причинение. В таком случае приобретает первостепенное значение вопрос, где же критерий, при помощи которого советский следователь, прокурор, судья должен устанавливать наличие «в каждом конкретном деле» необходимой или случайной причинной связи. Попытки автора дать этот критерий не приводят к удовлетворительным результатам.

Действительно, по определению учебника, в отличие от последствий необходимых, «случайные последствия не являются закономерными последствиями данных событий, они не вытекают с необходимостью из них, они не являются объективно, реально возможными последствиями данных действий при их совершении»[68].

Совершенно очевидно, что указание учебника на то, что случайные последствия в отличие от последствий необходимых «не вытекают с необходимостью» из действия лица, ничего для разграничения этих последствий не дает и не может дать: случайно то, что не необходимо. Но и другое указание автора – случайные последствия не являются объективно реально возможными последствиями данных действий при их совершении – не вносят ясности. Оценивая последствия уже наступившие, может ли судья признать эти последствия объективно, реально невозможными последствиями рассматриваемых действий при их совершении? А ведь это необходимо для признания последствий случайными.

Если вкладывать в понятие «объективная реальная возможность» прямой, ему присущий смысл, то и при случайном причинении объективная реальная возможность наступления результата была несомненна; иначе эти последствия не наступили бы. Если же «реальную возможность» понимать в ином смысле – в смысле обычно реализуемой возможности, то здесь в новых терминах возрождается теория адекватного причинения как причинения, обычно влекущего за собой последствия, – теория, которая советскими криминалистами, в том числе и проф. А. А. Пионтковским, решительно и давно отвергнута[69]. Весьма существенно и другое: само абсолютное метафизическое противопоставление случайного необходимому в понимании материалистической диалектики неверно. Ф. Энгельс в «Диалектике природы» решительно отвергает взгляд большинства естествоиспытателей, которые рассматривают необходимость и случайность как категории, безусловно, исключающие друг друга. Ф. Энгельс говорит о естествознании, которое, «закоснев теоретически… в скудоумии вольфовской метафизики, согласно которой нечто является либо случайным, либо необходимым…»[70]. Учитывая эти положения, правильно писал проф. Н. Д. Дурманов, что «при исследовании причинной связи следует исходить из существования объективной случайности, которую марксизм не противопоставляет необходимости и рассматривает в единстве с последней»[71].

Совершенно не помогающий определению грани между случайным и необходимым критерий реальной возможности способен лишь затруднить деятельность суда. Судебная практика не может строить своих выводов на разрыве объективной и субъективной стороны – объективной реальной возможности и ее субъективного учета. Судебная практика, оценивая действия виновного, весьма часто видит в действии лица значительно большее, чем «реальную возможность» наступления общественно опасных последствий; это имеет место почти всегда, когда лицо действует с прямым умыслом. В этих случаях лицо учитывает, конечно, не только «реальную возможность», но и прямую необходимость, скажем, наступления смерти в результате выстрела. Преступник может, конечно, ошибиться (произошла осечка или промах). Но если бы с самого начала преступник знал, что результат лишь реально возможен, он – при прямом умысле – часто не совершил бы посягательства. Иное дело – при эвентуальном умысле и при осознанной неосторожности, когда виновный действительно предвидел лишь реальную возможность наступления преступного результата. Таким образом, ограничение всех случаев ответственности случаями «реальной возможности» наступления результата на деле смягчает самую опасную и острую форму вины – прямой умысел, направленный на совершение преступления.

Для действительного построения марксистского учения необходимо исходить из всей системы идей и принципов, содержащихся в трудах Маркса, Энгельса и Ленина, открывающих путь к правильному решению проблемы причинности и в уголовном праве.

Наиболее популярными в буржуазной науке уголовного права, тщетно пытавшейся на основе метафизики и идеалистической философии решить проблему причинности, являются две теории: теория необходимых условий и адекватная теория[72].

Главные удары советских криминалистов с полным основанием направлены против наиболее распространенной в буржуазной литературе теории необходимых условий. При этом, однако, ее критики допускали и допускают ошибку, которая заключается в следующем: сторонники теории необходимых условий отстаивали тезис, что причиной является предшествовавшее результату условие, без которого этот результат не наступил бы (“conditio sine qua non”). Против этого тезиса и направляется огонь критики.

Однако подлинное существо теории необходимых условий вовсе не в этом тезисе. В этом даже нет ее специфики. Необходимо с полной отчетливостью отметить: каждая причина, независимо от ее понимания и конструкции, всегда и неизменно является одним из факторов, предшествовавших наступлению результата[73], фактором, без наличия которого результат бы не наступил. Справедливо поэтому отмечает Т. В. Церетели: «…если поведение действующего лица не было необходимым условием наступления результата, то тем самым исключается ответственность за результат»[74]. Вытекает этот тезис не из того или иного понимания природы причинности, а из самого понятия причины, которая никак не может явиться фактом, наступившим после результата. Одним из доказательств этого положения может служить следующее: авторы, критиковавшие теорию необходимых условий с разных позиций – идеалистических и материалистических, – на деле сами приведенный тезис принимают.

Так, буржуазный криминалист Трегер, являвшийся сторонником адекватной теории причинности, утверждал: “conditio sine qua non” определенного результата тогда является адекватным условием, когда оно является вообще благоприятствующим последствием одного рода с совершившимся». Трегер, следовательно, хотя и говорит об адекватном условии, но полностью разделяет взгляд, что это адекватное условие, дабы считаться причиной, должно быть одним из необходимых условий наступления результата, то есть принимает приведенный выше тезис теории необходимых условий. Ту же точку зрения, – конечно, с других позиций – проводит учебник общей части уголовного права (ВИЮН, изд. 1948 г.). Действительно решительный противник теории необходимых условий проф. А. А. Пионтковский пишет: «Между действиями Иванова и смертью Петровой есть причинная связь, так как удар, нанесенный Ивановым, является одним из необходимых условий смерти Петровой. Если бы не был нанесен удар, то не наступила бы и смерть Петровой». По поводу другого примера проф. А. А. Пионтковский повторяет: «Причинная связь между действиями Сидорова и смертью Алексеева имеется и в этом случае, так как рана, нанесенная Сидоровым, является одним из необходимых условий смерти Алексеева. Если бы рана не была нанесена, то не наступила бы смерть Алексеева» (стр. 304). Ясно, что в приведенных рассуждениях проводится мысль, что причиной является условие, без которого результат бы не наступил. Очевидно, особенности теории необходимых условий, делающие ее совершенно неприемлемой, заключаются вовсе не в тезисе – причина есть одно из необходимых условий наступления результата. Ни монополии, ни привилегии на этот тезис теория необходимых условий не имеет и иметь не может, вне этого признака вообще нет причины[75].

Подлинные особенности теории необходимого условия, особенности, выражающие ее реакционную метафизическую природу, заключаются в другом: они заключаются в понимании значения и природы самого понятия «условия», необходимо предшествующего результату. В этом существо вопроса.

Согласно теории “conditio sine qua non” любой факт, любое явление, любое действие могут считаться одинаково важной и необходимой причиной результата, если только это действие, явление или факт были условиями, предшествовавшими наступлению результата. Однако отнюдь не всякое предшествовавшее результату необходимое условие может рассматриваться как его «причина». Воспользуемся следующим примером: врач рекомендовал матери посылать больную дочь в солнечные дни гулять. В один из таких дней мать послала дочь в сад; по дороге в сад дочь была раздавлена автомашиной. В понимании теории необходимых условий и совет врача, и солнечный день, и действия матери – все причины смерти дочери, ибо не будь врачебного совета, не сияй солнце, не посылай мать дочь на прогулку – смерть дочери не наступила бы. Эта сплошная «уравниловка» условий, связанная с уравнительным пониманием причин, является для теории необходимых условий руководящим принципом. Ошибочность этой теории именно в этой метафизической концепции равноценных условий, концепции, которая по существу приводит к следующему заключению: все виновны или – что в данном случае равнозначаще – никто не виновен.

Правильно поэтому проф. Н. Д. Дурманов указывает, что «с точки зрения conditio sine qua non результат вызван многочисленными равнозначащими условиями: например, смерть от выстрела – наличием пули, ружья и т. д.».[76]

Далее, – ив этом вторая важнейшая особенность теории необходимых условий как реакционной метафизической теории – причина в понимании этой теории всегда себе равна; она или полностью имеется, или полностью отсутствует, но она (причина) не знает степеней, не может быть большей или меньшей.

Оба приведенных положения – равноценность условий (любое предшествующее условие является причиной) и равнозначность причин (причина не может быть большей или меньшей), составляющие подлинное существо теории необходимого условия, должны быть решительно отвергнуты. Против этих метафизических измышлений должна быть направлена критика. Для этой критики марксистская диалектика вооружает теорию неоценимым оружием – указаниями Маркса, Энгельса и Ленина.

«…Причина и следствие, – указывает в «Анти-Дюринге» Ф. Энгельс, – суть понятия, имеющие значение лишь в применении к отдельному явлению, но что если рассматривать то же явление в его общей мировой связи, то эти два понятия соединяются и переходят в представление о всеобщем взаимодействии, в котором причина и следствие постоянно меняются местами, и то, что теперь или здесь является следствием, станет там или тогда причиной, и наоборот»[77].

В. И. Ленин, развивая эти положения Ф. Энгельса, сделал особенно ценное для понимания причинности в уголовном праве указание. «Следовательно, – писал В. И. Ленин, – человеческое понятие причины и следствия всегда несколько упрощает объективную связь явлений природы, лишь приблизительно отражая ее, искусственно изолируя те или иные стороны одного единого мирового процесса»[78].

Таким образом, В. И. Ленин определенно указывает, что человеческое сознание способно строить понятие причины лишь путем временного искусственного изолирования тех или иных сторон бесконечно взаимно связанного мирового процесса.

Каждое научное исследование в своей сфере неизменно производит это указанное В. И. Лениным «искусственное изолирование», производит применительно к специальным задачам этого исследования, – при этом даже в том случае, когда речь идет об одном и том же явлении.

Так, если выстрелом А. был убит Б., то для медика причина смерти Б. – в разрыве пулей ткани и сосудов сердца, для механика– в законах движения пули в результате взрывов пороха; для криминалиста этой причиной может быть лишь человеческое действие[79]. Ибо вопрос, встающий перед уголовным правом, заключается в следующем: при каких условиях человеческое действие может быть признано причиной наступившего результата и, следовательно, объективным основанием уголовной ответственности. Поучительно в связи с этим привести следующее указание Ф. Энгельса.

«До тех пор, пока мы не можем показать, от чего зависит число горошин в стручке, оно остается случайным; а оттого, что нам скажут, что этот факт предвиден уже в первичном устройстве солнечной системы, мы не подвигаемся ни на шаг дальше. Мало того: наука, которая взялась бы проследить этот случай с отдельным стручком в его каузальном сцеплении, была бы уже не наукой, а простой игрой, ибо этот самый стручок имеет еще бесчисленные другие индивидуальные – кажущиеся нам случайными – свойства… Таким образом, с одним этим стручком нам пришлось бы проследить уже больше каузальных связей, чем в состоянии решить их все ботаники на свете»[80].

Механизм человеческой деятельности и ее глубочайшая связанность с общественными отношениями и неисчислимыми явлениями природы еще более сложны и глубоки. И можно сказать, что все криминалисты мира не в силах были бы проследить от начала до конца всю причинную связь явлений и действий, приведших к преступному результату. Уголовное право неизменно ограничивает и должно ограничивать звенья причинной связи в качестве предмета своего исследования. Поэтому, если А. связал свою жертву Б. и положил на рельсы, а затем поезд переехал его, то не поезд, причинивший смерть Б., а действие А. рассматривается как причина смерти. Отсюда, конечно, не следует, что уголовное право не замечает или игнорирует бесчисленные причины, обусловившие смерть Б., и в первую очередь значение пронесшегося поезда. Но все эти факторы не дают того материала, на котором может строиться уголовная ответственность, и поэтому исходить в данном примере из того, что не человек, а машина – причина смерти, уголовное право не может. Следовательно, применительно к тем конкретным задачам, которые стоят перед уголовным правосудием, важны на растворяющиеся в бесконечности и для него индифферентные неисчислимые условия и факторы, а только отдельное и конкретное человеческое действие как основание уголовной ответственности.

Равным образом и последствия, причиной которых явились человеческие действия, в плане уголовного права не могут составлять безграничной цепи; единственный результат, который составляет предмет анализа и оценки уголовного правопорядка, – это общественно опасный результат. Поэтому если Иванов в драке ранил Петрова, Петров уехал лечиться в Крым, там купил дачу и женился, то лишь один результат – ранение, а отнюдь не покупка дачи и женитьба в плане уголовного права являются последствием драки.

Так последовательно примененный в сфере уголовного права материалистический принцип временного «искусственного изолирования явлений» из их всеобщей связи дает необходимый ключ к решению проблемы причинности. Этот принцип вместе с тем наносит смертельный удар теории “conditio sine qua non”, ибо уничтожает ее основной тезис о равноценности всех условий, предшествовавших наступлению результата: отнюдь не каждое «условие», предшествовавшее наступлению результата и этот результат определившее, может, как утверждает эта теория, рассматриваться как причина в системе уголовного права, а лишь созидающее результат человеческое действие (бездействие), при этом действие в уголовно-правовом смысле, – как волевой акт; и отнюдь не каждый результат может рассматриваться в качестве уголовно-правового последствия, а лишь общественно опасный результат.

Таковы выводы, диктуемые последовательным развитием ленинского принципа «искусственного изолирования явлений» при конструкции причинной связи.

Но этим важнейшим принципом – принципом временного искусственного изолирования – не исчерпывается то качественно новое и глубоко отличное от буржуазных конструкций, которое марксизм вносит в понимание причинной связи.

Другой важнейший принцип заключается в характере действия как причины общественно опасного результата. В этом плане весьма важно отметить, что человеческое действие в качестве причины общественно опасного результата отнюдь не однородно, отнюдь не всегда себе равно. Напротив, оно может выражать собой различные степени причинения, оно может быть главной, ведущей, решающей причиной и может быть причиной менее значащей, второстепенной.

Вопросы степени имеют большое значение в социалистическом уголовном праве.

Прежде всего, конечно, необходимо отметить значение степени общественной опасности совершенного преступления и личности преступника. Статья 47 УК РСФСР говорит: «Основным вопросом, подлежащим разрешению в каждом отдельном случае, является вопрос об общественной опасности рассматриваемого преступления». Ряд перечисленных далее законом отягчающих и смягчающих обстоятельств (ст. 48 УК РСФСР) является также не чем иным, как в законе данным критерием для определения степени общественной опасности. Равным образом и обязательный для суда учет личности преступника (ст. 45 УК РСФСР) должен реально выражаться в учете – на основе разнородных показателей – степени общественной опасности.

Степень общественной опасности – не только критерий ответственности; она имеет и более общее значение – как основание для различения преступного и непреступного.

Хорошо известно, что различение отдельных видов правонарушений – уголовных, административных, дисциплинарных – явилось и является труднейшей и неразрешимой методами буржуазной науки проблемой. Существуют многочисленные теории, пытающиеся уловить и зафиксировать грань, отделяющую одну «неправду» (по терминологии русской дореволюционной литературы) от других. Социалистическое уголовное право не должно и не может идти по этому пути исканий извечных, раз навсегда данных граней, отделяющих друг от друга разнородные правонарушения. Не творчество новых схоластических теорий, а иной метод открыт перед советской наукой при решении запутанного буржуазными юристами вопроса – о разграничении уголовного правонарушения от иных правонарушений. Этим методом является разграничение отдельных правонарушений по степени их общественной опасности на правонарушения уголовные, дисциплинарные, административные. Именно поэтому одно и то же правонарушение может в разные периоды и в разной общественной обстановке являться то преступлением, то дисциплинарным или административным проступком.

Играющая огромную роль в социалистическом уголовном праве степень общественной опасности не есть, конечно, абстрактная категория: степень общественной опасности определяется на основе учета конкретных многочисленных и разнородных показателей, в свою очередь, различаемых по степени: таковы степень виновности, степень подготовленности преступления (ст. 19 УК РСФСР), степень соучастия и другие. Значение степени общественной опасности особо подчеркивает § 19 Уголовного кодекса Чехословацкой Республики 1950 г.

«При определении наказания суд исходит из учета степени общественной опасности преступного деяния, степени вины, а также личности виновного, обращает особое внимание на возможность его исправления, а также учитывает отягчающие и смягчающие вину обстоятельства».

Весьма существенно подчеркнуть, что среди этих критериев, определяющих степень общественной опасности преступника и преступления, значительная роль принадлежит и степени причинения. С особой четкостью в законе и на практике это положение выступает при определении ответственности соучастников.

Соучастие, как известно, не создает особых оснований ответственности. На стороне каждого из соучастников должны быть виновная и причинная связь с преступным результатом. Весьма показательно, что закон (ст. 17 УК РСФСР) предписывает при определении ответственности соучастников учитывать степень их участия в совершении преступления, то есть ту роль, которую каждый из них играл в совершении преступления. Степень причинения, таким образом, по прямому предписанию закона является одним из критериев, определяющих индивидуальную ответственность соучастников. Можно воспользоваться следующим примером: Иванов, Петров, Симонов и Николаев совместно совершили ограбление. Фактическая роль каждого из них заключалась в следующем: Иванов указал адрес квартиры; Петров дал свою лошадь грабителям; Симонов и Николаев непосредственно совершили ограбление. Действия всех четверых причинно связаны с преступным результатом, но степень этой связи не одинакова: главная роль принадлежит Симонову и Николаеву, меньшая роль – Петрову, еще меньшая – Иванову.

Было бы глубоким заблуждением думать, что разная степень причинения имеет место лишь в случаях соучастия; вполне реальны случаи, когда соучастия нет, но причинная связь разнородна. Так, например, ремонтный мастер выпустил из депо вагон с дефектами. Старший мастер не проверил качества ремонта. Машинист развил скорость выше допустимой, в результате чего вагон сошел с рельсов. Авария произошла в результате преступных действий всех трех лиц; однако степень причинения каждым лицом аварии различна. В частности, старший мастер, своим поведением непосредственно не причинивший аварии, явился причинителем в самой незначительной степени, так что может быть поставлен вопрос квалификации его преступления по ст. 111, а не по ст. 17 и 59^3в УК РСФСР (нарушение дисциплины на транспорте, повлекшее за собой аварию).

Но и далее: различная степень причинения имеет место и при совершении преступления одним лицом. Дело в том, что каждый элемент состава преступления, предусмотренного законом, может быть в жизни выражен в большей или меньшей степени. Так, вина может быть в форме умысла, прямого и эвентуального, или в форме неосторожности. Но и прямой умысел может быть, в свою очередь, разных степеней (заранее обдуманное намерение, внезапный умысел)[81], как и неосторожность (грубая неосторожность). В различной степени могут быть выражены в конкретных случаях и элементы, характеризующие объективную сторону состава преступления: так, причиненный преступным действием ущерб может быть и незначительным (растрата 50 руб.) и очень крупным (растрата 50 тыс. руб.); истязания как элемент состава, предусмотренного ст. 146, могут выразиться в очень длительном и тяжком мучительстве, но истязания могут носить и менее тяжелый характер; недоброкачественность выпущенной продукции может выражаться и в полной непригодности этой продукции и т. д.

В различной степени могут быть выражены и другие элементы состава. Приведем следующий пример.

Начальник автотранспорта Иванов предоставил своему знакомому из личных соображений машину для поездки на вокзал. Здесь имеются все элементы состава ст. 109 УК РСФСР: должностное лицо, незакономерное действие по службе, причинение ущерба государству. Однако ни один советский следователь, ни один прокурор, ни один судья не будет привлекать и судить Иванова по ст. 109 УК РСФСР. В этом примере до минимума сведен один из элементов состава ст. 109 УК РСФСР – незакономерные действия должностного лица, как не будут привлекать и судить за растрату 10 руб. и т. д. Следовательно, снижение одного из элементов состава до ничтожного уровня способно каждый состав лишить уголовно-правового значения.

Таким образом, можно подвести следующие итоги:

1) В соответствии с материалистическим принципом искусственного изолирования явлений при изучении конкретных причинных связей необходимо признать, что в сфере уголовного права из всех факторов, определивших наступление результата, должно быть выделено в качестве причины человеческое действие (бездействие), а в качестве результата – общественно опасный результат.

2) В соответствии с различением главных и второстепенных причин необходимо признать, что причинность имеет свои градации. Отсюда следует, что в сфере уголовного права причинение как элемент состава преступления может быть, подобно другим элементам состава, различной степени, может быть главным и второстепенным, большим или меньшим. Весьма в этом отношении поучительно определение Судебной коллегии Верховного Суда СССР по делу об аварии теплохода «Байдуков». Материалами дела было установлено, что пески, на которые сел пароход, не были оборудованы плавучей обстановкой и что диспетчер не предупредил капитана о резком падении горизонта воды. «…Именно эти перечисленные обстоятельства, – указала Коллегия, – явились основными причинами (курсив мой. – А. Т.) происшедшей аварии с пароходом, а не допущение к штурвалу уполномоченного пароходства А.»[82] .

Следует отметить, что действие лица, образовавшее главную причину общественно опасного результата, при прочих равных условиях должно влечь за собой большую уголовную ответственность, чем действие лица, игравшего второстепенную роль в причинении этого результата. Следовательно, не только степень вины, но и степень причинения определяют степень общественной опасности и, следовательно, меру уголовной ответственности.

Самостоятельного рассмотрения заслуживает вопрос о том, является ли причинная связь элементом каждого преступления или лишь так называемых «материальных» преступлений. Так, в учебнике уголовного права (4-е издание) сказано: «Установление необходимой причинной связи между действием лица и наступившим преступным результатом требуется для возможности признания наличия состава преступления при совершении всех тех преступлений, где закон преследует не само действие, а его результат»[83]. Такое утверждение является ошибочным. На деле, конечно, закон преследует виновного и за совершенное им действие, и за причиненный этим действием результат. Но более существенно иное: верно ли утверждение, что причинная связь в так называемых «формальных» деликтах отсутствует?

Выше была рассмотрена теоретическая ошибочность и практическая вредность для социалистического правосудия признания особых категорий так называемых «формальных» преступлений. Здесь в связи с учением о причинной связи неправильность этого различения выступает с особой отчетливостью.

Действительно в социалистическом уголовном праве для ответственности необходимо наличие, в числе прочих элементов объективной стороны состава, причинной связи, а в числе элементов субъективной стороны – наличие вины. Утверждение, что по целой группе так называемых формальных преступлений причинная связь отсутствует, подрывает, таким образом, общий, огромного значения принцип социалистического правосудия об ответственности лица только в случае наличия в содеянном всех признаков состава преступления. Оказывается, по этой ошибочной конструкции, что принцип этот вовсе не общий, ибо распространяется он не на все преступления, а лишь на группу так называемых материальных преступлений.

М. С. Брайнин, сторонник различения формальных и материальных преступлений, вынужден был признать, что «особенностью нашего действующего уголовного законодательства является то, что оно не разрешает вопроса о формах вины в формальных преступлениях. Каждая из четырех форм вины рассматривается исключительно как отношение субъекта преступления к последствиям своих действий»[84]. Далее автор, пытаясь несколько смягчить свое собственное, в корне подрывающее различение формальных и материальных преступлений, утверждение, добавляет: «Поскольку наступление преступного результата не является обязательным условием формальных преступлений, требование, чтобы виновный предвидел последствия своих действий и желал их наступления, не может носить столь категорического характера, как в материальных преступлениях». Эта «поправка», однако, ни в какой мере положения не меняет, ввиду обязательности наличия для уголовной ответственности как причинности, так и вины (наряду с остальными элементами состава). Это категорическое требование социалистического правосудия.

В действительности, конечно, положение не таково: причинность, как и вина, – одинаково необходимые элементы составов всех без исключения преступлений.

Учебник пытается обосновать свою позицию ссылкой на определение Уголовно-кассационной коллегии Верховного Суда РСФСР от 13 ноября 1925 г. Это определение, однако, ни в какой мере точки зрения учебника не подтверждает. Вот выдержка из названного определения, приводимая в учебнике: «Лицу, совершившему то или иное деяние, наступившие объективные последствия могут быть вменены в вину лишь в том случае, когда последствия явились результатом его действия, то есть только в том случае, когда между деянием и последствием имеется причинная связь, установление каковой является важнейшей задачей предварительного и судебного следствия»[85].

Непонятно, как это определение может быть использовано для доказательства того, что причинная связь требуется лишь там, где «закон преследует не само действие, а его результат», то есть лишь по так называемым материальным преступлениям[86]. Напротив, и в приведенном определении, и во всех без исключения определениях и постановлениях Верховного Суда СССР, относящихся к вопросам причинной связи (а их довольно много), нигде не приводится различение так называемых материальных и так называемых формальных преступлений и нигде не указывается, что причинная связь является элементом состава лишь первых, так называемых материальных преступлений. Да и может ли быть иначе?

Если из группы лиц кто-то позволил себе ругань в отношении другого лица, то является совершенно необходимым установить, кто это оскорбление причинил, хотя оскорбление признается так называемым формальным преступлением.

Беспомощные попытки пояснить, что в подобных случаях устанавливается будто бы не причинная связь, а «виновник» или «субъект» оскорбления, ни в каком смысле не меняют положения. С тем же основанием можно говорить также о «виновнике» или субъекте убийства бесспорно материального преступления. Нельзя по этому поводу не вспомнить верных и острых слов Ф. Энгельса, направленных против тех теоретиков, которые, отрицая необходимость авторитарного управления в промышленности, допускали необходимость «поручения». «Эти люди, – писал Ф. Энгельс, – думают, что мы можем изменить известную вещь, если мы изменим ее имя. Эти глубокие мыслители просто-напросто смеются над нами»[87]. Совершенно ясно, что «виновник», «субъект» преступления – и есть лицо, причинившее преступный результат.

Поэтому во всех случаях одинаково необходимо установление причинной и виновной связи: кто виновно причинил обиду, тот и есть виновник или субъект обиды, как и только тот, кто виновно причинил смерть, есть убийца. Процессуальные действия по установлению лица, причинившего преступный результат, также одинаково возможны и часто нужны как при так называемых материальных, так и при так называемых формальных деликтах.

В советской литературе можно отметить и другого рода попытку сузить круг преступлений, по которым причинная связь является элементом состава. Проф. М. Д. Шаргородский пытался утверждать, что в случаях совершения преступления в форме бездействия причинная связь отсутствует, ибо бездействие причинять не может[88]. Вместе с тем в полной мере учитывая, что причинная связь в качестве необходимого элемента должна иметься в составе каждого преступления, проф. М. Д. Шаргородский находит выход в утверждении, что и при бездействии следует привлекать к ответственности за причинение. Конечно, такое решение вопроса не может быть признано удовлетворительным. В социалистическом праве уголовная ответственность должна покоиться на фактах, а не на предположениях, и тем более предположениях, фактам противоречащих. Нет и не может быть никаких оснований обращаться в социалистическом уголовном праве к помощи презумпции причинной связи или иллюзиям причинной связи. Марксистская методология дает и здесь ключ к простому и ясному решению вопроса: результат может быть причинен поведением человека в двух формах этого поведения – путем действия и путем бездействия.

