Книга вторая
КАРНА-ПОДКИДЫШ
ПО ПРОЗВИЩУ
СЕКАЧ
Сурья сказал:
– Если, о Карна, ты отдашь Индре свои дивные серьги, с которыми ты родился – кончена твоя жизнь! Смерть будет витать над твоей головой. Пока ты владеешь серьгами и панцирем, о дарующий гордость, в бою ты неуязвим для врагов. Запомни мои слова!
Карна ответил:
– Да не погибнет слава моя, разнесшаяся в трех мирах! Такому, как я, не подобает спасать жизнь ценою бесчестья. Лучше достойная смерть, которую люди оценят. Принесу ли я себя в жертву во время битвы, свершив ратный подвиг, или, наоборот, одолею в бою недругов – все равно я достигну славы и смогу защитить робких, просящих пощады на поле брани; а также избавлю от великого страха стариков, детей и дваждырожденных. Я сберегу честь, пусть даже ценою жизни – таков мой обет.
Часть первая
ПОДКИДЫШ
Среди творений наилучшими считаются одушевленные, среди одушевленных – разумные, среди разумных – мужчины наилучшие, среди мужчин – дваждырожденные, среди дваждырожденных – те, кто обладает развитым пониманием; а среди обладающих развитым пониманием – читатели этих строк наилучшие, и таково общее мнение!
Глава первая
БРОСЬ СЕРДЦЕ В ВОДУ
…река. Струится, течет в неизвестность, колебля притаившиеся в заводях венчики лотосов; и тростники качаются под лаской ветра. Да, именно река и именно тростники. Вон селезень плывет. Толстый, сизый, и клюв разевает – небось, крякает. Только не слышно ничего. И тростники совсем близко, качаются у самых глаз, будто я не Индра, а какая-то водомерка над речной стремниной. Или труп, раздутый утопленник, которого воды влекут невесть куда и невесть зачем.
Индра?!
Какой-такой Индра?!
При чем здесь Индра?..
Ни при чем.
Просто так, на язык подвернулось.
Река. Тянет сыростью, волны плещут, лаская друг дружку, а по берегам стелется незримо межа за межой: земли ядавов, вришнийцев, бходжей… Настрогали люди простор ломтями, рассыпали крошками, и теперь, как воробьи, дерутся из-за каждой. А реке все равно. Ей без разницы: бходжа ты или ядав! Входи, купайся, уноси воду бадьями, рви лилии с кувшинками, рыбу лови… брось чего-нибудь – унесет.
Недаром говорят: бросай добро в воду – против течения выплывет.
На то и река. Верней, приток.
Конский Ключ называется.
Плывет по Конскому Ключу корзина. Большая корзина, бабы в таких белье стирать носят. Ивовые прутья бамбуковой щепой перевиты, волокно к волокну, дно цельное, а сверху крышка. Захлопнута плотно, и три дырки, как три Шивиных глаза, просверлены. Зачем? кто знает… Значит, надо. Плыви, корзина, качайся на волнах, пока не прибьет тебя к берегу или не растащит водой во все стороны.
Влился приток в родной плес, стала из Конского Ключа – Душица. Воды в Душице поболе, волны поигривей, закачало корзину, повело боком, опрокидывать стало… нет, обошлось. Плывет. И любопытная плотвичка в дно носом тычется. А по берегам уже иные земли: угодья матсьев и сатватов, Нижняя Яудхея… Мало-помалу и до ватсов-краснозубых добрались. До их джунглей, где радуешься дважды: если повезет зайти в этот рай и если повезет выйти из этого ада.
Вот Душица в багряную Ямуну влилась; разбавила кровь слезами.
Плывет корзина.
Не тонет.
Солнце сверху смотрит, золотые руки тянет. Много их у солнца, есть чем потянуться. И мнится: сам Лучистый Сурья охраняет ладью из ивы с бамбуком. Придержал колесницу в зените, ждет, чем дело закончится. А лик у солнца тоскливый, каленой медью отливает… Грустит Сурья. Плохо ему. Жарко. Когда ж это было, чтоб светилу жарко становилось? – никогда не было, а сейчас случилось.
Встретилась Ямуна с Гангой, матерью рек, закружились воды в пляске, вынесло корзину на самый стрежень. Вон и остров в лозняке прячется. Стоит на островном берегу урод-мужчина: ликом черен, бородой рыж, шевелюрой – и того рыжее. Глазищами янтарными моргает. Нет чтоб за багром сбегать, выволочь корзину! – стоит, страхолюдина, из-под мозолистой ладони на реку смотрит.
Проплыла корзина мимо.
Нет ей дела до уродов.
Вон уже и земли ангов-слоноводов начались.
Вон и город Чампа.
Тронул Лучистый Сурья своего возницу за плечо, велел дальше ехать; а сам все назад оборачивается, через пламенное оплечье.
Туда глядит, где мать-Ганга с Ямуной схлестываются, Ямуна – с Душицей, Душица – с Конским Ключом…
Где исток.
– Устал, милый?
Мужчина не ответил. Он лежал лицом вниз, до половины зарывшись в солому, и вполуха слушал блеянье ягнят. Безгрешные агнцы плакали малыми детьми, сбивались на миг и вновь заводили бесконечные рулады. Предчувствовали, горемыки: всю жизнь доведется прожить баранами, всю бессмысленную жизнь, от плача во тьме до кривого ножа-овцереза…
Одна радость, что Всенародный Агни испокон веку ездит на круторогом агнце – глядишь, после ласки огня, превращающего тебя в жаркое, доведется попасть в овечий рай. Где тебя пасут пастыри, кормят кормильцы, но не режут резники.
Счастье.
Скажете, нет?
– Устал, вижу…
Ничего она не видела, счастливая женщина. Только говорила, что видит. Если бы кто-нибудь действительно видел сейчас лицо мужчины, то поразился бы хищной улыбке от уха до уха. После женских ласк улыбаются иначе. Расслабленно улыбаются, блаженно, иногда устало – а здесь… Похожий оскал подобает скорей волку в глубине логова, когда чужой запах струей вплетается в порыв ветра. И зубы крупные, белые; хорошие зубы, всем бы такие.
Плачьте, ягнята…
Женщина потянулась, звеня колокольцами браслетов, и мягко провела ладонью по спине мужчины. Поднесла ладонь к лицу; лизнула, коснулась тонким язычком, жадно ощущая вкус чужого пота. Снова вытянула руку и прошлась по спине ухоженными ноготками, оставляя красные полосы. Женщине было хорошо. С законным муженьком-тюфяком ей никогда не было так хорошо. И с многочисленными пастухами-бходжами, падкими на щедрую плоть, не было. И с умельцами-скопцами, плешивыми толстячками, специально обученными смирять томление бабьего тела многочисленными уловками – с ними тоже.
