10.
В гостиной-спальне-столовой Редисова они разговаривали о высоком – об искусстве.
Вечер расслабил их, развязал скованные официозом языки; пурпурные огни за окном и навязчивый свет лампы усыпляли цензоров в отяжелевших головах; границы истончились и сблизили их в ограниченном пространстве, где сбивались вместе кушетки, кресла и шкафы.
– Нет, я всё-таки не понимаю, – Зенкин отошёл за очередной порцией коктейля и вернулся со стаканом в руке. – Откуда, ты говоришь, и что к тебе приходит? Ну, я, например, хочу написать стихотворение о том-то, я и пишу о том-то. Ну там, слова подбираю, выстраиваю их. По-моему, так и должно быть. Разве нет?
– Да, Лунев, – поддержал Редисов. – Я ведь тоже, если пишу сатиру, я сначала думаю, на что я её хочу написать. Это ведь как отточка, – он неуверенно переглянулся с Зенкиным, как будто сомневался в правильности собственного сравнения.
– Или как вырезать ключ, – подхватил тот.
– Вот именно. Подбираешь точные формы, чтобы идеально подошло. Чтобы било в цель. Находишь соответствующие средства – персонажей, ситуацию. А у тебя не так?
Лунев смущённо улыбнулся.
– Ну, как вам сказать… Понимаете, это не от меня зависит. Просто что-то появляется в голове… Сначала ритм, некоторые слова. Одна-две строчки. Потом постепенно открывается, проявляется. В конце выходит весь стих.
– Подожди, – прервал его Зенкин. – Хочешь сказать, стихи приходят к тебе из другого мира? Знаешь, проползают так в голову: ш-ш-ш! – он руками изобразил нечто наподобие ползущих змей. Все засмеялись.
– Может… Не знаю, – Лунев, несмотря на внешнюю весёлость, чувствовал, что вся его уверенность куда-то пропадает и экран отчуждённости снова встаёт между ним и окружающими. – Может, мне их приносит кто-нибудь…
– Это муза! – засмеялся Редисов. – Конечно же, как мы сразу не догадались! Наш Лёха – гениальный поэт, и, как у любого гениального поэта, у него есть своя муза.
– Хорошо, положим, что так, – добродушно согласился Зенкин. – Ну, смотри, прилетает твоя муза и вводит тебя в состояние вдохновения. И ты тут же загораешься и начинаешь писать. Но тему для стихотворения ты всё равно берёшь из своей головы, так ведь?
Пока Лунев обдумывал, как лучше выразить то очевидное для него, что ни в какую не могли понять другие, в разговор вступила фройляйн Рита:
– Ох, господа, вы сейчас говорите много странных слов, которые мне напрочь непонятны, так что я совершенно запуталась, о чём идёт речь. Ich kann nicht euch verstehen.3
– Мы и сами не очень-то ферштейн, – признался Редисов и взял инициативу на себя. – А как по-вашему, что требуется человеку, чтобы он действительно чего-то добился в искусстве? Разумеется, помимо таланта и определённой порции удачи?
– Впечатления, – перебил Зенкин. – Конечно, прежде всего новые впечатления, чтобы было, о чём писать. Чтоб постоянно появлялось что-то новое, что-то менялось. Без этого вообще никак.
Лунев осторожно заметил:
– А по-моему, важнее… способность… не знаю, как это назвать… чувствовать… по-особенному… как будто замечать что-то, что обычно не видно… способность увидеть в другом ракурсе.
Он знал, что сказал галиматью, но точнее выразить не мог. Неудивительно, что его не поняли и, сочувственно глядя, решили просто вежливо промолчать; он и не надеялся на другую реакцию.
Редисов задумался, прикидывая, что ответить на собственный вопрос.
– Активность, – сказал он, помолчал и продолжил. – Я имею в виду, что надо, чтоб ты был в курсе того, что творится в мире, общался с людьми. Чувствовал своё время, как говорится.
– А знаете, что самое главное, liebe Herren? – Рита встала с тахты и привалилась спиной к высокому шкафу. – Главное – желание. Если захочешь – сможешь всё, что захочешь. А если не смог, значит, не сильно-то и хотел.
Речь её, как и любая другая речь, не вызывали сейчас раздражения у Лунева: он был слишком отстранён и просто выслушивал всё, не сопротивляясь ни одной точке зрения.
Редисов задумался.
– Вы скорее правы, фройляйн, чем не правы, – заключил он после молчания. – Но вот о чём ещё мы не сказали: по-моему, человеку искусства не помешает ум.
