ИДЕИ
Гештальт как жизненная практика
В ранней юности я не особенно интересовался этой жизнью. Я не видел в ней тайны. Жизнь представлялась мне преимущественно плоским, четко размеченным и хорошо просмат риваемым вплоть до самого конца трактом, различные повороты которого были более или менее привлекательны, но дух не захватывали. Деньги и власть совсем не трогали моего воображения, слава и почет чуть больше, но все равно явно недостаточно, чтобы я ради этого… Ценным оказывалось только творчество, но я всегда считал его делом странным, таинственным, и с жизнью не соотносил.
Зато я очень интересовался той жизнью. Меня увлекали иные, невидимые, предыдущие и последующие уровни бытия. Все, что касалось религиозного знания и опыта, эзотерической философии, мистических традиций и священных книг, – это определенно была моя потребность, мой путь и сокровенное послание, адресованное именно мне.
Сейчас меня все это увлекает еще больше. Но уже не только это.
Что-то начало меняться тогда, когда истощилось старое нудное советское вранье, а новое еще не началось. Торжество раскрепощенного дилетантизма окончательно добило экспери ментальный театр СССР. «Перестройка» была похожа на про буждение в реальность поздним похмельным утром, и эта реаль ность оказалась не то что предопределенной, а вообще неизвест ной. Ажитация сменялась мрачной тревогой, надежда – своей противо положностью. Но все это стало ощущаться как важное, имеющее смысл.
И что-то странное стало происходить с эзотерикой: сложные вещи, требующие внутренней свободы, отрешенности и глубины, оказались внезапно модными, коммерчески выгодными и едва ли не очевидными для всего советского народа. Разнообразная мистическая литература заполнила собою книжные лотки – и респектабельные, там где раньше лежала Н. К. Круп ская про коммунистическую мораль, и совсем случайные, мало отличимые от овощных. Эзотерика стала расхожим достоянием масс… Диагностика кармы, проктология ауры, разработка и переработка астрального и ментального, как достичь Всевышнего немедленно и заработать на этом деньги…
Эстетические критерии иногда оказываются самыми точными: если какие-то человеки могут принять внутрь себя бутылку портвейна, или чего-то понюхать, и после этого ощутить, что вот они сместили точку сборки, врубились в суть, вышли в астрал, долго и продуктивно бродили в астрале, – то я явно хочу бродить в другом месте.
Я испытал что-то похожее на чувство солидарности с вот этой, проявленной в здесь-и-сейчас повседневной жизнью, с ее однократными, бессмысленно-волшебными бытовыми и историческими подробностями, событиями и заботами. Законы и нормы «правильной жизни» потеряли для меня свою однозначность, благодаря чему сама жизнь приобрела глубину и самостоятельную ценность. Реальность «по эту сторону» стала интересна мне. Реальность прижизненных смыслов, – и реальность человеческих чувств и отношений, которым, правду говоря, я придавал куда меньшее значение, чем концептуальным основаниям отвлеченных начал.
Интерес этот привел к тому, что вскоре на моих книжных полках рядом с «Бардо Тодол» и «Новой моделью Вселенной» появились «Толкование сновидений» и «Значение тревоги».
Первоначальный мой интерес к современным психологическим учениям и направлениям психотерапии,– сначала к психоанализу, а затем к гештальттерапии,– основывался на том, что это трезвые, сложные и профессионально состоятельные экспериментально-клинические научные теории и лечебные практики, описывающие структуру и формы осуществления высшей нервной деятельности, а также нормальные и патологические варианты развития и функционирования человеческой личности, мышления, коммуникации.
Освоив эту теорию и техники, специалист получает в руки весьма полезную и востребованную профессию: достаточно надежно диагностировать и оказывать адекватную помощь другим людям.
В современном человеческом пространстве гештальттерапия чувствует себя вполне устойчиво, свидетельством чего являются многочисленные пародии и шаржи на нее. Методами и техниками гештальттерапии можно, по достоверным свидетельствам специалистов и «потерпевших», помогать людям, находящимся в депрессивных или различных иных болезненных состояниях, переживающим кризисы, вызванные разладом в значимых близких отношениях, телесными недугами, утратами, травмами, фобиями, трудностями в социальной адаптации…
Но это медицинская практика. А нужна ли она человеку, субъективно полагающему себя здоровым? Применима ли она в той жизни, которую принято называть «нормальной»? Может ли она быть достаточным ценностно-смысловым основанием для жизни, могут ли практические принципы гештальттерапии сравниться по глубине и эзотеричности с такими вещами, как повседневная личная гигиена, чистка зубов и уборка жилища? Могут ли эти идеи стать частью меня, моей философией, жизненной позицией – или их удел быть лишь рабочим инструментом в моих руках, разновидностью производственной спецо дежды?