А с этим молчуном – хорошо.
Ах, до чего же хорошо…
– Где ты был раньше, милый? – сама себя спросила женщина, прогибаясь гулящей кошкой.
– Далеко, – хрипло ответил мужчина.
Он врал. Был он довольно-таки близко, можно сказать, и вовсе неподалеку от здешних земель. Но рассказывать о своем прошлом новой любовнице… Прошлое ревниво, подслушает, вильнет хвостом и пойдет гулять по свету. Чтобы вернуться каленой стрелой в спину или удавкой в ночи. Далеко мы были, высоко летали, уста из стали, язык из пыли; живем сегодня, а вчерашний день отгорел и погас.
Забыли.
Мужчина перевернулся на спину, вольно разбросал бугристые руки, подняв вокруг себя соломенную бурю. Чихнул во всю глотку, потом чихнул еще раз. Сухие стебельки запутались в гуще волос, обильно покрывавших его торс и даже плечи. Женские пальчики мигом стали выбирать солому из курчавой поросли, исподволь опускаясь все ниже: ключицы, мощные мышцы груди, живот…
И спящий восстал.
Долго потом плакали ягнята, испуганные звериным рычанием и стоном пойманной добычи.
– …а мне хозяйка вчера вот чего подарила…
Женщина приподнялась на локте. Напряженные до сих пор соски маняще коснулись лица мужчины, один ткнулся в щеку доверчивым птенцом, и почти сразу вниз потек металлический шелест. Цепочка. Серебряная. С лунным камнем в оправе, привешенным посредине.
– Балует тебя хозяйка, – буркнул мужчина.
Женщина довольно засмеялась. Заворковала голубкой. Ей показалось, что любовник попросту ревнует, не имея возможности дарить дорогие подарки. Она считала себя знатоком мужских мыслей и чаяний. С того возраста, когда у нее едва набухли бутоны грудей, а взгляд мужчин стал задерживаться на ней, наливаясь желанием. Да, женщина считала себя истинной дваждырожденной в таких делах. Возможно, не без оснований.
Мужчина смотрел на нее снизу вверх, и в зеленых глазах его не отражалось ничего.
Даже звезды.
Они мерцали сами по себе, эти слегка раскосые глаза, расположенные по обе стороны ястребиного носа шире, чем полагалось бы. Мужчина редко закрывал их. Даже целуя женщину, он не смежал век. Удивительная привычка. Удивительные глаза, в которых ничего не отражается. Удивительная женщина, которая этого до сих пор не заметила.
Впрочем, что вокруг не достойно удивления?
– Балует, – согласилась женщина. – Меня и нужно баловать. Я тогда в огонь и в воду… И молчать умею. Хоть пытай меня, хоть посулы сули – ни словечка.
Плечо мужчины слегка напряглось. Как леса у рыболова, когда хитрюга-подкоряжник тронет костяной крючок. Он знал: если женщина говорит о своем умении хранить чужую тайну, это может означать только одно.
Одно-единственное.
– Молчать она умеет, – насмешливо проворчал мужчина. – Тайны у них с хозяйкой великие. Рукоблудию друг дружку учили. Хозяйку-то далеко не отпускают, берегут в шатре, пастухов кнутами гоняют, а к варте[8] не подольститься! Приходится своими силенками…
– Дурак ты, – обиделась женщина и тут же прижалась, втиснулась, защекотала распущенными кудрями. – Дурачок… Силы бычьей, а ума не нажил. Хозяйка у меня тихая, смирная, ей на роду написано по чужим домам мыкаться! Думаешь, она и впрямь здешнему князю дочерью доводится? А вот вам всем и смоквушки вяленые! Чужачка она, хоть и сама из семьи – знатней некуда. Про царя Шуру слыхал?
– Да кто ж не слыхал про царя Шуру?! – хохотнул мужчина. – Великий был царь: все местные земли в кулаке держал, да кулаком туда-сюда елозил, для удовольствия… Пока не лег под Грозного. Тут земли и брызнули во все стороны. Грозный далеко, а пастухам местным все едино: дань есть дань, а прочее – лебеда.
Он заворочался, устраиваясь поудобнее.
Женщина губами тронула прядь его жестких волос, и удивительная фраза «а пастухам местным все едино…» сама собой выветрилась из ее головы.
Хоть и странно слышать такое от пастуха.
Местного.
– Вот ты и дважды дурачок… Хозяйка моя – Шурина доченька, да еще и от старшей жены! Царь-папаша ее к бездетному товарьяману[9] в приемыши определил, по давнему сговору… И то сказать: зачем Шуре девка?! Сыновей хватало, слава Вишну! Вот и сбагрил на сторону. Потом помер от водянки, а сыновья рохлями оказались, растеряли земли-троны! Приживалы, еще хлеще сестры! Родись у моей хозяйки мальчонка – мог бы, как в возраст войдет, за дедовской славой погнаться! Раз дядья оплошали…
– Сынок! – передразнил мужчина. – Слава дедовская! В первую голову, на славу пора забыть-забить кривым рубилом – ищи ветра в поле! А во вторую голову: откуда у нее сынок, у Шуриной дочки, ежели сама она – девица незамужняя! Ветром надуло?!
Женщина запальчиво вскинулась. Чужая тайна и без того жгла ей сердце, так и норовя выплеснуться наружу кипящим варом. А тут еще дразнят…
– Не знаю, как насчет ветра, а только для сыновей мужья не всегда надобны! Может, и ветром…
– Врешь ты все, – махнул рукой мужчина, разом теряя интерес к разговору.
Но женщину уже было не остановить.
– Я вру?! А кто у хозяйки на прошлой неделе роды принимал? Кто пуповину резал?! Не я?! Думаешь, мы ради твоих мужских статей шестой месяц в пастушьем становище торчим?! Во дворце живот не спрячешь! Понял, кобель?!
Последнее слово женщина произнесла ласково-ласково, и пальцы ее как бы невзначай вновь поползли к самому кобелиному месту.
Мужчина не мешал, но и не помогал.
Лежал, глядел в небо, будто не его ласкали.
– Тогда уж точно о дедовской славе речи нет, – бросил он наконец. – Ублюдок-безотцовщина – кому он нужен, хозяйкин байстрюк? Брюхо нагуляла, теперь срам прятать надо! Подкинет, небось, пастушьей женке, а сама поминай как звали…
– Такого не подкинешь, – ластясь, шепнула женщина. – Ты б его видел, красавчика маленького…
С этой минуты мужчина слушал очень внимательно.