Обратимся к некоторым составам, элементом которых является так называемое «чистое» бездействие – неявка и неисполнение повинностей (воинской, трудовой и др.), неплатеж алиментов и т. п. Как в этих случаях решается вопрос о причинной связи? Ответ на этот вопрос непосредственно связан с тем фактом, что в названных случаях причиняется ущерб такого рода, что его причинение бездействием сомнений вызвать не может. Так, ущерб, причиненный неявкой по мобилизации, состоит в недостаточной укомплектованности мобилизованных; неплатеж алиментов – в ненадлежащей обеспеченности лица, получающего алименты, и т. д. Можно ли отрицать, что указанное последствие – непосредственный результат без действия виновных? В иных случаях, в случаях так называемого «материального» бездействия, положение не меняется, оно лишь несколько сложнее. Обратимся к следующему примеру: Иванова не кормит грудного ребенка; ребенок умирает. Можно ли смерть ребенка рассматривать как последствие, причиненное бездействием матери? В этом и подобных случаях необходимо – в интересах выяснения вопроса – несколько расчленить причинную цепь.

Бездействие матери – некормление ребенка – вызвало недостаточное его питание (это положение вне спора), а в результате недостаточного питания последовала смерть ребенка. Это тоже вызывать сомнений не может. Последствием в составе убийства является, согласно ст. 136 УК РСФСР, не первое звено этой цепи – недостаточное питание, а последнее – смерть ребенка.

Возможность причинения последствия путем бездействия находит прямое признание в советском законодательстве. Так, ст. 111 УК РСФСР говорит о бездействии власти при наличии признаков, указанных в ст. 109 УК РСФСР, то есть, в частности, при наступлении вредных последствий.

Верховный Суд СССР неоднократно проводит принцип ответственности за причиненный бездействием преступный результат. Так, в определении Судебной коллегии Верховного Суда СССР по уголовным делам от 24 сентября 1942 г. указывается:

«Б. признан виновным в том, что он, управляя автобусом, следовавшим по Каширскому шоссе в сторону города Москвы со скоростью 25–30 км в час, не свернул в сторону от шедшего навстречу по тротуару моста гр-на Р., который был в нетрезвом виде, вследствие чего последнего ударило автобусом, и Р., получив ранение, по дороге в больницу скончался».

Из материалов дела видно, что Р. шел по тротуару моста, автобус же, управляемый Б., следовал по проезжей части моста на расстоянии одного метра от тротуара и уже миновал Р. передней частью автобуса, но, услышав стук о заднюю часть автобуса, Б. остановил машину и около задней части автобуса обнаружил раненого Р.

Из всех обстоятельств дела видно, что Б. не было надобности отклоняться влево от тротуара, так как расстояние от автобуса до тротуара вполне гарантировало безопасность движения. Р. получил ранение в результате своей неосторожности.

Не усматривая в действиях Б. состава преступления, Судебная коллегия по уголовным делам приговор народного суда и определение Московского областного суда отменила и дело в отношении Б. производством прекратила.

На материале этого конкретного дела Верховный Суд СССР устанавливает следующее общее положение, имеющее решающее значение для оценки причинной связи как элемента состава каждого преступления: «Наступившие последствия, – говорит Верховный Суд СССР, – могут быть поставлены в вину обвиняемому только в том случае, если они находились в причинной связи с его действиями или бездействием»[89].

И в другом определении (от 2 декабря 1942 г.) Судебная коллегия Верховного Суда СССР снова указывает: «Те или иные последствия могут быть поставлены в вину обвиняемому лишь при наличии причинной связи между преступным действием или бездействием обвиняемого».

В определении Железнодорожной коллегии Верховного Суда СССР от 22 февраля 1949 г. в качестве общего принципа снова выдвигается тезис: обвиняемый несет уголовную ответственность лишь за последствия, «находящиеся в причинной связи с его действием или бездействием».

Таким образом, как вина, так и причинная связь являются необходимыми элементами состава каждого преступления. Отсутствие вины привело бы к чуждому социалистическому правосудию объективному вменению преступного результата. Отсутствие причинной связи – к не менее чуждому социалистическому правосудию положению: к установлению ответственности за действие (бездействие), которое или вовсе не имело преступных последствий, или имело преступные последствия, но причинило эти последствия не привлеченное к ответственности лицо.

Отсюда, конечно, не следует, что необходимо по каждому делу и каждому составу производить специальное расследование наличия или отсутствия причинной связи; в значительном числе случаев и совершенно независимо от того, идет ли речь о материальных или формальных составах, доказанность причинной связи сомнений не вызывает. Например, если Иванов в присутствии свидетелей ударом ножа убил Петрова или его оскорбил, явилось бы совершенно излишним особо выяснять наличие причинной связи между действиями Иванова и их последствиями. Такова же ситуация, если речь идет о других элементах состава, например, об объекте посягательства или результате посягательства[90].

Рассмотренные элементы состава преступления – действие (бездействие), последствие и причинная связь – являются, как было указано выше, обязательными элементами состава каждого преступления. Рядом с этими обязательными элементами должны быть рассмотрены и факультативные элементы, характеризующие объективную сторону некоторых преступлений.

К числу такого рода факультативных признаков должны быть отнесены: 1) предмет посягательства, 2) способ посягательства, 3) время и место посягательства, 4) обстановка посягательства. Обратимся к анализу каждого из названных факультативных элементов состава.

Объект преступления всегда является мишенью, по которой преступление ударяет или пытается ударить. В соответствии с этим объектом может являться лишь то, чему преступное действие наносит или пытается нанести ущерб. Это положение непосредственно ведет к выводам, связанным с разграничением объекта преступления от его предмета.

В отличие от объекта предмет преступления не терпит ущерба от преступного посягательства[91]. Сто метров ситца, отпущенных из государственного склада, и сто метров ситца, проданных спекулянтом, по своим материальным признакам тождественны. В преступлении спекуляции ущерб терпит не ситец, а советская торговля. Поэтому объектом спекуляции является советская торговля, предметом – «продукты сельского хозяйства и предметы широкого потребления». Объектом в составе взяточничества является закономерная деятельность должностных лиц, предметом – деньги или иное имущество, переданное в качестве взятки.

Аналогично объектом в составе, предусмотренном ст. 104 УК РСФСР (изготовление и хранение с целью сбыта одурманивающих веществ), будет здоровье граждан, предметом – одурманивающие вещества; в ст. 199 УК РСФСР (оглашение изобретения до заявки без согласия изобретателя) объект – порядок пользования изобретениями, предмет – изобретение и т. д. Предметом, таким образом, являются те вещи, в связи с которыми или по поводу которых совершается преступление.

Неразрывная связь (правовая и политическая) общего объекта преступлений – общественных отношений, и специальных объектов – жизни, собственности и т. д. находит свое выражение в том, что все охраняемые уголовным законом блага и ценности неизбежно охраняются не вне времени и пространства, а в системе определенных общественных отношений.

Некоторые утверждают, что предмета преступления вообще не существует. Имеется объект преступления, он же и есть предмет. Выделение же особо предмета создает «двуобъектность» преступления.

Отождествление предмета преступления с его объектом неизбежно должно приводить к одному из следующих глубоко ошибочных утверждений: или объектом преступления оказываются товары спекулянта, одурманивающие вещества, взятки и т. п., или же все эти элементы состава оказываются без определенного места и значения в системе элементов состава: это и не объект, и не предмет. Неустранимо встает вопрос, что же они собой представляют? Таким образом, противоречащее закону отождествление предмета преступления с его объектом, внося путаницу в понимание состава преступления и его элементов, отнюдь не может содействовать укреплению законности.

Объект является обязательным элементом каждого состава преступления. Напротив, предмет, как было указано выше, является элементом факультативным: имеются составы, в которых указания на предмет отсутствуют.

Искусственно измышлять в подобных составах «предмет» нет оснований. Так, глубоко неверно признавать объектом телесных повреждений – общественные отношения, а «предметом» – здоровье, или объектом оскорбления – общественные отношения, а «предметом» – достоинство личности.

Таким образом, одинаково ошибочными являются как попытки упразднения предмета как одного из элементов состава преступления, так и признание предмета обязательным элементом каждого состава. Предмет, бесспорно, имеет существенное значение, но там, где законом это значение предусмотрено.

Другим факультативным элементом, характеризующим объективную сторону некоторых преступлений, является способ совершения преступления. В ряде преступлений способ действия является элементом, характеризующим основной состав. Так, ст. 141 УК РСФСР карает доведение до самоубийства или до покушения на самоубийство «жестоким обращением»; ст. 152 УК РСФСР – развращение малолетних или несовершеннолетних «путем развратных действий»; ст. 153 УК РСФСР – половое сношение «с применением насилия, угроз, запугивания» или «путем обмана». Аналогично ст. 86, 86¹ УК РСФСР карают производство рыбного, звериного и других водных добывающих промыслов и охоты «недозволенными орудиями, способами и приемами» и т. д.

Особого внимания в этом отношении заслуживает ст. 128-в УК РСФСР, которая по существу предусматривает различные способы обмеривания, обвешивания, обсчета (пользование неверными гирями, нарушение установленных цен, продажа товаров низшего сорта по цене высшего и т. п.). Все эти способы являются альтернативными элементами состава преступления, предусмотренного ст. 128-в УК РСФСР: достаточно наличия одного из указанных в законе способов для ответственности за обвешивание и обмеривание.

Часто закон вводит указание на способ действия как элемент, делающий основной состав более опасным. Так, ст. 58¹⁰ УК РСФСР считает контрреволюционную агитацию и пропаганду более опасными, если они совершены «с использованием религиозных и национальных предрассудков»; ст. 136 УК РСФСР – более опасным умышленное убийство «способом, опасным для жизни многих людей или особо мучительным для убитого»; ч. 2 ст. 95 УК РСФСР – заведомо ложный донос или показание, соединенные «с искусственным созданием доказательства обвинения»; ст. 117 УК РСФСР – получение взятки «с применением со стороны принявшего взятку вымогательства» и др.[92].

Однако способ совершения преступления отнюдь не всегда является конститутивным, усиливающим опасность элементом состава. Необходимо отметить тенденцию, характеризующую социалистическое уголовное законодательство и выражающуюся в ломке традиционных схем буржуазного уголовного права, проводящего резкую грань между различными видами похищения имущества по способу действия (кража, грабеж, мошенничество). Эта тенденция нашла четкое выражение ранее в Законе от 7 августа 1932 г. и затем в Указе от 4 июня 1947 г., изданных в защиту социалистической собственности. Понятие «хищения» охватывает широкий круг различных по способу действий посягательств на социалистическую собственность – кражу, грабеж, мошенничество, растрату, корыстное злоупотребление властью.

Способ действия порой образует самостоятельный состав, например, в случаях хищения, совершенного при помощи подлога. Верховный Суд СССР и в этом случае признает ненужной особую квалификацию подлога, полагая, что состав хищения охватывает любые способы действия расхитителя. Так, в постановлении от 1 февраля 1949 г. по делу С. Железнодорожная коллегия Верховного Суда СССР указала:

«С. признан виновным в том, что он, работая в охране Юго-Западной железной дороги, 6 августа 1948 г. присвоил деньги путем подделки штрафных квитанций… Линейный суд неосновательно квалифицировал действия С., кроме ст. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г., также еще и по ч. 1 ст. 108 УК УССР (подлог). Подделка штрафных квитанций являлась способом присвоения С. денег, и в данном конкретном случае преступные действия С. охватываются ст. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г.; поэтому обвинение С. по ч. 1 ст. 108 УК УССР подлежит исключению из приговора».

Конечно, хищение социалистической собственности, как было выше отмечено, охватывает разнородные способы хищения, ранее предусматривавшиеся в качестве самостоятельных составов (кража, грабеж, присвоение и др.). Однако такое понимание хищения не всегда исключает учет способа хищения в тех случаях, когда способ перерастает в самостоятельный состав. Так, например, если расхититель совершил поджог склада с целью похищения во время пожара сложенных на складе товаров, то действия виновного следует квалифицировать по принципу реальной совокупности и по Указу от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» и по ч. 2 ст. 79 УК РСФСР (умышленное уничтожение государственного или общественного имущества).

Такова же ситуация и при хищении, совершенном при помощи подлога. Такое решение отнюдь не исчерпывается прибавлением еще одной статьи в обвинительном приговоре: нельзя упускать из виду, что санкции по ч. 1 Указа от 4 июня 1947 г. оставляют простор для судьи (от 7 до 10 лет); суд, следовательно, определяя конкретную меру наказания, имеет возможность учесть, помимо факта хищения, также и способ хищения, особенно если этот способ образует самостоятельный состав преступления. По общему правилу, статьи Уголовного кодекса, инкриминируемые обвиняемому, должны отражать – и полно отражать – реальную действительность, то есть те действительные преступления, которые совершены виновным.

Близки, но качественно различны случаи, когда способ действия не является негодным в прямом смысле, но степень вероятности достижения преступного результата при помощи этого способа минимальная; например, мачеха посылает падчерицу в лес во время грозы в расчете, что молния убьет ее. Если смерть жертвы в приведенных случаях и наступила бы, нельзя было бы говорить об умышленном убийстве именно в силу своеобразия способа действия: здесь способ «убийства» в такой мере лишен общественно опасного характера, что перестает быть элементом состава убийства: убийцы при помощи «сил небесных» не представляют той общественной опасности, которая может служить основанием для ответственности за убийство или покушение на убийство.

В связи с учетом способа действия как элемента состава преступления порой возникают спорные допросы квалификации, требующие четкого ответа. Эти вопросы возникают в связи с тем, что в некоторых преступлениях в качестве способа фигурирует действие, способное образовать самостоятельный состав (аналогично случаям хищения путем подлога).

Так, ст. 193¹² УК РСФСР предусматривает «уклонение военнослужащего от несения обязанностей военной службы путем причинения себе какого-либо повреждения или путем симуляции болезни, подлога документов или иного обмана». Статья 193¹² УК РСФСР, таким образом, в качестве одного из способов уклонения от несения обязанностей военной службы предусматривает подлог. Но подлог образует самостоятельный состав, предусмотренный ст. 72, 120, 170 УК РСФСР. В таком случае здесь также возникает вопрос о квалификации действий гр-на А., уклонившегося от несения обязанностей военной службы путем подлога. Конкретно: отвечает ли А. по ст. 193¹² или же по совокупности – по ст. 72 и 193¹²? Вопрос этот кажется правильным решить следующим образом: в тех случаях, когда самостоятельный состав фигурирует в качестве элемента состава другого преступления, он теряет качество самостоятельного состава и, следовательно, не требует и самостоятельной квалификации. Поэтому нельзя действия А., уклонившегося от несения обязанностей военной службы, квалифицировать по ст. 193¹² и 72 УК РСФСР (или ст. 169 УК РСФСР, если уклонение совершено путем мошеннического обмана). Напротив, в тех случаях, когда тот же способ действия, например подлог, не предусмотрен в качестве одного из элементов состава, он неизменно требует, как указано было выше, самостоятельной квалификации. Поэтому за хищение, совершенное при помощи подлога, виновный должен нести уголовную ответственность, как было указано выше, по совокупности – и за хищение, и за подлог. Это положение относится и к мошенничеству.

Мошенничество выражается в получении чужого имущества путем обмана.

О подлоге как форме мошеннического обмана закон специально не говорит. Поэтому, если А., продавая медную вещь за золотую, представил подложную справку в том, что вещь – золотая, то он должен отвечать и за подлог, и за мошенничество.

Время и место часто являются важными критериями общественной опасности совершенного преступления.

Поэтому советское уголовное законодательство в ряде случаев предусматривает в качестве элементов состава, характеризующих объективную сторону преступления, время и место посягательства.

Время выделяется законом в тех случаях, когда преступление приобретает особо опасный характер в силу военного времени.

Здесь прежде всего необходимо упомянуть о ст. 59⁶ УК РСФСР, карающей «отказ или уклонение в условиях военного времени от внесения налогов или от выполнения повинностей». Именно в силу введения в состав элемента «в условиях военного времени» ст. 59⁶ УК РСФСР в течение ряда лет мирного строительства бездействовала и, напротив, приобрела большое значение в борьбе с преступлениями в условиях Великой Отечественной войны и снова потеряла это значение после войны. Так, в постановлении Пленума Верховного Суда СССР от 28 сентября 1945 г. указано:

«Ввиду возникших в судебной практике с окончанием войны вопросов о квалификации неоднократного или злостного невыполнения обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов государству колхозными дворами и единоличными хозяйствами Пленум Верховного Суда СССР постановляет дать судам следующее указание:

Статья 59⁶ УК РСФСР и соответствующие статьи УК других союзных республик предусматривают ответственность за указанные в них действия, совершенные лишь в условиях военного времени. Поэтому неоднократное или злостное невыполнение поставок сельскохозяйственных продуктов государству колхозными дворами и единоличными хозяйствами в мирное время должно квалифицироваться, в зависимости от обстоятельств дела, по ч. 2 или 3 ст. 61 УК РСФСР и соответствующими статьями УК других союзных республик»[93].

В соответствии с этим уголовные дела указанной категории повсеместно, в том числе и в местностях, объявленных на военном положении, подлежат рассмотрению в народных судах.

Признак военного времени введен законодателем и в ряд статей, предусматривающих воинские преступления (п. «г» ст. 193² УК РСФСР – неисполнение приказа в военное время, п. «в» ст. 193⁷ УК РСФСР – самовольная отлучка в военное время и др.).

Для весьма значительного числа преступлений место совершения преступления не образует элемента состава, ибо место очень часто не определяет ни наличия, ни степени общественной опасности: совершено ли убийство в лесу или дома, совершено ли хищение в городе или колхозе и т. д.; эти различия в некоторых случаях могут оказывать влияние на выбор судом меры наказания, но они не меняют состава. Имеются, однако, и такие составы, одним из элементов которых является место совершения преступления.

Так, ст. 74 УК РСФСР предусматривает хулиганские действия, совершенные «на предприятиях, в учреждениях и в общественных местах»; ст. 86 УК РСФСР – «производство охоты в запрещенных местах». Во всех этих случаях определенное законом место является необходимым элементом соответственных составов.

Как было отмечено, социалистическое уголовное право, отбрасывая схоластический спор буржуазных теоретиков о том, что важнее – учет личности преступника или его преступления, – исходит из учета субъекта и деяния, а также всех обстоятельств дела.

Особенное значение при этом иногда приобретает учет обстановки, в которой совершено было преступление, учет взаимоотношений действующих лиц и общей атмосферы, характеризующей совершенное преступление. Так, ч. 2 ст. 58¹⁰ УК РСФСР предусматривает и тяжелее карает контрреволюционную пропаганду или агитацию «при массовых волнениях… или в военной обстановке». Не об обстановке в прямом смысле, а об особых условиях совершения преступления говорит ст. 73¹ УК РСФСР. Статья 73¹ УК РСФСР карает угрозу убийством, истреблением имущества или совершением насилия по отношению к должностным лицам или общественным работникам, примененную в целях прекращения их служебной или общественной деятельности или изменения ее характера в интересах угрожающего. Диспозиция ст. 73¹ УК РСФСР, таким образом, предполагает специальные взаимоотношения между виновным и жертвой угрозы, конкретно выражающиеся в наличии цели прекратить или видоизменить деятельность должностного лица или общественного работника.

Во второй части той же ст. 73¹ УК РСФСР этот элемент выражен в еще более общей форме. Часть 2 ст. 73¹ УК РСФСР карает «нанесение побоев или совершение иных насильственных действий в отношении общественников-активистов, ударников на производстве, а также колхозников в связи с общественной или производственной их деятельностью». Учет общей обстановки, в которой было совершено преступление, неизменно производится и судебной практикой.

Еще в большей мере подчеркивает значение общей обстановки совершения преступления ограничительное условие, содержащееся в конце ч. 2 ст. 73¹ УК РСФСР: ответственность по ч. 2 ст. 73¹ УК РСФСР наступает лишь «в случаях, когда эти действия по характеру обстановки их совершения или последствия не могут рассматриваться как террористический акт». Таким образом, характер обстановки определяет грань, лежащую между глубоко различными составами.

Обстановка совершения преступления в социалистическом уголовном праве имеет столь большое значение, что фигурирует не только в качестве элемента некоторых составов преступлений, но и в качестве общего принципа, определяющего применение или неприменение наказания.

Так, ст. 8 УК РСФСР допускает неприменение наказания к лицу, совершившему преступление, если к моменту расследования этого преступления или рассмотрения в суде оно потеряло общественно опасный характер «в силу одного факта изменившейся социально-политической обстановки».

Перечисленные выше факультативные элементы, характеризующие объективную сторону преступления, – предмет, способ, время и место, обстановка совершения преступления – наиболее часто встречаются в законе. Однако ими отнюдь не исчерпываются все те элементы состава, при помощи которых закон определяет объективную сторону конкретных преступлений.

Так, нередко закон вводит признак «неоднократности» в качестве элемента, квалифицирующего основной состав (Указ от 4 июня 1947 г.; ч. 2 ст. 74 и ч. 2 ст. 79 УК РСФСР). Поскольку в описании объективной стороны преступления обычно сосредоточены элементы, определяющие его специфику, то, естественно, некоторые элементы, характеризующие объективную сторону, свойственны лишь нескольким, а порой лишь одному составу. Так, состав сопротивления власти (ст. 73 УК РСФСР) имеет место лишь при наличии характеризующего объективную сторону этого преступления элемента «при исполнении служебных обязанностей». О том же говорит и ст. 76 УК РСФСР – публичное оскорбление представителей власти «при исполнении таковыми служебных обязанностей». Иногда элемент состава, характеризующий объективную сторону преступления, выступает в качестве самостоятельного действия. Так, ст. 77 УК РСФСР карает самовольное присвоение звания или власти, «сопряженное с дискредитированием Советской власти или учинением на этом основании каких-либо общественно опасных действий».

Аналогично ч. 2 ст. УК РСФСР карает превышение власти, сопровождавшееся «сверх того насилием, применением оружия или мучительными и оскорбляющими личное достоинство потерпевшего действиями»[94].

В числе факультативных элементов состава, характеризующих объективную сторону преступления, следует упомянуть и о повторности. Так, ч. 2 ст. 74 говорит о повторности как элементе состава квалифицированного хулиганства. О повторности говорят указы Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» и «Усиления охраны личной собственности граждан». Согласно постановлению Пленума Верховного Суда СССР от 19 марта 1948 г.[95], «повторность как квалифицирующий признак следует применять как в тех случаях, когда подсудимый имеет уже судимость за ранее совершенное хищение, так и в тех случаях, когда суд установит, что подсудимый совершил два хищения и более, хотя бы и не был осужден ранее ни за одно из этих хищений[96]. При этом повторность признается и в тех случаях, если ранее совершенное хищение имело место до издания указов от 4 июня 1947 г. Ранее совершенное хищение не может учитываться в качестве квалифицирующего признака только в том случае, если по этому преступлению снята или погашена судимость, либо истекли давностные сроки (ст. 14, 15 и 55 УК РСФСР). Правильное понимание «повторности» приобретает особо важное значение при применении Указа от 4 июня 1947 г., в котором «повторность» выступает в качестве квалифицирующего признака.

Согласно постановлению Пленума Верховного Суда СССР от 28 мая 1954 г., «хищение государственного или общественного имущества должно рассматриваться как повторное, если ранее было также совершено хищение государственного или общественного имущества. Равным образом кража личного имущества должна рассматриваться как повторная, если ей предшествовала кража такого же имущества».

Постановление от 28 мая 1954 г., как известно, разошлось в понимании «повторности» с более ранним постановлением Пленума Верховного Суда СССР от 6 мая 1952 г.96 Но если в постановлении от 6 мая 1952 г.[97] понятие «повторности» было слишком расширено, то, напротив, в последнем постановлении (от 28 мая 1954 г.) оно чрезмерно сужено. Действительно, если в более раннем постановлении Пленум Верховного Суда СССР указал, что в любом сочетании (ранее хищение личного и последующее хищение социалистического имущества или, наоборот, ранее хищение социалистического и последующее хищение личного имущества) второе хищение должно считаться повторным», то в определении от 28 мая 1954 г. Пленум Верховного Суда СССР признает повторным только последующее хищение однородного имущества. Это положение можно считать верным, если речь идет о хищениях социалистического имущества: лишь дважды совершенное хищение именно социалистического имущества образует повторность в смысле Указа от 4 июня 1947 г. Иначе, однако, должен решаться вопрос, когда речь идет о хищениях личного имущества; в этих случаях правовой однородности похищаемого имущества (в обоих случаях личное имущество) может и не быть. Действительно, согласно постановлению от 28 мая 1954 г., оказалось бы, что, если лицо и в первый, и во второй раз похищает личное имущество, оно подлежит большему наказанию на основании и. 2 Указа от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение личного имущества»; если же лицо совершило в первый раз более общественно опасное преступление (хищение социалистического имущества), а во второй раз – личного имущества – оно отвечает по более мягкому п. 1 Указа 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение личного имущества». Где основания подобного смягчения ответственности при наличии более общественно опасных действий? Кажется бесспорным, что если вторая кража личного имущества образует более тяжелое «повторное» хищение, то тем более эта кража является повторной, если первой была более общественно опасная кража – кража социалистического имущества. Так, если бы закон предусматривал повышенную ответственность в случаях нанесения «повторно» легкого телесного повреждения, то вряд ли суд отверг бы повторность, если в первый раз было нанесено тяжкое телесное повреждение. Как видно из изложенного, факультативные элементы, характеризующие объективную сторону преступления, и многочисленны и разнородны. При этом необходимо постоянно иметь в виду следующее. Указанные в настоящем разделе «факультативные» признаки факультативны лишь в том смысле, что они могут быть законом указаны или не указаны в качестве элементов состава конкретного преступления: состав без элементов действия (бездействия) немыслим, состав без указания в законе способа действия или неоднократности действия вполне реален. Но если один из названных выше факультативных элементов состава (предмет, способ, время, место, обстановка совершения преступления) включен в состав конкретного преступления, то, разумеется, для состава этого преступления он является обязательным.

В социалистическом уголовном праве вопрос о субъекте преступления имеет большое значение. Когда речь идет о контрреволюционных преступлениях, их субъектами являются классовые враги, пытающиеся подорвать основы советского строя. Субъектами иного рода преступлении (хищений, хулиганства и др.) являются лица, в которых сильны и активны пережитки прошлого. Вместе с тем с вопросом о субъекте связан ряд правовых проблем, требующих отчетливого понимания и тщательного изучения.

В советской литературе проблеме субъекта преступления уделялось и уделяется недостаточно внимания. Не только нет монографических исследований, посвященных этой проблеме, но самое положение субъекта в системе уголовного права было и остается неосвещенным; так, во всех пяти изданиях учебника общей части уголовного права учение о субъекте рассматривается в системе элементов состава преступления (объект, объективная сторона, субъект и субъективная сторона). При всем том значении, которое имеет учение о составе, оно, конечно, не может поглотить или растворить в себе учение о субъекте преступления. Источники этого разнородны; частью в этом проявляется стремление максимально порвать с теми реакционными течениями в уголовном праве, которые пытались все уголовное право свести к учению о преступном человеке; частью, бесспорно, здесь сказалась и недостаточная разработанность общего учения о составе преступления. Необходимо поэтому с полной определенностью отметить, что там, где нет человека как виновника преступления, там не может быть самого вопроса о наличии или отсутствии состава: более того, как было отмечено выше, где нет вменяемого человека, достигшего законом установленного возраста, там нет и самого вопроса об уголовной ответственности и о составе преступления.

Бесспорным достижением поэтому является система учебника общей части, принятая сектором уголовного права ВИЮН (1949 г.), как и более поздняя, 1950 г., разработанная кафедрой уголовного права МГУ[98], где учение о субъекте преступления выделено в самостоятельный раздел. Однако если субъект преступления не может рассматриваться как элемент его состава, то отсюда отнюдь не следует, что вообще не существует элементов состава, характеризующих субъекта преступления. Они, конечно, существуют, но их уголовно-правовое значение заключается в ином.