Впрочем, начало моего обучения гештальт-терапии (в профессиональном просторечии – «гештальту») не было вызвано сугубо теоретическим интересом или поиском нового ремесла. Оно было связано как раз с переживанием утраты смысловой опоры под дао ежедневной жизни, утраты прежних увлечений и уверенностей при отсутствии новых. Проще говоря, я находился в кризисе. Сценарий предыдущей части моей жизни был закончен, а в новый период жизни, с новыми смыслами, ощущением собственной уместности, по-новому осознанным и структурированным жизненным пространством прорваться не удавалось. При наличии большого объема работы было ощущение, что делать нечего. Воспринималось это тяжко – почти как невозможность жизни, как хаос в глухом тупике.
Я был беззащитен и уязвим. Меня ранило, царапало и корежило всё: то, что происходило и то, что не происходило; то, чего хотелось и то, чего не хотелось. Принцесса на горошине в сравнении со мной могла бы показаться просто бесчувственным бегемотом. И именно бесчувственность и неуязвимость были тем волшебным даром, который я мечтал обрести. Я засыпал и просыпался с желанием стать толстокожим…
Но для того, чтобы отшибить себе голову и чувства, гештальт применить не удалось. Более того: как раз этому он и не дал совершиться. Утрата чувствительности, утрата острого, открытого и трезвого проживания моих событий и обстоятельств в моем новом, трудно рождающемся «гештальтистском» восприятии были вдруг осознаны, как фактическая утрата жизни, – а стало быть, неприятность и малодушие. Гештальт оказался практикой, возвращающей всю полноту восприятия и осознавание всех оттенков, звуков и запахов проистекающей жизни, – до каждого ее мгновения. И позывы к ампутации души или отдельных ее участков, а также потребностей и отношений, в которых сохраняется чувствительность, гештальт не поддерживает.
Итак, в результате занятий гештальтом моя уязвимость не исчезла и не уменьшилась, даже скорее увеличилась. Но стала иной. Если раньше она была помехой, болезненным недостатком, причиной моей неустойчивости, то теперь она стала тем, на что я могу опираться в своей жизни. Она стала внимательностью, открытостью, пробужденностью, своего рода «противотуманной системой». Она стала причиной моей устойчивости. Потому что, если я способен чувствовать и осознавать все, что со мной в действительности происходит, и при этом оставаться живым, не организовывать себе иллюзий, снотворного и ограниченного доступа реальности, – то это и есть устойчивость.
Я не хочу прожить свою жизнь транквилизированным или искусственно допингуемым типом с заблокированными зонами восприятия, к чему-то или от чего-то сбегающим. Я хочу внимательно чувствовать каждую «горошину», каждый миг собственной жизни, хочу жить во всем регистре своих переживаний и ощущений, – потому что это моя жизнь. Когда все мои чувства в полной мере состоятельны, когда все, что происходит со мною и вокруг меня схватывается душой, осознается и признается, и при этом я способен жить, способен встречаться и расставаться, хотеть и отказываться, застывать, идти, падать, подниматься, ощущать восторг и горе, одиночество и любовь, – то это гибкое устойчивое состояние достаточно похоже на то, что может считаться не просто терапией, не просто медицинской практикой, а некоторой практикой жизни.
И вот достаточно ясно выделяемый принцип этой практики – принцип устойчивой уязвимости.
Обучение гештальту часто соотносят с идеей просветления. Название известной книги Джона Энрайта «Гештальт, ведущий к просветлению» связано с высказыванием Перлза о том, что целью гештальттерапии является «пробуждение людей от кошмара невротических наваждений». Это очень привлекательная цель, но при этом не будет лишним помнить, что достижение окончательного и совершенного просветления, состояния самадхи, или сатори в терминологии дзен-буддизма, по сути означает выход из жизни. Если окончательная утрата разума вследствие психического разрушения, необратимой психической патологии есть один полюс деиндивидуализации, утраты жизни, то окончательное и совершенное просветление – другой полюс того же.
