Избранное. Из сборника «Листопад». 2003 г. (Ю. С. Саваровский, 2013)

Распелся утром залихватский

В кустах малины соловей.

Он не какой-нибудь кабацкий,

Он самых голубых кровей.

Такие выдаёт рулады

И так захватывает дух,

Что безразличный, глуховатый

К нему прислушался петух.

В ответ жерёбая кобыла,

На днях готовая рожать,

Слегка копытами забила

И начала тихонько ржать.

И также я, боясь потери

Его высоких, чистых нот,

Душой токую, как тетеря,

Разинув от восторга рот.

Я весною словами богат

И, как мастер, рукой вдохновенья

Драгоценный вкрапляю агат

В ожерелье стихотворенья.

Я отдам своё сердце стиху,

Свет души своей искренней вплавлю.

Не берусь подковать я блоху,

Но плясать непременно заставлю.

Я не могу остановиться,

Таков весны пришедшей шаг.

На волю вырвалась, как птица,

Моя мятежная душа.

Давно я так не волновался

И не был волен так давно,

Я в жизнь стремительно ворвался,

Мне что-то новое дано!

Хоть знаю я, взлёт будет краток,

Дни вдохновенья сочтены.

Спешу палитру ярких красок

Оставить на холсте весны.

На старой кряжистой сосне

Долбит кору настырный дятел,

Похоже, он немного спятил,

Так расстучался по весне!

Кричу ему: – Остановись!

Не вышибай мозги напрасно

И оглядись, ведь так прекрасна

И так неповторима жизнь!

А он ещё сильней долбит,

К моей патетике холодный.

Не лирик он, а челобит.

Что лирика, когда голодный?

И я его могу понять,

Голодные запомнив годы.

Пустой желудок как унять

Одной лишь прелестью природы?

Люблю я вечерком в прохладе

В беседке дачной посидеть,

С душой неугомонной сладить,

В ночное небо поглядеть,

Увидеть бледный лунный отблеск

И туч далёкие гряды,

Понять, быть может, чей я отпрыск,

С какой пожаловал звезды?

Кто правит мной, кто направляет,

Кто любит, ненавидит кто,

Иль дурака со мной валяет,

Как вздорный клоун в шапито?

И так вот, про себя толкуя,

С собой толкуя допоздна,

Понять, о ком душа тоскует,

С какого бесится рожна.

В ночи погаснет сигарета,

И я пойду, усталый, спать.

Я не найду ни в чём ответа

И буду мучиться опять.

Я, засыпая, сочиняю стих,

А утром занесу его в тетрадку.

Мне лень вставать, мне так тепло и сладко

На шёлковых подушках пуховых.

Ещё одна рождённая строка

На память ненадёжную ложится,

Но этой строчки я могу лишиться,

Коль к ручке не дотянется рука.

Я полусном терзаем без конца.

Уж столько строчек память накопила!

Но голова, что тяжелей свинца,

Их, как котят, нещадно утопила.

Я дам стихи свои читать

Траве не скошенной, июньской,

Птенцам, что начали летать,

Козе, что величают Дунькой,

Свои стихи я предложу

Лощине, пруду, полю, лесу,

Лягушке, оборотню, бесу,

Сороке, дятлу и ежу.

Я запущу их по садам,

На всю любимую округу,

Потом отдам на отзыв другу,

Затем лишь критикам отдам.

В этот вечер час за часом

Я гоняюсь за Пегасом.

У меня – овёс и плеть,

У Пегаса – крылья,

Так должно ж со мной взлететь

Божество кобылье!

Только сколько ж с ним возни,

Сколько нервов, братцы!

Не желает, чёрт возьми,

Он со мною знаться.

Задаётся, спору нет,

И воротит рыло,

Говорит: – «Ты не поэт,

Графоман бескрылый».

В деревеньке, где нет электричества,

Когда гаснут дневные лучи,

Я, склонившись, сижу пред величеством

Освещённой свечою ночи.

И при свете скупом и интимном,

Зыбким, точно болотные мхи,

В полумраке прокуренном, дымном

Я всю ночь сочиняю стихи.

Акварели Волошина,

Жаркий крымский пейзаж,

Я качусь, как горошина,

На заброшенный пляж.

Зелень жухлая мается

Среди древних камней,

И качается маятник —

Серый бриг на волне.

Солнце отблеском скошено

В жёлтом мареве гор,

И я взором Волошина

Обнимаю простор.

Вал зелёный пугливо

Отвечает на зов,

И небесные гривы

Бьются в споре ветров.

Кровью дедов и прадедов

Поле выкрасил мак,

И упал крупной градиной

Неприкаянный Макс.

И глядит растревоженный,

От бескровия бел,

С акварели Волошина

Городок Коктебель.

