1810 год
Глава 7. Мария-Луиза, императрица Франции
11 марта 1810 года
У меня новое имя. Отныне и до конца дней я буду называться императрица Мария-Луиза. Я несколько раз произношу его перед зеркалом, пытаясь примерить этот новый титул к своему лицу, которое я привыкла ежедневно видеть. Но всякий раз как я произношу его, реальность будто отступает все дальше и дальше. Через несколько минут отец пришлет за мной курьера, который заберет меня из моих покоев, и все мои родные верхом двинутся во дворец Хофбург, где мне предстоит заочно обручиться с императором Наполеоном. Я пытаюсь внутренне примириться с этим фактом, радоваться сваливающемуся на меня богатству и положению, но мне так страшно, что подкатывает тошнота.
Я стараюсь не смотреть в глаза Марии, которую вижу в зеркале. Она с рассвета сидит на моей кровати и не спускает с рук Зиги. С первого же момента она беспрерывно плачет. Подозреваю, что завтра, когда я отправлюсь в Компьень, картина будет та же. Чтобы не впасть в истерику самой, придется призвать на помощь всю свою выдержку. Этот дворец, его залы, населяющие его люди с привычными мне устремлениями и взаимными интригами, были моими с самого рождения. А теперь, когда мой брат Фердинанд станет императором Австрии, мне уже не быть при нем регентшей. Кому-то другому предстоит направлять его руку, и кто знает, как этот человек отнесется к непредсказуемым вспышкам гнева и болезненным припадкам Фердинанда. Хорошо хоть для Марии-Каролины все будет проще. Ее станут держать подальше от людских глаз и тихо выдадут замуж. Я смотрю на фамильные портреты на стенах мой комнаты. Фердинанд, Мария-Каролина, отец…
Еще двадцать четыре часа – и больше я их никогда не увижу.
Раздается стук в дверь, и Зиги принимается скулить. Мария вскакивает с кровати и обнимает меня за плечи.
– Откажись! – говорит она. – Ты не обязана ехать!
Впервые я чувствую, что самообладание мне изменяет.
– Чтобы потерять отцовскую корону? А что станет с Австрией? Что станет с тобой?
– Я не знаю! – Мария рыдает. Я кусаю нижнюю губу. Плакать я не буду. Изменить что-либо не в наших силах, и я не стану добивать отца тем, что предстану перед ним в таком жалком виде. Никто из нас не желал этого брака, но Наполеон принял решение, и только Господь в силах ему воспрепятствовать.
Снова стучат, и на сей раз я открываю. Мужчина в красной с золотом ливрее, какие носят у отца при дворе, отвешивает мне низкий поклон.
– Ваше величество, – обращается он к Марии. И ко мне: – Ваше высочество. – Он смотрит на меня сочувственно. Даже пажам отвратительно то, что происходит. – Экипажи готовы, – тихо произносит он.
– Мне нужно повидаться с братом.
– Он дожидается вас во дворе.
– Будьте добры, приведите его сюда. Мне необходимо увидеть его до отъезда. Наедине.
Паж опять сгибается в поясе и удаляется.
– Без тебя он не будет знать, что делать, – тревожится Мария. – Как они смогут держать его в рамках?
Этого я не знаю. Я сажусь на кровать и беру Марию за руку.
– Будьте с ним терпеливы, – заклинаю я. – Не позволяйте поступать, как ему вздумается. Нельзя, чтобы он ел сладкое на завтрак, а потом и на ужин.
– Мы с твоим отцом за этим проследим.
Дверь медленно открывается, и я поднимаюсь с кровати.
– Фердинанд!
У него красные глаза. Ясно, ему сказали, что я уезжаю и никогда не вернусь. От его слез у меня разрывается сердце. Он берет меня за руки.
– Не понимаю… Я не понимаю…
– Фердинанд, я выхожу замуж. Моим мужем будет император Франции. Ты понимаешь, что это означает?
– Что ты хочешь любить его, а не меня.
Я делаю глубокий вдох. Плакать я не стану! Но Мария сдавленно всхлипывает, и я больше не в силах сдерживать слезы.
– Фердинанд, я всегда буду тебя любить – независимо от того, в Австрии я или во Франции.
– Но когда ты вернешься?
Я заглядываю ему в глаза. Он такой красивый мальчик! Вот если бы Господь наделил его еще и крепким рассудком! Но сейчас положение таково, что при нем всегда должен быть кто-то, кто способен его направлять. Если бы я вышла замуж за Адама и осталась жить в Шенбрунне, эта роль была бы отведена мне. Теперь же ее будет играть кто-то другой.
Я протягиваю руку, глажу брата по волосам, по лицу, и моя рука делается мокрой от его слез.
– Я не знаю, когда вернусь, – честно признаюсь я. – Но ты в любое время можешь мне написать.
– А в гости к тебе можно будет приехать?
Я сглатываю комок в горле.