В запале борьбы с невротическими иллюзиями следует различать невроз, как ослабление, нарушение жизненных способностей и функций, – и невротическую составляющую личности, обеспечивающую базовые потребности человека в привязанности и близких отношениях. У полноценно живущего человека эта невротическая составляющая, как и некоторые другие, с необходимостью должна присутствовать в нестерилизованном виде, как один из своеобразных голосов и симптомов жизни. Сама по себе эта составляющая не является патологической, патологии возникают вследствие ее определенного дисбаланса. И тогда можно говорить, к примеру, о гипоневротической личности или гиперневротической.
«Врач, исцели себя»… Жесткие и резкие выпады Фрица Перлза против невротиков можно рассматривать как манифестацию своего поединка с собственным неврозом. Но при этом мне определенно хочется сказать: Боже избавь, чтобы в пределах жизни кто-то в этой паре одержал полную и окончательную победу – сам Фриц над своим неврозом, или невроз над своим Фрицем. В том-то и состоит коллизия, что когда человек на уровне совершенной стерильности побеждает в себе все эти составляющие уязвимой человеческой личности, он становится даже не бодхисатвой, нет, – архатом, совершенным. Ему уже все по щиколотку, он просветлел. На другом полюсе это то же самое, что окостенел, одеревенел, окаменел. У него уже закончен жизненный путь, он уже знает все. Ничто больше не является удивительным, ничто больше не является тревожащим, и даже радость и спокойствие становятся какими-то нечеловеческими…
Есть очень известная и популярная среди добрых людей история о том, как умирает старый еврей. И вот он лежит на скорбном одре, и слабеющим обонянием распознает изумительные запахи, идущие из кухни. Он не без оснований подозревает, что это форшмак. Он подзывает внука и говорит ему: «Мишенька, пойди на кухню и попроси бабушку дать мне немного форшмака». Внук уходит, потом возвращается и озадаченно говорит: «Бабушка сказала, что это не для сейчас… Это для после того…».
Так вот, гештальт – это то, что пригодно именно для сейчас, для жизни, а не для «после того». В этом его существенное отличие от иных практик, ориентированных на наработку заслуг для благоприятных посмертных воздаяний. Но как только я начинаю смотреть вдаль и поверх жизни, – я невольно превращаю свою жизнь в средство для получения некоего пропуска. И чем я нетерпеливей и правильней, чем сильнее я проваливаюсь в будущее, – тем сильнее я обесцениваю настоящее…
Гештальт, с почтительностью воспринимая категорию вечного, возвращает индивидуальной и несовершенной жизни загадочность, достоинство и самостоятельную ценность. Как религиозное, так и «научное» осмысление мира с гештальтом совместимо. Гештальт человечен, а потому не претендует на глобальные философские конструкции. Веровать и строить предположения о том, как все устроено и что будет дальше, – это принадлежит суверенному и самостоятельному праву каждого человека.
Я многого, не знаю, еще больше не понимаю, но это относится не к области моих дефицитов, а к области моих ресурсов! «Я не знаю», – этот ответ не обозначает мою слабость, а увеличивает мою силу, позволяя мне не отвечать за то, за что я отвечать и не в состоянии. И этот принцип, позволяющий мне без страха и стыда признать мою незавершенную уникальность, насыщать содержанием и вкусом каждый мо мент моей жизни, можно обозначить, как принцип ресурсности человеческого несовершенства.
Очень неуместной выглядела бы ситуация, когда моя земная жизнь еще продолжается, а я уже итогово просветлел. Вот: «Всякая душа потенциально божественна. Цель жизни состоит в проявлении в себе этой божественности». Это Вивекананда сказал. И не только сказал, но и сделал. Вивекананда, великий мастер йоги, умер в тридцать девять лет, организовав себе, по мнению одного из самых известных его биографов, спровоцированный инсульт в форме акта пробуждения Кундалини…
Реализуемая божественность свойственна несовершенным людям, тревожащимся и удивляющимся, означает интенцию и принадлежит жизни. Реализованная божественность с жизнью несовместима. Действительно, когда человек уже стал Богом – а куда дальше? Законченный Бог внутри человеческих взаимоотношений, да еще и с человеческой физиологией… Впрочем, желающие по-прежнему могут пробовать.
