Вывихнутый
Мария Иванова
В окна стучится отвратный ноябрь, огонек на кончике сигареты еле теплится. Пальцы дрожат, потому что на правой руке работают только мизинец и средний – курить чертовски неудобно. В соседней комнате кричит Наташка, и я, хоть обещал не закрывать дверь, все же ковыляю несколько метров и щелкаю затвором. Иначе я не выдержу. Я не выдержу.
Наступил вечер, и все тонет в противной коричнево-серой мгле. Лампа с пыльным абажуром светит тускло, только тоску наводит. Докуриваю до фильтра и бросаю под ноги, прямо на паркет. Пропади оно всё.
Тащусь к окну и вглядываюсь в дождливую муть. Кое-где горят огни, но большинство окон слепы. Деревья скрючились голыми скелетами, а от цвета неба тянет блевать. По грязной улице, покрытой гниющими листьями, тащатся два изломанных силуэта. У левого лодыжка, у правого колено – сразу понимаю я. Правый теряет равновесие и падает в слякоть, левый пытается поднять его своими руками-плетьми. Без толку. Отворачиваюсь.
Наташка снова хрипло кричит, но я не хочу идти. Я боюсь. Чертов Димон! Я ни в чем не виноват! Мне кажется, что я слышу глубинный хруст своих собственных костей. Врачи называют это крепитация. Мерзкое, страшное слово.
Достаю новую сигарету. Пытаюсь щелкнуть зажигалкой, прижимая ее к столу, но руку сводит судорога, которая сменяется уколом боли – прямо на глазах мизинец скрючивается и вывихивается. Спина покрывается холодным потом – слишком быстро! Так не должно быть, не должно! Болезнь ускорилась.
* * *
Когда началась эта напасть? Неделю назад? Две? Что-то около того. Я потерял счет времени. Уже ни до чего нет дела, если ты день и ночь вынужден слушать, как твои кости клацают и сдвигаются со своих мест, как выкручиваются с влажным хрустом суставы.
Сначала в московских СМИ стали мелькать сообщения о какой-то неведомой болезни – новой, странной и опасной. Говорили, что она разрушает клеточные связи в суставах и костях. Или типа того. Я не академик, чтобы разбираться во всей этой лабуде.
Начинается с малого: вывихиваются пальцы на руках и ногах, потом суставы покрупнее – лодыжки, локти, колени, плечи. А там и ребра с позвонками пускаются в пляс. Короче, ты весь вывихиваешься – и все, труба.
Это тянуло на дешевые сенсации в стиле РЕН ТВ, потом стало напоминать истерию по поводу той африканской лихорадки – Эболы. Появились первые погибшие, количество зараженных росло как на дрожжах. Их боялись и ненавидели. На улице обходили стороной: у этого пальцы гнутся не туда и рука повисла плетью, у того из-за вывихнутой коленки походка, как у зомби из «Живых мертвецов». И еще этот характерный звук смещающихся костей. И вечные стоны и вскрики.
Дали этой заразе официальное название – жутко длинное словечко, как любят врачи. Народ звал ее просто – московский грипп, ведь все началось в Нерезиновой. Вроде бы это вирус такой, а может, и не вирус – черт их разберет, этих ученых! В общем, поизучали-поизучали – и бросили. Думаю, они в этих своих лабораториях повывихнулись все, толком ничего и не узнав.
Интернет, конечно, кипел-бурлил. По сети разлетались десятки теорий – одна бредовее другой: это происки америкосов, это заговор против России, это тайные эксперименты над людьми, это виноваты пришельцы с планеты Нибиру. В соцсетях и на форумах стоял срач на тысячи комментов.
Телевидение и газеты не отставали – мусолили эту тему кто во что горазд: оглашали ежедневную статистику больных и погибших, рисовали карты с новыми очагами заражения – вся Москва пылала. Опрашивали экспертов, врачей и прочих напыщенных дурней, показывали фотографии людей с вывихнутыми конечностями – одна страшнее другой.
Когда объявили режим чрезвычайного положения и присвоили заразе статус национального бедствия, у меня уже было несколько мелких повреждений. Пальцы вывихиваются быстро и не очень болезненно. Есть в этом зрелище какой-то мрачный юмор – они изгибаются, как черви, растопыривая во все стороны фаланги. Смешно и больно.
