На стороне героя
Это «военные рассказы»: обозначение не темы, а жанра. Война определяет и существование персонажей (они живут во время войны, в ожидании ее или в воспоминаниях о ней), и стилистику повествований: сам неповторимый стиль рожден пережитым, увиденным и, конечно, осмысленным. Автор – Тамерлан Тадтаев, осетинский русский писатель, участник всех (их было шесть, с 1991 по 2008 годы) грузино-осетинских войн, грузино-абхазской войны и осетино-ингушского конфликта 1992 года. Знающий войну не понаслышке; взрослевший и формировавшийся вместе с ней (и война «взрослела», становясь все кровавее и ожесточеннее). Стрелял из всех видов оружия, бросал гранаты, изготовлял и закладывал мины. Его устные рассказы столь же увлекательны, как и записанные.
А еще интереснее сравнивать: это известное читательское любопытство – а как было «на самом деле». Вот рассказ написанный и напечатанный (у Тадтаева выходила книга: Полиэтиленовый город, М., изд-во СЕМ, 2013), а вот его же основа в авторском живом переложении. Становится видна проделанная работа: разделенные временем эпизоды объединяются или переносятся, меняются герои, добавляются детали… И, конечно, интонации, в которых мешаются смех, страх и жалость. Тут нисколько не мемуары, а записанная на основе реально пережитого «психология войны». Не оставляет изумление: как человек смог совместить в себе (и, кажется, не мешают друг другу) персонажа и автора, активное и часто отчаянно действующее лицо и тонкого памятливого наблюдателя, а позднее и мастерского описателя происходившего.
Но с точки зрения самого автора, перед вами «роман в рассказах». «Дьявольская разница!» – если вспомнить восклицание Пушкина. Единство повествования должно выстраиваться (или восстанавливаться) уже в читательском сознании из отдельных и самодостаточных (не нуждающихся друг в друге) фрагментов. Так и происходит. Общий главный герой, обыкновенно не меняющий имя, тождественное авторскому; он же обычно и рассказчик («третье лицо» – редкость), повторяющиеся персонажи (второстепенными их назвать неловко): то один из них, то другой выступает на первый план; общий разворачивающийся сюжет, от события к событию, сменяются годы: с 1992 по 2008; персонажи эпизодические: соседи, девушки, родичи главного героя; ополченцы, военные разных армий, омоновцы, то щедрый бизнесмен, то журналистки с грузинского телевидения…
Раз только у героя-рассказчика появляется другое имя. В рассказе «Затмение» его зовут «Гуча», и в том же рассказе появляется и «третье лицо», с ним он заканчивается; герой объективируется, автор отстраняется. Но в следующем рассказе «Пачка «Мальборо» обнажается подоплека этой «смены имени». Гамат, один из повторяющихся персонажей, пленному грузину представляется так: Гуча. Вот как! То есть имя можно брать любое, в память о друге, например. Значит, «Гуча» может легко стать псевдонимом Тамерлана (как и наоборот). В том же рассказе о Гамате приводится и другой пример переворачивания или неразличения: Гамат рассказывает о своем друге (он и есть настоящий Гуча), который поехал в Голландию к любимой девушке, а та оказалась мужчиной. Мир масок, перевертышей, неразличений. Лживый, ненадежный, обманный мир войны. Пусть действие на мгновение переносится в Голландию, которая не только не воюет, но и противопоставляется Осетии с ее военным кошмаром именно как безмятежная мирная страна. Но и Гамат, и Гуча в этот военный карнавал уже навсегда втянуты. И им от него никуда (ни в какой Голландии) не деться, и он их всегда будет преследовать. (Или они будут на него постоянно наталкиваться.) Устойчивый, надежный, а главное, разумный мир для них навсегда закончился.
Герой взрослеет. Сначала мы застаем его еще мальчиком. Еще не началась и война. Это «рождение героя» (первые три рассказа – своего рода «пролог»): своенравного, драчливого, самолюбивого, склонного к жестокости и тут же о ней сожалеющего. Это те противоречивые черты, которые в войну помогут герою и приспособиться, стать одним из многих, найти себя среди них, и одновременно обособиться, сохранить себя, а в себе – человечность.