Впрочем, он и раньше слушал внимательно.
Он вообще мало что пропускал мимо ушей, доверенный лазутчик матхурского правителя, ракшаса-полукровки по прозвищу Ирод.
Когда женщина задремала, мужчина еще некоторое время лежал, думая о своем. Он предчувствовал: сегодня, сейчас, этой ночью свершится предначертанное. Кончится срок его поисков и ожидания, еще один младенец умрет тихой смертью, отправясь прямиком в рай для молокососов – и можно будет вернуться к господину.
Вернуться с триумфом.
Иногда мужчина полагал, что из всех кличек Трехмирья именно прозвище его господина имеет самые длинные ноги. С пятками, смазанными салом. С когтями, которые сподручно рвать на бегу. Судите сами: меньше полугода прошло с того веселого дня, когда матхурский правитель разослал в подвластные ему земли отряды карателей. С недвусмысленным приказом – убивать младенцев. Всех, кого обнаружат. В первую очередь: младенцев странных, удивительных, с признаками божественного или демонского родства.
Приказ прозвучал; и уже через полтора месяца окрестности Матхуры уверенно прозвали царя Иродом.
Ирод подумал и рассмеялся: ему понравилось. Перед этим его звали Кансой, то есть Кубком – за умение в один дых осушать громадный наследственный кубок из черненого серебра.
Согласитесь: Ирод звучит куда благозвучней!
По возвращении карателей были разосланы лазутчики в уделы ближайших соседей. Приказ остался прежним, с малой поправкой: убивать тайком. Не оставляя следов. Война нам не нужна, а исчезновение того или иного дитяти всегда можно свалить на недосмотр мамок или проказы упырей-пишачей.
Лазутчики склонили головы перед владыкой, и вот: на сегодняшний день прозвище Ирод уже взапуски бегало от пашен ядавов до пастбищ бходжей. Следом бегал слух: Ироду было пророчество о его будущей гибели. Дескать, убьет его не то потомок родной сестры владыки, не то дальний родич, не то просто земляк…
Короче, родится в нынешнем году, вырастет и убьет.
Ом мани!
– Интересно, – задумчиво спросил Ирод, который тогда еще был просто Кансой, у своих советников, – зачем богам сообщать мне о причине моей погибели? Ясное дело, чтобы я заранее принял меры, и никак иначе!
Советники почесали в затылках и хором восславили мудрость владыки.
Вот тогда-то матхурский правитель и возблагодарил судьбу за предусмотрительность. Не первый год привечал он демонское отребье: битых ракшасов из отрядов покойного Десятиглавца, ускользнувших от перуна Индры асуров, гигантов-данавов, которым было тесно в подводной резервации, просто одиночек-полукровок, каким был и сам Ирод… Эти из кожи вон лезли, выполняя любой приказ и не стесняясь в средствах. Во-первых, по природной склонности, а во-вторых, в случае гибели хозяина, им и впрямь не оставалось места на земле.
Здесь же, в местной глуши, беглецов никто не искал и искать не собирался.
…Мужчина осторожно встал, стараясь не разбудить утомленную любовницу, и вышел из-под навеса. Шаг его был беззвучен, босые ступни, казалось, прилипали к земле; и при каждом движении лопатки мужчины выпирали наружу заметно больше, чем у обычного человека. Подойдя к загону, он перегнулся через плетень и ухватил за шкирку ближайшего ягненка. Вытащил наружу. Прижал к себе и долго баюкал, жадно вдыхая запах влажной шерсти и молока.
И еще – страха.
Звезды по-прежнему не отражались в его глазах; там мерцали свои, собственные звезды, колючие искры, каким не место на земном небосклоне.
Мужчина улыбнулся. Потом взял ягненка за задние ноги и мощно рванул.
Поднес две кровоточащие половинки к самому лицу и на миг зажмурился, трепеща ноздрями.
Первыми он съел печень с сердцем.
Насыщаться следовало не торопясь. Сегодня он уйдет из опротивевшего становища, а путь до Матхуры тернист. Возможно, одного ягненка даже не хватит.
Да и баранина надоела.
Мужчина задумчиво посмотрел под навес, где в соломе спала обнаженная женщина. Сытая, не знавшая нужды и голода самка. Пальцы его несколько раз согнулись и разогнулись, выпуская наружу кривые когти.
Он размышлял.
В конце концов, именно эта похотливая дуреха проболталась ему об удивительном байстрюке, которого прижила ее хозяйка невесть от кого. О байстрюке с тельцем медно-красного цвета, сплошь покрытом загадочной татуировкой. О байстрюке с серьгами, что росли прямо из мочек ушей. Да и сама хозяйка… все-таки дочь царя Шуры, дальняя родственница матхурского Ирода…
Женщина заслуживала определенной признательности.
Но одного ягненка определенно не хватит, а баранина надоела.
Вдалеке брехали на луну косматые овчарки.
У шатра безмужней матери мужчина остановился. Даже не у самого шатра, а чуть поодаль, ближе к зарослям олеандра. Хозяйка его бывшей любовницы проводила время в пастушьем становище с единственной целью: скрыть позор. Даже если ее приемный отец и знал о проказах любимицы, он благоразумно решил не привлекать к ним всеобщего внимания. Прислуги и свиты выделил – кот наплакал. Сейчас, например, у входа в шатер дрыхли всего двое вартовых; и больше (мужчина твердо знал это) воинов поблизости не было. А пара разжиревших от безделья валухов – преграда слабая.
Посланец матхурского правителя, не таясь, подошел к шатру.
Громко топая.
При виде его вартовые заморгали, стряхивая с ресниц остатки дремы.
– Ты чего, приятель? – сипло бросил левый, вислоусый дядька, садясь на корточки. – Не спится?! Иди овцу вылюби…
– Хоть бы тряпкой замотался, бесстыжая твоя морда! – правый, совсем еще молоденький паренек, во все глаза глядел на могучий лингам мужчины, до сих пор торчавший стенобитным тараном.
После шалостей любовницы? после сытной трапезы?.. кто знает?
Скажете, одна из причин – явная бессмыслица?! Скажите, а мы послушаем, но в другом месте и при других обстоятельствах.
– Сейчас замотаюсь, – легко согласился посланец Ирода.
И коротко, без замаха, ударил молоденького ногой в горло. Пальцы ноги, сжатые в корявое подобие кулака, с хрустом вошли парнишке под подбородок, и почти сразу страшный кулак дернулся, раскрываясь весенним бутоном.
С лепестками-когтями.
Обратно бутон вернулся, унося добычу: кровоточащий кадык.