Смысл жизни для практикующих гештальт, состоит в том, чтобы, будучи человеком, смочь быть человеком. Любое будущее достижимо лишь при условии полноценного признания и осуществления актуальной реальности, которая не случайно именуется настоящим. Невозможно сейчас не быть тем, кем ты сейчас есть. Потом – самое разное количество разнообразных возможностей, но сейчас – есть только реальность. На это можно опираться, это основательное и достойное дело: осуществить в себе свою человечность. Быть не более, но и не менее, чем человеком. Остро чувствующим, осознающим, уязвимым,– но при этом, а собственно и благодаря этому, – устойчивым. И живым до последнего мгновения своей жизни.
А еще есть такое знакомое с детства и, вроде бы, такое прогрессивное желание измениться. Как правило, данное желание возникает в связи с каким-либо кризисом, или глядя в календарь: новая неделя, новый месяц, год… Пора начать новую, более правильную жизнь, сменить поведение и увлечения, а, возможно, также выражение лица и тембр голоса. Стать лучше, стать другим… Гештальт подходит к этому с сочувствием, но настоятельно рекомендует взамен попробовать все же стать собою. Особенно в тех случаях, когда желание измениться является неосознанным реактивным порождением стыда или чувства вины, формой избегания себя или своих трудностей, личной капитуляцией, которая лишь «подвешивает» и множит незавершенные ситуации.
Быть собою, осознавать и признавать своими свои чувства и желания. Это означает вернуть себе всю полноту ответственности за свою жизнь, вернуть себе внутренний локус контроля. Это я сделал, это я чувствую, и вот мои чувства: моя агрессия, моя нежность, мой страх, моя обида, моя любовь. Если я испытываю голод, то это не кролик такой жирненький соблазняет меня, – а это мой аппетит, это мое желание, это я хочу его. Вкусное – это то, что я хочу укусить. Не важно, жирненький кролик или костлявенький, не важно, что на том краю моего желания: да, там есть некоторый объект, который как бы явился местом конденсации моего желания, – но само это желание принадлежит мне.
Если в этом месте построить двухполюсную модель, то один из этих полюсов будет состоять в том, чтобы признать себя предметом постоянных провокаций со стороны внешней среды, приписывать свои чувства козням друзей и заботам недругов, а другой – признать себя самостоятельным субъектом собственных потребностей. Практика гештальта осуществляется в районе второго полюса.
Предложение быть собою и признавать свои желания ни в коем случае не следует понимать в духе нетребовательного самодовольства, низкого уровня притязаний или такого «безбашенного» удовлетворения всех своих импульсов. Наоборот, – только став собою (осознав себя) можно начать всерьез претендовать на действительные достижения и трансформации. Стать собою – это выйти на исходную позицию в собственном смысло-бытии. Это обретение точки опоры в том значении, которым ее наделял Архимед. И если некоторые личные изменения представить не как измену себе, а как осознанный и ответственный поступок, то стать собою – это, собственно, и есть необходимое условие таких изменений.
И еще: я не уверен, что можно передать в плоскости печатного листа принципиальное различие между следующими двумя посланиями: «делаю то, что хочу», – и: «что хочу, то и делаю». Но лишь первое – манифест подлинной и устойчивой свободы, а второе – симптом ходячего несчастья.
Классическое исходное упражнение, своего рода «поза ло тоса» в гештальте звучит легко, но тяжело дается, и состоит в осознавании и признании своими своих желаний и чувств. Еще раз: не меня раздражают, а я раздражаюсь, не меня соблазнили, а я захотел, не люди тихо и невнятно говорят, а я их плохо слышу и понимаю. Только таким путем можно получить ответственность за себя, иными словами – стать свободным чело веком, вольным распоряжаться собою. Неузнанные и не приз нанные желания опасны тем, что осуществляются с внезапной и фатальной неизбежностью. Они всегда будут решать за меня, что мне делать. И тут будет много страстей и совсем мало свободы. А вот всё то во мне, что я готов обнаруживать и признавать, – подлежит моему выбору.
При этом не нужно впадать и в дурную самонадеянность и пытаться с туповатой прямотой властвовать над своими чувствами и желаниями, назначать и отменять их. Когда в гештальте говорят о принятии на себя ответственности, – то речь может идти об ответственном осознавании и ответственном поступке. Гештальту соответствует именно такая ответственность.