Признаки, вводимые законом в состав преступления для характеристики субъекта преступления, направлены к следующей цели: законодатель при помощи этих признаков сужает круг лиц, могущих нести уголовную ответственность за определенное преступление или определенную группу преступлений, тем самым утверждая положение, что не всякое физическое вменяемое лицо может быть субъектом данного вида или данного рода преступлений. Эта ограничительная тенденция проявляется в законе в двух направлениях: законодатель предусматривает составы с конкретным кругом субъектов и составы со специальным кругом субъектов.

В составах со специальными субъектами круг ответственных лиц очерчен широко: сюда относятся должностные преступления, субъектом которых являются должностные лица (примечание к ст. 109 УК РСФСР), и воинские преступления, субъектом которых являются военнослужащие, военнообязанные и к ним приравненные лица (примечание к ст. 193¹ УК РСФСР).

Внутри названных групп по некоторым составам круг субъектов еще более сужен. Так, согласно ст. 113 УК РСФСР субъектом дискредитирования власти может быть не всякое должностное лицо, а лишь то, которое вместе с тем является и представителем власти; согласно ст. 114 и 115 УК РСФСР (постановление неправосудного приговора, незаконный допрос или привод) субъектами этих преступлений могут быть лишь должностные лица судебного и прокурорско-следственного аппарата (судьи, заседатели, прокуроры, следователи). Некоторые составы, субъектом которых может быть лишь специальный круг должностных лиц, рассеяны по другим главам Уголовного кодекса. Таковы, например, ст. 59¹⁰ УК РСФСР, предусматривающая способствование незаконному переходу государственных границ, совершенное должностными лицами; ст. 128 УК РСФСР, предусматривающая бесхозяйственность, допущенную лицами, «стоящими во главе государственных или общественных учреждений или предприятий»; ст. 111-а УК РСФСР, карающая содействие «должностными лицами» учреждению и деятельности лжекооперативов и др.

Вопрос о специальном субъекте нередко возникает и в судебной практике.

Так, в определении Судебной коллегии по уголовным делам от 25 декабря 1948 г. по делу Б. и других Верховный Суд СССР указал:

«Все осужденные по этому делу работали в торгово-закупочной базе Закарпатского треста местной промышленности; П. – в качестве директора базы, Б-ч – старшим товароведом и администратором складов базы, Б-н – заведующим складом базы и Ш. – сторожем склада. Они признаны виновными в том, что вследствие их преступной небрежности возник пожар на складах базы, в результате которого сгорели некоторые складские помещения и находившиеся в них товары.

Суд неправильно квалифицировал действия Б-ча, Б-на и Ш. по ч. 1 ст. 100 УК УССР (ч. 1 ст. 112 УК РСФСР), которая предусматривает специального субъекта преступления, а именно: должностное лицо, находившееся во главе центрального аппарата управления или таких же хозяйственных государственных аппаратах производства, торговли, кредита и транспорта. Такими должностными лицами Б-ч, Б-н и Ш., работавшие на складе указанной базы, не являлись. Поэтому они должны нести ответственность за их преступно-халатное отношение к охране государственного имущества, находившегося на складе, по ст. 99 УК УССР (ст. 111 УК РСФСР)».

В составах с конкретными субъектами круг ответственных лиц значительно сужен: здесь закон имеет в виду не вообще «должностных лиц», а лиц, выполняющих специальные обязанности.

Так, конкретные субъекты ответственности предусмотрены Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 16 ноября 1940 г. и ст. 128-а УК РСФСР, устанавливающими ответственность директоров предприятий, главных инженеров и начальников отделов технического контроля за выпуск недоброкачественной, некомплектной и нестандартной продукции. К составам этого типа должны быть также отнесены: ст. 130 УК РСФСР, предусматривающая расхищение предоставленного по договору имущества «арендатором или уполномоченным юридического лица»; ст. 133 и 134 УК РСФСР, предусматривающие ответственность «нанимателей» за нарушение законов о труде и коллективного договора; ч. 3 ст. 108 УК РСФСР, предусматривающая ответственность за нарушение технического режима или условий работы во взрывоопасных цехах лиц, «отвечающих за установленную производственно-техническую дисциплину».

К той же группе составов с конкретным кругом субъектов должны быть отнесены ст. 59^3в и 59³ г УК РСФСР, предусматривающие ответственность работников транспорта, ст. 176 и 184 УК РСФСР, предусматривающие ответственность капитана судна, ст. 158 УК РСФСР – ответственность родителей, ст. 92 и 95 УК РСФСР – ответственность свидетеля, эксперта или переводчика.

В некоторых случаях ограниченность круга субъектов преступления выражена не в форме прямого указания – «наниматель», «свидетель» и т. д., а вытекает из общего содержания соответственного состава. Так, субъектом понуждения вступления в половую связь может быть лишь лицо, в отношении которого потерпевшая была материально или по службе зависима (ст. 154 УК РСФСР); субъектом преступления, предусмотренного ст. 141 УК РСФСР (доведение до самоубийства), – лишь лицо, в материальной или иной зависимости от которого находился самоубийца; субъектом оставления в опасности (ст. 156 УК РСФСР) – лицо, которое имело возможность и было обязано оказать помощь пострадавшему.

Наконец, в немногих случаях ограниченность круга возможных субъектов преступления определяется признаком отрицательного характера. Так, ст. 91 УК РСФСР предусматривает в качестве субъекта преступления лиц, не имеющих права участвовать в выборах Советов, а ч. 3 ст. 140 УК РСФСР – лиц, «не имеющих специального медицинского образования».

Во всех приведенных случаях широкий круг физических и вменяемых лиц, могущих стать субъектами преступления, законодатель суживает путем внесения в состав ограничительных – специальных и конкретных признаков. С другой стороны, можно отметить ряд случаев, когда субъект преступления обрисован широко – в том смысле, что не один, а несколько физических лиц фигурируют в качестве субъектов преступления. Так, ст. 61 УК РСФСР предусматривает сговор группы лиц с целью отказа от выполнения повинностей, общегосударственных заданий или производства работ, имеющих общегосударственное значение. Сюда же должны быть отнесены ст. 58¹¹ УК РСФСР, говорящая о контрреволюционной организации, и ст. 59³ УК РСФСР, предусматривающая ответственность за бандитизм. Во всех этих и аналогичных случаях наличие нескольких – не менее двух – лиц в качестве субъектов преступления является необходимым элементом состава.

Не человек в качестве субъекта преступления, а все отмеченные признаки, ограничивающие круг возможных субъектов преступления, являются элементами состава. Именно поэтому при рассмотрении дела по обвинению в названных выше преступлениях со специальным или конкретным кругом субъектов всегда возможен спор о наличии ограничивающего круг ответственных лиц элемента, например, спор о том, является ли обвиняемый «должностным лицом», работником транспорта или начальником технического контроля и т. д. Если наличие такого элемента не будет доказано, то нет состава соответственного преступления.

Вина является родовым понятием двух видов (форм) вины – умысла и неосторожности[99].

Человеческая воля не свободна в смысле метафизического идеализма, не свободна от законов жизни и развития, но человек и не «робот», механически действующий по системе заложенных в нем пружин. В пределах общей закономерности человек активно, творчески живет, действует и, следовательно, несет и должен нести ответственность за свое поведение.

Марксистски понимаемая свобода человеческих действий является общей философской предпосылкой, основывающей оценку – положительную и отрицательную – человеческого поведения. И именно потому, что моральное осуждение поведения лица немыслимо, если у лица не было сознания общественной опасности своего поведения, это сознание является одним из признаков вины как элемента состава преступления.

С полным основанием поэтому ст. 10 УК РСФСР, определяя умысел, устанавливает: «В отношении лиц, совершивших общественно опасные действия, меры социальной защиты судебно-исправительного характера применяются лишь в тех случаях, когда эти лица действовали умышленно, т. е. предвидели общественно опасный характер своих действий, желали этих последствий и сознательно допускали их наступление». Эти указания закона исполнены глубоко морального и правового значения, и судебная практика твердо идет по их пути.

Так, Верховный Суд СССР прекращал дела по обвинению в самовольном проезде в товарных вагонах по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 9 апреля 1941 г., если нарушение произошло в первое время действия закона и лицо не могло еще знать о новом законе[100].

В определении от 13 мая 1950 г. по делу Н. Верховный Суд СССР указал: Н., 1931 года рождения, признан виновным в том, что он 13 октября 1949 г. подделал чек кассы магазина № 40 в г. Баку с 3 руб. на 33 руб. и пытался получить по нему кондитерские изделия, но был задержан.

Приговор и определение подлежат отмене, а дело – прекращению производством по следующим основаниям:

Как на предварительном следствии, так и на суде Н. заявил, что 13 октября 1949 г., когда после работы он шел домой и дошел до магазина № 40, его остановили два подростка и, передав ему чек, попросили купить им сладости, заявив при этом о том, что они уже были в магазине, поругались с продавщицей, разбили стекло и поэтому им ничего теперь не продадут. Н., поверив этому, с переданным ему чеком зашел в магазин и обратился к продавщице, которая позвала заведующую магазином и передала ей чек.

Из показаний заведующей магазином видно, что она, получив чек, спросила П., у кого и когда он приобрел чек, и Н. заявил, что чек ему передали два мальчика, которые стояли на улице. Заведующая магазином вышла на улицу, и мальчики, заметив ее, бросились бежать и скрылись.

О том, что Н. 13 октября 1949 г. с 7 часов утра до 3 часов дня находился на работе, в деле имеется справка завода.

Таким образом, у суда не было оснований для признания Н. виновным в подделке чека, и осужден он неправильно.

Заслуживает особого внимания общее положение, останавливаемое по этому делу:

«Лицо не может быть признано виновным в совершении умышленного преступления, если по делу установлено, что это лицо, будучи введено в заблуждение, не сознавало преступного характера своих действий».

Необходимо отметить, что слово «вина» (виновность) порой употребляется для общей характеристики преступных действий лица. Так, говорят «вина А. доказана», «А. – виновен». В этом же смысле говорят об отягчающих или смягчающих «вину» обстоятельствах. В работах Т. Л. Сергеевой[101] и М. Д. Шаргородского[102] приведены многочисленные случаи, когда Верховный Суд СССР пользуется словом «вина» и в этом смысле.

В связи с определением Судебной коллегии от 6 апреля 1955 г. по делу Б. и Щ. выдвинуто общее положение: «Рассматривая дело в кассационном порядке, вышестоящий суд не вправе устанавливать и считать доказанными новые факты, не указанные в приговоре, а также усилить вину подсудимого по сравнению с приговором»[103].

В учебнике общей части (изд. 1952 г.) указано: «Степень вины лица перед социалистическим государством и советским народом определяется прежде всего степенью общественной опасности совершенного им умышленно или по неосторожности деяния»[104].

Совершенно очевидно, что и здесь, в учебнике, слово «вина» не употребляется в смысле родового понятия умысла и неосторожности. Конечно, при желании можно было бы и автора соответственного раздела учебника упрекнуть в конструкции «двух вин». На деле, конечно, при различении двух смыслов слова «вины» никаких двух вин не измышляется, как не создается двух сред в одной неделе, при различении «среды» – третьего дня недели и «среды» в смысле окружающего человека общества[105].

Обратимся к рассмотрению форм вины – умысла и неосторожности.

Вина в форме умысла или неосторожности является необходимым элементом состава каждого преступления. Согласно ст. 10 УК РСФСР уголовной ответственности подлежат лишь те, которые совершили общественно опасное действие умышленно или неосторожно.

Умысел является наиболее опасной формой вины. Закон и теория, как известно, различают два вида умысла: прямой и эвентуальный. Статья 10 УК РСФСР признает действовавшими умышленно (с прямым умыслом) тех, которые «предвидели общественно опасный характер последствий своих действий и желали этих последствий».

Умысел должен охватывать все элементы состава преступления, характеризующие объект, объективную сторону преступления и др. Планы виновного, его замысел могут простираться значительно далее: А. умышленно убивает, имея в виду получить наследство, жениться и уехать на юг. Но все эти планы лежат за пределами умысла как уголовно-правового понятия, как формы вины[106].

Поучительно для понимания прямого умысла постановление Пленума от 23 ноября 1951 г. по делу Д. и А.

Д. и А. признаны виновными в том, что они по предварительной договоренности похитили стог сена, принадлежащего домоуправлению № 18 ст. Себеж Калининской ж. д.

Соглашаясь с протестом Председателя Верховного Суда СССР, Пленум находит, что действия осужденных неправильно квалифицированы по упомянутому Указу.

Из дела видно, что Д. и А., не отрицая хищения сена, вместе с тем показали, что они не знали, что сено принадлежало домоуправлению, и полагали, что оно принадлежит работнику паровозного депо П. П., в свою очередь, показал, что Д. и А. могли не знать, кому принадлежит сено, так как часть участка, с которого было совершено хищение, была выделена также и ему, и он с этого же участка косил сено для своих надобностей.

При всех указанных обстоятельствах следует признать, что по делу имеется достаточно данных, свидетельствующих о том, что умысел осужденных был направлен не на хищение государственного имущества, а на кражу личной собственности.

Закон не может требовать для наличия умысла, чтобы лицо точно знало, в какой момент и каким способом будет причинен преступный результат. Так, если А. убивает ударами ножа и камнем Б., то для признания убийства умышленным нет надобности, чтобы А. определенно знал, каким именно ударом – первым или вторым, в голову или в грудь, камнем или ножом – была причинена смерть.

Равным образом для наличия умысла (при хищении) нет необходимости, а часто и возможности знания вором того, сколько денег в украденном кошельке или какие вещи хранятся в похищенной сумке. Для наличия умысла совершенно достаточно, чтобы действующее лицо, в основных чертах, сознавало существо, ход и связь фактов и действий, приводящих к преступному результату. Тот своеобразный вид умысла, который может иметь место в случаях, когда желанный результат наступил не в тот именно момент, который представлял себе виновный, носил название так называемого общего умысла (dolus jeneralis); таков, например, случай, когда А. стреляет в Б. и, считая Б. убитым, бросает его тело для сокрытия следов преступления в воду, между тем как впоследствии обнаруживается, что смерть Б. наступила не от ранения пулей, а от утопления. Во всех подобных случаях лицо действует умышленно, с прямым умыслом.

Сложнее природа эвентуального умысла.

В учебниках уголовного права анализ и оценка этого весьма своеобразного вида умысла дается недостаточно четко. В особенной части эта нечеткость выражается в том, что по каждому составу, элементом которого является умысел, без достаточных оснований допускаются в качестве элементов состава как умысел прямой, так и умысел эвентуальный. В общей части эта неточность выражается в пользовании общей формулой, дающей определение эвентуального умысла без учета всех его особенностей. Действительно, и закон (ст. 10 УК РСФСР), и теория определяют эвентуальный умысел как такое психическое отношение лица к преступному результату своих действий, при котором лицо хотя и не желает, но сознательно этот результат допускает. Эта формула широко распространена. Ею пользуются все авторы, пишущие об эвентуальном умысле. Эта формула приводится во всех учебниках советского уголовного права. Однако эта формула не раскрывает всех специфических черт эвентуального умысла. Обратимся к следующему примеру. Производится ремонт дома. В кабине, прикрепленной канатом к крыше на высоте десятого этажа, работают двое рабочих – Иванов и Семенов. Гр-н Романов, враг Иванова, задумал убить его и с этой целью подрезает канат, поддерживающий кабину; оба рабочих падают и разбиваются насмерть. Романов не желал убить Семенова, но смерть его сознательно допускал. При этой ситуации на основании приведенного выше определения эвентуального умысла пришлось бы признать, что Романов убил Иванова с прямым умыслом, а Семенова – с умыслом эвентуальным. Однако такое решение глубоко ошибочно.

Эвентуальный умысел – ив этом его особенность – предполагает, что результат, который, не желая, сознательно допускает виновный, именно эвентуален, то есть может наступить, но может и не наступить. Школьный пример эту особенность эвентуального умысла в полной мере учитывает: гр-н А. поджигает дом с целью получения страховой премии; в доме ребенок, смерти которого А. не желает; однако ребенок может погибнуть в огне, и А. сознательно эту гибель допускает. В этом примере смерть ребенка может наступить, но может и не наступить. Поэтому, а также потому, что А., не желая, сознательно допускает смерть ребенка, А. несет ответственность за поджог, совершенный с прямым умыслом, и за убийство ребенка, совершенное с умыслом эвентуальным.

В приведенном выше случае с убийством двух рабочих положение иное. Семенов, смерти которого Романов не желал, но сознательно допускал, не мог не погибнуть вместе с Ивановым. Его смерть не эвентуальна, она – неизбежна. Поэтому не только убийство Иванова, по и убийство Семенова совершено Романовым с прямым умыслом, ибо убийство одного без убийства другого было не осуществимо[107]. Следовательно, там, где хотя и не желаемый, а лишь сознательно допускаемый результат необходим, не может быть речи об эвентуальном умысле.

Гр-н Иванов из ревности убивает председателя сельского Совета Петрова. Некоторые авторы находят в данном случае совокупность двух преступлений: убийство Петрова с прямым умыслом и террористический акт с эвентуальным умыслом в отношении председателя сельсовета; они при этом оставляют без учета тот весьма существенный факт, что Петров один и что немыслимо при убийстве Петрова-соперника оставить в живых Петрова – председателя сельсовета. В действительности Петров в обоих своих качествах – соперника и председателя сельсовета – убит с прямым умыслом. Наличия состава террористического акта не будет вследствие отсутствия другого элемента этого состава – убийства на почве политической или общественной борьбы.

Развитое выше понимание эвентуального умысла находит подтверждение в судебной практике, в известном постановлении Пленума Верховного Суда СССР от 27 сентября 1946 г. по делу С.[108] Обстоятельства этого дела заключаются в следующем: С. и осужденный с ним по данному делу О. 18 марта 1946 г., находясь в нетрезвом состоянии, вышли на перрон вокзала станции Пермь III и направились к пригородному поезду. При этом О. допустил ряд хулиганских действий и, в частности, сорвал головной убор у одной гражданки, направлявшейся на посадку к поезду, и схватил ее за грудь. Один из пассажиров вступился за эту гражданку, между ним и О. началась драка, в результате которой О., получив удар бидоном по голове, упал. С., увидев О. лежащим на земле, выхватил пистолет системы «Браунинг», стал наносить им удары по голове гражданину, дравшемуся с О., и при этом произвел три выстрела, которыми были убиты двое граждан, находившихся в это время в тамбуре вагона № 2238 поезда № 112. Произведя затем еще один выстрел в воздух, С. пытался скрыться, но был задержан.

Основной вопрос, возникший по делу, заключался в следующем: какого рода убийство было совершено С. – неосторожное или умышленное, в последнем случае – с прямым умыслом или эвентуальным? Военная железнодорожная коллегия нашла в действиях С. состав неосторожного убийства. Пленум Верховного Суда СССР эту квалификацию отверг и указал:

Советское уголовное право (ст. 10 УК РСФСР и соответствующие статьи уголовных кодексов других союзных республик) знает умысел в двух его видах: умысел прямой и умысел косвенный, или эвентуальный. Прямой умысел характеризуется предвидением (сознанием) общественно опасного характера последствий своих действий и желанием наступления этих последствий. Но для того чтобы квалифицировать действия лица как умышленные по закону, не требуется обязательно желание с его стороны наступления тех последствий, которые повлекли его действия. Поэтому, для того чтобы квалифицировать действия С. как умышленные действия, не требуется обязательно, чтобы С. действительно желал кого-либо убить.

По делу не установлено наличие такого желания у С., поэтому эти действия не могут рассматриваться как действия, совершенные с прямым умыслом. Однако указанные статьи Уголовного кодекса наравне с прямым умыслом одинаково расценивают в смысле виновности и косвенный умысел. Закон определяет этот вид умысла как сознательное допущение своими действиями наступления последствий, общественно опасный характер которых предвидел (сознавал) виновный. Производя беспорядочную бессмысленную стрельбу в проходе между двумя пассажирскими поездами во время посадки на один из них, С., который сам заявил на суде, что он «хорошо помнит, как все происходило», сознавал всю общественную опасность своих действий.

С. произвел стрельбу, зная, что от этой стрельбы могут произойти несчастные последствия, зная, что такого рода стрельба может повлечь за собой не одну, а несколько жертв. С. стрелял умышленно, с полным безразличием к тем последствиям, которые могли наступить от его действий, а в данном случае эти последствия и выразились в причинении смерти двум гражданам. Все эти обстоятельства, имеющиеся в деле, и требования закона, касающиеся вопросов, связанных с эвентуальным умыслом, привели Пленум Верховного Суда СССР к выводу, что в действиях С. имеется состав убийства с эвентуальным умыслом, ибо смерть двух граждан в результате выстрелов С. могла наступить, но могла и не наступить.

Формами вины, как отмечено было выше, является умысел или неосторожность[109]. Социалистическая дисциплина требует внимательного, продуманного отношения к исполнению каждым трудящимся своих обязанностей. Социалистическая дисциплина требует от граждан осторожного поведения в быту.

Определение неосторожности в двух ее видах – самонадеянности и небрежности – не вызывает затруднений. Статья 10 УК РСФСР признает действовавшими неосторожно тех, которые «не предвидели последствий своих поступков, хотя и должны были предвидеть их, или легко мысленно надеялись предотвратить такие последствия».

В законе нет прямого указания на то, что лицо могло предвидеть последствия своих действий: ст. 10 УК РСФСР говорит лишь о том, что лицо должно было предвидеть эти последствия. Однако долг предвидения последствий закон возлагает лишь на того, кто мог их предвидеть: учет субъективного момента здесь, как и всюду, законом не игнорируется. Правильно отмечает Т. Л. Сергеева: «Осуществляя последовательно принцип индивидуальной ответственности, принцип индивидуальной вины, советское уголовное право не может пользоваться критерием “среднего человека”. По советскому уголовному праву преступная небрежность как форма вины имеет место тогда, когда лицо не предвидело последствий своих действий, но могло и должно было их предвидеть.

Правда, в соответствующей норме действующего советского уголовного законодательства требование возможности предвидения прямо не выражено. Однако советская судебная практика последовательно придерживается взгляда, что при преступной небрежности необходимо, чтобы виновный мог предвидеть преступные последствия»[110].

С особой четкостью органическая связность долженствования и возможности при неосторожности выступали в положении, приведенном в связи с определением Верховного Суда по делу М.

«Непредвидение последствий вследствие неопытности лица, исключающей с его стороны возможность их предвидения, не дает оснований для обвинения его в халатности, предполагающей, что лицо, хотя и не предвидело, но обязано было предвидеть возможность наступления преступных последствий».

Советский суд неизменно и тщательно анализирует объективную возможность предвидения последствий. Так, в определении от 31 октября 1945 г. по делу С. Судебная коллегия Верховного Суда СССР нашла:

«С. признана виновной в том, что она, работая товароведом и исполняя обязанности агента закупочной конторы “Золотопродснаб”, халатно относилась к своим обязанностям. Получив от Ново-Ногинской фабрики 221 кусок ткани для конторы “Золотопродснаб”, С. не обеспечила охраны ткани, в результате чего у нее была обнаружена недостача одного куска ткани в количестве 37 метров. Из материалов дела видно, что в конторе “Золотопродснаб” С. работала товароведом, и получение мануфактуры в ее обязанности не входило. Кроме того, при получении С. большой партии мануфактуры не был выделен ей в помощь другой работник. При отлучке С., связанной с оформлением документов и другими операциями, мануфактура оставалась без присмотра. При таких данных нельзя возлагать ответственность на С. за недостачу 37 метров ткани»[111].

Отвергнув неосторожную вину со стороны С., Судебная коллегия отвергла и обвинение по ст. 111 УК РСФСР.

Твердо и неуклонно судебная практика требует для наличия состава преступления умысла или неосторожности. Где нет вины даже в ее наименее интенсивной форме – форме неосторожности, там уголовная ответственность исключается. Так, в определении Верховного Суда СССР от 26 января 1946 г. по делу 3. указано:

«Для состава преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 141 УК РСФСР, т. е. доведение до самоубийства лица, находящегося в материальной или иной зависимости от другого лица, жестоким обращением последнего или иным подобным путем, необходимо, во всяком случае, чтобы самоубийство было последствием действий обвиняемого, который должен был предвидеть возможность такого последствия своих действий»[112].

Таким образом, умысел или неосторожность являются обязательными элементами состава каждого преступления. Это положение сомнений вызывать не может. Однако в нормах Особенной части оно не всегда находит прямое законодательное выражение.

В ряде описательных составов закон прямо указывает, какая форма вины – умысел или неосторожность – необходима для состава данного преступления. Так, ст. 136–138 УК РСФСР предусматривают умышленное убийство, ст. 139 УК РСФСР – убийство неосторожное, ст. 142–143 УК РСФСР – умышленное телесное повреждение, ст. 145 УК РСФСР – неосторожное телесное повреждение, ст. 146 УК РСФСР – умышленное нанесение ударов и побоев, ст. 79 УК РСФСР – умышленное истребление государственного или общественного имущества, ст. 175 УК РСФСР – умышленное истребление имущества, принадлежащего частным лицам, ст. 80 УК РСФСР – неосторожное повреждение морского телеграфного кабеля.

Однако в очень значительном числе норм Особенной части нет ответа на вопрос, какая форма вины необходима для наличия состава преступления; таковы, например, злоупотребление властью (ст. 109 УК РСФСР), уклонение свидетеля от явки (ст. 92 УК РСФСР), доведение до самоубийства (ст. 141 УК РСФСР) и др. Но так как без элементов умысла или неосторожности состава преступления быть не может, то отсюда непосредственно следует, что умолчание закона о форме вины не снимает вопроса о вине, а лишь требует тщательного выяснения мысли законодателя для установления необходимой для данного состава формы вины. Для разрешения этой, порой весьма нелегкой задачи закон дает несколько путей.

Прежде всего в некоторых случаях закон, не упоминая об умысле или неосторожности, вводит в качестве элемента состава указание на цель или мотив.

Так, мошенничество закон определяет как злоупотребление доверием или обман в целях получения имущества. Так, помещение в больницу для душевнобольных здорового человека закон карает в том случае, если оно совершено из корыстных или иных личных целей. Во всех этих и подобных случаях признак цели как элемента состава непосредственно предполагает требование умысла: по неосторожности стремиться к определенной цели нельзя. Следовательно, во всех случаях, где закон упоминает о цели или мотиве как элементах состава, формой вины, необходимой для соответственного состава, является умысел. Далее, требование умысла как субъективного элемента состава порой содержится в законе косвенно, в форме требования «заведомости». Так, клевету закон определяет как распространение заведомо ложных слухов (ст. 161 УК РСФСР), ложный донос – как заведомо ложный донос (ст. 95 УК РСФСР) и т. д. Во всех этих случаях для наличия состава преступления вина также возможна лишь в форме умысла. Где имеется неосторожность, там нет «заведомости», там, следовательно, нет состава клеветы или ложного доноса.