– Не помешает, – Лунев слегка улыбнулся. – Скажем, ум необходим. Вам не кажется? Образованность, знаете ли…
Фройляйн Рита прищурилась.
– Так ум или образованность? – спросила она.
– Одно предполагает другое, – спокойно объяснил Лунев. – Никто же не посчитает необразованного человека сильно умным и способным. Ведь правильно, согласны? Да о чём мы говорим, – бросил он, как будто вдруг вспомнив, – всем сейчас уже ясно, что без высшего образования невозможна ни нормальная жизнь, ни…
– Глупости! – перебила Рита, в глазах её зажёгся недобрый огонёк. – Кто вообще придумал эту тупую формулу? Вы, Лунев, вы закончили какой-то вуз и теперь сравниваете, а как вы можете сравнивать, если вам не с чем? Просто поверили кому-то, кто сказал это до вас! Вот из-за таких, как вы, и получается: кто-то ляпнул глупость, остальные поддакнули и всё общество заражается бессмысленными абстракциями. «Высшее образование необходимо каждому» – зачем? Оставьте его тем, кому оно нужно. В жизни полно и других дел.
Зенкин ошарашено выслушал яростный поток речи, рассмеялся:
– И это говорит наша золотая медалистка Рита!
Фройляйн всю передёрнуло, и она сверкнула глазами на Зенкина.
– Замолчи, – цыкнула она.
– Почему же? Знаешь что? – обратился он к Луневу. – Она ведь по всем урокам готовилась. Всё время руку тянет, на все вопросы отвечает, во всех четвертях – одни пятёрки, – говорил он с восхищением. – Надо от класса контрольную написать или диктант – так кого послать, Риту, конечно. На олимпиаду – Рита, на конкурс – Рита, что-нибудь ответственное поручить – только Рите, кому же ещё. В общем, отличница-активистка, гордость школы.
– Зенкин, прекрати! – крикнула фройляйн. – Я же не рассказываю, как год назад ты ратовал за восшествие идола.
Неловкое молчание надолго повисло в комнате.
Наконец Зенкин пробормотал:
– Тоже, сравнила…
– Это правда? – спросил Лунев, когда они уходили.
– Да, – Зенкин в противоположность своим обычаям был молчалив и задумчив.
– Понимаешь, – заговорил он, – года два назад, когда ты уезжал… Ну, ты помнишь, что творилось?
– Смутно, – честно ответил Лунев.
– Это был настоящий разброд. В государстве, в умах… Везде. Никто не знал, куда двигаться дальше, к чему идти; все метались туда-сюда, каждый пел на свой лад. Никто ни за что не отвечал, никто ничего не знал. Каждый сходил с ума, как хотел. Совсем как на наших встречах – и так вся страна. Нет, это неплохо, мне даже нравилось. Но долго так жить нельзя.
Он переглянулся с Луневым, будто упрашивая его поверить на слово, что нельзя.
– И я тогда подумал, что нужна сильная рука, чтобы всех построить. Что авторитарный лидер принесёт нам порядок и какую-то стабильность. Что это… в общем, что это надо стране.
– Ты это говорил? – уточнил Лунев.
– Да. Я много с кем делился своими мыслями. Я говорил об этом на наших встречах. А через год… – он замолчал.
– А через год появился Он.
– Да. И тогда я даже радовался, что всё так повернулось. Я, наверно, восхищался Им. Даже написал несколько стихотворений в Его честь, – Зенкин покраснел. – Да. Я их написал.
Лунев обдумывал услышанное, но мыслями своими с приятелем делиться не торопился. С непроницаемым лицом он протянул:
– А ты понимаешь, что твои речи могли тоже сыграть роль в том, что получилось?
– Что? Нет, нет, – замотал головой Зенкин. – Кто я такой, в конце концов? Я же никого ни к чему не призывал, не агитировал. Я не участвовал во всех этих политических играх. И вообще, даже мои речи – по большему счёту, это была шутка, баловство…
– Баловство? – он посмотрел в глаза Зенкину, старательно имитируя холодный потусторонний взгляд. – Большинство наших слов – обыкновенное баловство. И тем не менее они имеют силу. Наши слова, Евгений, как и наши мысли и наши желания, имеют свойство накапливаться и материализоваться. Если ты и ещё несколько десятков таких, как ты, мечтали о властной руке, которая захватит всё в свой кулак, откуда ты знаешь, что эта мечта не ожила?
Лунев замолчал и задумался, сколько здравого смысла в том, что он сейчас озвучил, и почему Зенкин так виновато на него смотрит.