Наташке не повезло. Всего через три дня после того, как ее безымянный палец на правой руке завязался в узел, навечно впечатав в себя обручальное кольцо, у нее вывихнулись локоть, лодыжка и колено. Почти одновременно. Я побежал за обезболивающими в аптеку и нарвался на банду мародеров – больных, изломанных, вывихнутых и смертельно опасных. Еле ноги унес. Тогда-то и полетел мой первый крупный сустав – левое запястье, будь оно не ладно.
Пришлось умолять бабку из квартиры напротив поделиться нурофеном или хотя бы анальгином. Не дала, сука. Для беременной женщины пожалела. Но ничего: в тот же день старая карга завыла белугой. К вечеру ее на скорой вывезли. Мертвую. И поделом.
А по телику вещали, что лучшие российские и зарубежные специалисты объединили усилия, чтобы изучить неизвестное науке заболевание и остановить распространение эпидемии, которая уже расползлась далеко за пределы Москвы и даже России.
Откуда взялся московский грипп? Неизвестно. Почему из-за него вывихиваются суставы и сдвигаются кости? Как эта дрянь передается? Неизвестно. Самое важное – как вылечить эту дрянь? Опять двадцать пять – неизвестно. Мы точно обречены.
Погромы аптек и больниц стали рутиной – всем нужно обезболивающее, и посильнее. Магазины позакрывались, но их все равно грабят. Выходишь на улицу – встаешь на тропу войны. Власти пытаются поддерживать порядок. Драки вывихнутых полицейских с вывихнутыми гопниками напоминают цирк. Смешно и грустно.
В интернете расплодились предложения, от которых невозможно отказаться: вылечу вывихнутые суставы – мелкие и крупные, обеспечу продуктами и таблетками – доставка на дом, продам антивирус – дорого, гарантия 100%. Тысячи соблазнов для миллионов обреченных.
Пять дней назад интернет отрубили. Нет доступа в сеть – нет спекуляций. Телевидение тоже закончилось – остался лишь один безымянный канал, запущенный для оповещения людей. Там крутили всякую ерунду – информацию про комендантский час, про пункты помощи, про телефоны поддержки. И мое любимое, изо дня в день: «Ученые продолжают искать причины московского гриппа. Лекарство пока не найдено, но лучшие российские врачи…» На этом я выключил телевизор и больше не включал его. И так тошно.
Трупы на улицах. Разбитые и разворованные магазины. Я чувствую, что скоро отрубят коммуналку. Неужели все это случилось за считанные дни? Наш район вымер. Вся Москва остановилась. Я знаю, что всем нам осталось не так уж много.
* * *
Больше всего я боюсь громкого ЩЕЛК! Мне кажется, что громче всего вывихивается и ломается шейный позвонок. Если тебе повезет – умрешь мгновенно. Если нет – еще несколько часов, а то и дней будешь мучиться от невыносимой боли, раскорячившись, как раздавленный таракан, без возможности пошевелиться. Именно из-за этого так орал сосед.
«Ребенок! У него что-то вывихнулось!» – вспоминаю визг Наташки. Глубоко дышу, пытаясь унять дрожь. Фаланги пальцев торчат под ужасными углами, и я стараюсь не смотреть на руки. Хорошо, что я успел сделать укол.
Неуклюже тащусь к запертой двери. Открываю, заглядываю. Наташка лежит на диване, и по ее телу будто волны идут. Лицо белое-белое, по нему пот градом, губы искусала в кровь. Изломанные руки к большому животу прижимает, будто пытается защитить ребенка, которого носит. Нашего ребенка. Хрипит, кричит, а как замолкнет – щелк-щелк-щелк по комнате. Это позвонки сдвигаются, вывихиваются.
Господи, только бы укол помог! Только бы помог!
Жена затихает, перестает дергаться – снова отключилась. Кто бы мог подумать, что обмороки могут быть такими спасительными. Несколько минут без боли – чего можно еще желать?
Я смотрю на неподвижное тело Наташки и холодею: под тонкой тканью платья видно, как изгибается в ее животе наш нерожденный ребенок. Я даже как будто слышу, как трескаются его маленькие мягкие косточки.
Отшатываюсь и сгибаюсь – меня рвет на пестрый ковер. Паника накатывает от осознания того, что скоро и я буду вот так корчиться. А в ушах – щелк-щелк-щелк! Мышцы сокращаются, дергаются, кости ходят ходуном, трескаются, хрящи тянутся, рвутся, выкручиваются.
