Глава 2
Осень 1999 года, Санкт-Петербург.
Первое время Таня засыпала сразу же, как только удавалось присесть. Дома, на кухне, между двумя съемами пенки с бульона. У его постели, дожидаясь термометра, и даже, пока он глотал ложку супа. Умудрялась провалиться в сон и, что удивительно, даже выспаться, спускаясь на эскалаторе в подземку. Спала под гул пылесоса и мерное скольжение щетки по напольному покрытию.
Умываясь и причесываясь по утрам, она удивленно рассматривала в зеркале свое отражение. Незнакомая усталая, исхудавшая женщина – испитое лицо, ввалившиеся, воспаленные от недосыпа глаза, тусклые волосы, небрежно увязанные аптечной резинкой в «конский хвост». На вид – под сорок, никак не меньше. Но, как говорится, нет худа без добра, эта нечеловеческая нагрузка по уходу за крупным, но беспомощным, как младенец, мужчиной спасла ее от сумасшествия. Не было ни времени, ни сил думать, предаваться отчаянию, казнить себя.
А потом она привыкла…
Ретроспектива. 1973 – 1983 гг, Ленинград.
Вряд ли хоть кто-то из работающих в начале семидесятых в Домостроительном комбинате номер два (ДСК-2) не знал арматурщицу Валю Гриценко. Высокая, статная, полногрудая, брови черные вразлет – мимо такой и захочешь, не пройдешь. Кожа чистая и белая, как сметана, во всю щеку румянец, будто два спелых яблока на только что выпавший снег бросили. Волосы, как вороново крыло, черные, блестящие с синевой, на прямой пробор. Коса вокруг головы по-украински уложена. Высокий лоб открыт, на щеках – ямочки. Глаза, как угли, жгут. На шейке повязан платочек цветастый. Ноги в лаковые туфельки обуты. Огонь – девка! Певунья. Плясунья…
На работе – впереди всех. На доске почета ее фотография третий год красовалась, на самом виду, во втором ряду сверху, посередине. Улыбалась передовица всем, кто через проходную на территорию комбината входил, будто встречать дорогих гостей вышла.
И загляделся столяр Алешка Кораблев – парень тихий и мечтательный – на портрет красавицы-арматурщицы. А когда увидел Валентину воочию, как она в клубе на репетиции хороводы водит, и про сон забыл. Год ходил за ней, как привязанный. А она, будто и не замечала страданий ухажера.
– Чтой-то Валюша наша, никак, охрану наняла? – язвили девчонки в общежитии. – Алешенька танкистом служил, он в обиду не даст… Его бы кто не обидел, заступничка…
Валентина, глядя на розовеющего от смущения и счастья парня, смеялась со всеми.
– Нашему теляти да волка бы съесть…
А потом сошлись…
Алешка, сам питерский, комнату с матерью делил в коммунальной квартире на Петроградской стороне. Хоромина большущая, с высокими, в три с половиной метра потолками, с видом на Неву. И соседей немного, что для квартиры из «старого фонда» да еще в дореволюционной постройки доме – редкость. Лишь две семьи: четверо взрослых и десятилетний мальчик.
Походила Валентина по квартире, заглянула в просторную ванную. Постояла в дверях кухни, размером в два раза превышающую по площади комнатку в общежитии, в которой она с тремя соседками ютилась. Попила чайку со свекровью за круглым, накрытым белой крахмальной скатертью столом. Повздыхала выросшая в псковской глубинке лимитчица…
Но жить со свекровью под одной крышей, себя ломать, не пожелала Валентина. Чтобы потом попрекали, что за квадратные метры да ленинградскую прописку замуж пошла? Нет уж!..
Поклонилась коменданту общежития, снесла той коробку конфет и бутылку наливочки сладенькой. Спина не отсохнет и рука не отвалится, а человек, глядишь, по-другому к тебе относиться будет.