Это «человек войны» (а не просто «на войне»). И таким нужно родиться. В дальнейших рассказах очень последовательно проводится различение тех, кто живет на войне и войною и случайных здесь людей. Первых рассказчик называет «крутыми парнями», вторых – иногда «чмошниками»: он их презирает, не хочет мешаться с ними; в рассказе «Тот, кто на другой стороне». Герой вроде бы с первыми или хочет этого, но на самом деле «по другую сторону» и от тех, и от других»; для «крутых» в нем слишком много противоречий и рефлексии.
«Мирные» сцены и в дальнейшем будут изредка перемежать военные. (Впрочем, «мирные» сцены здесь – в ожидании новой войны.) Но лишь для того, чтобы показать человека войны в мирное время. А это человек лишний, выключенный из обыкновенной, «нормальной» жизни. Он либо ищет приключений и обычно попадает в самые комичные ситуации (человек войны в мирное время вообще шут, над ним смеются), либо вызывающе бездействует. Замечателен короткий рассказ «Парни с площади», наполовину – своего рода мартиролог: перечисление имен собиравшихся на площади Чребы ребят (некоторые из них – персонажи предшествующих рассказов). Рефреном перечисления становится «ушел из жизни». Парни, тогда еще все живые, просто стояли на площади и разговаривали. А на самом деле ждали – новой войны. Время от времени к ним присоединялись «другие» – те, которые «жили нормальной жизнью»: устраивались на работу. Их увольняли, и тогда они приходили. А «парни с площади» их презирали: лизоблюдов, жопочников, чмошников.
А заканчивает герой уже немолодым, усталым и не очень здоровым человеком – поразительный рассказ «Ополченец», например. И который, тем не менее, упрямо лезет на высоту, хватаясь за сердце, ругаясь с женой по телефону, присаживаясь, – чтобы опять воевать. И ругая себя за то, что идет. «Неужели не навоевался?» И торжествуя: выдержал и взобрался. И мучаясь то от холода, то от жажды, то от страха. Но вот в финале он стреляет из своего любимого пулемета и совершенно счастлив, как прежде.
Но на самом деле с возрастом ничего не изменилось. Те же противоречия были и раньше, когда герой воевать только начинал. И главное из них: между желаниями – воевать, стрелять, быть со всеми и ускользнуть, сбежать от войны. Вечно таскающий с собой то автомат, то пулемет, рассказчик постоянно внутри себя колеблется между героем и дезертиром (в рассказе «Шок»: «Я вцепился в трясущуюся доску борта и подставил ветру свое пылающее дезертирское лицо… мне хотелось совершить какой-нибудь безумный подвиг».).
Герой противоречив, постоянно дробится. Трусящий, приходящий в ярость (почти берсерк), жалеющий врага, готовый пристрелить друга, мародерствующий и плачущий над трупом… Жадно следит за приятелем, бегущим через мост под прицелом снайпера. Если будет убит, то можно будет кинуться к нему и забрать автомат (автомат – большая ценность). А спустя недолгое время вдвоем удерживают противоположный берег реки.
Эти перебивы и перемены (тока – крови, например) чрезвычайно быстрые (или короткие), так что кажется, почти одновременные: все сразу, здесь и сейчас. Герой почти распадается. Или – лучше – совмещает в себе нескольких, объединенных именем. Двоится и троится. Не удивительно, что однажды у него и появляется двойник. Младший брат, который, оказывается, и есть писатель, пишет верлибры, а главный герой их приписывает себе – в рассказе «Полиэтиленовый город». (О легкой смене имени мы говорили.) Мир войны – ненадежный, неустойчивый, переменный. И эту переменность носит и воплощает в себе (оттого он так войне и подходит) главный герой.
Атмосфера в этих рассказах: странное сочетание беспечности и трагизма. Это сочетание создает настойчивое ощущение обреченности. Трагизм почти вынесен за пределы персонажей. Трагично и страшно – то, что случается с ними, а сами они почти играют в войну. Поэтому, когда с героем случается сердечный приступ, то его товарищ очень естественно думает, что тот дурачится. И разыгрывают смерть (в обоих смыслах этого слова). В рассказе «Сын» от «первого лица» описывается гибель героя. Сначала они забавляются с приятелем, задирают друг друга, потом героя убивает (причем сам он этого еще не понимает, продолжая прежнюю игру), его оплакивает мать, его хоронят… (И эта смена полудетской игры смертью происходит, на удивление, легко и небрежно. И сама смерть усваивает черты игры и фарса: сбежавший хирург, бросающий героя с распоротым животом.) Так он оказывается на стороне мертвых, вместе с ними, там, где ему и положено быть. (В одном из рассказов герой обращается к своим командирам со своеобразным плачем: почему они уходят, а его, своего солдата, оставляют здесь.)