Захлопываю дверь, пытаюсь зажать ладонями уши. Хромаю к столу, смотрю на пол – в сумраке серо поблескивает пустой пузырек рядом с использованным шприцем. Только бы Димон не соврал.
«Ты сделаешь это? Ради малыша? Сделаешь мне укол?» – шептала Наташка.
«Я сделаю, сделаю», – говорил я. Вспоминаю, и от самого себя тошно. Вывихнутые пальцы невольно тянутся к сгибу локтя.
Квартира тонет во мраке, и мой разум тоже. Повсюду мне мерещатся эти влажные хрустящие звуки, которые не столько слышишь, сколько ощущаешь нутром. Щелк-щелк-щелк. Воспоминания приходят сами собой.
* * *
Вывихи или нет, вирус там или нет, а Наташке на ее восьмом месяце нужно нормально есть. Но еще больше ей нужны лекарства. Настоящие божки эпидемии – обезболивающие. Их добывают. Их воруют. Их проклинают. На них молятся. Потому что нет ничего лучше, чем после болезненного вывиха проглотить две таблетки найза. Или капсулу ибупрофена. Или дебильный слабый анальгин. Я радуюсь даже спрею от горла с лидокаином: пшикнул на больной палец или запястье – и вроде бы полегче. Все средства хороши.
Я делал вылазки за провизией и лекарствами. И за сигаретами – без сигарет совсем никуда. Поначалу все было не так уж плохо – люди оставались людьми, помогали друг другу, иногда даже в ущерб себе. Так что мне удавалось купить или выменять много чего: и мясо, и макароны, и консервы – на будущее. И даже свежие овощи-фрукты для Наташки.
Наша домашняя аптечка пополнялась с каждым моим «походом», жена бережно пересчитывала лекарства искалеченными пальцами, и мне было больно смотреть на облезший алый лак на ее обкусанных ногтях. Когда-то у нее были такие красивые и нежные руки.
Но лекарства заканчивались слишком быстро, и мне вновь приходилось идти. И с каждым днем это становилось все опаснее. Людская природа двойственна – так, кажется, говорят? Человеческая душа – потемки. И чем больше распространялся московский грипп, тем темнее становилось в душах.
Выходить на улицу стало страшно: можно стать жертвой грабителей, мародеров, сумасшедших, которых становилось все больше – не всякий разум способен выдержать испытание болью.
Психи пугали сильнее всего. Некоторые так повредились умом, что их не интересовали твои продукты или лекарства. Они могли напасть на тебя и вколоть в шею грязный шприц, крича, что в нем волшебная панацея.
Я избегал их. Я старался избегать всех людей – и на улице, и дома. Если соседи звонили в дверь – не открывал. Мне казалось, что это может быть хитрость – уловка, чтобы украсть еду и медикаменты.
Телефон родителей не отвечает с тех пор, как мать прорыдала в трубку, что моя сестра умерла на улице, а ее трехлетний сын пропал, так как рядом не оказалось никого, чтобы помочь. Он ушел в темноту – ничего не понимающий и ревущий от ужаса и очередного вывиха.
Весь наш район превратился в грязное, мрачное и опасное место. Висящие на петлях двери магазинов. Разбитые витрины аптек. Осколки стекла, вспыхивающие в последних отблесках холодного ноябрьского солнца. Ветер гоняет мусор. Брошенные машины. Трупы на тротуарах.
Не думаю, что у нас хуже, чем во всем городе. А может, и во всем мире. Я не хочу включать телевизор – не хочу знать. Моя жизнь стала простой и болезненной: тревожный сон, вылазка за жрачкой и таблетками, стоны Наташки, новый вывих, покурить, лечь спасть, не сойти с ума.
Вчера я зашел слишком далеко, в соседний район, так как в нашем уже ничего не осталось. Мне улыбнулась удача: в вычищенном до последней полки супермаркете я обнаружил две банки консервированного горошка, закатившиеся под кассу. В аптеке нашел только грязный бинт, но и он пригодится.
Вышел на улицу – нарвался на вывихнутых парней с арматурой. У одного из них была бейсбольная бита, утыканная огромными гвоздями. Он смотрел на два «Бондюэля» у меня в руках.