Валентина сама выскоблила крошечную одиннадцатиметровую кладовку, где раньше ведра и швабры хранили. Потолок побелила, обои светленькие поклеила, полы покрасила. Рассохшуюся раму единственного окошка вместе с Алексеем от старой, осыпающейся чешуйками краски отскоблили, белилами освежили. Стекла намыла, сухой мятой газетой натерла, чтобы блестели. Ситчик на занавески в тон обоям в промтоварном магазине подобрала, сама на машинке подрубила, окно украсила.
Две односпальные с панцирными сетками кровати вместе сдвинули, шкафчик, столик поставили, два стула казенных с инвентарными бирками на спинках. Не узнать стало пыльной кладовки. Чистенько, светло, пять шагов в длину всего, а свое гнездышко!
Свадьбу в Красном уголке комбината сыграли. Сам Михал Михалыч, директор ДСК, во главе стола по правую руку от жениха сидел.
Пять лет в этой комнатке прожили молодые. Там и Танька родилась, через год после свадьбы.
Жаркое, грозовое лето тогда удалось. В открытое окошко палаты тополиный пух залетал. Санитарки ворчали, но молодые мамаши все равно открывали окна, духота, рожениц в палате – шесть человек, дышать нечем. Алеша через дорогу, на набережной, чтобы его с Валиной койки видно было, часами после работы простаивал.
А когда выписали домой маму с дочкой, когда вышли с Алексеем и свекровью с больничного дворика, ахнула Валентина: охраняли родильный дом чугунные львы. Они сидели в ряд на гранитных постаментах и тяжелую цепь в зубах держали.
Разукрашенное разноцветными шариками, с куклой на капоте, такси на набережной дожидалось. Алеша – нарядный, в костюме, при галстуке, конверт с дочкой к груди бережно прижимая, распахнул дверцу «Волги»…
Если и есть рай на самом деле, если его не выдумали попы, чтобы жить на земле не так тошно было, он должен выглядеть именно так: ясное июльское утро 1975 года; через пять лет – коммунизм; от легкого ветерка, переговариваются между собой тополя; львы попирают могучими лапами гранит; Нева серебрится под солнцем; растущий, казалось, прямо из речного марева, Смольный собор устремился в небо; а рядом – вытирающая платочком заплаканные глаза свекровь и счастливый смущенный муж с новорожденной дочкой на руках.
Валентина – лимита, своего ничего нет: койко-место в общаге, да и то, пока на ДСК работала. Пока в лицо пропарочная камера жаром дышит, а в спину из раскрытых ворот цеха холодом сквозит. Пока от электросварки глаза сохнут, и виброболезнь к суставам подбирается. Пока – молодость и здоровье деревенское от хвороб спасает.
Это ленинградским девчонкам можно привередничать: там работать не хочу, здесь – не буду.
Помнила Валентина, как приходила мать с последней дойки с опухшими красными руками, а потом всю ночь стонала, не зная, как их уложить, бедных, удобнее, чтобы не так ныли. Разве забудешь ненавистный, не смываемый даже в бане, въевшийся в мамины кожу и волосы запах навоза. Стояло перед глазами девушки окаменевшее материнское лицо, с которым та, уронив руки, смотрела, как сбрасывали у калитки с телеги три мешка комбикорма – все, что заработала мама за год каторжного труда в колхозе.
Нет, Валентина в деревню не вернется. Она и на работе – первая, и в Заводском комитете профсоюза культмассовый сектор взялась вести, и в самодеятельности участвовала. Ни одного выступления не пропустила, чтобы на виду у начальства быть.
Комбинат жилье для города строил, но и своих работников не обижал. Получили передовица и общественница Гриценко с дочкой ордер на однокомнатную квартиру в Автово. Окраина, а свой угол. А когда свекровь – Царствие ей Небесное! – Богу душу отдала, обменяли Валину «однушку» и Лешину коммуналку на двухкомнатную «хрущевку», почти в центре, на Мытнинской.
Живи – не хочу!