Я не руковожу появлением и исчезновением моих желаний и чувств. Если я признаю себя человеком, то я признаю неподвластность мне самого существования этих феноменов. А феномены мне не принадлежат. По этим вопросам обращайтесь, пожалуйста, к Трансцендентному Субъекту, да будет благословенно Имя Его... Но в той мере, в которой я ощущаю себя свободным, я ответственен за то, чтобы не врать, по крайней мере себе, по поводу своих желаний (ответственность осознавания), а также за то, как я распоряжаюсь своими желаниями, решаю удовлетворять их – либо осознанно отказываю им в реализации (ответственность поступка).
Некто, которого я признаю, как «именно Я» – не вполне идентичен тому, чего я хочу. Он скорее идентичен тому, как я с этим обхожусь. То есть, собственно говоря, – я отвечаю за то, что делаю. Мои слова и поступки – вот мои документы.
К счастью, мне не только феномены не принадлежат, но и время. Точнее – к счастью я это осознаю. Я не могу отвечать за то, с чем встречусь завтра, или даже через 5 минут. Все то, что я чувствую, испытываю и полагаю – это все принадлежит данному моменту. И я не берусь, будучи в здравом уме, утверждать, что через некоторое время, через час, день или год я буду хотеть и думать точно так же. Если бы я однажды решил произносить «объективные», вневременные утверждения, – не исключено, что я вообще утратил бы способность к членораздельной речи. Но есть что-то, что помогает мне свободно и искренне говорить о своих чувствах и желаниях, высказывать суждения, совершать выбор. И это – Великая Мантра Гештальта, состоящая из пяти слов: «Сейчас для меня это так». Впрочем, уточнение «для меня» – слишком очевидный, а потому излишний реверанс. И тогда Великая Мантра умещается в три слова – сейчас это так.
Я отчетливо помню очень важные моменты моей жизни, когда мне нужно было сказать примерно такие слова: «Останься со мною, я не смогу без тебя», – или: «Я ничего не чувствую к тебе, кроме разочарования». Сказать это было невероятно трудно, каждая из этих фраз имела привкус фатальности. Как я могу такое сказать, а вдруг я буду завтра чувствовать по-другому? А вдруг я потом пожалею!..
Да только так я и могу говорить правду о своих желаниях и чувствах, добавляя при этом: сейчас это так. А сказать правду подсказывает элементарный инстинкт самосохранения, поскольку в отношениях, которые основаны на чувствах, лгать или даже просто не говорить правду могут позволить себе только безумно смелые люди. Причем подобная смелость не вознаграждается…
Но если знать это важное условие человеческой правды, то даже после: «Уйди навсегда, я тебя ненавижу», – жизнь не останавливается ни для сказавшего, ни для услышавшего, поскольку любое человеческое «навсегда» и «никогда» сиюмоментно. И по тем же причинам действительно появляется смысл время от времени повторять: «Я тебя люблю». До тех пор, пока это действительно так…
Признание сейчасности не только не обесценивает мои чувства – оно делает их действительно уникальными. Оно наделяет смыслом и искренностью мои отношения. Право обнаруживать и открывать то, что я в действительности сейчас испытываю, обосновывает не только доверие ко мне со стороны людей, с которыми мы делим больший или меньший кусок общей жизни, но и мое собственное доверие к себе. Оно дает мне свободу, оно, без сомнения, является основой моей способности к творчеству. И позволяет мне жить именно мою жизнь.
А если я все-таки отважно вознамерюсь выяснить поглубже, каков он, что за человек этот самый именно Я, то мне для этого не найти лучше способа, кроме как ответить на вопрос – кто мне другой человек? Вот действительно, – кто он мне?
Это вполне похоже на некоторый архетипический сюжет, но я не смогу в полной мере стать собою, завершить формирование собственного образа, пока не смогу почувствовать и узнать другого человека не как элемент фона, не как часть декораций моей жизни, – а как иного, равнозначного и равноправного мне субъекта. Причем не с точки зрения требований общественной морали и права, – а в своем восприятии и сознании.