– Если будешь себя хорошо вести.
Но это чудовищная ложь. Хотя его слабоумие и болезненность известны многим, никто не знает, насколько ужасны его приступы. Наша семья усердно это скрывала. Для отца было жестоким испытанием видеть, как страдает один из его детей, но когда начались припадки и у Марии-Каролины… Это несправедливо! Правда, справедливость Христос никогда и не проповедовал. Только всепрощение и веру.
Я переглядываюсь с Марией, которая от огорчения даже не может говорить.
– Я хочу, чтобы ты и без меня продолжал заниматься. Папа на тебя очень рассчитывает. И я хочу, чтобы ты запоминал, о чем станешь мне писать, и когда будешь узнавать что-то новое – обязательно мне пиши. Будешь?
– Буду, – обещает Фердинанд.
– И не будь так строг к поварам! Они не могут готовить тебе вареники с абрикосами каждое утро!
Он строит грустную рожицу, и я смеюсь, хоть меня и душат слезы. Затем раздается резкий стук в дверь, и мы втроем замираем. Вернулся отцовский паж. На этот раз с ним Адам.
– Ваше высочество, все собрались и ждут вас.
Адам подходит ко мне и обнимает.
– Я буду за ним присматривать, – обещает он.
– Ему так нужна помощь! А отцу не всегда хватает терпения…
– Зато мне хватает. – Из всех военных Шенбрунна один только Адам нашел время учить Фердинанда верховой езде. И это Адам купил ему первый набор кистей, чтобы он мог, как я, заниматься живописью.
Я смотрю Адаму в лицо и не понимаю, как я смогу теперь жить без него.
– Я буду очень скучать! – шепчу я.
Отцовский паж ждет в дверях. Он деликатно отвернулся. Ни для кого не секрет, что Адам меня любит, и, когда я познакомлюсь с Наполеоном, я не буду стыдливой невестой.
Паж откашливается, и я крепче прижимаюсь к Адаму.
– Пора, – отзывается Адам, и голос его мрачен.
Мария берет меня под руку, и я вдруг понимаю, что все это происходит в действительности. Мы проходим через дворцовые покои, и придворные при виде нас расступаются – так, словно это похоронная, а не свадебная процессия. Некоторые отвешивают мне низкий поклон. Они знают, какую жертву я готовлюсь принести, и понимают, что воле Наполеона можно противопоставить лишь волю Божию. Наполеон теперь правит всем западным миром, от Рима до Нидерландов, и даже церковь над ним не властна. Я выхожу замуж за человека, отлученного от церкви, за императора, который развелся с первой женой без согласия Папы. А поскольку церковь его развод не благословила, то непонятно, какую роль буду исполнять при нем я. Отец говорит, Наполеон позволил Жозефине оставить себе титул. Стало быть, мы обе будем именоваться императрицами.
Мы выходим во двор, где меня дожидается небольшая молчаливая группа людей. Помимо отца и князя Меттерниха, здесь моя сестра Мария-Каролина, которая лишена дара речи, и самая младшая из моих сестер, шестилетняя Анна, у нее в руках ее плюшевый мишка, и она плачет, уткнувшись носом в его мех. Даже младшие братья здесь. У всех, кроме князя Меттерниха, лица мрачные. Если он поедет со мной во Францию, я никогда не стану ему доверять. Может, он и не сам устраивал этот брак, но когда-нибудь, завоевав доверие Наполеона, я упомяну ему имя Меттерниха, и император мне расскажет, что советник моего отца первым предложил ему мою кандидатуру. В этом у меня сомнений нет.
– Меттерних поедет с нами, – говорит отец. Он постарел, на лице – печать тяжелой утраты. – Князь хочет дать тебе один совет.
Я вслед за Марией сажусь в королевский экипаж, и Меттерних начинает с комплимента нам обеим.
– В такие трудные дни габсбургские женщины являют собой образец стойкости!
Его обращенная ко мне улыбка остается без ответа. Карета, покачиваясь, движется вперед, а я сухо произношу:
– Мне сказали, у вас есть для меня совет. Я готова его выслушать.
Отец не корит меня за грубость.
– Я знаю, что вы несчастны, – начинает Меттерних. – Никто в этой карете – да, наверное, и во всей Австрии – не желал бы, чтобы этот брак состоялся. Но при всех страданиях, причиненных нашему королевству, император Бонапарт сделал и кое-что хорошее.
Я поднимаю брови, и, не дождавшись моего ответа, он продолжает:
– Возьмем, к примеру, «Кодекс Наполеона». Император создал для своей страны единый свод гражданских законов. До Революции, что было законным в одном городе, могло оказаться вне закона в другом. Теперь же четкий свод законов действует для всей Франции. Он основывается на кодексе Юстиниана, составленном в шестом веке.
Отец кряхтит и смотрит в окно.