В ряде случаев вводимое в диспозицию указание на «злостность» является показателем необходимости умысла для соответственного состава. Так, ст. 158 УК РСФСР, предусматривающая злостный неплатеж алиментов на содержание детей, предполагает, несомненно, умысел (умышленный неплатеж) неплательщика. Однако не во всех случаях признак злостности обосновывает требование умысла. Так, согласно ч. 2 ст. 59^3в УК РСФСР, нарушение дисциплины работником транспорта, повлекшее за собой тяжкие последствия, карается строже, «если эти действия носили явно злостный характер». Здесь требование «злостности» отнюдь не идентично требованию умысла: умышленное причинение ущерба транспорту образует состав ст. 59³⁶ УК РСФСР (разрушение или повреждение железнодорожных и иных путей сообщения) или состав контрреволюционного преступления (вредительства или диверсии). В ч. 2 ст. 59^3в УК РСФСР явная злостность говорит лишь о грубом и бесспорном нарушении дисциплины (например, машинист напился пьяным, и поезд потерпел крушение). Иногда указание на необходимость умысла содержится в самом понятии действия как элемента состава. Так, если закон говорит о хищении имущества, то совершенно бесспорно, что имеется в виду умышленное преступление: можно по неосторожности унести чужую вещь, но похитить чужое имущество по неосторожности нельзя.

К этой же категории составов, в которых само действие предполагает наличие умысла, хотя закон о нем прямо не говорит, должны быть отнесены изнасилование, взяточничество, обмеривание, обвешивание и др.

Так, в определении Верховного Суда СССР от 27 января 1945 г. по делу П. указано:

«Статья 128-в УК РСФСР (обмеривание и обвешивание) устанавливает уголовную ответственность за умышленные действия. Из материалов дела видно, что установление недолива пива произошло при следующих обстоятельствах.

П. заканчивала отпуск 25 литров пива двум покупателям. Отпуск этого пива производился путем наливания его кружками в две бутыли, которые по заполнении покупатели вынесли на улицу и погрузили на автомашину. По требованию прокурора это пиво было внесено обратно и вымерено путем переливания его в другую посуду также кружками. Таким образом, и было установлено, что не хватает 2,5 литра.

П. оспаривает самый факт недолива ею 2,5 литра, ссылаясь на то, что недостача пива могла получиться не по этой причине. Но если даже считать установленным, что недостача в бутылях произошла вследствие недолива, то этим еще не решается вопрос о доказанности умысла в ее действиях. Недолив пива мог получиться вследствие ошибки в подсчете числа перелитых кружек или оттого, что П. во время наливания ею в бутыли не следила за наполнением кружки до отмеченного на ней уровня.

За недоказанностью наличия умысла в действиях П. дело о ней по ст. 128-в УК РСФСР было прекращено. Аналогично в определении по делу М. от 24 марта 1943 г. Верховный Суд СССР нашел:

М. признана виновной в том, что, работая в Курдюковском сельпо в качестве продавца ларька, она при продаже муки взамен хлеба обвесила ряд лиц: А. на 3,5 кг, С. на 3,5 кг и т. д. Как видно из материалов дела, в связи с наступившим половодьем мука отпускалась в большом количестве (каждому потребителю на 20 дней). М. показала, что у нее не было крупных гирь для весов, и по просьбе самих покупателей, спешивших вернуться домой до наступления темноты, она пользовалась при отпуске муки безменом для того, чтобы не задержать потребителей многократным взвешиванием мелких партий. При этом безмен, которым она пользовалась, был предварительно проверен самими потребителями, и он показывал точный вес. При таких обстоятельствах действия М. не могли быть квалифицированы по ст. 128-в УК РСФСР, предусматривающей умышленное пользование неверными весами и другими измерительными приборами с целью обвешивания потребителей»[113].

В приведенных случаях (похищение, обмеривание) элемент умысла явственно содержится в самом определении действия. В других случаях умысел выражен в определении действия (бездействия) не столь четко. Так, ст. 59⁴ УК РСФСР предусматривает уклонение от очередного призыва на действительную военную службу. Об уклонении говорят и ст. 59⁵, 193¹² УК РСФСР и др. Верховный Суд СССР в определении от 24 июня 1954 г. по делу Д. признал, что уклонение от очередного призыва возможно лишь при наличии умысла.

Общее положение, установленное при этом судом, прямо указывает, что «уклонение от военного учета предполагает действия, совершенные с умыслом», хотя в законе прямого требования умысла нет: об умысле говорит само слово – «уклонение».

В ряде других составов объективный элемент – действие – указывает на неосторожность как субъективный элемент состава. Так, понятия халатность (ст. 111 УК РСФСР), бесхозяйственность (ст. 128 УК РСФСР) включают в себя элементы неосторожности: тот, кто умышленно, намеренно плохо исполняет свои обязанности, отвечает за вредительство или иное преступление, но отнюдь не за халатность или бесхозяйственность. Быть умышленно халатным так же нельзя, как совершить кражу по неосторожности.

Закон, таким образом, во многих случаях, не вводя в диспозиции прямого требования определенной формы вины (умысла или неосторожности) как элемента состава данного преступления, прямо или косвенно все же дает ключ к решению этого вопроса. Необходимо, однако, признать, что остается значительное число норм, в которых не содержится никаких указаний на необходимость для данного состава той или иной формы вины. Таковы, например, ст. 141 УК РСФСР, предусматривающая доведение до самоубийства, ст. 128-а УК РСФСР – выпуск недоброкачественной продукции или ст. 59¹¹ УК РСФСР – нарушение монополии внешней торговли и многие другие. Поскольку в названных случаях закон не содержит требования – прямо или косвенно выраженного – одной определенной формы вины, необходимо прийти к выводу, что в этих составах виновность может выражаться по общему правилу, как в форме умысла, так и в форме неосторожности.

Однако и в этих случаях жизнь вносит коррективы и уточнения в общую формулу закона. Так, очевидно, что доведение до самоубийства чаще всего совершается по неосторожности, ибо умышленное доведение до самоубийства граничит с убийством, притом с убийством в весьма коварной форме, – убийством, совершаемым руками самой жертвы. Здесь, таким образом, как и при понимании всех элементов состава преступления, не должна быть утеряна связь с реальной действительностью.

Как видно из приведенного выше анализа умысла и неосторожности как элементов состава преступления, закон в ряде случаев оставляет некоторую неточность в том, достаточно ли для конкретного состава наличия неосторожности, или же необходим умысел, или же возможны обе формы вины – умысел или неосторожность. Вывод, который диктуется этим положением, заключается в том, чтобы при издании нового Уголовного кодекса законодатель внес в редакцию норм Особенной части Уголовного кодекса надлежащие уточнения и тем самым устранил неясности в требовании для конкретных составов умысла или неосторожности[114].

Проблема форм вины разработана в теории социалистического уголовного права с большой полнотой. Тем не менее вопросы, связывающие проблему вины с проблемой состава преступления, продолжают оставаться в тени.

Непосредственная связь вины с составом преступления находит свое выражение не только в том, что умысел или неосторожность, как подробно было развито выше, являются необходимыми элементами каждого состава преступления. Связь вины и состава идет значительно далее и глубже. Дело в том, что определение форм вины как психического отношения лица к общественно опасным последствиям его действия (или бездействия) оставляет без ответа весьма существенный вопрос: о каких последствиях здесь идет речь, точнее, какой круг фактических признаков охватывается «последствием», которые виновный предвидел, желал, допускал, должен был предвидеть и т. д.; каково реальное содержание умысла и неосторожности?

Статья 10 УК РСФСР признает умышленно действующими лицами тех, которые предвидели общеопасный характер последствий своих действий, желали этих последствий (прямой умысел) или сознательно их допускали (эвентуальный умысел), и неосторожно действовавшими – тех, которые не предвидели последствий своих поступков, хотя и должны были предвидеть их, или легко мысленно надеялись предотвратить такие последствия. В этих формулах закона четко определено отношение субъекта, действовавшего умышленно или неосторожно, к последствиям: субъект эти последствия желал, допускал, предвидел и т. д. Однако ст. 10 УК РСФСР не содержит и не может содержать подробных указаний, о каких общественно опасных последствиях здесь идет речь, какой круг фактических признаков охватывается понятием «последствие». Между тем эти указания весьма существенны для понимания форм вины и их связи с составом преступления, для решения всей проблемы уголовной ответственности.

Обратимся к следующему примеру.

Иванов задумал украсть часы у Семенова. Иванов заметил, что Семенов завернул часы в газету и спрятал сверток в карман. Иванов вытащил из кармана Семенова сверток, но оказалось, что – это другой сверток, не с часами, а с деньгами. Имеется ли в действиях Иванова состав преступления, и какого именно? Иванов не «предвидел» и не «желал» похищения денег: он имел в виду похитить часы. Может быть, в таком случае в действиях Иванова согласно ст. 10 УК РСФСР умысла нет и, следовательно, нет и кражи, ибо по неосторожности кража совершена быть не может? Такой вывод был бы, конечно, неверен. Его порочность непосредственно связана с ошибочным толкованием характера «последствия», о котором говорит ст. 10 УК РСФСР и в понимании которого учение о составе преступления должно играть решающую роль.

Дело в том, что последствие – понятие весьма широкое. Оно слагается из огромного, по существу неисчислимого количества признаков: газета была помята, газета была сложена в четыре раза, шрифт на ней украинский, денег 100 рублей за № 25690, 25691 и т. д. и т. д. Последствие в широком смысле складывается, таким образом, из целого ряда этапов и фактов, ибо в жизни каждое явление– в том числе и действие, приводящее к определенному последствию, весьма различно и своеобразно, – все зависит от конкретной обстановки. Совершенно ясно, что предвидение и желание последствия в этой его конкретной полноте не только в уголовно-правовом смысле, но и вообще неосуществимо; поэтому если в содержание умысла вкладывать знание и желание (или в понятие неосторожности – долженствование и возможность знать) столь многочисленных и в огромной своей части неуловимых признаков, то это означало бы на деле совершенный отказ от требования вины, ибо таким всезнанием последствия никто обладать не может; но ведь, с другой стороны, вина – необходимый элемент состава. Очевидно, понятие «последствие», которое согласно ст. 10 УК РСФСР желает, предвидит или должен предвидеть виновный, охватывает не все признаки, а лишь некоторые из них. Следовательно, и здесь – при конструкции последствия в смысле ст. 10 УК РСФСР – необходимо выделение, необходим отбор ограниченной группы характеризующих последствие признаков.

Каковы эти признаки?

В статье «Дебаты по поводу закона о краже дров» К. Маркс писал: «Собирание валежника и кража леса – это, следовательно, существенно различные явления. Объекты различны, не менее различны и действия в отношении объектов, следовательно, умысел должен быть различный, ибо какое же объективное мерило можем мы приложить к умыслу, помимо содержания действия и формы действия?»[115].

Общее учение о составе преступления дает возможность пояснить и конкретизировать эти положения. На основе этого учения можно с полной определенностью установить следующее положение: лишь те фактические признаки происшедшего события должны охватываться умыслом, которые образуют элементы состава соответственного преступления.

Выше были намечены четыре группы элементов, характеризующие каждый состав: 1) элементы, характеризующие объект преступления, 2) элементы, характеризующие объективную сторону преступления, 3) элементы, характеризующие субъекта преступления, и 4) элементы, характеризующие субъективную сторону преступления. Две последние группы элементов, характеризующие субъект и субъективную сторону состава, сами находятся в сфере субъективной и чертами, характеризующими «последствие», о котором говорит ст. 10 УК РСФСР, обладать не могут. Отсюда ясно, что умысел виновного должен распространяться на две первые группы элементов: элементы состава, характеризующие объект преступления, и элементы состава, характеризующие его объективную сторону[116].

Поэтому умышленно действует тот, кто предвидел и желал наступления тех фактических признаков последствия, которые образуют с точки зрения закона конкретный состав умышленного преступления, или, точнее, элементы, которые характеризуют его объект и объективную сторону; неосторожно действует тот, кто предвидел и легкомысленно рассчитывал избегнуть или не предвидел, хотя должен был предвидеть, наступления тех именно фактических признаков последствия, которые образуют с точки зрения закона конкретный состав неосторожного преступления. Именно поэтому Иванов в приведенном выше примере, предвидевший и желавший тайного похищения чужой вещи, тем самым предвидел и желал наступления всех фактических элементов, образующих состав кражи; он, следовательно, действовал умышленно; таким образом, как будто существенный признак – похищение денег вместо часов, – которого не предвидел Иванов, не меняет (не устраняет и не ослабляет) его умысла, ибо этот признак, характеризующий объект (деньги или часы), находится за пределами состава: закон не говорит, что кража есть похищение часов или похищение денег. Отсюда последователен и другой вывод: как только знание или незнание касается признака, образующего элемент состава, он непременно должен оказаться включенным в содержание умысла. Так, если Иванов, похищая деньги из кармана Петрова, не знает, что эти деньги принадлежат государственному учреждению. Иванов за кражу социалистического имущества отвечать не может, ибо в данном случае остался неизвестным Иванову фактический признак – социалистическая собственность, который являлся элементом состава особого вида кражи – кражи социалистического имущества; незнание же фактического признака, образующего элемент состава, исключает, как было указано выше, умысел и, следовательно, в данном случае – ответственность за хищение социалистической собственности. Так, Судебная коллегия Верховного Суда СССР в определении от 1 апреля 1944 г. по делу К. о краже 10 кг соленой капусты указала: «Должен, прежде всего, возникнуть вопрос, можно ли данную кражу квалифицировать как кражу общественного имущества, поскольку она совершается не из общественного склада, а из помещения, принадлежащего лично члену колхоза. Как кражу общественной собственности при этом условии ее можно квалифицировать только в том случае, если К., совершивший ее, знал, что похищаемая им капуста принадлежит колхозу. Как показал К., он и малолетний К. договорились с сыном Л. о том, что последний даст им обоим капусту в обмен на лыжи. Когда они вдвоем в отсутствие Л. пришли за капустой, то малолетний Л. помогал им вынимать ее из погреба, но наложили они капусту, принадлежащую не Л., а колхозу. Однако из этих показаний нельзя установить, знали ли они о принадлежности похищенной капусты колхозу, или они узнали об этом после совершения кражи. Поэтому, не говоря уже о том, что суд назначил К. несоразмерно тяжкую меру наказания, нельзя признать обоснованной самую квалификацию данного преступления по п. “г” ст. 162 УК РСФСР, т. е. как “кражу социалистической собственности”».

В соответствии с изложенным определение форм вины – умысла и неосторожности – должно быть уточнено: здесь речь должна идти не только о психическом отношении лица к последствиям его действий. Это определение, приводимое неоднократно в советской уголовно-правовой литературе, и уже, и шире действительного содержания форм вины: уже, ибо говорит лишь о последствиях, а не о других обстоятельствах и признаках содеянного; шире, ибо говорит о последствии вообще, а не о последствии как элементе состава. Правильным, основанным на последовательном развитии учения о составе преступления и на судебной практике, будет следующее определение: «Умышленно действует тот, кто предвидел и желает наступления фактических признаков, образующих состав данного преступления.

Неосторожно действует тот, кто предвидел (и легко мысленно надеялся избегнуть или не предвидел, но должен был предвидеть) наступление фактических признаков, образующих состав преступления».

Проф. Б. С. Утевский указывает: «…после известного предела разрыв между предвиденными и действительными последствиями переходит в ошибку, которая в зависимости от ее характера может повлиять на квалификацию преступления»[117]. Задача в том и заключается, чтобы точнее установить, где же этот «известный» предел начинается.

Общее учение о составе преступления и разрешает этот вопрос: этот предел лежит у границы элементов состава преступления.

Самостоятельного рассмотрения заслуживают случаи, когда ответственность за преступление повышается при наступлении особо тяжких последствий. Особенно в этом отношении заслуживает внимания ч. 2 ст. 142 УК РСФСР, карающая нанесение тяжких телесных повреждений, от которых последовала смерть. Хотя в тексте ч. 2 ст. 142 УК РСФСР нет упоминания о виновном причинении смерти (закон в общей форме говорит, что «последовала смерть»), однако в силу общего указания ст. 10, ч. 2 ст. 142 УК РСФСР предполагает на стороне лица, умышленно нанесшего тяжкое телесное повреждение, от которого последовала смерть, неосторожное причинение смерти.

Так, Уголовно-судебная коллегия в определении 30 декабря 1943 г. по делу П. указала: «П. признан виновным в том, что он 18 декабря 1942 г. в помещении неполной средней школы Ново-Торьяльского района Марийской АССР во время перемены, на почве детской шалости, нанес удар ногой, обутой в валеный сапог, ученице 7-го класса той же школы 14-летней Т. в область живота. Причиненное ей этим ударом тяжкое телесное повреждение (повреждение в нескольких местах петель тонкого кишечника) вызвало разлитое воспаление брюшины (перитонит), в результате которого, после безуспешного хирургического вмешательства, она 29 декабря 1942 г. в больнице умерла. Определение Верховного Суда РСФСР, как и приговор Верховного Суда Марийской автономной ССР, является неправильным по следующим основаниям.

Часть 2 ст. 142 УК РСФСР предусматривает умышленное тяжкое телесное повреждение, от которого последовала смерть потерпевшего, в отличие от первой части этой статьи, которая говорит об умышленном тяжком повреждении, повлекшем другие тяжелые последствия, указанные в этой статье, но не смерть.

По поводу первого условия, то есть объективной связи между смертью потерпевшей Т. и действиями виновного П., надо отметить, что неудовлетворительное исследование обстоятельств дела (по упущению органов предварительного следствия не было произведено вскрытие трупа умершей) не дает возможности судить о том, не было ли наступление особо тяжелых последствий причиненного повреждения результатом таких привходящих обстоятельств, как предшествующее заболевание потерпевшей аппендицитом.

Кроме того, судя по заключению судебно-медицинского эксперта в судебном заседании, хирургическое вмешательство было слишком поздним, и не исключена возможность благополучного исхода при своевременном производстве операции.

Но если при данных обстоятельствах не исключается причинная связь между смертью Т. и действиями П., то во всяком случае нельзя было бы вменять ему этот результат в вину, хотя бы он виновен в умышленном причинении потерпевшей тяжкого телесного повреждения, так как нет никаких оснований считать, что, нанося ей удар ногой, он должен был предвидеть возможность смертельного исхода, который даже объективно в данном случае не был неизбежен».

В связи с этим определением выдвинуто следующее общее положение:

«Часть 2 ст. 142 УК РСФСР предполагает, что между наступлением смертельного исхода и действием обвиняемого существует причинная связь и что в отношении этого результата виновный проявил неосторожную вину»[118].

Одним из необходимых элементов, характеризующих объективную сторону преступления, является, как подробно было развито выше, причинная связь.

Следовательно, умысел, охватывая все элементы, характеризующие объективную сторону преступления, последовательно должен охватывать и причинную связь, соединяющую действие с последствием. Если последствие было причинено действиями или событиями, выпадающими из причинной связи, объемлемой умыслом лица, он за эти последствия не отвечает.

Сторонники различения формальных (без последствий) и материальных (с последствиями) преступлений утверждают, что предвидение причинной связи должно иметь место лишь при так называемых материальных преступлениях. Так, проф. Б. С. Утевский указывает:

«О предвидении виновным причинной связи не может быть речи при формальных преступлениях, при которых не требуется для наличия состава преступления наступления каких-либо последствий, не требуется, следовательно, и предвидения виновным фактического хода развития причинной связи»[119]. Таким образом, неверное по существу различение так называемых формальных и так называемых материальных преступлений приводит к неправильной двойной конструкции умысла – умысла с предвидением причинной связи и умысла без такого предвидения.

Объективная сторона преступления не исчерпывается обязательными элементами состава: действием, причинной связью и последствием. Как подробно было развито выше, в группу элементов, характеризующих объективную сторону, входят и факультативные элементы: способ действия, время, место и другие. Если в конкретном составе предусмотрен один из факультативных признаков, он для этого состава является, как было указано выше, обязательным. Так как, далее, вина как элемент состава всегда связана с конкретным преступлением, то отсюда ясно, что в содержание умысла должно входить и знание этих дополнительных факультативных элементов, характеризующих объективную сторону. Поэтому, если лицо не знает того, что оказывает сопротивление представителю власти, оно не может отвечать за это преступление (ст. 73 УК РСФСР). Поэтому соучастник убийства, давший револьвер убийце, не может отвечать за убийство «особо мучительным способом» (ст. 136 УК РСФСР), если убийца не стрелял, а замучил жертву.

Самостоятельного внимания заслуживает вопрос, входит ли в содержание умысла сознание общественно опасного характера причинного последствия.

Закон (ст. 10 УК РСФСР) совершенно определенно включает в понятие умысла сознание лицом общественно опасного характера последствий своих действий. Поэтому глубоко ошибочными являются попытки ослабить значение этого прямого требования закона. Эти попытки, к сожалению, проникли и в учебник общей части советского уголовного права издания как 1948, так и 1952 гг.

Учебник общей части (изд. 1948 г.), с одной стороны, категорически утверждает: «Наличие вины умышленной предполагает не только сознание лица о фактических обстоятельствах, образующих соответственный состав преступления, но и сознание общественной опасности совершенного деяния». Утверждение, казалось бы, достаточно определенное. Однако, далее, на той же странице следует иное утверждение: «В силу сказанного при установлении умышленной виновности лица мы можем исходить из того, что сознание общественной опасности совершенного деяния по общему правилу всегда имеется у виновного. Поэтому для наличия умысла достаточно установить предвидение определенных фактических обстоятельств, принадлежащих к объективной стороне состава данного преступления».

Итак, по учебнику, с одной стороны, для наличия умысла необходимо сознание лицом «общественной опасности совершенного деяния», с другой – «для наличия умысла достаточно установить предвидение определенных фактических обстоятельств» – противоречие, четко свидетельствующее об отсутствии у автора отчетливого решения вопроса[120].

Недооценка требования ст. 10 УК РСФСР о сознании общественной опасности отразилась и в учебнике издания 1952 г. Действительно, в учебнике нового издания указано: «…в практической судебной прокурорской работе для установления умысла лица, когда речь идет о применении действующего уголовного закона, достаточно по общему правилу установить предвидение лицом определенных фактических обстоятельств, принадлежащих к объективным признакам состава данного преступления. Требование, чтобы наличие сознания общественной опасности деяния у виновного было специально доказано в каждом конкретном случае при совершении умышленного преступления, создало бы лишь ничем не обоснованные привилегии для лиц, сознательно или по легкомыслию не пожелавших ознакомиться с известными уже всем правилами социалистического общежития и уголовными законами социалистического государства, в котором они живут.

Было бы политически неправильным освобождать таких лиц от уголовной ответственности за умышленное совершение общественно опасного деяния, запрещенность которого они могли и должны были сознавать»[121].

«Практическая судебно-прокурорская работа» в Советском Союзе основывается на точных указаниях закона. Поэтому, если закон (ст. 10 УК РСФСР) требует для наличия умысла сознания лицом общественной опасности последствий его действий, то и «судебно-прокурорская работа» должна в полной мере идти по этому пути. Конечно, если наличие сознания общественной опасности не вызывает сомнений, то «доказывать» нет нужды, как нет нужды доказывать любой факт, не вызывающий сомнений у суда.

При неосторожности в форме самонадеянности лицо предвидит общественно опасный характер возможных последствий; при неосторожности в форме небрежности – лицо могло и должно было предвидеть общественно опасный характер последствий своих действий.

За недоносительство лицо будет нести уголовную ответственность и в том случае, если оно не знало о преступности и наказуемости недоносительства. Но состав недоносительства будет лишь в тех случаях, когда недоноситель знал, что не сообщает о контрреволюционном преступлении (состав ст. 58¹² УК РСФСР), или знал, что не сообщает о вооруженном восстании, бандитизме или подделке денежных знаков и т. п.

Отсюда следуют существенные практические выводы. Как известно, п. 5 Указа от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» карает недонесение о хищении социалистической собственности более опасного вида, то есть недонесение о хищении, совершенном повторно или организованной группой, или в крупных размерах. Отсюда необходимо сделать вывод, что в умысел лица, ответственного за недонесение, должно входить не только знание того, совершается или совершилось хищение социалистической собственности, но и знание того, что хищение совершается или совершилось повторно или организованной группой, или в крупных размерах. Весьма в этом отношении поучительно определение Верховного Суда СССР 17 июня 1950 г. по делу К. и З.

К. и З. были привлечены к уголовной ответственности по ст. 2 Указа от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» за то, что они будто бы похитили с К-ли 2 куб. м лесоматериала.

В судебном заседании было установлено, что К-ли продал лесоматериал Б., а предварительно попросил К. и З. распилить этот лесоматериал. Суд признал обвинение в отношении К. и З. в хищении лесоматериала не установленным, но признал их виновными в том, что они не донесли о совершенном К-ли хищении.

Осуждение К. и З. противоречит Указу от 4 июня 1947 г. На основании ст. 5 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» подлежат ответственности лица, которые не донесли органам власти о достоверно известном хищении государственного и общественного имущества, совершенном повторно, а равно совершенном организованной группой (шайкой) или в крупных размерах. Исходя из материалов дела К-ли, если бы и был признан виновным в хищении лесоматериалов, мог бы нести ответственность лишь по ст. 1 Указа от 4 июня 1947 г., поскольку хищение им было совершено без участия других лиц, а размер похищенного также не дает оснований для квалификации его действий по ст. 2 Указа.

Следовательно, К. и З. не могли быть привлечены по ст. 5 Указа.

Определение Верховного Суда СССР говорит о достоверно известном хищении государственного или общественного имущества, совершенном повторно или организованной группой, или в крупных размерах. Следовательно, виновный должен знать, что совершается или совершалось хищение более опасного вида.

Выше было отмечено, что специфика каждого преступления находит свое выражение главным образом в элементах, характеризующих объективную сторону преступления, – действии, предмете, способе, времени, месте совершения преступления и др. Элементы состава, характеризующие субъективную сторону, значительно скупее описаны законом; их и по существу значительно меньше: обязательных – один (умысел или неосторожность), факультативных – немногим более.

Среди факультативных элементов, характеризующих субъективную сторону умышленно совершенных преступлений, главную роль играют мотив и цель[122] совершенного преступления.

В советском уголовном законодательстве указание на цель как один из элементов состава содержится в ряде норм.

Особенно в этом отношении заслуживают внимания постановления о контрреволюционных преступлениях. Статья 58¹ УК РСФСР, дающая общее родовое определение контрреволюционного преступления, указывает: «Контрреволюционным признается всякое действие, направленное к свержению, подрыву или ослаблению власти рабоче-крестьянских советов и избранных ими на основании Конституции Союза ССР и конституций союзных и автономных республик рабоче-крестьянских правительств Союза ССР, союзных и автономных республик, или к подрыву, или ослаблению внешней безопасности Союза ССР и основных хозяйственных, политических и национальных завоеваний пролетарской революции». Таким образом, с объективной стороны контрреволюционное преступление по Уголовному кодексу обрисовано весьма широко: закон говорит о «всяком действии», но это широкое понятие находит свое четкое ограничение в субъективной стороне – в направленности действия к подрыву или ослаблению основ советской власти и советского строя.

В постановлении Пленума от 31 декабря 1938 г. особо подчеркивается значение цели в составах преступлений, предусмотренных ст. 58⁷, 58⁹ и 58¹⁴ УК РСФСР[123]: «Учитывая, что в судебной практике имели место случаи неправильного применения ст. ст. 58⁷, 58⁹ и 58¹⁴ УК РСФСР и соответствующих статей УК других союзных республик». Пленум Верховного Суда СССР указывает, что «по смыслу этих статей применение их может иметь место лишь в тех случаях, когда обстоятельствами дела установлено, что подсудимый действовал с контрреволюционной целью»[124].