– Хочешь, и тебе курдюк вырву? – с искренним любопытством поинтересовался мужчина у дядьки, мгновенно присев рядом с ним. Одна когтистая лапа легла на древко копья, вторая же шипастым ошейником вцепилась в глотку вартового, гася крик в зародыше. То, что лапа на копье у людей называлась бы рукой, а лапа на глотке – ногой… Мужчину это не смущало. Притворство сейчас лишь помешало бы, а в обычном облике он плохо понимал разницу между руками и ногами.
Эти глупости придумали люди.
Для оправдания слабости.
Рядом еле слышно хрипел парнишка, выхаркивая через второй рот остатки жизни; но он не интересовал обоих живых.
Через секунду он уже не интересовал только Иродова лазутчика.
Мужчина – назвать его человеком теперь было бы опрометчиво, но безусловно он оставался мужчиной! – встал во весь рост.
Прислушался.
Тишина.
Вокруг… и в шатре.
Небось, когда варту рвало с перепою, шуму было куда больше.
Улыбка-зевок обнажила жемчужные клыки, и посланец предусмотрительного Ирода взялся за полог шатра. Он замешкался всего на ничтожное мгновение, которое и временем-то назвать стыдно, он отвлекся, жадно принюхиваясь к ароматам женского и детского тел, донесшимся из душной глубины; он уже шел…
За все надо платить.
Есть такая мера веса – называется «бхара». Ноша, которую человек способен нести на голове. Конечно, в последнюю очередь убийца сейчас думал о мерах веса, но на спину ему рухнуло никак не меньше пяти «бхар»! Ударило, смяло, отшвырнуло в сторону – и двухголосое рычание разодрало тишину в клочья.
Старый пастуший пес-овчар тоже умел ходить беззвучно.
Два тела сцепились, кубарем покатились по земле, пронзительное мяуканье разнеслось по всему становищу, и от дальних костров послышались вопли пастухов вперемешку с лаем. Пес дрался отчаянно, самозабвенно, отдавая все силы и не сберегая про запас даже самой малой крохи. Но старость брала свое: косматое тело, в котором уже не оставалось ничего человеческого, вывернулось из некогда мертвой хватки. Клыки сомкнулись на собачьем загривке, куснули, отпустили, истово рванув ниже, под ухом; кривые кинжалы наискось полоснули брюхо – и задыхающийся скулеж был ответом.
Убийца на четвереньках метнулся к шатру, отшвырнув полог, влетел внутрь и замер в растерянности.
Пусто.
Лишь смятое ложе говорит о хозяйке; смятое ложе и пустая колыбель.
Уши с пушистыми кисточками на концах встали торчком. Ловя звуки: рядом, дальше, в кустах, у костров, в лесу на опушке…
Где?!
Матхурский правитель умел выбирать себе слуг.
Когда толпа пастухов во главе с троицей разом протрезвевших воинов ворвалась в шатер – огромная кошка была далеко.
Несясь к Конскому Ключу по следу матери-беглянки и вожделенного ребенка.
Он настиг ее у самой реки.
Жертву.
По пути снова вернув себе человечий облик – так было гораздо интереснее. Друзья всегда считали его существом изысканных привычек; и это истинная правда. Оглянитесь вокруг, беззубые и падающие в обморок при виде оцарапанного пальца! Что вы все знаете о жертвах?! Об их особом, ни с чем не сравнимом запахе, о взгляде, в бездне которого полощется рваный стяг отчаяния, о трепете их восхитительных поджилок, о сладчайшем вкусе их плоти… Морщитесь? Кривите носы?! И завидуете втайне моему знанию: жертву надо вбирать в себя еще живой, чтобы музыка воплей сливалась с пляской судорог, и тогда, тогда…
Посланец Ирода клокочуще рассмеялся и вытер с губ слюну.
У самого берега стояла она, и смешон был ее вид. Наспех замотанное сари сползло с узких плеч, обнажив груди-яблоки с дерзкими сосками – откуда взяться в таких сосудах молоку?! Босые, сбитые о камни ноги нервно подрагивали, топча прибрежный песок; узкие щиколотки без браслетов, стройные голени и бедра угадываются под мятой тканью… девица, не женщина-мать.
Убийца тихо заурчал.
Ему было хорошо.
Ему было очень хорошо; лучше всех.
– Внемлите, достойные, – мяукнул он, делая первый шаг. – Те шесть членов, то есть груди, бедра и глаза, которые должны быть выдающимися, у этой девушки – выдающиеся!
Шаг.
Еще шаг.
И песнь свахи из клыкастого рта.
– Те же три, то есть пуп, голос и ум, которые должны быть глубокими, у этой девушки – глубокие!
Шаг.
Мягкий, вкрадчивый; масло, не шаг.
Предрассветный туман набрасывает на веселого убийцу пелену за пеленой. Липнет кисейными покрывалами, вяжет тенетами из промозглой сырости, пытается удержать, остановить, будто ему, туману, проще умереть в неравной схватке, чем безучастно смотреть со стороны.
Не все способны быть зрителями… прости, туман, зябкое дыхание Конского Ключа!
Прости…
– И наконец: те пять, то есть ладони, внешние уголки глаз, язык, губы и небо, которые должны быть румяными, у этой девушки – румяные! Она воистину способна родить сына, могущего стать великодержавным царем!
Где-то вдалеке, со стороны стойбища, брешут собаки и глухо доносятся крики людей.
Время есть.
Много времени.
Больше, чем надо.
Посланец Ирода делает последний шаг и останавливается. Он пристально смотрит на голенького ребенка в руках у лже-девицы. Это чудо. За такие чудеса хозяин хорошо платит. Зеленый взгляд ощупывает вожделенную цель. Похотливая служанка не соврала. Тело младенца и впрямь медно-красное, словно сплошь покрыто ровным загаром, приметой здешних рыбаков, и по нежной коже бежит, струится темная вязь. Сыпь? Вряд ли. Татуировка? Похоже… Но какой безумец возьмется татуировать новорожденного?! Разводы сплетаются, образуя кольчатую сеть, отчего туловище малыша напоминает черепаший панцирь или рыбью чешую; и посланец мимо воли облизывает губы.
Он смотрит на серьги. На серьги в ушах двухнедельного младенца. «Вареные» сердолики в платиновой оправе. Багрец в тусклой белизне. Ничего особенного. В ювелирных лавках Матхуры таких навалом. Ерунда. Если не считать малого: серьги растут прямо из ушей, заменяя ребенку мочки. Между металлом и плотью нет зазора, нет даже едва заметного перехода… ничего нет.
Единое целое.
Убийца снова облизывается, вспоминая вкус болтливой любовницы.
Вкус правды.