Война – время театральности, фарсовости, игры.
Прежде всего, зрелище. Поэтому герой (и его автор) то любуется вспышками выстрелов, то смеется над увиденным. (Полем сражения под Шенграбеном любовался Лев Толстой. Там, конечно, это был более грандиозный и с участием более многочисленной массовки спектакль.)
В рассказах чрезвычайно много комичного. Точнее – смешным здесь может оказаться все: нелепая поза трупа, забавно пригибающийся под пулями или прикорнувший за камнем, спрятавшийся новичок (а с него слетает шляпа), трясущийся от страха и падающий со стула заложник, пьяный охранник, принимающий пленного за воплощение Иисуса Христа, собственная смерть, задыхающийся немолодой усталый ополченец… Среди всех трупов и преувеличенных жестокостей автор настойчиво вспоминает (ищет в памяти) комичное, почти карикатурное. Смех на войне – особая тема. Конечно, смех тут и самозащита. Но и подчеркивает ужасы войны, ее абсурдность, противоестественность: нарушение законов человеческого сознания; нормальные реакции словно бы отменены. Или заснули в герое. Но иногда просыпаются. И тогда герой плачет.
Война – время преувеличений, гротеска.
Особенность этих «рассказов о войне» – то, с какой легкостью в них убивают (у человека невоевавшего это почти не укладывается в сознании). Справляющего малую нужду у стены соседа, прохожего, который, возможно, враг… Во вьющемся рассказе «Неформал» на нескольких страницах стремительно сменяются убийства: а убил b, потом c, d и e, потом f убил а, почти библейское перечисление; круг замкнулся. Убийство здесь становится обязательным, востребованным актом, пропуском в общее действо. «Убить!» – об этом мечтает не один персонаж, это как акт инициации. И как всякая инициация приобретает характер зловещего праздника. Война празднична – то есть разбужены самые древние, почти первобытные представления. Поэтому так неоднозначно отношение к мародерству. Точнее – существует два мародерства: тех, кто избегает войны (трусы), такие безусловно презираются, и участников войны, в таком случае это их традиционная законная добыча.
И вот в этом участии в общем праздничном действе много притягательного. (Психологическое основание того, что люди воюют.) Героя постоянно охватывает восторг, вытесняющий и страх, и сожаления. Страх возвращается, когда упоение проходит.
Жанр этих рассказов больше всего напоминает плутовской. Это плутовские рассказы о войне. Поэтому здесь так много обмана и воровства, плутней разного рода, в которых персонажи соперничают: кто сплутует лучше. А также много простодушия в этих свидетельствах, непосредственности. Плут, рассказывающий о своих проделках, непременно должен быть простодушен, почти наивен. Иначе он будет обыкновенным мошенником или уголовником. А он хвастается своими предприятиями, бахвалится. Причем характер проделки принимает любое самое опасное и грозное предприятие. Не зря герой действует то один, то вдвоем или втроем: это их собственное предприятие. «Своя» война – в обоих смыслах этого слова: по-своему, очень индивидуально воспринятая и переданная, и «своя» – потому что война тут идет (самым парадоксальным образом) в одиночку или узкой дружеской компанией.
Впрочем, компании здесь очень неустойчивые, ненадежные, как и все остальное: в любой момент могут распасться, а друзья разойтись или стать врагами. Эта война (а война – странная, полугражданская, между соседями), на удивление, стирает и эту границу: между другом и врагом. Поэтому можно обняться с недавним противником (и вновь разойтись «по своим») и застрелить недавнего соратника.