Так, ст. 58², 58⁷, 58⁹ и 58¹⁴ УК РСФСР предусматривают совершение преступления с контрреволюционной целью; ст. 59³⁶ УК РСФСР – разрушение или повреждение путей сообщения с целью вызвать крушение поезда или судна; ст. 63 УК РСФСР – сокрытие наследственного имущества или имущества, переходящего по актам дарения, «в целях обхода закона о наследовании и дарении»; ст. 72 УК РСФСР – подделку удостоверений и документов в целях использования их»; ст. 73¹ УК РСФСР – угрозы должностным лицам и общественным работникам в целях прекращения их служебной или общественной деятельности или изменения ее характера в интересах угрожающего»; ст. 79¹ УК РСФСР – хищнический убой и изувечение скота с целью подрыва коллективизации сельского хозяйства и воспрепятствования его развитию; ст. 107 УК РСФСР – скупку и перепродажу товаров «в целях наживы»; ст. 119 УК РСФСР – провокацию взятки «в целях последующего изобличения давшего или принявшего взятку»; п. 2 ст. 136 УК РСФСР – убийство «с целью облегчить или скрыть другое тяжкое преступление»; ст. 148 УК РСФСР – помещение в больницу для душевнобольных «из корыстных или иных личных целей»: ст. 149 УК РСФСР – похищение, сокрытие чужого ребенка с корыстной целью; ст. 158¹ УК РСФСР – использование опеки «в корыстных целях»; ст. 168 УК РСФСР – удержание с корыстной целью чужого имущества; ст. 170 УК РСФСР – подделку «в корыстных целях официальных бумаг, документов и расписок»; ст. 171 УК РСФСР – обманное изменение с корыстной целью вида или свойства предметов, предназначенных для сбыта или общественного потребления.

В ряде случаев закон в качестве элемента состава особо предусматривает цель сбыта. Таковы ст. 99, 99¹, 101, 104, 172, 182¹ УК РСФСР.

Ряд статей Уголовного кодекса говорит о мотиве (побуждениях) как основном или квалифицирующем элементе состава преступления. Так, статья 136 УК РСФСР предусматривает убийство, совершенное из корысти, ревности и других низменных побуждений; ч. 2 ст. 120 УК РСФСР предусматривает служебный подлог, совершенный без корыстных мотивов, следовательно, ч. 1 ст. 120 имеет в виду подлог, совершенный по корыстным мотивам. Статья 114 УК РСФСР предусматривает «постановление судьями из корыстных или иных личных видов неправосудного приговора, решения или определения»; ст. 149 УК РСФСР – похищение, сокрытие или подмена чужого ребенка с корыстной целью, из мести или иных личных видов.

Мотив, непосредственно не указанный в диспозиции закона, может также служить критерием разграничения близких составов. В этом отношении заслуживает особого внимания определение Военно-транспортной коллегии от 8 января 1949 г. по делу С., согласно которому причинение легкого телесного повреждения из хулиганских побуждений должно квалифицироваться не по ст. 143 УК РСФСР (легкие телесные повреждения), а по ст. 74 УК РСФСР (хулиганство).

Цель и мотив – не обязательные, а лишь факультативные элементы состава: они могут быть описаны в законе, но могут и отсутствовать. Казалось бы, отыскивать элемент цели или мотива в тех составах, в которых закон о них вовсе не упоминает, нет оснований. В действительности, однако, это не так: в ряде случаев, и это имеет большое значение для судебной практики, закон о цели или мотиве не упоминает, и, тем не менее, более глубокий анализ соответственных составов преступлений приводит к необходимости признать, что определенная законом прямо не предусмотренная цель все же является необходимым элементом этих составов. Это положение имеет, прежде всего, большое значение для правильного применения Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г.

Указ от 4 июня 1947 г. «Об усилении охраны личной собственности граждан» определяет кражу как «тайное или открытое похищение личного имущества граждан». При этом о цели как элементе хищения закон не упоминает. И, тем не менее, определенная цель – цель распорядиться похищенной вещью как своей собственностью – является необходимым элементом состава кражи. Такова и только такова мысль закона. Так, если двое приятелей, шутя, тайно взяли золотые часы их общего друга, имея в виду часы эти через день вернуть (то есть без цели использования часов как своих собственных), то в их действиях нет состава хищения, хотя как будто имеется «тайное похищение чужого имущества». Следовательно, не всякое тайное изъятие чужой вещи есть ее похищение.

Такова и судебная практика, четко и твердо проводимая Верховным Судом СССР. Так, определение Уголовно-судебной коллегии от 27 декабря 1940 г. указывает: «Ч. по приговору признан виновным в том, что 13 сентября 1940 г. в пьяном виде похитил из ларька три кружки с пивом. Из дела видно, что Ч., будучи пьяным, зайдя в ларек и выпив там несколько кружек пива, решил три кружки взять с собой. Ч. на предварительном следствии и на суде доказал, что кружки он взял потому, что хотел пиво отнести домой и перелить в свою посуду. Заведующий пивным ларьком М. показал, что Ч. он знает как аккуратного человека и не предполагает, чтобы тот взял кружки с пивом с целью хищения».

При таких обстоятельствах нельзя признать правильным осуждение Ч., поскольку не установлено, что в данном случае была кража[125].

В другом определении, от 4 августа 1945 г. по делу П., Верховный Суд СССР указал: «В ночь на 29 августа 1944 г. П. позвал О. пойти с ним на ток и взять у спящего сторожа один мешок ржи для того, чтобы проверить бдительность сторожа и бригадира. Забрав один мешок ржи, они унесли его по направлению к деревне, но, когда по пути их окликнул незнакомый человек, они тут же спрятали мешок в огороде и разошлись.

Как показывает осужденная О., П. не предлагал ей поделить с ним унесенную рожь, а часть этой ржи она присвоила себе без его ведома. П. же предлагал О. либо забрать унесенный с тока мешок ржи к себе домой, либо положить в таком месте, чтобы его могли обнаружить колхозники. Как отмечается в отзывах правления колхоза о П., он добросовестный работник колхоза и, будучи объездчиком полей, он и ранее практиковал инсценировки хищения для проверки сторожей. Изложенные обстоятельства дела не дают оснований утверждать, что И. намерен был похитить унесенный с тока мешок ржи»[126].

Отсутствие цели распорядиться взятым имуществом как своей собственностью и, следовательно, отсутствие состава хищения Верховный Суд СССР нашел и в том случае, когда изъятие чужого имущества имело место в надежде получить разрешение законного владельца этого имущества. Так, в определении от 26 сентября 1942 г. по делу Л. Верховный Суд определил: «Л. признана виновной в том, что, работая на заводе, она совершила 1 марта 1941 г. мелкую кражу на производстве, взяв из лаборатории 90 г спирта-сырца, который у нее был обнаружен в проходной будке. Из показаний Л. видно, что спирт-сырец поступил в ее ведение как заведующей хозяйством лаборатории, и этот материал был на ее подотчете. Как объяснила Л., при проверке 70 кг поступившего спирта она обнаружила 100 г лишних, которые предназначались для покрытия потерь при разливе. Из этих 100 г спирта она решила взять 75 г для своей матери, страдающей ревматизмом и нуждающейся в нем как лечебном средстве для натираний.

Эти объяснения Л. подтверждены начальником Центральной лаборатории М., который удостоверяет, что в конце февраля 1942 года Л. обращалась к нему с просьбой разрешить ей получить немного технического спирта для лечения ее матери. Он обещал ей получить разрешение на вынос спирта от дирекции завода»[127].

Отсутствие цели ограбления является решающим и в указаниях Верховного Суда СССР, относящихся к 1955 г.[128], в определении которого указано: «Оценка обстановки и нетрезвого состояния Р. в момент совершения преступления, а также добытых по делу доказательств, в которых нет никаких данных, свидетельствующих о наличии у Р. умысла на ограбление, приводит к выводу, что нападение Р. было совершено из хулиганских побуждений, а не с целью ограбления».

Отсутствие цели обращения чужой вещи в свою собственность нередко является гранью, отделяющей хищение от злоупотребления властью. Так, и по делу, в котором отсутствовала цель обращения взятого имущества в свою собственность, Верховный Суд СССР нашел: «П. осужден за то, что он, работая заведующим мельницей № 1 Рязанского мельуправления, злоупотребляя своим служебным положением, отпустил за ремонт одной мельничной детали в виде компенсации 10 кг муки. Виновность осужденного материалами дела, показаниями свидетелей установлена, однако суд неправильно квалифицировал действия осужденного по п. “г” ст. 162 УК РСФСР как хищение муки: преступление П. надлежало квалифицировать по ст. 109 УК РСФСР как злоупотребление»[129].

В некоторых случаях отсутствие цели использования чужой вещи как своей собственности образует грань, отделяющую хищение от самоуправства.

Так, в определении по делу Л-ва и Л-вой от 25 ноября 1942 г. Верховный Суд СССР указал:

«Л-в Борис и его жена Л-ва Ефросинья признаны виновными в том, что они днем на улице отобрали у гр-ки К. три пуда муки и унесли в свой дом, при этом Л-в нанес побои К.

Материалами дела установлено, что Л-вы не имели умысла похитить у К. муку, а считали, что эта мука принадлежит им. Таким образом, они самоуправно осуществляли свои права, вытекающие из их взаимоотношений с К., и Л-в при этом нанес побои потерпевшей К., о чем последняя подала заявление в органы расследования.

Эти действия Л-ва Бориса надлежало квалифицировать по ст. 90 и по ч. 1 ст. 146 УК РСФСР, а Л-вой Ефросиньи – по ст. 90 УК РСФСР»[130].

Установление цели (мотива) преступления порой приобретает решающее по делу значение: недоказанность мотива преступления ведет к недоказанности самого факта совершения преступления. Весьма в этом отношении показательно определение Судебной коллегии Верховного Суда СССР от 19 февраля 1955 г. по делу М. Судебная коллегия указала:

«Согласно обвинительному заключению М. вменялось в вину, что он, растратив 20 643 руб. и зная о том, что это известно бухгалтеру У., убил его в целях сокрытия хищения, поэтому помимо ст. 136 УК РСФСР, М. было предъявлено обвинение и по ст. 2 Указа от 4 июня 1947 г. “Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества”».

Предъявленное М. обвинение в хищении суд признал недоказанным и по ст. 2 названного Указа М. оправдал.

Таким образом, выдвинутая предварительным следствием версия о том, что М. убил У. в целях сокрытия растраты, в ходе судебного следствия не подтвердилась.

Между тем суд ссылается на показания вдовы У. о том, что у ее мужа имелись документы, свидетельствующие о растрате, совершенной М., на почве чего и был убит У. В данном случае суд в противоречии со своими же собственными доводами сослался на это заявление вдовы У., так как сам суд отверг обвинение М. в хищении.

Таким образом, отпадение цели – убийство с целью скрыть совершенное хищение – ведет к недоказанности самого факта преступления – убийства М. бухгалтера У.

Факультативные элементы, характеризующие субъективную сторону преступления, не исчерпываются мотивом и целью.

Статья 138 УК РСФСР предусматривает убийство, совершенное в состоянии «внезапно возникшего душевного волнения, вызванного насилием или тяжелым оскорблением со стороны потерпевшего». О душевном волнении упоминает и ст. 144 УК РСФСР. Этот признак, введенный законом, – «душевное волнение» – является также элементом состава, характеризующим субъективную сторону преступления.

Для надлежащего понимания и правильного применения закона важно отметить некоторые общие черты, характеризующие содержание и конструкцию составов в социалистическом уголовном праве. Заслуживают в этом плане внимания следующие вопросы: I. Составы общие и специальные. II. Смежные составы. III. Составы конкретизированные. IV. Составы с изменившимся содержанием. Обратимся к рассмотрению первого вопроса.

Особенность составов общих и специальных, особенность, имеющая весьма большое значение для правильной квалификации преступлений, заключается в том, что эти составы по существу однородны, но они охватывают род и виды одних и тех же преступлений.

Практическое значение различения общих и специальных составов заключается в том, что всегда и, безусловно, при наличии двух норм, предусматривающих одна – родовой состав, другая – специальный, видовой состав, квалифицировать преступное действие надлежит не по общей, а по специальной норме. Специальный состав, так сказать, берет верх над родовым. Родовой состав, таким образом, как бы сохраняется в резерве для тех случаев, которые специальными составами не охватываются. Обратимся для освещения этого вопроса к анализу некоторых родовых и специальных составов. Прежде всего в этом отношении заслуживают внимания, с одной стороны, ст. 109 УК РСФСР, дающая общее родовое определение должностного преступления, и, с другой стороны, ст. 114, 115, 116, УК РСФСР, предусматривающие отдельные виды должностных преступлений.

Статья 109 УК РСФСР предусматривает злоупотребление властью в общей форме. Статьи 114, 115, 116 УК РСФСР предусматривают, по существу, то же злоупотребление властью, но только в формах специальных: так, ст. 114 УК РСФСР (вынесение судьей заведомо неправосудного приговора) содержит все элементы состава злоупотребления властью, описанного в ст. 109 УК РСФСР; здесь и действие должностного лица, которое оно могло совершить единственно благодаря своему служебному положению, и действие, которое не вызывалось необходимостью, и действие, имевшее своим последствием явное нарушение правильной работы учреждения, и, наконец, действие, совершенное по личным мотивам.

Неправильно было бы в приведенном случае (неправосудном приговоре судьи) говорить о наличии двух составов – родового и специального (например, злоупотребления властью, предусмотренного ст. 109 УК РСФСР, и, кроме того, постановления неправосудного приговора, предусмотренного ст. 114 УК РСФСР) – и определять наказание по совокупности. Состав родовой и состав специальный складываться не могут: не могут образовать суммы два слагаемых, из которых одно – родовое, другое – видовое понятие. Это понимание с полным основанием проводится Верховным Судом СССР. Так, постановление Пленума Верховного Суда СССР от 3 мая 1940 г. указывает: «Материалами по делу установлено, что К., являясь заведующим магазина, а М. – его помощником, присваивали товары, находящиеся в магазине; всего ими было присвоено на сумму 4536 руб. Эти действия К. и М. попадают под признаки ст. 116 УК РСФСР, ввиду чего следует признать, что дополнительное применение к К. ст. 109 УК РСФСР не обосновано материалами дела». Отсюда Верховный Суд СССР делал общий вывод: «Ст. 109 УК РСФСР не должна применяться по совокупности с другой статьей УК раздела о должностных преступлениях, если инкриминируемое преступление прямо предусмотрено этой другой статьей, по которой только оно и должно квалифицироваться»[142].

И в других часто имеющих место на практике случаях, когда специальная норма не является видовой, применение специальной нормы является согласно указаниям Верховного Суда СССР обязательным. Так, постановление Пленума Верховного Суда СССР от 28 января 1943 г. по делу М. и К. указывает: «Установлено, что из шелка, переданного М. – К, последний, будучи портным, сшил несколько рубах и продал их на рынке. Эти действия М., выразившиеся в том, что он сбывал в виде промысла изготовленные им изделия, в отношении сбыта которых имеется специальное запрещение, неправильно квалифицированы по ст. 129 УК Таджикской ССР, так как они прямо предусмотрены ст. 122 того же УК».

Отсюда сделан общий вывод: «Сбыт в виде промысла изготовленных обвиняемым изделий, в отношении сбыта которых имеется специальное запрещение, не может квалифицироваться как спекуляция, так как подобные действия предусмотрены специальной статьей УК (ст. 122 УК Таджикской ССР, ст. 99 УК РСФСР)».

Принцип преимущественного значения специальной нормы перед общей сохраняет в полной мере свою силу и тогда, когда некоторые случаи соучастия и прикосновенности к преступлению предусмотрены в качестве специальных составов. Так, ст. 73² УК РСФСР предусматривает подстрекательство несовершеннолетних или привлечение их к участию в различных преступлениях, а также понуждение несовершеннолетних к занятию спекуляцией, проституцией, нищенством и т. п., поэтому лица, повинные в подстрекательстве несовершеннолетних к совершению преступления, должны нести ответственность не на общих основаниях ответственности по соучастию, а по специальной норме – ст. 73² УК РСФСР.

Аналогично содействие побегу арестованного должно квалифицироваться по специальной ст. 81 УК РСФСР, а не как соучастие (пособничество) к побегу.

В этом же плане соотношения общего и специального составов возможны случаи, когда специальный состав по существу включает в себя элементы состава другого преступления. Так, ложное показание может явиться специальной формой укрывательства преступления, совершенного другим лицом. Однако поскольку ложное показание предусмотрено специальной ст. 95 УК РСФСР, оно должно квалифицироваться по ст. 95 УК РСФСР, а не на общих основаниях как укрывательство преступления. В этом отношении весьма поучительно определение Уголовно-судебной коллегии Верховного Суда СССР от 27 июня 1949 г. по делу Г. и других. В этом определении Верховный Суд указал, что народный суд ошибочно квалифицировал действия X. по ст. 17 и ч. 1 ст. 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об усилении охраны личной собственности граждан». Подстрекательство к лжесвидетельству должно влечь за собой уголовную ответственность по правилам о соучастии. X. подстрекала к лжесвидетельству по делу о тяжком преступлении. По смыслу ст. 95 УК РСФСР, предусматривающей преступление против порядка управления, такое лжесвидетельство должно рассматриваться как квалифицированный вид противодействия нормальной работе судебно-следственных органов власти. Поэтому действия X., хотя они и были направлены на создание алиби обвиняемому Г., а не на обвинение его в совершении тяжкого преступления, должны быть квалифицированы по ст. 17 и ч. 2 ст. 95 УК РСФСР.

В системе социалистического уголовного законодательства может быть отмечено наличие довольно значительного числа составов по конкретному содержанию и юридическим признакам весьма друг другу близких – смежных составов. Таковы, например, диверсия и вредительство, бандитизм и групповой разбой, халатность и бесхозяйственность.

В отличие от составов родовых и специальных составы смежные– это по существу различные составы, но составы близкие, родственные, вследствие близости отдельных элементов этих составов. Недостаточно четкое разграничение этих составов нередко является источником судебных ошибок. При этом необходимо отметить следующее.

Со смежными составами не следует смешивать составов большей или меньшей общественной опасности. Таковы, например, состав хулиганства – ч. 1 и 2 ст. 74 УК РСФСР. Это не смежные составы: здесь, в ст. 74 УК РСФСР, речь идет о более и менее опасных формах одного и того же преступления – хулиганства. В смежных составах, напротив, речь идет о близких друг другу составах различных преступлений – диверсии и вредительства, побоев и оскорбления и др.

При рассмотрении некоторых смежных составов можно определить грани, лежащие между весьма сходными на первый взгляд преступлениями. Естественно, в пределах настоящей работы нет возможности и нет надобности давать исчерпывающий анализ всех смежных составов, но остановиться на некоторых из них необходимо для использования развитого выше общего учения о составе преступления в разрешении конкретных вопросов.

Ряд общих элементов сближает составы двух контрреволюционных преступлений – диверсии и вредительства. Бесспорно общими для этих обоих преступлений, как и для всех контрреволюционных преступлений, являются элементы, характеризующие субъекта и субъективную сторону преступления: как для состава вредительства, так и для состава диверсии необходимы субъект – классовый враг и субъективная сторона – контрреволюционный умысел. Следовательно, не в субъективной сфере лежит грань, отделяющая вредителя от диверсанта.

Далее, объект посягательства – ив более общем смысле (основы советской власти), и в более конкретной форме (люди и материальные ценности) – одинаково может входить элементом в состав диверсии и вредительства. Так, например, ссыпка здорового зерна в амбар, где хранится зараженное клещом зерно, является (при наличии, конечно, контрреволюционного умысла) вредительством; но вредительством будет также примешивание к консервам (с контрреволюционной целью) вредных для здоровья веществ. Равным образом диверсии могут быть направлены на материальные ценности (поджог завода), но могут быть направлены и против людей (порча путей с целью вызвать гибель эшелона войск). Таким образом, и не в элементах, характеризующих объект преступления, лежит грань, отделяющая диверсию от вредительства. Отсюда непосредственно следует, что признаки, отделяющие диверсию от вредительства, кроются в четвертой группе элементов – в элементах, характеризующих объективную сторону преступления.

Действительно, ст. 58⁷ УК РСФСР говорит о подрыве государственной промышленности, транспорта и торговли путем соответствующего использования государственных учреждений и предприятий. Отсюда необходимо сделать вывод, что ст. 58⁷ УК РСФСР имеет в виду вредительскую деятельность, совершаемую изнутри, – обычно (но не всегда) лицами, по служебным обязанностям связанными с этим учреждением или предприятием. Вредитель, далее, и это особенно существенно, стремится не нарушать внешнего облика вещи, ее оболочки; на вид обыкновенная банка консервов заполняется не только рыбой, но и песком, опилками и другими вредными примесями. Диверсант, напротив, наносит удары извне и пытается разрушить, уничтожить самое бытие вещи – взорвать мост, поджечь завод и т. д.

Таким образом, один, и совершенно определенный, элемент, характеризующий объективную сторону состава – способ действия, – образует обычно грань, отделяющую диверсию от вредительства.

Объективная сторона порой играет весьма существенную роль и при разграничении других смежных составов.

Составы халатности и бесхозяйственности предусмотрены в двух различных главах Уголовного кодекса – главе «Должностные преступления» (ст. 111 УК РСФСР) и главе «Хозяйственные преступления» (ст. 128 УК РСФСР). Однако близость этих составов, их смежность, весьма значительна. Прежде всего субъектом как халатности, так и бесхозяйственности могут быть должностные лица – с той лишь оговоркой, что субъектом бесхозяйственности могут быть лишь лица, стоящие во главе государственных или общественных учреждений и предприятий, или их уполномоченные. Однако эти же лица могут быть и часто бывают субъектами, отвечающими за халатность. Далее – и это особенно существенно, – вина как элемент состава, и тут, и там – при халатности и при бесхозяйственности – одинаково возможна лишь в форме неосторожности. При такой близости субъектов и тождестве субъективной стороны грань, отделяющую халатность от бесхозяйственности, приходится, естественно, искать в элементах, определяющих объект и объективную сторону обоих преступлений. Как подробно развито выше, различия объекта играют решающую роль при распределении составов по отдельным главам. Поэтому отнесение халатности и бесхозяйственности к различным главам свидетельствует о том, что объект посягательств в обоих преступлениях неоднороден: объектом халатности является правильное течение должностной службы, объектом бесхозяйственности – хозяйственные интересы государственного или общественного учреждения или предприятия. Отсюда можно сделать вывод, что бесхозяйственность может иметь место лишь в сфере хозяйственных отношений, в сфере хозяйствования, халатность же – во всех других сферах должностной деятельности (административной, культурной и других). Бесхозяйственность, таким образом, выражается, так сказать, в «халатном хозяйствовании». Поэтому вредные последствия одинаково предполагаются как составом ст. 111, так и составом ст. 128 УК РСФСР, хотя в ст. 128 УК РСФСР вредные последствия предусмотрены в более конкретной форме: «расточение или невозместимый ущерб имуществу учреждений или предприятий»; этим лишь еще более подчеркивается значение бесхозяйственности как преступления в сфере хозяйственной деятельности. Поэтому за бесхозяйственность может отвечать управляющий пищевым трестом, строительной конторой, заведующий складами, но не начальник милиции, нотариус и другие.

Таким образом, грань, лежащая между двумя этими составами, определяется элементами, характеризующими объект преступления.

В рассмотренных выше смежных составах – вредительство и диверсия, халатность и бесхозяйственность – грань, отделяющая один состав от другого, кроется в элементах, характеризующих объект и объективную сторону преступления. Разбой и бандитизм, напротив, являются смежными составами, различия между которыми кроются в сфере субъективной.

Действительно, основной элемент состава, определяющий объективную сторону, – действие – тождественно в разбое и бандитизме; здесь и там закон имеет в виду открытое нападение. Сложнее положение с объектом посягательства; оба эти состава, естественно, имеют в виду различные объекты: объектом бандитизма (как это вытекает из общего определения особо опасных преступлений против порядка управления, данного в ст. 59¹ УК РСФСР) являются основы государственного управления. Однако необходимо учесть, что непосредственным объектом бандитизма также часто являются социалистическая или личная собственность и люди, как, с другой стороны, непосредственным объектом разбоя также являются собственность и люди (насилие над личностью с целью завладения имуществом). При этих условиях, несмотря на отмеченное общее различие в объектах, конкретные случаи разбоя и бандитизма по особенностям объекта весьма трудноотличимы.

Значительно более четка грань, лежащая в субъективной сфере и определяющая субъекта преступления: субъектом бандитизма является банда, то есть в известной мере сплоченная группа лиц, субъектом разбоя – отдельное лицо или даже несколько лиц, если только между ними нет той субъективной связанности, которая предполагается понятием банды.

Таким образом, путь сопоставления отдельных элементов, характеризующих объективную и субъективную сторону преступления, – наиболее верный путь к размежеванию смежных составов, – следовательно, к обеспечению правильной, отвечающей задачам социалистического правосудия квалификации преступных деяний.

В несколько ином плане разбой близок к убийству с корыстной целью.

Разбой (охватываемый ныне Указом от 4 июня 1947 г.) может проявляться в разных формах. Так, открытое нападение с целью завладения имуществом может сочетаться с угрозой убийства, но может закончиться и действительным убийством. В последнем случае ряд элементов состава сближает разбой с корыстным убийством: в обоих случаях имеет место умысел на убийство и умысел на завладение чужим имуществом; в обоих случаях смерть наступает в результате действий виновного. Самое действие «нападение» также вполне может быть способом совершения корыстного убийства. Тем не менее грань между разбоем и корыстным убийством может быть намечена. При разбое завладение имуществом всегда представляет собой похищение чужого имущества; напротив, при убийстве с корыстной целью переход имущества совершается (или предполагается) формально «легальным» путем – например, получение имущества убитого по наследству. В этом наиболее четко определяется грань, лежащая между разбоем и корыстным убийством.

Процесс конкретизации составов с большой четкостью выступает в весьма важном законодательном акте довоенного времени – Указе Президиума Верховного Совета СССР 10 июля 1940 г.

Уже Уголовный кодекс 1922 г. предусматривал разнородные, наносящие ущерб социалистическому строительству действия должностных лиц, в особенности должностных лиц хозяйственных учреждений и предприятий.

Это были общие постановления об ответственности за халатное отношение к исполнению служебных обязанностей и бесхозяйственность. Названные постановления перешли и в Уголовный кодекс редакции 1926 г. (ст. 111 и 128 УК РСФСР). Тем самым ряд преступных действий должностного лица (внутризаводской брак, выпуск недоброкачественной продукции, необеспечение предприятия сырьем и т. д.) охватывался указанными общими нормами. Так, если выпуск недоброкачественной продукции совершался по неосторожности должностного лица, эти действия могли быть квалифицированы по ст. 128 УК РСФСР; если выпуск недоброкачественной продукции совершался умышленно (без контрреволюционного умысла), он подпадал под действие ст. 109 УК РСФСР, предусматривающей злоупотребление властью. Таким образом, Указ Президиума Верховного Совета СССР от 10 июля 1940 г. об уголовной ответственности за выпуск недоброкачественной продукции не образует нового понятия преступного: эти действия и до указов могли и должны были влечь за собой уголовную ответственность по Уголовному кодексу.

Однако новое, внесенное указом, заключается в ином. Указ рядом с названными выше составами (ст. 109, 111, 128, 129 УК РСФСР) выдвигает специальные, более конкретизированные составы, охватывающие не злоупотребление властью, бесхозяйственность и расхищение путем сделок «вообще», а вполне конкретный вид этих злоупотреблений – выпуск недоброкачественной продукции.

Эта тенденция к конкретизации составов нашла свое выражение и в ряде других законодательных актов.