Лже-девица наконец решилась. Как-никак кровь царя Шуры, а уж Шура был драчун из драчунов! Она наклоняется и опускает дитя в рыбацкую корзину. Забытую на берегу кем-то из толстозадых местных баб, тех дурех, что рожают своим муженькам обычных сопляков. За такими не стоит рыскать, выспрашивая и подглядывая. Пусть живут. Пусть живут все.
Кроме этого.
Лже-девица задвигает корзину к себе за спину. Жесткий край сминает пук водорослей, и из сплетения буро-зеленых нитей выползает рачок. Топырит клешни, грозно вертится на месте. Драться собрался, пучеглазик. Рачок-дурачок. И эта драться собралась. Рожают, понимаешь, непонятно кого и непонятно от кого… Дерись. Сколько угодно.
Так гораздо интереснее.
Волны Конского Ключа робко лижут корзину. На вкус пробуют. Пытаются опрокинуть. Подлезть под днище. Пора. Надо. Далекий лай становится менее далеким.
Пора.
В следующий миг противоположный берег раскололся беззвучным взрывом. Пылающий шар солнца вспорол серую слякоть, и еловец шлема Лучистого Сурьи приподнялся над Конским Ключом.
Убийца замер. Чутье властно подсказывало ему, что до восхода еще не меньше часа, что все происходящее – бред, чушь, бессмыслица!.. но солнце всходило, слепя зеленые глаза.
Из-за спины жертвы подымался огненный гигант. Вставал в полный рост, расправлял плечи во весь окоем, и мнилось: руки-лучи успокаивающе тронули хрупкую девушку-мать. Она выпрямила спину, скрюченные пальцы обмякли, и на лице вдруг проступила святая вера ребенка, который, попав в беду, вдруг видит бегущего на помощь отца.
Зато убийца видел совсем другое: гневно сдвинулись брови на переносице Сурьи, витязь-светило прищурился, глянул исподлобья – и кровь закипела в посланце Ирода.
Она кипела и раньше: в схватках с врагами, при совокуплении с самками… но сейчас все было совсем по-другому.
И так было гораздо интереснее.
…искореженное тело получеловека лежало на берегу, дымясь, и рачок довольно щипал клешней зеленый глаз.
А хрупкая девушка в испуге смотрела на реку, машинально заматываясь в сари.
Плывет по Конскому Ключу корзина. Большая корзина, бабы в таких белье стирать носят. Ивовые прутья бамбуковой щепой перевиты, волокно к волокну, дно цельное, а сверху крышка. Захлопнута плотно, и три дырки, как три Шивиных глаза, просверлены. Зачем? кто знает… Значит, надо. Плыви, корзина, качайся на волнах, пока не прибьет тебя к берегу или не растащит водой во все стороны.
– Маленький, – беззвучно шептали белые губы, – маленький мой… ушастик…
Ушастик – на благородном языке «Карна».
От чего не легче.
И последние клочья тумана слезой текли по лику Лучистого Сурьи.
Этим же утром в близлежащем городишке со смешным названием Коровяк произошло еще одно удивительное событие. Здесь погибла неуловимая ракшица Путана, одна из фавориток матхурского царя-детоубийцы. Погибла, пытаясь покормить грудью чудного младенца, слух о котором успел погулять в окрестностях, дойдя до ушей Путаны.
Ребенок высосал ракшицу досуха.
Жители Коровяка возблагодарили небеса за счастливое избавление, после чего сотворили над дитятей очистительные обряды. Помахали над пушистой головенкой коровьим хвостом, омыли тело бычьей мочой, посыпали порошком из толченых телячьих копыт, и наконец, обмакнув пальцы в помет яловой коровы, начертали дюжину имен Опекуна Мира на дюжине частей тела младенца.
Надежно оградив благодетеля от порчи.
Как раз в момент начертания последнего имени Опекуна корзину с другим младенцем прибило к пристани городка Чампы, около квартала, где проживали суты-возничие с семьями.
Они явились в мир вместе, едва не погибнув на самой заре своего бытия.
Черный и Ушастик.
Кришна и Карна; только первого еще не звали меж людей Баламутом, а второго – Секачом.
Время не приспело.
Кроме того: так гораздо интереснее.
До Великой Бойни оставалось полвека.
Глава вторая
ГОНГ СУДЬБЫ
Возница деловито проверил упряжь. Скрипнул подтягиваемыми ремнями, с тщанием осмотрел пряжки, заново укрепил древко стяга – белый штандарт с изображением ястреба плеснул на ветру. Похлопал по лоснящимся спинам буланых жеребцов, и животные зафыркали в нетерпении. Добрые кони: взращены умелыми табунщиками Пятиречья, на бегу легки, у каждого по десять счастливых завитков шерсти, курчавятся попарно на голове, шее, груди и бабках… Так, со сбруей и лошадьми все в порядке. Теперь – колесница. Хорошо ли смазаны оси, плотно ли забиты чеки, не расселся ли обруч тривены, вложена ли в бортовые гнезда троица метательных булав…
Все было в порядке. Возница знал это и без осмотра. Но какой же уважающий себя сута не проверит лишний раз свое хозяйство перед столичными (а хоть бы и провинциальными!) ристаниями?! Когда-то, в молодости, подобная придирчивость спасла ему жизнь… Впрочем, сейчас не время для воспоминаний. Капли-мгновения из кувшина самой работящей богини Трехмирья падали все ближе и ближе. Сута отчетливо слышал барабанный рокот этой капели. Ему был хорошо знаком внутренний ритм, что приходил из ниоткуда и превращал душу в гулкий мриданг. Ритм напоминал перестук копыт по булыжнику, он заставлял кровь быстрее бежать по жилам, чаще вздымал волосатую грудь – а сознание омывал ледяной ручей спокойствия и умиротворения.
В такие минуты ему мерещилась в небе златая колесница Громовержца, которой правил не синеглазый полубог, а он, пожилой некрасивый сута из маленького городишка Чампы.
Святотатство?
Гордыня?!
Достоинство?.. кто знает. Возможно, тем же достоинством обладал и сам городишко Чампа – окружающие племена ангов звали его столицей за неимением другого.
Сута улыбнулся и заново проверил упряжь.
Он ЗНАЛ, что выиграет и сегодня. Как выиграл первый тур ристаний, как побеждал до того, подставляя шею под призовые гирлянды. Просто на этот раз дело не в его мастерстве; верней, не только в нем. Иное тревожило сейчас опытного возницу, видавшего всякие виды… Он стыдился признаться самому себе: причина беспокойства – его сегодняшний махаратха[10]. Нет, ездок не подведет! У них получится: у него, потомственного суты, и его благородного…
Т-с-с!
Есть вещи, о которых не стоит болтать заранее.