Дороги осенью прокисли,

Бугрится грязь из-под колёс,

И тянутся пустые мысли,

Как опорожненный обоз.

И долго не бывать иному,

Я опечаленный сижу

И акварелью по сырому

Картину грустную пишу.

Осенним взглядом солнца лик

Едва высвечивал округу.

Летели с криком журавли,

Поротно направляясь к Югу.

Их на плацу увидел полк,

И потянулись к небу лица

В голубовато-серый шёлк,

Где клином выстроились птицы.

Звонкоголосые «Курли»

Солдат заворожённых звали

Во все края родной земли,

В которых долго не бывали.

И замер командир полка,

Направив взор к солдатским лицам,

Была в них радость и тоска,

И зависть к улетавшим птицам.

Недолго продолжался крик

У журавлей в небесной сини,

Но он оставил счастья миг

В сердцах у сыновей России.

Ударил с маху в спину лета

Осенний ветер-листогон,

Погнал листы вдоль парапета

На неухоженный газон,

На полинявшие скамейки,

На милицейские посты,

Где воровских ворон семейки

Терзают жалкие кусты.

Где одинокий горожанин,

Открывши зонтика колпак,

Бредёт к платформе Северянин

Во след за дюжиной собак.

Мелькают окна электрички

В просветах клёнов и ольхи,

В ней все читают по привычке

И кто-нибудь мои стихи.

А я бреду, гляжу в смятенье

Обескураженной души

На этот грустный день осенний,

Как нищий смотрит на гроши.

В мозаике опавших листьев,

В палитре золотой ковра,

Ищу я вдохновенья мысли

И вдохновение пера.

Бреду задумчивый по парку,

Осенней дрёмою влеком,

На чистом небе лишь помарки

От набежавших облаков.

При виде осени-актрисы,

Они впадают с нею в раж

И загоняют за кулисы

Весь мной задуманный пейзаж.

Сегодня осень не явилась,

Её, должно быть, напугал

Проныра-ветер, как я ярило,

Со свистом облака прогнал.

И где-то там, за перелеском,

Собравшись в стаю чёрных туч,

Они всему и всем в отместку

Предгрозовой поднимут путч.

Но ветер снова их прогонит

За полинявший горизонт

И до утра проспит засоня,

Открыв на всякий случай зонт.

Умчится вдаль дневное время,

И солнце спрячет рыжий хвост,

И небосвод прострелит темень

Трассирующем светом звёзд.

Осень, как-то быстро, сникла,

И пошло тепло на спад,

Пообвисли сосен иглы

И завьюжил листопад.

Ветер северный, холодный

Под гудение и свист,

Словно чёрт из преисподни,

Разогнал опавший лист.

Стало мрачно всё и серо,

И тоскливо заодно,

И зима, лихая стерва,

Рожу впялила в окно.

Последний летний день

Направился к закату,

Холодный ветер

С Севера проник.

Я вписываю окончанья дату

В теперь уже

Законченный дневник.

Сентябрь, среда

Двухтысячного года,

Тринадцатое,

Двадцать первый час.

В окне синюшный

Росчерк небосвода

И чёрный плащ

У леса на плечах.

Включаю свет,

Уходит отчужденье,

Хотя на даче

Я совсем один,

Да вот ещё со мной

Стихотворенье,

Которое я только что

Родил.

Окинул я округу взором,

Пространства тайные планид,

И вижу, на заборе ворон

Глазами чёрными сверлит.

Вещун под ветра завыванье

Предсказывал мою судьбу.

Ах, чёрный ворон-самозванец,

С тобою вылетишь в трубу.

И я, немало обозлённый,

В него кидаюсь кирпичом.

Не верю я, что мир зелёный

Уже на чёрный обречён.

Густая дымка под луной

От взора заслонила дали,

И горечь хлынувшей печали

Невольно овладела мной.

Обескураженный, я сник.

Душа всё больше холодела,

Строка, что осветила миг,

Как лампочка перегорела.

Ревел поток на повороте,

Толкая в спину валуны,

И пропадал в замшелом гроте

При тусклом отблеске луны.

Я провожал его и слушал,

Присев на высохший копыл,

Поток мою тревожил душу

И мысли тайные копил.

Я думал: сколькими ж веками

Свой путь в горах он пробивал,

Какие только ноты в гамме

В своей он жизни не певал,

И сколько светлых дней и мрачных

В него вперяли с неба взор,

И сколько же воды прозрачной

Он перенёс от снежных гор?

А может и потоки крови

Водой бурлящею смывал,

И лошадиные подковы

Ушедших ворогов сбивал?

От снежных пиков и по скалам

Он мчится, не сбавляя прыть,

И вряд ли даже экстремалам

Себя позволит покорить.