Параллельно с отмеченным процессом конкретизации составов должен быть отмечен и процесс противоположного характера, процесс поглощения некоторых специальных составов составами более общего значения. Этот второй процесс нашел свое наиболее четкое и значительное выражение в Указе Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества».

Особенная часть Уголовного кодекса, как известно, содержит ряд норм, предусматривающих специальные виды посягательств на социалистическую собственность: ст. 116 (растрата), ч. 2 ст. 169 (мошенничество, причинившее ущерб государственному или общественному имуществу), ст. 109 (в случаях корыстного злоупотребления властью), пункты «г», «д», «е» ст. 162 (хищение социалистической собственности) УК РСФСР. С изданием Указа от 4 июня 1947 г. названные статьи не были отменены; они, следовательно, сохраняют силу в качестве норм УК. Но они вместе с тем потеряли свое самостоятельное значение, ибо они оказались поглощенными нормами Указа от 4 июня 1947 г. Отражая это положение, Пленум Верховного Суда СССР указал, что в связи с изданием указов от 4 июня 1947 г. «не подлежат применению закон от 7 августа 1932 г., ст. 1 Указа от 10 августа 1940 г. об уголовной ответственности за мелкие кражи на производстве и хулиганство, а также статьи 59^3а (хищение оружия), 116 (растрата), 162 (кража), 165 (грабеж), 166 (похищение лошадей или крупного скота), 166-а (хищение огнестрельного оружия, не подпадающее под признаки ст. 59^3а), 167 (разбой), ч. 2 ст. 169 (мошенничество, причинившее ущерб государству)».

В отдельных своих определениях Верховный Суд СССР высказывается за фактическое поглощение Указом от 4 июня 1947 г. не только названных в приведенном выше постановлении статей. Так, в определении 1 февраля 1949 г. по делу С. Железнодорожная коллегия Верховного Суда СССР указала: «Подделка штрафных квитанций являлась способом присвоения С. денег, и в данном конкретном случае преступные действия С. охватываются ст. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. “Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества”, поэтому обвинение С. по ч. 1 ст. 108 УК УССР (ст. 120 УК РСФСР) подлежит исключению из приговора»[143].

Такова же была точка зрения Верховного Суда СССР и в другом случае, когда подсудимому вменялась в вину подделка железнодорожных билетов. Так, постановление Пленума Верховного Суда СССР от 16 декабря 1949 г. по делу К. и других указывает: М., билетный кассир, в июле-сентябре 1948 г. приняла от контролеров для повторной реализации 82 использованных проездных железнодорожных билета с поддельными датами выдачи и номеров поезда, часть из них продала и вырученные за них деньги присвоила совместно с контролерами. Определением Железнодорожной коллегии Верховного Суда СССР преступление М. и других было квалифицировано по ч. 3 ст. 59⁸ УК РСФСР как подделка железнодорожных билетов. Пленум Верховного Суда счел эту квалификацию неправильной и нашел в действиях виновных хищение государственного имущества, предусмотренное Указом от 4 июня 1947 г. без всякого сочетания с ч. 3 ст. 59⁸. Последняя статья, таким образом, также на деле оказалась поглощенной Указом от 4 июня 1947 г.

Такого рода расширение принципа поглощения вызывает некоторые сомнения. Конечно, должностной подлог по сравнению с хищением социалистической собственности – преступление менее общественно опасное. Однако подлог, как подробнее было развито выше, законом особо предусмотрен как способ преступного завладения чужим имуществом, и квалификация должна отражать, имело ли место прямое изъятие государственных или общественных ценностей или же изъятие, осуществленное при помощи подлога документов.

Рядом с описанным выше порядком поглощения ряда специальных норм, имеющим исключительное политическое значение, Указом от 4 июня 1947 г. следует отметить в судебной практике весьма нередкие случаи не правового, а фактического поглощения составами, охватывающими более тяжкие преступления, составов сравнительно малозначительных. Таких примеров судебная практика знает немало. Обратимся к следующему примеру.

А. совершает разбойное нападение на дом И. При этом А. взламывает дверь, ведущую в жилище И. Действия А. будут с полным основанием квалифицированы как разбой (Указ от 4 июня 1947 г.) и только как разбой; дополнительно за умышленное повреждение чужого имущества (взлом двери – ст. 175 УК РСФСР) А. отвечать не будет, ибо вина и наказание за совершенные А. действия в полной мере могут быть определены в пределах ответственности за разбой, по сравнению с которым повреждение чужого имущества – малозначительное преступление.

Или другой пример: А. наносит словесное оскорбление В. и затем тут же причиняет ему тяжкое телесное повреждение. По основаниям, приведенным выше, А. будет отвечать по ст. 142 УК РСФСР за умышленное тяжкое телесное повреждение. Словесное оскорбление окажется фактически поглощенным более тяжким преступлением. Идти иным путем значило бы терять правильную судебную перспективу при оценке преступных деяний и без нужды загромождать оценку реальных жизненных явлений обилием статей.

Само собой разумеется, что отмеченный процесс фактического поглощения составов может иметь место исключительно в случаях указанного типа, то есть в случаях, когда совершается тяжкое преступление и в связи с ним другое, с ним связанное, сравнительно явно малозначительное. В иных случаях, когда совершаются два или более преступных деяния, хотя бы и близкого значения, нет, разумеется, надобности измерять значение каждого из составов на предмет поглощения менее общественно опасного состава составом более общественно опасным.

В особенности следует избегать подобного упрощенчества при квалификации должностных преступлений. Так, если должностное лицо злоупотребило властью, незаконно отпустив дефицитный товар, и за свои преступные действия получило взятку, оно подлежит ответственности по совокупности за злоупотребление властью (ст. 109 УК РСФСР) и за получение взятки (ст. 117 УК РСФСР), хотя санкция ст. 109 УК РСФСР дает достаточный простор для наказания виновного: равным образом, если заведующий магазином незаконно отпускал товары для спекуляции, в которой сам был заинтересован, то он подлежит ответственности по ст. 109, 17 и 107 УК РСФСР.

Так и определение Верховного Суда СССР от 10 января 1941 г. по делу С. указывает:

«С. признан виновным в том, что он, работая заведующим киоском артели “Интрикотаж”, систематически снабжал крупными партиями промтоваров спекулянтов Ш. и Д., которые оплачивали ему стоимость этих товаров по повышенным ценам и сами, в свою очередь, перепродавали эти товары на рынке по еще более высоким ценам.

Верховный Суд СССР переквалифицировал действия С. со ст. ст. 20 и 127 УК УССР на ст. 97 УК УССР на том основании, что он усмотрел в действиях С. должностное преступление – злоупотребление служебным положением. Между тем в действиях С. имеется совокупность двух преступлений: с одной стороны, должностного преступления, с другой – соучастия в систематической спекуляции. Поэтому действия С. должны быть квалифицированы по ст. 97 и 20-127 УК УССР».

Некоторые уголовно-правовые нормы, не меняясь или мало меняясь в своем словесном выражении, получают в судебной практике новое значение: это – нормы, приспособленные к происшедшим в общественной жизни изменениям. Содержание соответствующих составов поэтому изменилось.

Указанное явление может быть отмечено в ряде случаев. Прежде всего заслуживает внимания ст. 59² УК РСФСР, предусматривающая массовые беспорядки, «сопровождавшиеся погромами, разрушением железнодорожных путей или иных средств сообщения и связи, убийствами, поджогами и другими подобными действиями». Морально-политическое единство советского народа исключает возможность возникновения такого рода беспорядков в Советской стране. Тем не менее ст. 59² УК РСФСР не исчезла из уголовных кодексов; более того, она не исчезла и из практики судов; однако круг явлений, охватываемых ст. 59² УК РСФСР, существенно изменился: ст. 59² УК РСФСР стала применяться по делам, имеющим совершенно иной социальный и политический смысл, – по делам о самосудах. Так, постановление 45-го Пленума Верховного Суда СССР в общей форме указывает: «Самосуды, учиненные массой лиц, должны квалифицироваться как массовые беспорядки по ст. 59² УК РСФСР и соответствующим статьям других союзных республик». Самосуды, конечно, в известном смысле представляют собой «массовые беспорядки»; однако это не вполне те особо опасные массовые беспорядки, «сопровождавшиеся пожарами, разрушениями железнодорожных путей или иных средств сообщения и связи, убийствами, поджогами», о которых говорит ст. 59² УК РСФСР и которые из советской действительности давно исчезли.

Далее, весьма поучительна эволюция понятия спекуляции, частично приведшая к изменению ее состава, но полностью в этих изменениях еще не отраженная.

Первый Декрет о борьбе со спекуляцией был издан 15 ноября 1917 г. Изданный несколько позднее, 22 июля 1918 г., Декрет «О спекуляции» относил к спекуляции сбыт, скупку и хранение с целью сбыта монополизированных или нормированных продуктов питания по ценам выше твердых и других, кроме продуктов питания, монополизированных и нормированных предметов массового потребления, и ряд других преступлений, приравненных к спекуляции (злоупотребления продовольственными карточками и пр.).

Отмена после окончания гражданской войны продразверстки и разрешение Декретом 24 мая 1921 г. свободного обмена, покупки и продажи оставшихся у населения после выполнения натурального налога продуктов сельского хозяйства повлекли за собой изменение понятия «спекуляция».

В соответствии с изменившейся обстановкой Уголовный кодекс РСФСР 1922 г. дал новое определение спекуляции: спекуляцией признавалось «искусственное повышение цен на товары путем сговора или стачки торговцев между собой или злостного невыпуска товаров на рынок» (ст. 137). Близко к этой редакции и Уголовный кодекс 1926 г. определял спекуляцию как злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок. Таким образом, в период, когда частная торговля в известных пределах законом допускалась, спекуляцией охватывались лишь некоторые запретные формы торговой деятельности (искусственное, злостное повышение цен и т. п.).

Ликвидация эксплуататорских классов по-новому поставила вопрос о спекуляции.

Постановление ЦИК и СНК СССР от 20 мая 1932 г. предписало: «Не допускать открытия магазинов и лавок частными торговцами и всячески искоренять перекупщиков и спекулянтов, пытающихся нажиться за счет рабочих и крестьян». Тем же законом колхозникам и единоличникам разрешено было производить торговлю по ценам, складывающимся на рынке, а колхозным объединениям – по среднекоммерческим ценам в государственной торговле.

Изменив всю систему советской торговли, закон 20 мая 1932 г. внес тем самым глубокие изменения в самое понятие «спекуляция».

С момента издания закона 20 мая 1932 г. всякого рода законом воспрещенная частная торговля (независимо от тех или иных ее методов – скупки товаров и т. д.) должна рассматриваться как спекуляция.

Таким образом, как будто единое понятие «спекуляция» в своем содержании от первого Декрета 22 июля 1918 г. до закона 22 августа 1932 г. существенно изменилось: в 1918 г. понятием «спекуляция» охватывались случаи скупки и продажи по повышенным ценам монополизированных и нормированных продуктов; в 1922 г. – случаи искусственного повышения цен на товары; в 1926 г. – случаи злостного повышения цен; в 1932 г. – все формы воспрещенной законом частной торговли. Таким образом, порой реальное содержание составов законодателем меняется в соответствии с изменившейся обстановкой.

Недостаточная разработанность общего учения о составе преступления являлась и является одной из причин недостаточно четкого освещения ряда основных проблем общей части уголовного права– проблем аналогии, покушения и др. Отсюда естественна и важна попытка осветить эти проблемы на основе развитого выше общего учения о составе преступления.

Конструкция норм Особенной части Уголовного кодекса в учебниках советского уголовного права рисуется обычно следующим образом: каждая норма состоит из двух частей – диспозиции, определяющей состав преступления, и санкции, определяющей соответственное ему наказание. В действительности конструкция норм разнообразнее и сложнее.

По общему правилу диспозиция в действующих республиканских кодексах является, так сказать, «жилплощадью» каждого состава: здесь, в диспозиции, размещаются все те элементы, из которых слагается состав конкретного преступного деяния. Это общее положение требует, однако, существенных оговорок.

Во-первых, имеется ряд диспозиций, на площади которых находят место не один, а два и более составов. Так, например, диспозиция ст. 111 УК РСФСР охватывает два состава: бездействие власти и халатность, диспозиция ст. 139 УК РСФСР – два состава: убийство с превышением пределов необходимой обороны и неосторожное убийство.

Во-вторых, возможны случаи, когда диспозиция хотя и предусматривает всего один состав, но состав этот не занимает всей ее «площади»; состав не заполняет диспозиции; в диспозиции оказываются помещенными не только элементы состава, но и иные, характеризующие данное преступление признаки. Так, содержащееся в диспозиции ст. 128-а УК РСФСР указание, что выпуск недоброкачественной продукции равносилен вредительству, не может быть признан элементом состава ст. 128-а УК РСФСР, а является общеполитической характеристикой этого преступления. Равным образом и другого рода указание, например, указание на условия наказуемости, содержащееся в диспозиции ст. 131 УК РСФСР, предусматривающей злонамеренное неисполнение договоров («если при рассмотрении дела в порядке гражданского судопроизводства обнаружен злонамеренный характер»), не может быть отнесено к элементам состава ст. 131 УК РСФСР, а является лишь условием наказуемости злостного неисполнения договоров. Именно потому, что условия наказуемости не являются элементами состава, они легко могут быть из диспозиции перенесены в санкцию. Так, ст. 74 УК РСФСР 1926 г., каравшая менее опасное хулиганство лишением свободы на срок до трех месяцев, содержала указание на условия наказуемости не в диспозиции, а в санкции: «если до возбуждения уголовного преследования на совершившего указанные действия не было наложено административного взыскания».

Рядом с отмеченными случаями, когда диспозиция шире состава, весьма многочисленны случаи противоположного значения, когда диспозиция всех элементов состава не вмещает, когда диспозиция, следовательно, уже состава. Так, весьма часто диспозиция не содержит, как подробнее указано было выше, указаний на объект преступления, хотя, бесспорно, состав преступления без элемента, характеризующего объект посягательства, – немыслим. Равным образом весьма часто отсутствуют в диспозиции указания определенного последствия. Даже в тех случаях, где последствие является общепризнанным элементом состава данного преступления (в так называемых «материальных» преступлениях), оно не всегда прямо выражено в диспозиции. Нет в диспозиции обычно указаний на причинную связь как элемент состава, объективно связывающий действие с его результатом. Даже о форме вины как элементе состава диспозиция, как подробно было развито выше, не всегда упоминает. Так, ст. 59⁸ УК РСФСР не говорит об умышленной подделке денег и т. д. Во всех этих случаях не отраженные в диспозиции элементы состава должны быть восполнены путем правильного истолкования мысли и слов закона (так, самые понятия «похищение», «подделка» содержат указание на умысел и т. д.).

Наконец, в некоторых случаях отдельные элементы состава (обычно элементы, характеризующие большую или меньшую общественную опасность данного преступления) оказываются перенесенными в санкцию.

Так, санкция ст. 59⁹ повышает наказание за контрабанду до расстрела «при особо отягчающих обстоятельствах». Совершенно очевидно, что здесь речь идет о контрабанде, совершенной при особо отягчающих обстоятельствах, то есть по существу о признаках, повышающих общественную опасность преступного действия[144]. В ст. 59^3в УК РСФСР закон выделяет более опасный род преступления в особую, третью часть – нарушение дисциплины на транспорте, носящее «явно злостный характер».

Таким образом, было бы глубоким заблуждением всегда и для всех случаев рассматривать диспозицию как единственный источник распознавания состава или как источник распознавания одного-единственного состава, – порой нужна тщательная аналитическая работа, чтобы из текста диспозиции построить предусмотренный советским законом состав преступления.

Вопрос об аналогии является спорным в теории социалистического уголовного права. Он вызывает значительные трудности и на практике. К сожалению, дискуссия об аналогии и ее значении в системе советского уголовного права ведется вне связи с общим учением о составе преступления. В этом – источник многих теоретических заблуждений и нередких судебных ошибок.

Основная теоретическая проблема, связанная с решением вопроса об аналогии, заключается в следующем.

Общественно опасное действие, которое уголовным законом прямо не предусмотрено и к которому поэтому уголовный закон должен быть применен по аналогии, не может содержать всех элементов состава описанного в законе преступления. Если бы общественно опасное действие содержало все эти элементы, отпала бы всякая нужда в аналогии: при наличии всех элементов следовало бы применить статью, непосредственно предусматривающую соответственный состав преступления. Именно таков смысл ограничительного условия, указанного в законе: аналогия допустима лишь в том случае, «если то или иное общественно опасное действие прямо не предусмотрено настоящим кодексом» (ст. 16 УК РСФСР). Отсюда необходимо сделать следующий общий вывод: в действии, к которому уголовно-правовая норма должна быть применена по аналогии, всегда отсутствует один из элементов, необходимых для наличия состава предусмотренного законом преступления. Именно этот отсутствующий элемент состава восполняется при помощи аналогии.

Последовательно возникает другой, весьма существенный вопрос: отсутствие ли любого из элементов состава может быть восполнено путем аналогии или, напротив, только отсутствие определенного круга и значения элементов? На этот вопрос должен быть дан совершенно определенный ответ: ст. 16 УК РСФСР не является тем магическим средством, при помощи которого может быть восполнен любой из элементов состава, предусмотренный уголовным законом. Действительно, если бы аналогия была способна восполнять любые отсутствующие в данном общественно опасном действии элементы состава, то по существу вся проблема состава преступления – и в ее теоретическом, и в ее практическом значениях – потеряла бы смысл: любое действие можно было бы при помощи аналогии квалифицировать по любой статье. Так, можно было бы судить за должностное преступление по ст. 58⁷ УК РСФСР, восполнив недостающий контрреволюционный умысел ссылкой на аналогию – ст. 16 УК РСФСР; или судить по ст. 136 УК РСФСР за оконченное убийство, нанесшее тяжкое телесное повреждение, восполнив при помощи той же ст. 16 УК РСФСР отсутствующее последствие – наступление смерти и т. д.

Отсюда необходимо сделать другой общий вывод: при помощи аналогии может быть восполнен не любой элемент состава (и тем более – группа таких элементов), а лишь некоторые элементы состава, элементы определенного рода. Единственный правильный путь к разрешению проблемы аналогии и заключается в том, чтобы установить, какие же именно элементы состава могут быть восполнены при помощи аналогии. В этом существо вопроса.

Для того чтобы его решение было верным и рациональным, необходимо рассмотреть его применительно к каждой из четырех групп элементов состава, характеризующих каждое преступление. Обратимся к первой группе – к элементам, характеризующим субъекта преступления. Могут ли эти элементы восполняться при помощи аналогии?

В системе социалистического уголовного права субъектом некоторых преступлений является ограниченный, точно в законе указанный круг лиц. Таковы должностные преступления, воинские; таковы многочисленные отдельные составы, рассеянные по УК РСФСР (ст. 59^3в – субъект – работник транспорта, ст. 95 – субъект – свидетель, переводчик или эксперт, ст. 128 – субъект – лицо, стоящее во главе предприятия или учреждения, и другие). Во всех этих случаях прямая цель закона заключается в ограничении круга ответственных лиц. Поэтому пользоваться аналогией для восполнения элементов состава, характеризующих специальный круг субъектов, значило бы вступить в противоречие с ясно выраженной волей законодателя.

Верховный Суд СССР неоднократно указывал на возможность применения составов со специальным субъектом лишь в тех случаях, когда именно этот субъект является виновником преступления. Так, еще определением Уголовно-судебной коллегии Верховного Суда СССР от 16 октября 1939 г. признано: «Преступная халатность, допущенная обвиняемым, не являющимся должностным лицом, не может квалифицироваться как должностное преступление по статье УК о халатности, по которой могут нести ответственность в уголовном порядке только должностные лица». В другом определении, от 22 августа 1939 г., Уголовно-судебная коллегия еще с большей четкостью отметила значение специального субъекта для наличия состава преступления: «Должностное лицо, не являющееся руководителем центрального аппарата управления или таких же хозяйственных государственных аппаратов производства, торговли, кредита и транспорта, не может отвечать за свои преступления по должности по статье УК, предусматривающей квалифицированный вид должностных преступлений (ч. 1 ст. 112 УК РСФСР)»[145].

При этом Верховный Суд видит дефект квалификации в приведенных делах не в отсутствии ссылки на аналогию, а в игнорировании значения требуемого законом специального субъекта.

Общий принцип невозможности применения аналогии для замены специального субъекта, указанного в законе, четко выражен и в постановлении Пленума Верховного Суда СССР от 6 января 1944 г. по делу Ц.:

«…вместе с тем коллегия неосновательно квалифицировала действия Ц. по ст. ст. 16-121 УК РСФСР, имея в виду допущенное Ц. разглашение не подлежащих оглашению сведений. Статья 121 предусматривает указанные в ней действия, совершенные должностным лицом; поскольку, таким образом, сам закон ограничивает круг лиц, на которых он распространяется, является неправильным распространение его по аналогии на лиц, прямо не указанных в законе». Бесспорен общий вывод, сделанный из этого постановления: «Уголовный закон, ограничивающий круг лиц, на которых он распространяется, не может быть применен по аналогии к лицам, прямо в законе не указанным»[146].

С большой последовательностью и четкостью эти положения развиты в постановлении Пленума от 29 ноября 1946 г. по делу Т.[147]

«Согласно ст. 7 УК УССР, ст. 16 УК РСФСР и соответствующим статьям уголовных кодексов других союзных республик, в тех случаях, когда то или иное общественно опасное деяние прямо не предусмотрено Уголовным кодексом, должна применяться по аналогии статья Кодекса, предусматривающая ответственность за наиболее сходное по роду преступление. Это требование закона, однако, предполагает, что в применяемой по аналогии статье Уголовного кодекса не содержится специальных указаний, прямо ограничивающих круг ее применения. В последнем случае применение статьи Уголовного кодекса к деяниям, которые наряду со сходными с данной статьей элементами состава содержат элементы, специально исключенные этой статьей из сферы ее применения, представляет собой уже не применение аналогии, а неправильное применение закона вопреки ограничению, указанному в самом законе. В связи с этим недопустима аналогия по субъекту преступления, поскольку закон, устанавливая специального субъекта, тем самым исключает из сферы своего применения всех иных лиц, лишенных свойств данного специального субъекта. Поэтому следует признать, что и статья Уголовного кодекса, предусматривающая уголовную ответственность за получение взятки должностным лицом, устанавливая, таким образом, в качестве специального субъекта должностное лицо и исключая тем самым из-под действия этой статьи всех иных лиц, не может быть путем аналогии применена к должностным лицам. Ввиду изложенного Военная железнодорожная коллегия отвергла в действиях кочегара Т., не являющегося должностным лицом, наличие ст. 7 и 105 УК УССР, то есть получение взятки по аналогии».

Таким образом, элементы, характеризующие субъекта преступления, не могут видоизменяться или восполняться при помощи аналогии. Использовать аналогию для этой цели – значит допустить явную ошибку и нарушение социалистической законности.

Обратимся к рассмотрению вопроса о возможности применения аналогии ко второй группе элементов – элементов, характеризующих субъективную сторону преступления.

К элементам состава, характеризующим субъективную сторону, относятся, прежде всего, формы вины – умысел и неосторожность. Согласно ст. 10 УК РСФСР для уголовной ответственности необходимо наличие умысла или неосторожности. Отсюда прежде всего необходимо сделать вывод, что нельзя путем ссылки на ст. 16 УК РСФСР применять статью Особенной части к случаям, в которых отсутствуют требуемые законом умысел или неосторожность, например, судить по ст. 16 и 139 УК РСФСР лицо, причинившее другому смерть не по умыслу или неосторожности, а вследствие несчастного случая. Это означало бы окольным путем, вопреки закону вводить в практику не допускаемое социалистическим уголовным правом объективное вменение. Но это лишь первый вывод. За ним последовательно необходимо сделать и другой вывод. Там, где закон выдвигает специальное требование данной формы вины (или умысла, или неосторожности), недопустимо при помощи аналогии произвольно отказываться от этого специально выдвинутого законодателем критерия; так, если ст. 79 и 175 УК РСФСР предусматривают умышленное уничтожение имущества, то прямым нарушением ясно выраженной воли законодателя явилось бы применение ст. 79 или 175 УК РСФСР к случаям неосторожного повреждения чужого имущества; от ссылки на ст. 16 УК РСФСР это нарушение ни в какой степени не станет более обоснованным и оправданным.

Совершенно правильно определение Судебной коллегии Верховного Суда СССР от 22 марта 1939 г. указывает: «К. Л., будучи в нетрезвом состоянии и находясь в доме К. М., неосторожно обращалась с огнем, в результате чего возник пожар, уничтоживший имущество К. М.».

По делу не установлено умышленное истребление или повреждение имущества со стороны осужденной К. А. Так как ст. 175 предусматривает только умышленные действия, областной суд, рассматривая дело в кассационном порядке, нашел необходимым применять ст. 175 УК по аналогии. Аналогия применена по данному делу неправильно. Она применяется, если то или иное общественно опасное действие прямо не предусмотрено Кодексом; в этих случаях применяется статья Кодекса, наиболее сходная по своему содержанию с инкриминируемым действием. В данном же случае ст. 175 применена по аналогии к действию, не только не сходному по своему содержанию с содержанием этой статьи, но прямо противоположному последней: ст. 175 специально оговаривает «умышленный поджог», а К. А. совершила поджог «по неосторожности».

Отсюда следовало сделать другой вывод, а именно, что в действиях К. А. вообще нет состава преступления, а причиненный ею ущерб мог быть взыскан только в гражданском порядке. Поэтому Уголовно-судебная коллегия по уголовным делам вынесла следующее определение: «Применение ст. 175 предполагает преступный умысел, что в данном случае отсутствует. Поэтому Судебная коллегия Верховного Суда СССР за отсутствием состава преступления в действиях осужденной определяет: приговор народного суда 1-го участка Малмыжского района и определение кассационной коллегии областного суда отменить и дело в отношении К. А. производством прекратить»[148].

И в более позднем определении от 7 июля 1939 г. по делу В. Судебная коллегия указала: «Неосторожное обращение с огнем нельзя было квалифицировать по аналогии со ст. 175 УК, предусматривающей ответственность за умышленные действия».

С особой четкостью в общей форме в связи с определением Железнодорожной коллегии Верховного Суда СССР от 25 июня 1949 г. по делу К. это положение выражено в следующем тезисе:

«Неосторожные действия не могут квалифицироваться по аналогии по статье УК, предусматривающей ответственность за умышленное преступление. Аналогия применяется только в том случае, если данное действие прямо не предусмотрено Уголовным кодексом или иным уголовным законом».

Как подробнее было развито выше, элементы состава, характеризующие субъективную сторону, не исчерпываются умыслом и неосторожностью: к ним относятся и содержащиеся в некоторых нормах указания на определенную цель. Там, где закон выдвигает в качестве элемента состава определенную цель, нельзя путем аналогии применять соответствующую норму в случаях, где этот элемент состава отсутствует: так, если в качестве элемента состава, характеризующего субъективную сторону, ст. 107 УК РСФСР предусматривает признак «с целью наживы», то нельзя применять ст. 107 УК РСФСР одинаково – как при помощи аналогии, так и без помощи аналогии – в случаях, где имеется скупка и продажа товаров, но где «цель наживы» отсутствует.

С полным основанием поэтому Пленум Верховного Суда СССР в постановлении от 20 сентября 1939 г. по другому делу, связанному с обвинением по ст. 59³⁶ УК РСФСР (разрушение или повреждение железнодорожных или иных путей сообщения «с целью вызвать крушение»), указал: «…ст. 59³⁶ УК РСФСР и соответствующие статьи уголовных кодексов других союзных республик применяются в отношении лиц, совершивших действия, указанные в этой статье, только в том случае, когда по делу установлено, что эти действия совершены с целью вызвать крушение»[149].