О них даже думать заранее не стоит.
Удовлетворясь наконец осмотром, возница обернулся к росшей неподалеку раскидистой бакуле. Там, в тени густых ветвей, ждал человек – высокий, широкий в кости, он был одет в добротное платье кшатрия средней руки.
Сотник раджи-зрителя?
Скорей всего.
Удивительным было другое: лицо махаратхи полностью скрывал глухой шлем. Состязаться по жаре, нацепив на голову подобную бадью из металла, да еще с чудовищно узкими прорезями для глаз… Безумец? Да нет, непохоже…
Скорее уж безумен кузнец, что ковал такой шлем.
– Все готово, господин, – голос суты слегка дрогнул, когда он произнес это. – Займите свое место: нам пора выезжать на стартовую межу.
Воин в глухом шлеме молча вышел из-под дерева и странной, замедленной походкой направился к колеснице. Уже у самой повозки сута подал ему руку – и махаратха заученным движением легко вскочил в «гнездо».
Нащупал рукояти метательных булав, огладил их ладонями, будто гончаков перед охотой, и застыл безмолвным изваянием.
– Вы готовы, мой господин? – с искренним почтением осведомился сута, располагаясь на облучке.
– Да, – донеслось из-под шлема.
Это было первое слово, произнесенное воином.
Колесницы соперников уже разворачивались у межи, занимая исходные позиции.
– Эй, малец, а ты что здесь делаешь?!
Ты быстро обернулся, готовый бежать, но оплошал: цепкая лапа стражника ухватила тебя за плечо. Действовать ногами было поздно – теперь надежда оставалась только на язык.
– Да я просто посмотреть хотел!.. – заныл ты дрожащим голоском. – Отсюдова видно лучше! Дяденька, можно, я тут постою?
На мгновение стражник заколебался и даже слегка ослабил хватку. Но почти сразу взгляд его упал на плотно сжатый кулак мальчишки.
– Скрываешь? От властей скрываешь?! Показывай, бунтовщик!
Кулак веселому стражнику пришлось разжимать силой.
– Э-э, да это ж у тебя гирьки для пращи! И куда ты их швырять замышлял? В колесничих? Или мишени поразбивать? Ишь, чего удумал, шакалье отродье! Чеши отсюда, пока я добрый, не то уши оборву!
От прощального пинка ты увернулся и припустил со всех ног прочь. Стражник и впрямь попался добрый: всего лишь отобрал гирьки и прогнал. Другой бы так отдубасил, что ни встать, ни лечь потом…
Но что же теперь делать?
Издалека ты наблюдал, как стражник степенно берет тяжелое полированное било, плавно замахивается…
Гулкий рев гонга раскатился над ристалищем. В ответ визгом и свистом взорвались возницы, обласкав коней стрекалами, упряжки слетели с межи и брызнули по беговым дорожкам. Грохот колес, щелканье бичей, крики заполнивших трибуны зрителей… азарт переполнял хастинапурцев и гостей столицы.
Ты зло утер слезы и прикусил губу.
Твой отец никогда не пользовался стрекалом, и совсем редко – бичом. В случае крайней необходимости он нахлестывал коней вожжами, пуская длинные ремни волной, которая чувствительно обжигала конские спины и именно подгоняла, а не бесила, сбивая с ритма, как это зачастую делает удар бича.
С минуту ты завороженно провожал колесницы взглядом: яростная борьба за лидерство, воцарившаяся на ристалище, потрясала маленькое сердце. Ведь право поразить мишени получат всего три махаратхи из дюжины соперников – те, чьи упряжки подойдут к стрелковому рубежу первыми. Кувшинов-мишеней – тоже три. Поначалу все решают кони и суты; лишь под финал троица великоколесничных бойцов получит возможность проявить свою меткость и сноровку.
Одиннадцатилетний зритель очень надеялся, что счастливцев окажется не трое, а только один. Впрочем, сейчас все грозило пойти прахом из-за ретивого стражника. Хорошо еще, что ты успел заранее передвинуть кувшины так, как следовало: средний – точно над гонгом, и два крайних – каждый ровно на расстоянии локтя от среднего.
Все шло прекрасно, пока…
Ты очнулся. Бесплодные сожаления – удел девчонок и юродивых. Надо что-то предпринять, и предпринять немедленно: упряжки успели пройти половину дистанции. Буланая четверка отца сейчас шла ноздря в ноздрю с ослепительно-белыми панчальскими иноходцами. Их пытались – и все никак не могли настичь широкогрудые чубарые рысаки; остальные глотали пыль, и их можно было списывать со счетов.
Из прокушенной губы потекла кровь. Ты с трудом оторвался от мчащихся упряжек – и в первый момент не поверил своим глазам! Стражник возле гонга отсутствовал! Пригибаясь и мечтая превратиться в муравья, ты опрометью бросился назад.
Удача любит смелых; иначе чем объяснить ее брак с Крушителем Твердынь?!
Никто не остановил тебя по дороге, не окликнул, не помешал. И вот ты уже стоишь в оговоренных десяти шагах от гонга, переводя дух после стремительного бега, стоишь и лихорадочно рыщешь взглядом по сторонам.
Гирек не было. Видимо, запасливый стражник решил забрать их себе, справедливо рассудив: «В хозяйстве пригодятся!» В конце концов, бхут с ними, с гирьками! – сойдет и обычный камень. Ты не промахнешься! Вот только нет вокруг ни единого камня. Где вы, галька и булыжники, ссохшийся комок земли, обломок палки на худой конец?! – ровная зелень травы, и больше ничего.
Ничего!
А кидаться травой только святые брахманы горазды.
Впору было заплакать от бессилия – но ты сдержался. Ты большой. Ты умеешь вести себя достойно. Слезами делу не поможешь. Колесницы дружно выходили на финишную прямую, грохот копыт нарастал, накатывался пыльной волной; трибуны неистовствовали.
Мимоходом ты скосился на ристалище, увидел, как вырывается вперед колесница отца… До того момента, когда буланые обладатели счастливых примет достигнут стрелкового рубежа, оставались считанные мгновения.
Ты в отчаянии повернулся к гонгу – и вдруг увидел оставленное (или забытое?) стражником било.
Решение пришло сразу.
В три прыжка ты оказался рядом с гонгом. Подхватил с земли увесистую деревянную колотушку (пальцы с трудом обхватили толстую рукоять) – и, пытаясь замахнуться, обернулся через плечо.
Колесница отца выходила на рубеж.
Белоснежные панчалы отставали на полтора корпуса.