Лишь только там, в промытом гроте,

Смахнув со лба холодный пот,

На самой низкой в гамме ноте

Он песнь предсмертную поёт.

И с ней уходит он под землю,

Как будто бы в небытиё.

Его отчаянью я внемлю,

Его отчаянье – моё!

Он, затихая, расстаётся

С последним, солнечным лучом,

Я знаю, он на свет вернётся,

Забьёт целительным ключом.

И я спою при жизни песню,

Как он, сорвавшийся с горы,

И так же, может быть, воскресну,

Когда уйду в тартарары.

Заладил дождь на целый день,

На сером небе нет просвета,

И вдохновение поэта

Ушло в уныние и лень.

Вином наполненный графин

Опустошаю понемногу,

Мой нерешительный графит

Рисует грязную дорогу.

И эти чёрные мазки

На полотно души ложатся,

Дождём забитые мозги

Успели до предела сжаться.

Но долго так мне пребывать

При буйном сердце не пристало,

И я готов вот-вот взорвать

И сбросить серость с пьедестала.

Блажить я начал очень часто.

Кого же в этом мне винить?

А не принять ли мне причастья

И в церковь местную сходить?

Поставить тоненькую свечку

За здравие и упокой,

Перекрестить своё сердечко

Слегка трясущейся рукой.

За стёртым временем порогом,

Где просьбы кротки и тихи,

Договориться, может, с Богом,

Чтоб отпустил он мне грехи.

Когда мне сердце болью било,

И было жить уже невмочь,

С подобострастием крестила

Меня лирическая ночь

И отводила час мой смертный

Не на года, а на пока,

Пока в душе моей не меркнет

Жизнелюбивая строка.

Померкла даль моей души,

Она уже не различает,

Где зла проходят рубежи,

А где добро преобладает.

Бреду по жизни, как изгой.

К какой мне истине приткнуться,

Где для души найти покой,

В купель какую окунуться?

И как мне, смертному, понять

Противоречия всевышних,

Добропорядочных и хищных,

Любить готовых и карать?

Я начисто опустошён,

Не вижу я в душе просвета,

Не нахожу ни в чём ответа,

Так я от мира отрешён.

Ползёт без просветленья мрак

И приближается всё ближе,

Я эту темень ненавижу

И пячусь от неё, как рак.

До отупения мозгов,

До самой острой в сердце боли,

Я вижу в блуде, не в юдоли

Всех канонических богов.

Они бежали от людей,

В обителях церковных скрылись,

У них мышей летучих крылья,

А я то думал – лебедей.

При тусклом свете фонаря

Ищу я верную дорогу

Ни к назидательному богу.

Ни к трону батюшки царя,

Ни к кущам сладостного рая

И ни к вершине золотой.

Ни к хате, что всё время с краю,

А к слову после запятой.

О, где вы, светлые года,

Ушедшие бесповоротно,

О, где вы, чудо города,

Что посещал я ежегодно,

Где вы, наивность и любовь,

И вера в радостное завтра.

Где торжествующая новь,

И где её трудяга автор?

Где вы, усталость трудодня.

Достойный отдых в выходные?

Не узнаю теперь страны я,

Что светом полнила меня.

Подслеповата и больна,

Страдая полным несвареньем,

Ревёт огромная страна

Заплаканным стихотвореньем.

Кто ей сейчас готов помочь,

Быть сострадательным и мудрым,

Кто эту тягостную ночь

Заставит обернуться утром?

Кто принесёт восхода луч.

Жестокости разверзнув горы.

Во тьму помоек, свалок, луж,

В сердца, растерзанные горем?

Позовите меня,

Если нужен я вам,

Прокляните меня,

Если вас я предал.

Я дойду, я найду вас

По вашим следам,

Если даже надолго

В пути опоздал.

Я не в силах унять

Этот внутренний зов,

Он терзает меня,

Он до боли гнетёт.

Так чего я же жду?

Это в сердце засов

Дверь в пространство любви

Мне открыть не даёт.

Сентябрь погожий, бабье лето,

Пейзаж уже заметно рыж.

И лёгкие туманов пледы

Сползают потихоньку с крыш

И стелятся вдали по взгорью,

И замирают у леска,

И проступает в бабьем взоре

Непотаённая тоска

О том, что бабий век не вечен,

И тяжек долею рабынь,

И догорает летний вечер

Тревожным суриком рябин.

О, бабье лето – грусть и счастье!

Ещё раз в жизни повторись,

Ещё раз дай принять участье

В спектакле под названьем «Жизнь».

В конце недели натоплю я баньку,

Да так, чтоб жар добрался до костей,

Я выверну всю кожу наизнанку

И приготовлю чистую постель.