А еще больше здесь россказней (что тоже обыкновенно для плутовских жанров). Это типичные солдатские побасенки, похожие во все времена, призванные показать смекалку, удачливость, отвагу или решительность их героев. Россказни и воплощают (или оформляют) проделки. Нерассказанная, неизвестная проделка как бы не существует. «Военные рассказы» сродни «охотничьим» или «рыбацким»: любая самая реальная история обрастает массой выдуманных подробностей и преувеличений. Но разница в том, что на войне действительно может произойти все, что угодно. (Это «измененный мир».) Стирается и граница между обыкновенным и чудесным. И долговязый пленный, проповедующий примирение, действительно вполне мог быть Иисусом.
Война – время лжи.
И не потому, что на ней много лгут (хотя и это бывает), а потому, что создает общую атмосферу недоверия. Невероятное событие для того, кто в нем не участвовал или не присутствовал при нем, кажется сомнительным. Сама раздвоенность этому способствует: любая история может оказаться как выдумкой, так и правдой. Герои не верят друг другу, а потом – вдруг – самый нелепый сюжет находит подтверждение. В этом и коренится мифология войны. Так происходит с возобновляющимся сюжетом с курицей: рассказы «История с курицей», «Мой друг Черо». В первом герой рассказывает о странном и случайном выстреле: он попадает в глаз курице. Во втором пересказывает эту бывальщину другу, а тот поднимает его на смех. Но рассказ-то начинается с лихой истории самого Черо (о том, как он добыл пистолет), в которую главный герой верит. Это-то его и обижает больше всего (а ведь я ему поверил). В дальнейшем история с курицей подтверждается. А история с пистолетом?
В этих рассказах среди реальных и полуреальных персонажей (а они все существуют между невыдуманностью и сочиненностью) есть их особая группа: те, чьи имена остались в истории, «полевые командиры», сыгравшие значительную роль в освободительной борьбе Южной Осетии. В 1992 году, прежде всего. После 93-го большинство из них погибло. И, значит, «военные рассказы» становятся «историческими» – не только потому, что повествуют о прошлом (не очень далеком), но потому, что их персонажей нет в живых. Самые известные из них – Парпат, Колорадо и Гамат.
Они появляются в разных рассказах, но и каждому из этой троицы отведен «свой», «именной». Это их портреты. Противоречивые, как и сами оригиналы. О их героях до сих пор говорят по-разному. В интернете существуют записанные воспоминания о них, иной раз – в одну-две строчки в комментарии к чужому мемуару. Устных рассказов (буквально передающихся из уст в уста), конечно, больше. Их любили одни и ненавидели другие. Или постоянно переходили от любви к ненависти (и то, и другое всегда в преувеличенной степени). Многие свидетельства уже невозможно проверить (свидетелей тоже нет в живых). И, стало быть, это уже фольклорные персонажи. Я бы не удивился, если бы где-то пели «Песнь о Парпате». Или о Колорадо.
И эта фольклорность, уже мифологизированность персонажей присутствует и в рассказах Тамерлана Тадтаева. Точнее – он сам активно участвует в процессе мифологизации. И не скрывает, а подчеркивает это (в одном из рассказов, обращаясь к своему уже ушедшему герою, спрашивает: как бы ты отнесся к тому, что я тут о тебе написал). Парпат в некоторых сценах появляется просто как воплощенный бог войны.
Все трое – опасные (их боятся не только враги, но и их соратники), безудержные и бесстрашные, невероятно склонные к перепаду настроений: вспышка ярости сменяется ласковым, нежным отношением – и часто по отношению к одному и тому же человеку. И они безмерно обаятельны. Герой-повествователь и боится их, и обижается, и бунтует, и гордится близостью с ними. А они в равной мере способны и на почти неоправданную жестокость, и на самоотверженность. Их все время лихорадит. Как и главного героя. Но они поданы извне, ярко, выразительно (внешность, поступки, речь). О том, что происходит внутри них, можно только догадываться. Вся «психология» отдана главному герою. Возможно, его собственные перепады и противоречия вызваны в том числе тем, что представляют происходившее во многих и очень разных.
Парпат, Колорадо, Гамат – эпические персонажи.
И это определение здесь очень уместно. Потому что сам этот «роман в рассказах» – новый эпос о войне. И постоянно колеблется (или включает их в себя) между быличкой, почти сказкой, то лиричной, то сатирической; героической песнью, записанную прозой, и плачем по погибшим.