Уже не оглядываясь, ты с усилием потащил колотушку ближе к сияющему на солнце кругу меди. Только сейчас ты вдруг осознал, что стоишь не сбоку, как предполагалось по сговору, а ПЕРЕД мишенью! Гонг висел слишком высоко, силенок не хватало взмахнуть тяжким билом как следует, и пришлось ногой пододвинуть ошкуренный чурбачок – посланный тебе каким-то милосердным божеством. Небось, Тваштар-Плотник пожалел бедолагу, оттаял сердцем! Кудрявая макушка приходилась теперь рядом с центральным кувшином, а верхний край гонга блестел у тощих ключиц. Вот сейчас полированный металл отзовется, из руки царственного махаратхи вырвется смертоносная булава – и ты упадешь на мягкий зеленый ковер, ударишься оземь размозженной головой и не почувствуешь боли…
Ну и что?!
Удача… удача любит… смелых… а-а-а!
Чурбачок накренился, рукоять била отчаянно ткнулась в гонг – последним усилием, падая, мальчишка толкнул колотушку от живота – и медный гул поплыл над ристалищем.
В ответ пролился бесконечный дождь черепков от разнесенного вдребезги кувшина.
Пара глиняных собратьев прожила немногим дольше.
Слепой от рождения, он никогда не знал, что значит – «видеть». Но с детства помнил о своей ущербности, ощущал ее, смирился, как с неизбежностью. И все же внешняя тьма не сумела растворить в себе внутреннего стержня, той сути мужчин Лунной династи, что служила основой для легенд, блеклых перед правдой. Он был кшатрий по рождению. Царь, воин. Слепой царь? Собственно, почему бы и нет? Но слепой воин?!
Чушь!
Вот с этим он смириться не мог.
И однажды, решившись, пригласил в свои покои наставника Крипу – знаменитый Брахман-из-Ларца по имени Дрона тогда еще не явился в Хастинапур.
Разговор проходил с глазу на глаз. Короткий разговор. Очень короткий. Мужской. Вопрос и ответ.
Крипа дал согласие обучать Слепца воинскому искусству.
Нет, он не строил иллюзий на собственный счет. Ему не стать героем, грозой врагов. Никогда он не возглавит военный поход, не устремится на врага, посылая впереди себя оперенную смерть; не станет с высокого холма отдавать приказы, мановением руки перестраивая боевые порядки…
Но УМЕТЬ он должен.
Они занимались поздними вечерами, а затем – ночью. Втайне от досужих глаз. Слепец незряч; значит, и остальным здесь видеть нечего. Никому, кроме них двоих; да еще верной супруги, которая лишь после зачатия детей поддалась на уговоры мужа и сняла с глаз повязку, знак своего добровольного ослепления.
Мастерство давалось кровью и потом. Он так толком и не выучился стрелять из лука или орудовать длинной пикой – зато бой на ближней дистанции стал поздней и безраздельной страстью Слепца. Секира, палица, парные кинжалы – здесь многое решала колоссальная сила слепого, а также умение чувствовать и предчувствовать, как не дано зрячему. Носорогом прорываясь вплотную и сбивая наставника наземь, прежде чем тот нанесет удар, он все чаще удостаивался похвалы молчаливого Крипы.
Слепец знал: доброе слово Крипы дорогого стоит.
Он только не знал, что всегда краснеет, выслушивая похвалу.
Иногда он думал, что борьбе и паличному бою сумеет когда-нибудь обучить сыновей или внуков.
В такие минуты он улыбался.
Потихоньку начали осваивать колесницу. Стать полноценным махаратхой Слепец и не мечтал, но намеревался сделать все, что сможет. Мало сохранять равновесие в «гнезде», не цепляясь за бортик при самых лихих разворотах – учитель, выполняя роль суты, был безжалостен. Он выучился с убийственной меткостью посылать на звук метательную булаву – и не всякий зрячий сумел бы проделать это на всем скаку, из подпрыгивающей на ухабах колесницы.
Крипа хвалил его, Слепец тихо гордился, жена искренне радовалась успехам мужа – но в последнее время Слепцу втемяшилась в голову новая, совершенно безумная блажь.
Хотя бы раз продемонстрировать свое искусство на людях! Доказать всем, что он, бельмастый калека – мужчина, царь по праву и сути, а не только по милости и соизволению Грозного…
Один раз.
Всего один.
Разговоры о больших колесничных ристаниях начались в Городе Слона еще за полгода – и Слепец решился. Он знал, что его учителя (новый наставник Дрона был к тому времени посвящен в тайну) наверняка станут возражать. Потому решил держать все в секрете, раскрыв свой замысел лишь супруге и двоим преданным слугам.
Именно эти слуги и доставили во дворец найденного ими суту. Не местного – последнее было обязательным условием. Как царь, он вполне мог просто приказать оробевшему вознице; но он не приказал.
Он попросил.
И возница оценил жест царя.
Пожилой возница из дальнего городка Чампы в землях ангов, молчаливый человек, спокойно носивший имя Адиратха.
На благородном языке – Первый Колесничий.
Они занимались по ночам (Слепцу было все равно, а сута вскоре привык) на том самом ристалище, где должны были пройти состязания. Раз за разом колесница стремительно выходила на рубеж поражения цели, звучал гонг, в который с десяти шагов бросал гирьку малолетний сын возничего – и раз за разом булава Слепца разносила вдребезги кувшин-мишень.
Изредка он промахивался; и тогда заставлял суту повторять все вновь и вновь, пока промахи не прекратились.
Тогда он попробовал поразить два кувшина подряд.
Затем – три.
А дальше настал день ристаний.
Его сута, оправдав собственное имя, выиграл первый тур; и Слепец в очередной раз порадовался удачному выбору слуг.
Теперь его очередь.
…все было как всегда – и одновременно по-другому. Рядом грохотали колесницы соперников (Слепец слышал, как они отстают одна за другой), неистово визжали суты, взрывались криками трибуны. В какой-то момент Слепец испугался, что не услышит гонга, что все – зря, что…
Отчаянным усилием он взял себя в руки.
Второй круг.
Третий.
Все. Теперь – выход на дистанцию броска.
Слепец опустил ладони на рукояти метательных булав – и почти сразу ощутил беспокойство. Его ноздри чутко затрепетали, ловя резкий запах конского и человеческого пота; о боги! – от его суты исходил запах страха! Возница видел что-то, чего не мог видеть Слепец; видел, боялся, боялся до одури, и все-таки продолжал гнать упряжку вперед, не сбавляя темпа!
Что случилось?
Но времени на раздумья уже не оставалось. Слева впереди раздался неожиданно смазанный удар гонга – а дальше руки Слепца действовали сами.
Он услышал, как разлетелся на куски первый кувшин, второй… третий!