Значение цели как элемента состава преступления и недопустимость восполнения отсутствия цели при помощи аналогии были исчерпывающе и четко развиты в более позднем постановлении – постановлении от 23 марта 1942 г. по делу К. и других:

«Материалами по настоящему делу установлено, что осужденные… находясь в нетрезвом состоянии и проходя 22 июня 1941 г. по дачному поселку, перерезали из хулиганских побуждений телефонный провод.

Суд неправильно квалифицировал действия осужденных по ст. 16–59³⁶ УК РСФСР. Статья 59³⁶ УК РСФСР предусматривает разрушение или повреждение железнодорожных или иных путей сообщения, сооружений на них, предостерегательных знаков, подвижного состава и судов с целью вызвать крушение поезда или судна. В данном конкретном случае ни объект преступления, ни цель последнего не подходят под признаки указанной статьи Уголовного кодекса. Не может быть применена в данном случае эта статья Уголовного кодекса и по аналогии, так как согласно ст. 16 УК РСФСР аналогия применяется только в том случае, когда то или иное преступление прямо не предусмотрено Уголовным кодексом. Между тем в данном случае, если бы даже по делу и не было установлено, что осужденные действовали из хулиганских побуждений, действия осужденных, выразившиеся в умышленном повреждении государственного имущества, в результате которого последовала приостановка производства, прямо предусмотрены ч. 2 ст. 79 УК РСФСР. Поскольку в данном случае установлено, что осужденные действовали из хулиганских побуждений, действия их надлежало квалифицировать, учитывая злостность этих действий, по ч. 2 ст. 74 УК РСФСР»[150].

Приведенные соображения и материалы судебной практики дают основание для общего вывода о пределах применения аналогии, пределах, лежащих в самом составе преступления: нельзя путем аналогии восполнять или изменять элементы состава, характеризующие субъективную сторону, умысел, если закон говорит об умысле, – неосторожность, если закон предусматривает неосторожность, или – конкретную цель, если эта цель указана в законе. Таким образом, для того, чтобы статья Особенной части могла быть применена по аналогии к общественно опасному действию, в законе прямо не предусмотренному, необходимо наличие именно того субъекта и именно той субъективной стороны, которые указаны в статье, применяемой по аналогии.

С другой стороны, как подробно было указано выше, какие-то элементы предусмотренного законом состава должны отсутствовать в данном общественно опасном действии при применении аналогии; отсюда непосредственно следует, что этими недостающими признаками могут служить лишь элементы, характеризующие объект и объективную сторону преступления. Обратимся к рассмотрению этих элементов состава.

Возможно ли расхождение в объекте посягательства между составом, предусмотренным в законе, и тем общественно опасным действием, к которому закон применяется по аналогии? При разрешении этого вопроса необходимо учесть следующее: ст. 16 УК РСФСР предписывает применять по аналогии статью, предусматривающую «наиболее сходные по роду преступления». Родовое же сходство преступления находит свое выражение, прежде всего, именно в однородности объекта посягательства: так, к одному роду необходимо отнести преступления, посягающие на основы советского строя; к другому роду – преступления, посягающие на жизнь, здоровье, свободу и честь граждан, к третьему роду – имущественные посягательства и т. д. Отсюда непосредственно следует, что для применения аналогии объект посягательства предусмотренного в законе преступления должен быть однородным с объектом общественно опасного действия, ответственность за которое определяется по аналогии: иначе не было бы выполнено требование ст. 16 УК РСФСР о применении статей Кодекса, «которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления». Поэтому нельзя, например, по аналогии применять статью, предусматривающую посягательства против жизни, к общественно опасным действиям, посягающим на имущество.

Поскольку социалистическая собственность составляет (вместе с социалистической системой хозяйства) экономическую основу Советского государства, защита которой поставлена в особые условия, нельзя признать однородными по объекту посягательства на личную собственность и посягательства на социалистическую собственность. Нельзя поэтому по аналогии применять нормы, ограждающие социалистическую собственность, к посягательствам на личную собственность или, наоборот, нормы, предусматривающие посягательства на личную собственность, к преступлениям против социалистической собственности.

Неправильны поэтому ранее известные судебной практике случаи применения ч. 3 ст. 175 УК РСФСР по аналогии в делах по уничтожению социалистического имущества.

Тождество объектов должно иметь место и в тех случаях, когда речь идет не об общем родовом объекте, а об объекте, специально предусмотренном законом в качестве элемента состава. Это положение можно иллюстрировать практикой применения ранее (до Указа от 4 июня 1947 г.) действовавшей ст. 166 УК РСФСР. Статья 166 УК РСФСР предусматривает «похищение лошадей или другого крупного скота». Поскольку закон здесь специально выделяет предметы хищения – «лошади и крупный рогатый скот», явилось бы отступлением от этого точного указания закона применение ст. 166 УК РСФСР к иным случаям, например, к случаям хищения мелкого скота. Поэтому постановление 50-го Пленума Верховного Суда СССР 1935 года, указавшее, что «кражу молодняка крупного рогатого скота и мелкого скота надлежит квалифицировать по ст. ст. 16 и 166 УК», являлось неправильным. С полным основанием Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР позднее (в определении от 10 мая 1939 г. по делу Ю. и С.) стала на иную точку зрения.

Ю. и С. совершили кражу овцы с ягненком и поросенка. Это преступление было квалифицировано по ст. 6 и п. «б» ст. 242 УК Белорусской ССР (ст. 16 и 166 УК РСФСР). Судебная коллегия нашла: «Преступление Ю. и С. квалифицировано неправильно по аналогии по п. «б» ст. 242, предусматривающей кражу крупного, а не мелкого скота, которая имела место в данном случае».

Таким образом, необходимо установить следующее: по субъекту, субъективной стороне и объекту – общественно опасное действие, прямо в законе не предусмотренное, должно совпадать с действием, предусмотренным статьей Особенной части, применяемой по аналогии.

Отсюда кажется ясным, что различия в составах общественно опасного действия в преступлении, предусмотренном нормой Уголовного кодекса, применяемой по аналогии, могут заключаться лишь в элементах состава оставшейся четвертой категории, то есть в элементах, характеризующих объективную сторону преступления.

Среди элементов состава, характеризующих объективную сторону, центральным является само действие (бездействие), образующее состав. Именно здесь может и должен возникать вопрос о применении аналогии: при однородности субъекта, субъективной стороны и объекта посягательства общественно опасное действие обычно не совпадает с тем, которое описано в статье Особенной части, применяемой по аналогии; верность этого положения может быть показана на ряде примеров.

Прежде всего возможны случаи, когда совершенное общественно опасное действие может рассматриваться как вид того родового определения действия, которое дано в законе. Так, в постановлении Пленума Верховного Суда СССР от 28 декабря 1934 г. было правильно указано, что злостное нарушение правил внешнего и внутреннего карантина растений частными лицами «в тех республиках, где это преступление не предусмотрено действующими уголовными кодексами, квалифицировать по ст. ст. 16–75 УК РСФСР и соответствующим статьям Уголовного кодекса других союзных республик, так как это преступление влечет за собой истребление или повреждение государственных или общественных лесов и сельскохозяйственных растений»[151].

Равным образом аналогия может быть применена в тех случаях, когда закон называет (не в порядке исчерпывающего перечня) несколько видов одного и того же родового действия и встает вопрос об аналогичном виде. Показательна в этом отношении ст. 59^3в УК РСФСР.

Статья 59^3в УК РСФСР карает нарушение работником транспорта трудовой дисциплины, если это нарушение повлекло или могло повлечь за собой тяжкие последствия. При этом ст. 59^3в упоминает о поездах и судах, то есть о двух видах транспорта – железнодорожном и водном. Однако порой нарушение дисциплины работником транспорта на автотранспорте принимает характер серьезной путевой аварии нередко с человеческими жертвами. В этих случаях надлежит признать правильным применение ст. 59^3в УК РСФСР по аналогии. Правильно поэтому постановление Пленума Верховного Суда СССР от 25 февраля 1933 г. разъяснило: «В исключительных случаях, когда нарушение работниками автотранспорта и городских железных дорог трудовой дисциплины повлекло за собой массовые человеческие жертвы, гибель ценного государственного имущества или другие исключительно важные последствия, может быть по аналогии применена ч. 1 ст. 59^3в УК РСФСР или соответствующие статьи Уголовного кодекса других союзных республик, а при наличии явной злостности действия лиц, совершивших эти преступления, ч. 2 той же статьи»[152].

Помимо действия, к объективной стороне состава относятся время и способ совершения преступления. Вопрос о возможности применения аналогии при отсутствии в общественно опасном действии какого-либо из названных элементов должен быть решен отрицательно: эти элементы особо выделены в качестве специальных признаков, характеризующих определенную группу преступлений. Так, не может быть применена ч. 2 ст. 58¹¹ УК РСФСР (контрреволюционная агитация) по аналогии при отсутствии указанных в этой части признаков – массовых волнений, использования религиозных или национальных предрассудков, военной обстановки или местности, объявленной на военном положении.

Таким образом, анализ возможности применения аналогии к отдельным группам элементов, определяющих состав преступления, приводит к следующему выводу: при помощи аналогии не могут быть восполнены или видоизменены элементы состава, характеризующие субъекта преступления, субъективную сторону и объект. Напротив, аналогия может применяться для восполнения пробелов, касающихся элементов, характеризующих объективную сторону преступления. Позволительно утверждать, что учет этого общего вывода обеспечил бы более правильное применение ст. 16 УК РСФСР – закона об аналогии. Более правильное, отвечающее закону, пользование аналогией облегчит решение общего вопроса о значении этого института в системе социалистического уголовного права.

Учение о составе преступления открывает возможность более точного выяснения существа распространительного толкования закона, которое и теорией, и судебной практикой не всегда четко понимается. Нередко распространительное толкование смешивается с аналогией. На деле – это понятия глубоко различные.

Аналогия имеет целью восполнить мысль законодателя. Задача толкования иная: толкование имеет целью вскрыть подлинную мысль законодателя, иногда неясно выраженную. В соответствии с этим к помощи аналогии прибегают тогда, когда в рассматриваемом действии отсутствует один из элементов, описанных в законе, к распространительному толкованию, напротив, – когда в рассматриваемом деянии имеются все элементы состава, предусмотренные законом. Распространительное толкование тем самым выражается лишь в более широком (распространительном) понимании одного из элементов состава[153]. Эластичность некоторых элементов состава, то расширяющихся, то сокращающихся (при ограничительном толковании) в своем объеме, объясняется тем, что законодатель нередко, описывая элементы состава, вынужден пользоваться терминами и понятиями, носящими довольно общий характер. Так, ст. 107 УК РСФСР предусматривает в качестве элемента состава спекуляции «предметы широкого потребления». Это понятие – предметы широкого потребления – охватывает, в первую очередь, конечно, мыло, соль и т. д.; но и далее, не вводя нового элемента, следовательно, не обращаясь к аналогии, а лишь распространяя объем этого элемента состава («предметы широкого потребления»), можно отнести сюда и одеколон, и шерсть, и меха, и т. д. Практика, не учитывая этой грани, лежащей между аналогией и распространительным толкованием, иногда прибегает к помощи ст. 16 УК РСФСР (аналогия) без достаточных оснований.

Учение о соучастии – одно из весьма сложных в теории уголовного права. Здесь возникает ряд общих и специальных проблем о причинной связи, виновности отдельных соучастников, их ответственности. Многие из этих проблем получают надлежащее разрешение на основе развитого выше общего учения о составе преступления. Остановимся, прежде всего, на общем понятии соучастия.

Соучастие не меняет оснований уголовной ответственности. Как индивидуально действующее лицо, так и лица, действующие по соучастию, отвечают лишь в том случае, если в их действиях содержатся все элементы состава соответствующего преступления, в частности, такого рода необходимые элементы состава, как причинная связь и вина.

Поучительно в этом отношении определение Уголовно-судебной коллегии Верховного Суда СССР от 13 июля 1949 г. по делу А.

А. признан виновным в том, что он вместе с осужденным за это же преступление (по другому делу) С., пася в горах скот, совершил кражу колхозной овцы.

Приговор народного суда и определение Верховного Суда Дагестанской АССР подлежат отмене с прекращением дела производством по следующим основаниям: суд не добыл никаких доказательств о причастности А. к хищению овцы. Свидетель, на которого ссылается суд в приговоре, показал, что он знает только то, что А. в его присутствии признавался в том, что С. похитил овцу, а он, А., после ел мясо этой овцы.

Других данных о том, что А. принимал участие в хищении овцы, в деле нет. Таким образом, один факт, что А. по приглашению С. ел мясо от похищенной овцы, не дает оснований для признания А. виновным в соучастии в хищении овцы.

Поэтому Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР приговор народного суда Тляратинского района и определение Верховного Суда Дагестанской АССР в отношении А. отменила и дело производством прекратила.

Равным образом нет соучастия, если лицо, хотя объективно и содействовало причинению преступного результата, но содействовало невиновно. Так, в постановлении Пленума Верховного Суда СССР от 30 сентября 1949 г. по делу М. указано:

«М. признан виновным в том, что по сговору с Л., также осужденным по настоящему делу, он похитил из вагона один бидон краски весом в 90 кг.

Из дела видно, что М., не признавая себя виновным, показал, что, находясь на работе по ликвидации последствий аварии, по приказанию мастера Л. и вместе с ним перенес бидон краски с места аварии в вагон восстановительного поезда. При этом М. объяснил, что, выполняя приказания Л., у которого он находился в подчинении, он полагал, как ему об этом заявил Л., что краска будет использована для нужд восстановительного поезда.

Л. подтвердил показания М. Кроме того, свидетели 3. и С. показали, что бидон с краской действительно был перенесен в вагон восстановительного поезда и уже впоследствии по распоряжению Л. был рабочими восстановительного поезда зарыт в землю. Из дела видно, что после перенесения бидона в вагон восстановительного поезда М. никакого отношения к этому бидону уже не имел».

При указанных обстоятельствах, когда М. оказывал содействие совершению преступления, не сознавая своей помощи преступным действиям, соучастия нет. Это положение четко выражено в общем принципе, выделенном по настоящему делу.

«Обвинение в соучастии является необоснованным, если по делу установлено, что обвиняемый, объективно способствующий преступлению исполнителя, не был осведомлен о преступном намерении последнего».

Элементы состава – вина и причинная связь с преступным результатом – должны быть, в числе прочих элементов состава, на стороне каждого из соучастников. Это положение вызвать сомнений не может. Сложнее вопрос о субъективной связи соучастников между собой.

Основная проблема здесь заключается в следующем: необходимо ли для понятия соучастия наличие такого рода связи между соучастниками, и если эта связь необходима, то в чем она выражается?

Некоторые криминалисты решают эту проблему по одному количественному признаку: они выдвигают положение, что для наличия соучастия вообще нет необходимости в существовании особой связи между действующими лицами, соучастниками преступления. Они полагают, что соучастие существует всегда и всюду там, где несколько лиц совершают одно и то же преступление, где, следовательно, имеется хотя бы механическое объединение действий нескольких лиц, добивающихся одной цели.

Такую неправильную точку зрения проводил учебник общей части советского уголовного права издания 1938 г.: «…соучастие для советского уголовного права есть умышленное участие двух или нескольких лиц в совершении умышленного преступления»[154]. В этом определении совершенно отсутствует указание на необходимость определения субъективной связи между соучастниками.

Такое понимание лишает соучастие его характерной особенности как особой формы ответственности и вместе с тем превращает соучастие из некоторого органического единства в простую совокупность нескольких лиц, виновных в совершении одного преступления, подобно тому, как существует совокупность нескольких преступлений, совершенных одним лицом. Такое понимание соучастия по существу находится в противоречии с принципами социалистического уголовного права и неизбежно создает непреодолимые трудности на практике.

Учебник общей части уголовного права издания 1952 г. восполняет в известной мере этот существенный пробел: «…соучастие по советскому уголовному праву, – указывает учебник, – есть совместное умышленное участие двух или более лиц в совершении умышленного преступления»[155]. Однако указание на совместное участие еще не решает вопроса: и этим определением охватываются случаи, которые соучастия в понимании советского уголовного права не образуют.

Так, если А., намереваясь совершить хищение из амбара, сломал замок, но добровольно отказался от хищения и ушел, а Б., проходивший мимо и увидевший открытые двери амбара, вошел и похитил государственное имущество, то они оба, хотя и действовали умышленно, то есть в известном смысле «совместно», однако соучастниками они признаны быть не могут. Иное решение вопроса – признание А. соучастником при отсутствии субъективной его связи с Б. – явилось бы глубоким нарушением основного принципа социалистического правосудия: ответственности лишь за виновно причиненный результат.

Таким образом, отказ в требовании определенной субъективной связи между соучастниками неизбежно приводит к построению уголовной ответственности на одном объективном стечении разрозненных действий нескольких лиц, то есть к объективному вменению наступившего результата. Следовательно, здесь при конструкции соучастия на деле игнорируется принцип виновности, хотя при определении соучастия учебник уголовного права дважды упоминает о вине (умысле).

В результате соучастие строится и здесь не как особая форма деятельности и ответственности, а как особое основание ответственности, видоизменяющее общепризнанные принципы уголовной ответственности в социалистическом праве.

Если в устранении субъективного признака соучастия находит выражение явная недооценка значения субъективной связи между действующими лицами и тем самым игнорирование субъективного основания уголовной ответственности, то в понимании других теоретиков может быть отмечена другая, противоположная ошибка – переоценка значения субъективной связи как элемента соучастия. Эта вторая точка зрения является наиболее распространенной в литературе и выражается в требовании для наличия соучастия соглашения, обычно предварительного сговора между соучастниками. Многие русские криминалисты разделяли этот взгляд.

Так, в дореволюционной литературе проф. Таганцев утверждал[156]: «Соглашение составляет коренное условие соучастия. Пока оно не доказано по отношению к каждому из лиц, привлекаемых к совместной ответственности, до тех пор немыслимо говорить о соучастии как специальном типе виновности». Такое понимание соучастия нашло отражение и значительно позднее – в советской литературе. Так, тов. Лаптев в статье «Соучастие по советскому уголовному праву» писал, что «соучастие по советскому уголовному праву можно определить, как участие нескольких лиц, основанное на соглашении в совершении одного или нескольких преступлений»[157].

Нельзя, конечно, отрицать того, что предварительное соглашение весьма часто, можно сказать, в огромном большинстве случаев связывает соучастников. Но это частое фактическое сочетание предварительного соглашения и соучастия не может быть возведено в правовой принцип: соучастие мыслимо и без предварительного соглашения соучастников и даже без всякого между ними соглашения.

При этом ошибка, в которую впадают сторонники соглашения как существенного признака соучастия, столь же глубока, как и ошибка теоретиков, не требующих никакой связи между соучастниками.

Действительно, выше было отмечено, что отказ от требования субъективной связи между соучастниками на деле приводит к отказу от вины для обоснования уголовной ответственности и тем самым к объективному вменению. Требование соглашения между соучастниками, напротив, приводит к другой крайности и чрезмерному субъективизму – к требованию не только умышленного причинения преступного результата, но еще и дополнительного субъективного условия, – соглашения между соучастниками. И здесь, следовательно, соучастие строится как особое основание ответственности; при соучастии с субъективной стороны недостаточно общего признака – наличия вины, а необходимо сверх того соглашение. Это положение и теоретически, и практически неверно.

Действительно, если соучастие существует лишь там, где лица действуют по соглашению, то отсюда непосредственно следует, что каждый из соучастников должен знать о деятельности другого соучастника. Можно ли, однако, утверждать, что подстрекатель и связанный с ним исполнитель знают друг о друге и, следовательно, действуют всегда «по соглашению?» Разумеется, в тех случаях, случаях более элементарных, когда орудием подстрекательства являются подкуп или угроза, оба они – подстрекатель и исполнитель – хорошо знают роль каждого и, таким образом, действуют в полном смысле по предварительному соглашению. Однако вполне возможны, и в жизни часто встречаются, случаи иного рода – случаи, когда нет и не может быть такого распределения ролей, при котором один «по соглашению» берет на себя обязанность подстрекать, а другой – следовать указаниям подстрекателя.

Подстрекатель, более тонкий и поэтому более опасный соучастник, часто маскирует свою преступную роль; в этих случаях исполнитель преступления может и не заметить, что стал жертвой подстрекательства. Практике борьбы с кулацким террором известны случаи, когда кулак, скрывая свою роль подстрекателя, намеками и полунамеками склонял бедняка к совершению террористического акта. Взаимной осведомленности и, следовательно, «соглашения» здесь, разумеется, нет; но можно ли отрицать, что кулак в качестве подстрекателя должен отвечать как соучастник по ст. 17 и 58⁸ УК РСФСР? Как этот вопрос решают авторы, утверждающие, что «соучастие по советскому уголовному праву можно определить как соучастие нескольких лиц, основанное на соглашении в совершении одного или нескольких преступлений»?

Было бы ошибкой думать, что только подстрекатель может действовать без соглашения с исполнителем; в таком положении может оказаться и пособник. Для иллюстрации этого положения можно воспользоваться следующим примером. А., зная, что В. задумал убить Б., и, будучи сам заинтересован в этом убийстве, сознательно «забывает» свой револьвер у В. Последний пользуется этим оружием и убивает Б. В этом случае В. – исполнитель – не знает о пособничестве А., но пособник А. вполне учитывает роль исполнителя В. На стороне В., следовательно, имеются объективный и субъективный элементы ответственности за тот же преступный результат – за убийство Б., а, следовательно, А. – соучастник убийства, хотя предварительного соглашения в данном случае нет.

В положении неведения могут оказаться друг в отношении друга не только пособник и исполнитель, но и пособник, и подстрекатель. Так, А. подстрекает Б. совершить поджог колхозного гумна. Поджигателю Б. приносит керосин для поджога В., который о подстрекательстве со стороны А. не знал, как не знал и А., что В. окажет помощь в совершении поджога; и в этом случае действия подстрекателя и пособника являются действиями, направленными к причинению преступного результата. Вместе с тем они оба действуют виновно (умышленно), желая наступления этого результата – поджога – и зная о причинении этого результата исполнителем. Следовательно, имеются оба основания – объективное и субъективное – для вменения им преступного результата. Все трое – А., Б. и В. – отвечают за один и тот же преступный результат – поджог гумна. Они, следовательно, соучастники, хотя и не действовали все трое «по предварительному соглашению».

Таким образом, необходимо прийти к выводу, что соучастие вполне мыслимо и в тех случаях, когда отсутствует взаимная осведомленность каждого из соучастников о присоединившейся деятельности другого соучастника.

Необходимо лишь иметь в виду, что отсутствие взаимной осведомленности не исключает соучастия лишь в том случае, когда не знающим об участии другого присоединившегося лица (подстрекателя или пособника) является исполнитель: он, исполнитель, может не знать, что явился жертвой преступного подстрекательства или что орудие преступления дано ему пособником. Наоборот, соучастия нет и не может быть, если исполнитель знает о помощи других лиц, но другие помогающие исполнителю лица о его планах не знают. Так, А., одолживший револьвер Б. и не знавший, что Б. взял револьвер для убийства, естественно, не может рассматриваться как пособник убийцы. Следовательно, в приведенном выше примере с двумя ворами соучастие будет, если А., зная о намерении Б. совершить кражу из амбара, заранее, хотя и без ведома Б., прорубит для него дыру в стене амбара, – налицо соучастие; и, напротив, соучастия нет, если исполнитель Б., заметив, что А., пытаясь украсть, прорубил дыру в стене амбара и ушел, воспользуется этой подготовленной работой и совершит кражу.

Этот вывод совершенно неизбежен; он покоится на общем учении о составе преступления как основании уголовной ответственности: пособники или подстрекатели, не знающие об исполнителе и не знающие, следовательно, кому и в каком преступлении они помогают, естественно, за это преступление за отсутствием на их стороне вины отвечать не могут.

Такова и судебная практика. Так, в связи с определением Железнодорожной коллегии Верховного Суда СССР от 26 декабря 1951 г. был выдвинут следующий общий принцип: «Пособничество предполагает осведомленность пособника о преступном характере действий или намерений исполнителя преступления и умышленное оказание содействия в совершении преступления, либо его сокрытии».

В связи с этим можно установить следующие положения. Соучастие не вносит изменений в общепризнанные основания уголовной ответственности, оно не создает нового вида солидарной ответственности: как при индивидуальной деятельности, так и при деятельности по соучастию уголовная ответственность предполагает наличие двух и всегда одинаково необходимых элементов состава – вины и причинной связи. Соучастие образует лишь особую форму ответственности, так как оно представляет собой особо опасную форму деятельности – деятельности нескольких лиц, совершивших одно и то же преступление. Соучастие, таким образом, может быть в общей форме определено как совместное участие нескольких лиц в совершении одного и того же преступления, участие, при котором каждое из действующих лиц должно быть причинно и виновно связано с преступным результатом.

Соучастие не есть простое совпадение деятельности нескольких лиц. Соучастие вместе с тем не есть деятельность нескольких лиц, всегда и обязательно основанная на предварительном соглашении. Между соучастниками необходима субъективная связь. Соучастие поэтому должно быть точнее определено как такого рода совместное совершение несколькими лицами одного и того же преступления, при котором, по крайней мере, организатор, подстрекатель и пособник знают о деятельности исполнителя. Где нет этой минимальной субъективной связи между участниками, там нет соучастия. Где эта субъективная связь принимает более интенсивные формы, там она служит основанием к различению отдельных видов соучастия. Верховный Суд СССР неизменно проводит четкое различие между объективным содействием исполнению преступления и соучастием в этом преступлении. Так, и в определении Военно-транспортной коллегии Верховного Суда СССР от 12 января 1949 г. указано:

Ч. признан виновным в том, что он, работая уполномоченным и кладовщиком орса, 21 июля 1948 г. во время выгрузки муки из баржи дал распоряжение грузчице П. вынести один мешок муки в тот штабель, который уже им был принят от шкипера баржи, а впоследствии этот мешок муки он направил в магазин для реализации за наличный расчет. Кроме того, Ч. вывез из склада один мешок муки в пекарню, имея намерение похитить эту муку, но был задержан.

П. вменено в вину, что она при выгрузке муки из баржи похитила один мешок и вынесла на берег.

Приговор суда в отношении П. и Ч. подлежит отмене по следующим основаниям.

Как видно из материалов дела, П. во время выгрузки баржи по распоряжению уполномоченного орса Ч. вынесла один мешок муки и положила, по указанию того же Ч., в штабель, который уже был принят Ч. Действия П. суд неосновательно квалифицировал как хищение, поскольку она, являясь грузчицей и находясь в подчинении Ч., выполнила лишь распоряжение непосредственного начальника, не преследуя при этом цели хищения. То обстоятельство, что П. не имела цели хищения, подтверждается и тем, что она в дальнейшем не предпринимала никаких мер по использованию этого мешка муки. О том, что П. имела сговор с Ч. о хищении муки, в деле нет никаких доказательств. При таких обстоятельствах дела у суда не было никаких оснований выносить в отношении П. обвинительный приговор. И в более позднем определении от 7 марта 1955 г. по делу П. Судебная коллегия Верховного Суда СССР указала:

Приговором по настоящему делу были осуждены К., О., В. и М. по обвинению в том, что они, организовавшись в бандитскую группу, ворвались в дом Б. и ограбили его квартиру, забрав вещи и деньги. Б. были нанесены ранения железной палкой по голове, а также финским ножом в левый бок и спину.