– Вы еще не сказали ей самого интересного, – вставляет Мария ледяным тоном. Голос у нее совершенно чужой. – Давайте, вы же понимаете, о чем я! О том, что «женщинам в наши дни требуется узда. А то, видите ли, ходят где хотят, делают что хотят. И что давать женщинам волю – это так не по-французски». Это ведь тоже часть «Кодекса Наполеона», не правда ли?
– К ее высочеству это не имеет никакого отношения.
– Нет? – Мария смотрит на отца. У того на щеке играет желвак.
– Вы станете императрицей, – говорит мне Меттерних.
Ну да, императрицей номер два. Видя, что вызвать у меня энтузиазм не удается, он пробует зайти с другой стороны.
– Я знаю, как ваше высочество относится к евреям, особенно учитывая, что еврейкой была ваша няня. Быть может, вам будет интересно узнать, что император не только решил уравнять евреев в правах, но и призвал к созданию самостоятельного еврейского государства.
Я невольно подаюсь вперед.
– И где же?
– В Палестине.
– И он в силах это сделать?
– Он даже Египет завоевал! – отвечает князь, как будто эта незначительная и скоротечная победа означает, что теперь для Бонапарта нет ничего невозможного. – Взгляните-ка! – говорит он, достает из кармана небольшой золотой медальон и протягивает мне. – Это вам от императора.
Я открываю медальон и смотрю на портрет внутри. Если сходство выдержано – а скорее всего, так и есть, – то выглядит он куда моложе своих сорока лет. Художник изобразил его в расшитом мундире, темные волосы зачесаны на косой пробор, а серые глаза устремлены вдаль. Он выглядит холодным, бесстрастным человеком, у которого на уме заморские страны, а никак не семья или любовь. Я думаю об Адаме, чей взгляд всегда полон тепла, даже на рисунках углем, и внезапно разражаюсь рыданиями.
– Мария! – восклицает отец, но я рукой в перчатке останавливаю его:
– Со мной все в порядке!
Он бросает грозный взгляд на Меттерниха, но князя не собьешь. Для него я боевой конь, бросаемый в гущу сражения. Я была рождена для исполнения этого долга, и вот я его исполняю. И какое имеет значение, что я люблю другого или что Наполеон годится мне в отцы? Главное – сохранить империю Габсбургов!
– Этот медальон император прислал вам из Парижа, – поясняет Меттерних. – Советую вам, когда Бонапарт о нем спросит, сказать, что портрет не отражает его лучших сторон.
У меня округляются глаза.
– А это правда?
– Конечно, нет.
– Тогда почему я должна так сказать?
– Потому что у него болезненное самолюбие, – вставляет Мария.
Я смотрю на отца и на Меттерниха и понимаю, что возражать ей никто не собирается.
– Наполеон что, ребенок?
– Он император, недавно обретший престол, – устало произносит отец. – Старые короны так полировать не приходится.
– Но это также означает, что вас будут ублажать мехами и драгоценностями так, как ни одну другую императрицу в Европе, – добавляет Меттерних. Тот факт, что он считает это заманчивым, лишний раз доказывает, что за все девятнадцать лет он меня так и не изучил.
– Он, случаем, не рисует?
Меттерних хмурится.
– Ваше высочество, он же император!
– Ну, он хотя бы способен понимать искусство? – спрашиваю я.
Меттерних ерзает, и я замечаю, что он начинает раздражаться. Как жаль, что я не могу быть пустоголовой девчонкой, думающей только о нарядах!
– Я не могу ответить на эти вопросы, – учтиво произносит он. – Но император прекрасно подготовился к свадьбе и не поскупился ни на какие расходы. Для остановки в Компьене вам приготовлены новые покои…
– Я что, буду в том самом городе, где король Людовик впервые приветствовал Марию-Антуанетту?
Мне об этом никто не говорил, и сейчас даже Мария отводит глаза.
– Надеюсь, вы не суеверны и не слишком романтичны, – сухо отвечает Меттерних.
Я смотрю на него в упор, пытаясь понять, не шутка ли это, но он – министр иностранных дел у моего отца, дипломат до мозга костей. Остаток пути я провожу в молчании и только слушаю его рассказ о повседневном распорядке Наполеона. Встает он в шесть часов, в семь выпивает чашку апельсиновой воды. К восьми он уже прочел всю корреспонденцию, а слуга закончил наливать ему ванну. К девяти он одет и находится в кабинете, где никто не смеет тревожить его до полудня.
– А чем он там занимается? – интересуется Мария.
Меттерних бросает взгляд на отца.
– Тем же, чем ваш супруг, ваше величество.
Ответ вызывает у меня иронический смех, уж больно сомнительное сравнение. Мой отец никогда не запирался в своих покоях, чтобы строить планы ниспровержения основ западного мира. И никогда не отправлялся на другой континент, имея в виду подавить его народ и разграбить его богатства.
Конец ознакомительного фрагмента.