И звук осыпающихся черепков заглушил радостный, звериный вопль его возницы, в котором слышалось невыразимое облегчение.
Слепец не сознавал, что сам он тоже кричит, что восторг души рвется наружу громовым кличем:
– Победа-а-а!!!
Постепенно замедляя бег, их колесница подъехала к царской ложе и остановилась. Под неистовые овации трибун Слепец медленно стащил с головы глухой шлем.
И почувствовал на себе восхищенный взгляд Деда.
Гангеи Грозного.
– Во здравье победителя, Стойкого Государя из рода Куру, да продлятся его годы вечно, и да не изменит ему вовеки твердость руки!
Восседавший во главе стола победитель ощутил, как чаша в его руке (уже не столь твердой) вновь наполняется. И тяжело вздохнул. Здравиц произносилось множество, а пить он не любил и не умел.
Увы, пиршество было в самом разгаре, и конца-края ему не предвиделось.
Что ж, придется терпеть. Таково бремя славы. Хотел оправдать имя Стойкого Государя – изволь быть стойким!
Слепец в очередной раз вспомнил потрясенное молчание трибун, когда зрители увидели его лицо, лицо слепого – победителя зрячих. И потом: искренние поздравления довольного донельзя Грозного, незлое ворчание наставника Крипы, тоже гордого своим учеником; безмолвное обожание, исходящее от прижавшейся к нему супруги…
Она и сейчас рядом, по левую руку; волна тепла и нежности, нечаянный подарок судьбы.
А по правую руку сидел его сута, тот человек, которому он был обязан нынешней победой.
Вообще-то ни женщинам, ни возницам не полагалось присутствовать на пиршествах царей и знати, но кто осмелился бы перечить сегодняшней воле Слепца?!
– А я в ответ поднимаю эту чашу за моего возницу, чьи руки держали поводья нашего общего триумфа! Отныне он будет всегда вести вперед колесницу Стойкого Государя! Да благословят тебя боги, тебя и твое непревзойденное искусство, о Первый Колесничий! – громко провозгласил Слепец, поворачивая бельмастое лицо к герою здравицы.
Застолье одобрительно зашумело, почтив смущенного возницу очередным возлиянием. Все были уже изрядно навеселе и мало вникали в смысл произносимых здравиц. Предлагают еще за что-то выпить? Отлично! Наливай!
Тем временем Слепец наклонился к сидевшему рядом суте и шепотом поинтересовался:
– Я почувствовал твой испуг перед самым финишем. Что там случилось?
– Я испугался за своего сына, господин. Помнишь, обычно он бросал в гонг гирьки с десяти шагов?
– Помню, – кивнул Слепец. – Я иногда слышал, где он стоит.
Такое можно услыхать только от незрячего: «слышал, где стоит».
Но сута привык.
– А сегодня в самый последний момент стражник поймал его возле мишеней, отобрал гирьки и прогнал взашей.
Раскаленная игла пронзила сердце: победы могло и не быть! Из-за бдительного стража, из-за самой мелкой из мелочей…
– Как же ему удалось подать сигнал?
– Он вернулся и в нужное время ударил в гонг колотушкой. Миг промедления – булава господина убила бы его! По счастью, он успел упасть…
Мгновение Слепец потрясенно молчал.
– Я не знал этого, – наконец проговорил он. – Блажен отец сына-героя! Ведь мальчик рисковал жизнью, и не мог не понимать этого! Кстати, где он сейчас?
– В помещении для слуг, мой господин.
Слепец молча снял с левого запястья витой браслет – золотую змею с крупным изумрудом в пасти – и протянул драгоценность изумленному вознице.
– Отдай сыну. Скажи, что я от всей души благодарю его за храбрость. И еще… скажи, что больше всего на свете я хотел бы сейчас увидеть его. Но в этом мне отказано.
– Благодарю тебя, мой господин! Разреши мне отлучиться: я хочу порадовать сына немедленно!
– Иди, – с улыбкой кивнул Слепец.
Ему было приятно, что он сумел доставить радость двум верным людям. Незрячий наследник Лунной династии обладал редким, особенно среди царей, даром: он умел радоваться счастью ближних.
Может быть, потому, что не так уж часто бывал счастлив сам.
– Ты что здесь делаешь?!
Очень знакомый вопрос. И очень знакомый тон. Надменный, хозяйский. Только голос совсем другой.
Детский.
Поэтому мальчишка обернулся лениво, можно даже сказать, с достоинством. И смерил взглядом того, кто задал ему вопрос, отнюдь не торопясь с ответом.
Измерения оказались не в пользу вопрошавшего: он был на голову ниже и года на два-три младше. Роскошь одежд, крашеных мореной в пурпур, барственный вид и четверка братьев за спиной (сходство было неуловимым, но явным) дела не меняли.
«Шел бы ты, барчук…» – ясно читалось в карих глазах сына Первого Колесничего, чьи кулаки успели снискать ему изрядную славу меж юных драчунов Чампы.
– Отвечай, когда тебя спрашивают, голодранец! – пискляво крикнул самый маленький из пятерки задир, выпячивая цыплячью грудь и стараясь казаться выше ростом.
Получалось слабо.
– Он даже не голодранец, – с ехидством улыбнулся барчук-вожак. – Он просто голый. Фазан ощипанный.
И вся компания буквально покатилась со смеху.
– Не голый, а неодетый, – хмуро бросил мальчишка, удивляясь тупости столичных жителей.
Ведь каждому дураку понятно: голый человек – это когда на нем вообще нет одежды. Никакой. Голым нельзя садиться за еду, голым нельзя выходить на улицу, а уж о вознесении молитв и говорить нечего. Зато если обернуть вокруг талии веревочку и пропустить между ног тряпочку, заткнув ее концы спереди и сзади за импровизированный поясок – человек уже считается неодетым. И вполне может вести беседу или вкушать пищу. Срамные места прикрыты? – значит, все в порядке. Ничего позорного или смешного в этом нет: жарко ведь! Попробуй, побегай за козами в одежке по нашей-то духоте! Ну, если, конечно, ты бегаешь за козами, а за тобой бегают слуги с опахалами – тогда другое дело…
Впрочем, слуг с опахалами поблизости не наблюдалось. Юные барчуки явно исхитрились улизнуть из-под надоедливой опеки и отправились на поиски приключений.
Одно приключение, в лице голого-неодетого сына суты, они уже нашли.
В ответ на его заявление братья развеселились еще больше, наперебой вопя о «голых дикарях, которые вместо одежды носят татуировку». Наконец старшему надоело веселиться просто так. И поскольку незнакомый мальчишка плевать хотел на изысканные шуточки, он решил испытать другой подход.
Конец ознакомительного фрагмента.