Я не успел ни о чем подумать. Швырнул жестяные банки в главаря, рванулся в сторону и побежал. Тело решило за меня, и это дало мне фору. Бегать с вывихнутым большим пальцем на ноге – идея не из лучших, но я несся, превозмогая боль.
До переулка и за угол, перекресток совсем близко – я скроюсь, они не догонят. Но левая лодыжка предательски хрустнула, боль прострелила ногу снизу доверху, я коротко вскрикнул и полетел на асфальт.
Топот ног и крики. Они убьют меня – у них не только суставы, но и мозги набекрень. Они приближались, а я корчился от боли. Сердце билось в горле, рот наполнился металлическим вкусом крови. Сейчас мне в голову прилетит бита с гвоздями.
Глаза застилало чернотой, но я увидел, что свалился рядом с нишей в цоколе дома, в которой маячило подвальное окно. Я схватился руками за край, перевалился и ухнул во тьму – отключился.
Когда я очнулся, гопников уже не было. Рядом со мной в темной, тесной, вонючей нише лежал труп. Свежий, мерзкий, страшный. Иссохшее и почти обнаженное тело. Руки все в крови, истыканы десятком шприцев, в которых загустела отвратная жижа. Наркоман какой-то – сбрендил и исколол себя в надежде спастись.
Тут-то я и подумал о Димоне – своем соседе. Еще до эпидемии он выл вечерами, если приход неправильный. Однажды я зачем-то попробовал его фирменную бадягу – сильная штука. Парень он толковый, хоть и раздолбай. Учился на химика. Если кому-то светит найти лекарство от московского гриппа, то это вполне может быть он.
Постучался к нему, а он стоит в дверях, лыбится, все суставы вроде бы целые. Нашел, говорит, антивирус. Продам, говорит, задешево. Я засомневался, и не вывихнись у меня колено, передумал бы. А так упал на заплеванный пол, испугался до смерти, запаниковал. Димон ухмыльнулся и поднял меня, протянул бутылёк. Я отдал ему все наши деньги. И почти всю еду.
* * *
Тянусь к пачке сигарет на столе, чтобы выудить одну и покурить, успокоить нервы. Мое тело щелкает и кренится вперед, вперед – сквозь внезапную вспышку белой боли с эпицентром в правом бедре. Я вскидываю руки, чтобы хоть как-то смягчить падение, но оба локтя вяло хрупают и складываются, едва коснувшись пола. Я заваливаюсь, как мешок, и начинаю выть.
Боль адская, но я ору не из-за нее – от ужаса. Моим воплям вторят хрипы из соседней комнаты: Наташка на свою беду очнулась.
Перекатившись на спину, судорожно дыша и потея как свинья, я слушаю мерзкое щелк-щелк-щелк. И теперь это точно не Наташка. Это я. Почему так быстро? Почему?! Я не хочу умирать! Только не так!
«Ради ребенка? Ты сделаешь мне укол?» – стонала жена, когда у нее вывихнулись все крупные суставы.
«Да, конечно», – отвечал я.
Но Димон продал мне только одну дозу.
Я заставил себя замолчать и несколько раз сглотнул. Все лицо в слюнях и соплях, под задницей расплылось вонючее пятно. Запах ужасный. Я не хочу умирать в грязи и говне.
В соседней комнате тихо. Наташка отключилась. Или умерла. Мне все равно.
Щелк-щелк-щелк. Это мои кости, это мои суставы. Слишком быстро, слишком быстро! Перед глазами маячит темная люстра, вся в завитках и изгибах. Во мраке они похожи на щупальца чудовища, которое тянется, тянется, тянется ко мне. Я заплакал.
На сгибе моего вывихнутого левого локтя чернеет огромный синяк. Я не умею делать уколы, вену еле-еле нашел, весь искололся. Это мой антивирус, мой! Не хочу умирать! Не хочу. Не хочу. Пусть она умрет, а не я. Пусть она и ребенок, но не я. Не я! Не я!
По моему телу побежали судорожные волны, ребра стали танцевать странный и страшный танец. Димон наврал.
Боль накрыла меня с головой, боль заполнила весь мир, весь мир стал болью. Я услышал, что снова ору. Это моя последняя мольба, молитва всем богам, молитва московскому гриппу и моему изломанному телу: только бы скорее в шее прозвучал последний оглушительный ЩЕЛК! Пожалуйста.