11.
Ночь. Массивный письменный стол слегка поблёскивал от света из окна.
В темноте, при лунном свете кабинет выглядел совсем по-другому. Это было таинственное царство теней и загадочных существ, что прятались под их покровами. Здесь глаз исследователя едва успел рассмотреть малую часть сущего.
На тёмной глади стола бумага белела и шуршала, за окном слабенько виднелись очертания одной из реальностей, а в углах стояла густая непролазная тьма. Лунев сидел спиной к ней, настороженно вслушиваясь. Прятавшиеся обитатели тьмы могли выскочить в любой момент, никто не гарантировал, что они так не сделают. Здесь, на грани жизни и смерти, в тайне, чреватой сумасшествием, Лунев ловил свои откровения, он вслушивался в шёпот проплывающих мимо слов и пытался разобрать их запутанную вязь.
Сейчас он делал то, что при всём старании не мог объяснить коллегам по перу. Неприручённой и своевольной ночью стихотворение потихоньку нашёптывалось ему, по собственному желанию проникнув в его голову.
– Камень, камень, – пробормотал он. – Камень падает и… останавливается. Нет, не в ритм. Падает и… ложится.
Первая строчка есть. Если она правильная. (Хотелось бы надеяться – при первой неправильной строчке очень трудно уловить стихотворение верно).
– Внизу… в низине… в аллеях… Нет, не то.
Внизу, что-то внизу. Когда камень упал – какие-то ленты отовсюду. Длинные, извилистые…
Ритм. Слышится ритм. Та-та-та́-та, та-та́, та-та-та́.
– В переулках ночных пустота. Нет. Бессмысленно.
Чувство глубины. Будто можно нырнуть вниз и спрятаться.
– Долины… По долинам… туман. Ползёт туман.
Ложбина.
Вот это слово – ложбина.
По ложбинам ползёт туман?
– И в ложбинах клубится туман. Клубится… Не в ритм. Стоит туман. Нет, там что-то про «клубится».
Клубы… Клубы могут быть дыма… Может, не «туман», а «дымка»?
– И в ложбинах дымки клубы.
Он недовольно поморщился. Немного не то. Но очень близкое к тому, что должно быть на самом деле.
– Хорошо, пусть пока так. «Камень падает и ложится. И в ложбинах… по ложбинам – дымки клубы». Теперь рифмы. Ложится… Клубы…
Только рифмы не хотели находиться. Если вспоминались слова, близкие по созвучию, они никак не подходили по настроению. Труды, болты… Ложится – ложиться. Это и вовсе не рифма.
А может, эти слова – «ложится» и «клубы» – вообще неправильные? Что он за них уцепился? Та же дурацкая привычка, оставшаяся со времён его первых поэтических попыток, – влюбиться в первоначальный вариант и ни за что не признавать, что он дефектный. Лунев вздохнул. Ему жаль было ломать уже сложившуюся конструкцию, но если того потребует стих, придётся сломать. И начать всё заново.
Ладно, пока оставить. Перейти к другой строфе.
– Беспроглядна тёмная ночь… Нет, банально.
Лунев щёлкнул настольную лампу – жёлтый круг света упал на стол с листами бумаг.
Он записал первые две строки, чтобы не забыть, пропустил место для следующих двух и задумался. Он не представлял, о чём писать.
– В тишине тихий голос шепчет…
Он вздрогнул. Опять голос? И в этой, пришедшей вдруг строке? Что за наваждение?
– В тишине… тихий… Нет, не пойдёт, – заметил он, как бы надеясь беспристрастным, чисто техническим оцениванием скрыть испуг. – Бессловесный голос… мне… шепчет.
Стоп, строки. В вас вклинивается кто-то чужой.
– Бессловесный голос мне шепчет, что… что… Пропуск. Он съедает… Нет, он захватит. Он уносит – вот. Он уносит, та-та́… Пропуск! Сквозь туман.
Лунев на секунду примолк.
– Тогда рифма во второй строчке – «обман».
Он набросал слова на бумагу, хотя они ещё не оформились, ещё могли измениться или вовсе разбрестись. Просто страховал свою память.
– Потому что у стен есть уши. Потому что у ламп есть глаза…
Стоп, довольно! Это-то к чему было? Откуда взялось?
Лунев беспокойно заёрзал на стуле: слова выходили слишком живыми. Вот и скрипнуло сзади что-то – он быстро оглянулся. Кажется, никого.
Мысли материализуются – конечно, разумеется, мы это знали, о чём и был разговор. Ну, Лунев, твои слова доказываются текущей реальностью – что ж, ты рад? Не особо, если честно: доказываются они не очень приятно. Он посмотрел на листок с разрозненными словами: вроде пока ничего жуткого написано не было. Там вообще почти ничего не было – одни разбросанные обрывки.
Стихотворение ещё не созрело, догадался он. Стоило бы подержать его в голове несколько дней и тогда уже садиться за стол. Так он и делал обычно, почти всегда. (Да-да, он убедил себя. Стихотворение не готово, писать его не время. Не сейчас… просто потому что рано, не из-за чего-то ещё). Размышляя так, Лунев откинулся на спинку стула, расслабленно плавая в несвязных образах. Неожиданно в голове всплыло:
«Это больше, чем то, что мы можем позволить просить…»
«Неплохо, – подумал Лунев. – Сгодится для первой строчки. Не этого стихотворения – другого. Только как-то заумно: «больше, чем то, что», «можем позволить просить». Проще было бы: это больше, чем мы можем просить».
Нет, неправильно. Ритм другой… И просто неправильно!
– Ладно, потом подумаем, – проговорил Лунев. – Всё равно ещё не его время.
На этот раз он искренне так считал, без всяких самовнушений. Рано или поздно он напишет стихотворение с этими странными строчками в начале, но не сейчас. Позднее. Надо ещё с нынешним разобраться, вот лежит, прямо перед ним. Но тоже позднее. Не сейчас.