Берёзовый, душистый, жаркий веник

Отхлещет тело голое сполна,

Горячий чай с малиновым вареньем

Желанней будет пива и вина.

В пропаренном, помолодевшем теле

Достигнет кровь утерянных высот,

И жёнушка любимая в постели,

Как в молодости, к небу вознесёт.

Ветер-пёс с цепи сорвался.

Разметал по полю стог,

Всё кружило лето в вальсе,

А теперь вот сбилось с ног.

Вьётся змейкою дорога

От деревни в ближний лес,

Ели вытянулись строго

От земли и до небес.

Залихватски свищет зяблик

За растрёпанным кустом,

Поле вспаханное зябнет

В сером мареве густом.

Долго долбит древо дятел,

Ищет гусеницу в нём,

Вдоль опушки дурень-дядя

Бродит без толку с ружьём.

Дед трусит с большой корзиной,

Полной «дунек» и чернух,

Бородой трясёт козлиной,

На затылок сбив треух.

Я, здесь тоже не последний,

Лиру в осени ищу

И с себя за эти бредни

Обязательно взыщу.

По садам и огородам,

Начиная с посевной,

А потом почти полгода

Ветер шастает хмельной,

Ветер нищий, подневольный,

Приземлённый, не с высот,

Ищет, кто здесь хлебосольный,

Кто стаканчик поднесёт,

Жаждет выпить на похмелье

Он в обители земной,

Потрясёт при всех Емеля

Продырявленной сумой.

Надорвёт от просьбы голос,

Просвистит в свою дуду

И пойдёт купаться голым

В застоявшемся пруду.

Похмелится из колодца

На желудок, на пустой,

А потом ко мне набьётся

На ночлег и на постой.

Люблю на даче чаепитье,

Когда весь дом – и млад, и стар,

Сбираются, как в общежитье,

За стол, где пышет самовар.

Когда дымок древесных углей

Под летним небом кудри вьёт

И нос щекочет, будто с ульев

По капелькам стекает мёд.

И запах мяты и ромашки

Тревожит в предвкушенье люд,

И на столе танцуют чашки,

И рожицы сияют блюд.

И заварной, пузатый чайник,

В косоворотке расписной,

Ворчит, как маленький начальник

У самовара за спиной.

Но за столом один лишь барин,

Хотя он вовсе не из бар,

Природной щедростью одарен,

Глава семейства – самовар.

Как Фёклы, Стешки, Глашки, Дашки

Бегут, задравши сарафан,

Так размалёванные чашки

Спешат под самоварный кран.

Он кипятком из всех наполнит,

Дополнит чайник заварной.

Начнётся чаепитье в полдень

И лишь закончится с луной,

Когда угаснут в топке угли,

Допьётся самовар до дна,

Останется лишь старый бублик

И сушка старая одна.

Пятьдесят – и уходи в отставку.

Вот такая в жизни хренатень,

Заводи для развлеченья шавку

И гуляй с ней по три раза в день.

И никто тебя не остановит,

И никто не учинит разгон,

Так тебе вольготно в этой нови

Без отяжеляющих погон.

И без напряженья нервных клеток,

Вот пойду и для себя куплю

Порцию отваренных креветок

С кружкой пива ровно по рублю.

А потом включу я телевизор

И улягусь, как домашний кот,

Буду слушать, как любимый Визбор

Под гитару песенки поёт.

Наевшись отменного плова,

Задумался крепко мулла:

Так в чём же всей жизни основа,

И чем же так жизнь мне мила?

Вольготно на солнышке греясь

И гладя пузырь живота,

Позвал он соседа еврея

И так вот спросил у жида:

«Скажи мне премудрый Иуда,

За что все так любим мы жизнь?»

«За то, что в довольстве желудок» —

Ответил догадливый жид.

«Не ждал я ответа иного,

Твои справедливы слова.

Как может без жирного плова

Варить у меня голова?

Не ведаю жизнь я иною.

А дальше в чём жизни резон?»

И жид, подавившись слюною,

Дополнил: – «Где плов, там и сон»

Мулла, от зевоты совея,

Промолвить едва лишь успел:

«Всё верно». Прогнал он еврея

И тут же вовсю захрапел.

Бьётся градусник на нуле.

И всё больше и больше света,

Пара яблок на скучном столе

Как улыбка прошедшего лета.

Потихоньку сжимается снег,

И зима укрощает свой норов.

Сколько ж рук потянулось к весне,

Сколько радостных видится взоров!

Вот и ладно, пора бы прозреть,

Сбросить зимнюю тьму и ненастья.

Как обидно сейчас умереть,

Не обнять это новое счастье,

Не познать, не допеть, не дожить,

Буйства трав и цветов не дождаться,

В заточенье холодном души

С наступившей весной попрощаться.