П. признан судом виновным в том, что он этой группе лиц указал дом Б. как объект для ограбления и дал им железную палку, с помощью которой грабители взломали дверь в доме Б. и причинили ему ранения.

По делу, бесспорно, установлено, что П. указал грабителям дом Б. и дал им железную палку. Однако по делу не доказано, что П. знал о существовании бандитской группы, и то, что эта группа готовится ограбить зубного врача Б.

На этом основании дело в отношении П. было прекращено.

Возникает общий вопрос об ответственности соучастников при условии незнания ими отдельных обстоятельств совершенного преступления.

Воспользуемся следующим примером.

Иванов и Петров договорились украсть белье, висящее на чердаке. По уговору Иванов должен был полезть за бельем на чердак, Петров – ждать с тележкой за углом. Когда Иванов влез на чердак, он белья не нашел, но увидел шубу, висевшую на веревке. Иванов взял шубу и понес в переулок, где его ждал Петров. Можно ли аргументировать освобождение Петрова от ответственности ссылкой на то, что он о шубе не знал и о ее краже не договаривался? Ответ здесь может быть лишь один: так как Петров не знал о таком обстоятельстве (шуба, а не белье), которое не образует элемента состава кражи, то такое незнание не исключает умысла и, следовательно, ответственности Петрова за соучастие в краже шубы.

В случаях ответственности по соучастию, где незнание различных фактических обстоятельств пособником или подстрекателем – обычное явление, выделение признаков, образующих элементы состава, особенно важно. Так, подстрекатель к убийству может и не знать и весьма часто и не знает, когда, в каком месте исполнитель убьет жертву; однако на стороне подстрекателя, бесспорно, умысел – умышленное причинение смерти, ибо не известные ему обстоятельства – время и место убийства – не являются элементами состава убийства.

Конечно, совершенно иное положение, если неведение соучастника касается обстоятельств, образующих элементы состава преступления. Так, если Иванов склонял Петрова к хищению личной собственности, а Петров совершил кражу социалистической собственности, то Иванов может нести ответственность за подстрекательство к краже личной собственности.

Это положение – ответственность каждого соучастника по всем элементам состава, охваченным его умыслом, – относится в одинаковой мере как к элементам состава, характеризующим преступное действие и его последствия, так и к элементам, характеризующим субъекта преступления.

Учебник уголовного права развивает иную позицию. «Что касается обстоятельств, относящихся к личности самого исполнителя, – указывается в учебнике уголовного права, – то вопрос о вменении их в уголовную ответственность соучастникам должен разрешаться не всегда одинаково. В тех случаях, когда обстоятельства, относящиеся к личности самого исполнителя, все же характеризуют большую или меньшую степень социальной опасности совершенного им преступления, они подлежат вменению в уголовную ответственность и остальным соучастникам, поскольку они охватывались их предвидением… Но те личные обстоятельства, которые характеризуют лишь исключительно степень социальной опасности данного конкретного преступника и которые совершенно не влияют на характер и содержание совершенного деяния, не могут быть вменены в уголовную ответственность остальным соучастникам»[158].

В качестве примера первого рода, когда на соучастников не распространяется ответственность по элементам состава, характеризующим личность исполнителя, хотя бы соучастники сознавали этот элемент, приводится соучастие гражданского лица в убийстве, совершенном военнослужащим; по учебнику, гражданское лицо должно в этих случаях отвечать не по ст. 17 и ч. 2 ст. 136, а по ст. 17 и ч. 1 ст. 136 УК РСФСР.

В качестве примера противоположного характера, когда на соучастника распространяется ответственность по всем им сознаваемым элементам состава, хотя бы и относящимся к личности исполнителя, приводится соучастие в корыстном убийстве лица, не преследовавшего корыстных целей. Это весьма расплывчатое и искусственное разграничение, основанное на механическом делении обстоятельств на субъективные и объективные, глубоко ошибочно.

Не может быть различных принципов установления ответственности соучастников в отношении одинаково сознаваемых ими элементов состава. Поэтому, идет ли речь об объективных обстоятельствах (хищение в крупных размерах) или обстоятельствах субъективных (военнослужащий), ответ один: если соучастник сознавал отягчающий элемент состава, он отвечает, если не сознавал – не отвечает. Стать на иной путь – значит подорвать общие основания ответственности соучастников, ибо оказалось бы, что соучастник находится в привилегированном положении: индивидуально действующее лицо отвечает за все элементы состава, охваченные его умыслом, а соучастник – за некоторые, «индивидуальные», не отвечает.

Такое разграничение и по существу порочно. Пособник убийству, совершаемому заведомо военнослужащим, являющемуся по закону более общественно опасным, должен, естественно, караться как пособник этому особо опасному виду убийства.

Общий принцип, определяющий ответственность за так называемые отягчающие или смягчающие обстоятельства, заключается, таким образом, в следующем: поскольку умысел каждого соучастника (как и умысел индивидуального виновника) должен охватывать все те фактические обстоятельства, которые являются элементами состава, то отсюда непосредственно следует, что отдельный соучастник не несет ответственности лишь за те отягчающие обстоятельства, которых он не знал.

Как известно, Указ от 4 июня 1947 г. карает недоносительство лишь о более общественно опасном хищении (хищении повторном, группой или в крупных размерах). Является, следовательно, весьма существенным установление того факта, что лицо знало о совершении именно более общественно опасного, а не простого хищения. Верховный Суд СССР с полным основанием не усматривает наказуемости недоносительства, если этот факт не установлен. Так, в определении Железнодорожной коллегии Верховного Суда СССР от 17 января 1949 г. по делу И. указано: И. признана виновной в недоносительстве о хищении П. грузов, за что и осуждена по ст. 5 Указа от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества».

В отношении И. приговор подлежит отмене. Материалами дела не доказано, что ей было достоверно известно о групповом хищении грузов или крупном размере похищенного П. груза, что давало бы основание для привлечения И. к ответственности за недоносительство. В силу изложенного коллегия приговор в отношении И. отменила, и дело о ней производством прекратила.

Общий принцип, выдвинутый по настоящему делу, правильно устанавливает, что «недоносительство о хищении государственного или общественного имущества карается в уголовном порядке только в том случае, если обвиняемый был осведомлен о квалифицирующих признаках хищения, которые указаны в ст. ст. 2 и 4 Указа от 4 июня 1947 г.».

Таким образом, как соучастник, так и недоноситель может нести ответственность по тем отягчающим признакам, которые охвачены его умыслом.

Роль каждого из соучастников в совершении преступления, как известно, различна: один стреляет, другой стоит на страже, третий ждет в лесу. Различными могут быть и социальные облики соучастников, и мотивы совершения преступлений, и многие другие признаки. Эти различия, однако, ни в коей мере не исключают некоторого единства, которое связывает соучастников и делает необходимым самый институт соучастия. Это единство выражается в том, что все соучастники, как бы ни были своеобразны объективные и субъективные черты участия каждого из них в совершении преступления, всегда отвечают за одно и то же преступление: А., стоявший на страже, Б., добывший орудие, В., ждавший с машиной в лесу, и Г., непосредственно совершивший убийство, – все отвечают за совершенное убийство.

В качестве основного и общего тезиса, характеризующего соучастие, это положение не может вызвать сомнений, но самое понятие «одно и то же преступление» требует уточнения, основанного на развитом выше общем учении о составе преступления. Особенно существенно в данном случае иметь в виду проведенную выше классификацию составов по их общественной опасности: составы основные и составы менее или более общественно опасные.

Существо вопроса заключается в том, что то единство, которое предполагается понятием соучастия, не есть единство составов. Поэтому один соучастник может отвечать за основной состав, другой – за более или менее опасный состав и, следовательно, по другой статье Уголовного кодекса, ни в коей мере не колебля общего положения об ответственности соучастников за одно и то же преступление. Так, если лицо, систематически и в крупных размерах расхищающее государственное имущество, перевозит его с помощью шофера, который знает, что отвозит похищенное имущество, но об остальных хищениях не осведомлен, то основной расхититель должен отвечать по ст. 2 Указа от 4 июня 1947 г., а шофер – по ст. 17 УК РСФСР и ст. 1 того же Указа.

Таким образом, вполне реально положение, когда ответственность соучастников определяется по различным статьям Уголовного кодекса; однако принципы ответственности по соучастию этим ни в какой мере не колеблются. В этом случае соучастники отвечают за одно и то же преступление – хищение социалистической собственности – только по статьям, предусматривающим составы различной общественной опасности.

Следовательно, не в формальном признаке единства карательной нормы выражается единая ответственность соучастников за одно и то же преступление. Эта ответственность выражается в материальной однородности преступления, за которое отвечает каждый из соучастников, – материальной однородности, а не в тождестве составов.

В этом еще раз находит подтверждение то, что понятия преступления и состава преступления не тождественны.

Самый факт участия нескольких лиц в хищении социалистической собственности не дает достаточных оснований для квалификации их преступных действий как хищения группой. Так, в определении Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 17 декабря 1949 г. по делу Л. и др. указано:

«Л., К. и С. признаны виновными в том, что они по сговору между собой похитили из колхозного сарая 43 кг табаку, который при обыске у них был обнаружен и возвращен колхозу.

Из материалов дела видно, что никакого предварительного сговора между осужденными в совершении хищения табака не было. Вечером Л., К. и С. возвращались из клуба и, проходя мимо сарая, где сушился колхозный табак, зашли в этот сарай с тем, чтобы попросить у сторожа покурить. Сторожа в сарае не оказалось, а сарай, как всегда, был открыт, и каждый из осужденных набрал по нескольку ниток табаку; похищенный табак каждым из них был унесен к себе домой. Каждый из осужденных действовал самостоятельно и независимо друг от друга, и поэтому у них оказалось обнаруженным разное количество табаку.

При этих условиях преступления поименованных лиц надлежало квалифицировать по ст. 3 названного Указа от 4 июня 1947 г., а не по ст. 4 того же Указа».

Самостоятельного рассмотрения заслуживает вопрос о соучастии гражданских лиц в воинских преступлениях, частных лиц – в должностных преступлениях и др.

Вопрос о соучастии в воинских преступлениях прямо разрешен в законе: согласно примечанию 2 к ст. 193 УК РСФСР «соучастие в воинских преступлениях лиц, не упомянутых в настоящей статье (т. е. не военнослужащих и не военнообязанных), влечет за собой ответственность по соответствующим статьям настоящей главы».

Вопрос об ответственности частных лиц за соучастие в должностных преступлениях несколько сложен. В буржуазной литературе настойчиво проводится различие между так называемыми «чистыми» должностными преступлениями и так называемыми «смешанными» должностными преступлениями. К первым обычно относят злоупотребление властью, превышение власти и бездействие власти; ко вторым – должностной подлог и должностную растрату. В соответствии с этим различением буржуазная теория выдвигала тезис, что в так называемых «чистых» должностных преступлениях частные лица соучаствовать не могут; они могут отвечать лишь за соучастие в так называемых смешанных деликтах, в которых элементы должностных нарушений сочетаются с общеуголовными элементами[159]. Эта точка зрения издавна проводилась судами царской России. «Мнение» Государственного совета по делу Я. и К. от 4 ноября 1873 г. выражалось в следующем: «Преступления по должности или по службе, как то показывает и самое их название, принадлежат к разряду преступлений, особенно в том смысле, что они могут быть совершаемы только служебными или должностными лицами, в противоположность преступлениям общим, виновником в учинении которых может быть каждый гражданин государства. Посему в общем правиле, участие частного лица в должностном преступлении не может иметь места. Но это правило не есть правило безусловное, а допускает исключения, вызываемые самим предметом служебных преступлений или родом тех прав и обязанностей, которые они нарушают. Внимательное рассмотрение раздела Уложения о наказаниях показывает, что преступления и проступки по службе государственной и общественной распадаются на две главные группы: 1) на преступления и проступки, заключающиеся в нарушении исключительно одних лишь служебных обязанностей, той или другой должностью на лицо возложенных, и 2) на преступления и проступки, учинение которых заключает в себе, сверх нарушения обязанностей службы, еще и обыкновенное, общее преступление, преследуемое само по себе, независимо от того, будет ли оно совершено должностным лицом или же частным лицом».

В системе социалистического уголовного права вопрос об ответственности частных лиц за соучастие в должностных преступлениях сомнений вызвать не может. В социалистическом государстве должностные лица неразрывно связаны с народными массами. В социалистическом государстве каждый гражданин заинтересован в закономерной работе государственного аппарата, и каждый гражданин может и должен отвечать, если он является соучастником должностного преступления.

Более того, само различение «смешанных» и «чистых» должностных преступлений таит в себе опасность создания какого-то особого привилегированного положения для должностных лиц, виновных в совершении общеуголовных преступлений. Социалистическое уголовное право подобную систему должностных привилегий отвергает.

В этом плане весьма поучительно выступление В. И. Ленина в 1892 г. в Самарском окружном суде по делу о железнодорожной аварии на станции Безенчуг Оренбургской железной дороги[160]. Согласно обвинительному акту по делу, на этой станции произошло столкновение пяти пустых вагонов, двигавшихся по рельсам вследствие поднявшегося ветра, с ручным вагончиком, на котором ехал ремонтный рабочий. В результате столкновения был убит сын этого рабочего. К ответственности были привлечены начальник станции Языков и рабочий Кузнецов. Выступая в качестве защитника Языкова, В. И. Ленин не ставил вопроса об ответственности за служебное упущение – «нерадение по службе» (халатность), выразившееся в недостаточном контроле за работами на станции, а, напротив, считал правильной квалификацию действий начальника станции Языкова по общеуголовной норме – ст. 1085 Уложения о наказаниях, предусматривавшей ответственность за недостаточный надзор, повлекший за собой несчастия с людьми.

Необходимо, однако, учесть, что соучастие в должностных преступлениях представляет собой все же некоторые особенности, которых нельзя игнорировать. Существо вопроса заключается в том, что частное лицо может быть организатором, подстрекателем или пособником, но исполнителями должностных преступлений могут быть только должностные лица. Эта особенность вызывается тем, что в реальной действительности, в повседневной жизни лишь должностные лица являются исполнителями служебных функций: они отдают распоряжения, подписывают документы и т. д., поэтому только они фактически и могут совершать должностные преступления.

Таким образом, единственные совершители должностных действий – должностные лица, естественно, являются и единственными исполнителями должностных преступлений.

Следовательно, необходимо прийти к выводу, всецело усвоенному судебной практикой, что частные лица могут отвечать за соучастие в должностных преступлениях в качестве организаторов, подстрекателей или пособников этих преступлений.

Отсюда последователен и другой вывод: должностное лицо может быть соучастником преступления, совершенного частным лицом. Эти случаи нередки в жизни и судебной практике в связи с привлечением к ответственности по ст. 107 УК РСФСР за спекуляцию. В ст. 107 УК РСФСР, как известно, введен элемент состава, ограничивающий круг лиц, могущих нести ответственность за спекуляцию: закон говорит о «частных лицах». Однако должностное лицо может отвечать по ст. 17 и 107 УК РСФСР, если оно явилось соучастником спекуляции, совершенной частным лицом.

Так, постановление Пленума Верховного Суда СССР от 18 февраля 1949 г. по делу К. и др. указывает:

«Коллегия не опровергла обвинения их в том, что они своими действиями способствовали спекулятивной деятельности К. При этих условиях должностное положение осужденных не устраняет их ответственности за соучастие в спекуляции, подлежащее квалификации по ст. 17-107 УК РСФСР».

Возможность ответственности за соучастие не исключается и в тех случаях, когда в законе указаны конкретные субъекты преступления. Статья 95 УК РСФСР устанавливает уголовную ответственность за ложное показание свидетеля, эксперта или переводчика. Здесь, таким образом, дан конкретный перечень лиц, ответственных за ложные показания. Однако кажется бесспорным, что лицо, склонившее свидетеля к ложному показанию, должно также нести уголовную ответственность по ст. 17 и 95 УК РСФСР. Вопрос этот приобретает особое значение в связи с применением ст. 128-а УК РСФСР об ответственности за выпуск недоброкачественной продукции.

Как известно, ст. 128-а УК РСФСР предусматривает уголовную ответственность за выпуск недоброкачественной продукции «директоров, главных инженеров и начальников отделов технического контроля». Однако и здесь это указание конкретных субъектов не исключает возможности ответственности по соучастию. Так, если начальник цеха разными способами и средствами способствует главному инженеру или директору завода в выпуске недоброкачественной продукции, он должен отвечать как соучастник по ст. 17 и 128-а УК РСФСР, ибо оба совершили одно и то же преступление – выпуск недоброкачественной продукции.

Самостоятельного рассмотрения заслуживает вопрос о так называемом эксцессе исполнителя, то есть об ответственности соучастников за действия исполнителя, выходящие за пределы намеченного преступления (например, убийство исполнителем кражи А. хозяина квартиры при сговоре А., Б. и С. совершить кражу). Самое понятие «эксцесс» указывает, что речь идет о действиях, лежащих вне умысла соучастников. Но если, как подробно было развито выше, отдельные элементы состава, не охваченные умыслом соучастника, не могут быть вменены ему в вину, то тем более не может соучастник отвечать за действия исполнителя, образующие самостоятельный состав преступления (убийство – в приведенном примере с кражей).

Закон и судебная практика знают своеобразные случаи, когда ответственность виновных лиц, соучаствующих в совершении одного преступления, как бы раскалывается по двум центрам, образующим несколько самостоятельных составов.

Близкие случаи могут иметь место по делам о взяточничестве, по которым, как известно, имеются два состава: дача взятки и получение взятки. Посредничество во взяточничестве закон (ст. 118 УК РСФСР) приравнивает к даче взятки. Таким образом, на основании ст. 118 УК РСФСР посредник, связывающий взяткодателя и взяткополучателя, отвечает как взяткодатель. Но ведь вполне возможно соучастие во взяточничестве и не в форме посредничества. Совершенно очевидно, что ответственность весьма различна в зависимости от того, будет ли лицо признано соучастником взяткополучателя или взяткодателя, так как наказания по ст. 117 и 118 УК РСФСР весьма различны. Решать этот вопрос можно также лишь на основании конкретных обстоятельств дела в зависимости от того, к кому фактически тяготел соучастник. Так, если Иванов подстрекал Петрова к даче взятки, он отвечает по ст. 17 и 118 УК РСФСР. Если тот же Иванов подстрекал Семенова к получению взятки, он отвечает по ст. 17 и 117 УК РСФСР.

Выше было отмечено, что материальное определение преступления как общественно опасного действия служит основой для конструкции всех институтов и понятий социалистического уголовного права. Верность этого положения находит полное подтверждение и при установлении ответственности соучастников.

Как известно, закон (ст. 17 УК РСФСР) различает среди соучастников исполнителей, пособников, подстрекателей.

Советский закон и советская судебная практика устанавливают ответственность соучастников за одно и то же преступление на реальном учете общественной опасности каждого из соучастников и совершенных ими преступных действий[161]. В этом отношении особенно поучительно постановление Пленума Верховного Суда СССР от 25 ноября 1949 г. по делу В. и Т.

Приговором и материалами дела установлено, что Ш. организовал у себя на квартире воровской притон, куда доставлялись похищенные В. и Т. вещи, которые реализовались Ш. непосредственно или при его активном содействии. Установив указанные обстоятельства в соответствии с материалами дела, суд при квалификации действий осужденных и назначении им наказания неправильно оценил роль и степень вины каждого осужденного. В результате извращения перспективы по делу В. и Т., которым в период совершения преступления было только по 15 лет, оказались основными виновниками по делу, а Ш., организовавший воровской притон, фигурирует в качестве соучастника и действия его квалифицированы по ст. 2 упомянутого Указа через ст. 17 УК РСФСР, хотя по обстоятельствам дела, установленным самим же судом, Ш. являлся организатором преступлений, а не пособником.

Такая неправильная установка повлекла за собой и назначение наказания с нарушением п. «в» ст. 45 УК РСФСР, так как вопреки социалистическому правосознанию и без учета общественной опасности преступления и личности преступников организатор Ш. был осужден к меньшему сроку заключения по сравнению с 15-летними В. и Т., к которым суд необоснованно счел необходимым применить высший предел наказания, установленный ст. 2 Указа от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества».

Таким образом, Пленум решительно отверг тенденцию всегда и безусловно карать исполнителей строже других соучастников. Лишь степень общественной опасности каждого из соучастников и совершенных им преступлений может служить критерием ответственности.

Состав преступления, как подробно было развито выше, есть совокупность описанных в законе элементов преступного деяния. Отсутствие хотя бы одного из указанных в законе элементов состава влечет за собой отсутствие состава в целом и, следовательно, устранение уголовной ответственности. Особенность покушения заключается в том, что здесь отсутствие одного из элементов состава, вопреки общему принципу, не устраняет уголовной ответственности за совершенное действие, а создает особое положение ответственности за неоконченное преступление. Когда именно и при каких условиях возникает это положение?

Прежде всего необходимо отметить, что отнюдь не отсутствие любого из элементов состава дает основание для ответственности за покушение. Так, например, совершенно очевидно, что не может быть и речи об ответственности за покушение на кражу, если у субъекта не было умысла красть, или ответственности за покушение на спекуляцию, если отсутствует элемент состава преступления – цель наживы, и т. п. Тем самым определяется основной вопрос, решение которого необходимо для правильного понимания покушения: в каких случаях отсутствие элемента состава исключает полностью состав преступления и вместе с ним уголовную ответственность и в каких случаях, напротив, отсутствие элемента состава не исключает уголовной ответственности, а приводит к ответственности за покушение? Где грань между этими двумя рядами явлений?

Как подробно было развито выше, элементы состава, характеризующие преступление, распределяются по следующим четырем основным группам: субъект, субъективная сторона, объект, объективная сторона преступления. Совершенно очевидно, что отсутствие элементов состава, характеризующих субъекта, может вести только к отсутствию состава. Так, там, где нет требуемого законом субъекта, не может быть и речи о составе должностного преступления, следовательно, – об ответственности за должностное преступление. Равным образом не может быть речи о составе преступления там, где отсутствует умысел или неосторожность: без вины нет преступления. Поскольку покушение, как и приготовление, обязательно предполагает наличие умысла, отсутствие умышленной вины всегда исключает возможность самой постановки вопроса ответственности за покушение.

Таким образом, элемент состава, который может отсутствовать при наличии покушения, не может относиться к признакам, характеризующим субъекта или субъективную сторону.

Бесспорно, наличие или отсутствие предусмотренного законом объекта играет определенную роль при конструкции покушения: достаточно вспомнить случаи так называемого покушения на негодный объект. Однако это не переводит проблему покушения в область объекта; действительно, в случае покушения на негодный объект возникает совершенно особая ситуация: здесь, как и при покушении с негодными средствами, имеют место случаи так называемой ошибки в факте в сочетании со случаями покушения. Таким образом, в случаях покушения на негодный объект проблема покушения лишь осложняется присоединением нового обстоятельства – наличия негодного объекта, не меняя и не снижая вопроса о том, в чем заключается покушение. Следовательно, и здесь, при покушении на негодный объект, остается основной требующий ответа вопрос: отсутствие какого именно элемента состава преступления создает ответственность за покушение. Поскольку этот элемент не относится к трем первым группам (субъект, субъективная сторона, объект), то отсюда непосредственно следует, что в случаях покушения отсутствует элемент, относящийся к четвертой группе элементов – группе элементов, характеризующих объективную сторону состава. Конкретно этим отсутствующим элементом должно быть признано последствие.

Покушение на преступление мы имеем в тех случаях, когда имеются все элементы состава преступления, за исключением одного– последствия. Тем самым четко обрисовывается грань, отделяющая случаи покушения от случаев «пробела в составе», исключающих уголовную ответственность: при «пробеле в составе» отсутствует любой (или любые) элементы состава, за исключением последствия; при покушении, напротив, отсутствует именно последствие, и имеются все другие, предусмотренные законом элементы состава.

В специальном случае – покушении на негодный объект, – помимо последствия на деле, но не в умысле действующего лица, дополнительно отсутствует требуемый данным составом объект преступления.

Так, если А. с целью убить стреляет в Б., который умер до того, как был сделан выстрел, то здесь налицо покушение, потому что нет смерти Б. как последствия выстрела А., но при этом – покушение на негодный объект, так как в момент выстрела не было живого человека, единственно мыслимого объекта.

Аналогично в случаях так называемого покушения с негодными средствами: здесь, как при всяком покушении, отсутствует элемент состава – последствие и, кроме того, средство, способное привести к этому последствию. Именно эти дополнительные обстоятельства – отсутствие годного объекта или годного средства, не меняя ни в какой мере общей природы покушения, служат основанием для выделения этих случаев покушения, с негодными средствами и покушения на негодный объект, в особую категорию.

Таким образом, непоколебимым остается следующее сформулированное выше положение: покушение на преступление имеет место лишь там, где из всех элементов, необходимых для наличия состава преступления, отсутствует один – последствие преступного действия.

Необходимо отметить и другой признак, характеризующий покушение и недостаточно учитываемый теорией: покушение имеет место там, где последствие не наступало по независящим от субъекта обстоятельствам. Субъект со своей стороны сделал все, что считал необходимым для причинения преступного результата, но результат все же не наступил – пуля пролетела мимо жертвы, яд оказался слабодействующим, ружье дало осечку и т. д.

Очень близким к покушению смежным с ним институтом является приготовление к преступлению. Имеет весьма существенное значение установление грани, разделяющей две эти стадии совершения преступления – приготовление и покушение. Это значение непосредственно связано с той большой ролью, которую играет в советском законодательстве и судебной практике различение отдельных стадий совершения преступлений.

Советское законодательство в различное время неодинаково решало вопрос об уголовной ответственности за приготовление.

«Руководящие начала» 1919 г., давая в ст. 18 и 19 определение покушения и приготовления, в то же время в ст. 20 провозглашали, что «стадия осуществления намерения совершающего преступление сама по себе не влияет на меру репрессии, которая определяется степенью опасности преступника».

Уголовный кодекс 1922 г. пошел совершенно иным путем, придав большое значение стадии совершения преступления: согласно ст. 12 УК 1922 г. приготовление в отличие от покушения не влекло за собой уголовной ответственности; лишь приготовительные действия, сами по себе образующие состав преступления (например, незаконное приобретение ружья для совершения убийства), карались в качестве соответственного оконченного преступления. Принцип безнаказанности приготовительных действий, однако, весьма недолго сохранялся в советском законодательстве; уже через год после издания Уголовного кодекса 1922 г., 10 июля 1923 г., ст. 12 была изменена, и суду было предоставлено право применять к лицам, совершившим приготовительные к преступлению действия и признанным судом социально опасными, меры социальной защиты.

«Основные начала уголовного законодательства СССР и союзных республик» 1924 г. сделали дальнейший шаг: признали приготовление к преступлению, как и покушение на преступление, наказуемым. Однако «Основные начала» отнюдь не игнорируют значения стадий совершения преступления: напротив, они предписывают суду при определении наказания за предварительную деятельность руководствоваться как степенью опасности преступного умысла, так и степенью завершенности преступления.

Уголовный кодекс РСФСР 1926 г., как и уголовные кодексы других союзных республик, в полном соответствии с приведенными постановлениями «Основных начал» 1924 г. признают приготовление к преступлению наказуемым: согласно ст. 19 УК РСФСР «покушение на какое-либо преступление, а равно и приготовительные к преступлению действия, выражающиеся в приискании или приспособлении орудий, средств и создании условий преступления, преследуются так же, как совершенное преступление».

Конец ознакомительного фрагмента.