В инструкциях к медикаментам есть такое определение: «действующее вещество». То, что собственно и обладает преобразующим, лечебным эффектом. Так вот, достаточно признанной в современной психотерапии является идея, что «действующим веществом» психотерапии являются сами по себе отношения. Не интерпретации терапевта и не инсайты клиента, которые являются побочными продуктами их взаимодействия, а встреча и отношения одного живого человека с иным живым человеком.
Другой человек, как иной человек… Его человеческая субъектность соединяет меня с ним, его инаковость разделяет. Другой человек – не разновидность меня, не задача, требующая расшифровки и правильного решения, и уж тем более не корм, не топливо и не инструмент повышения моей самооценки. Не мой хозяин и не мое подопечное существо, даже если речь идет о самых близких людях…
Но больше всего о себе я могу узнать именно во встрече с другим. То, какими я вижу других людей, чего хочу с ними сделать или от них получить, – вот это и есть я. Практика гештальта – это практика обнаружения и узнавания себя во встречах и отношениях с другими людьми. При этом отношения с другим человеком – это мой свободный и добровольный выбор, я не осужден на них и не приговорен к контакту. Мне хватает того, что время от времени я действительно этого хочу.
Впрочем, не только себя я узнаю во встрече с другим человеком. У истины вообще такая природа, что она рождается в диалоге, то есть – между двух (по меньшей мере) разных логик, как возникают электрические заряды при контакте и взаимодействии различных веществ. Встреча разных людей, в их разноречии, разномыслии и разночувствии – это место рождения истин и смыслов, которые одному человеку принципиально недоступны. Я понимаю этот мир, самые различные его грани и закоулки, когда у меня есть собеседник (друг, партнер, противник), говорящий своей речью и чувствующий свои чувства навстречу моим…
Практике гештальта свойственно отношение к феномену личности не как к детерминированной структуре, а как к процессу. Есть что-то очень привлекательное в том, чтобы относиться к личности так же, как к искусству, творчеству, где постичь сущность (ответ на вопрос – что) можно только лишь через способ и форму (ответ на вопрос – как).
Личность, как процесс, – это прежде всего процесс взаимодействия. Не только с другими людьми, но и с миром идей и образов, а также с собою, своими чувствами, желаниями, ресурсами. Если принять подобный подход, то можно пережить удивительное ощущение «утраты – обретения» себя. Действительно, если есть пару минут свободных от суеты, Я – это ведь не то, что я пишу в своем резюме. Не то, что я знаю, не то, во что верю или кем работаю. Не должность, не статус, не тип. Не холериксангвиник-флегматик-меланхолик… Люди, кто я?..
В этом есть много пугающего и много ресурсов. Пугающей может быть утрата определенности себя. Оказывается, я плохо алгоритмизируюсь и предсказываюсь. Могу планировать и стремиться, но, боюсь, не всегда смогу соответствовать не только чужим ожиданиям, но также и своим собственным… Правда, я вполне отчетливо проступаю в своих желаниях и выборе, – но этот я все-таки достаточно разный в каждом новом своем чувстве, новом процессе взаимодействия.
Конечно, если меня идеально зафиксировать и смотреть внешним взглядом, то тогда мой бездыханный и несопротивляющейся Self выглядит безусловно структурой. Особенно, если это над собою учинил я сам. А структуру и надлежит рассматривать извне, исследовать, бесстрастно и безнаказанно разбирать на элементы.
И только в процессе можно участвовать. Подмена участия поиском причинно-следственных схем лишь тормозит процесс разными детерминистскими иллюзиями, а то и попросту вываливает меня из него.
В душе нет кости или каркаса. Нет жестких закономерностей, однозначно воспроизводимых схем. Нет перфокарты или электронного чипа с установленной программой. Личность – это процесс осуществления человека. Количество возможностей и вероятность вариантов этого процесса лишь в некоторой степени обусловлены временем и фоном. Отсутствие каких бы то ни было гарантий – плата за возможность переживать уникальное событие.
Как структура я с неизбежностью должен быть монологич ным и монотонным. А ведь монотонность разрушает не только мосты. Как процесс я могу быть полифоничным, могу быть разным, не утрачивая своей идентичности.
Исключительно важное и замечательное право быть разным, оставаясь собой. Я осуществляю себя в контакте с другим (или другими). Похоже, я в значительной степени принадлежу этому каждому новому контакту. Но и этот другой находится не вне процесса нашего контакта, он такой же равноправный участник его, как и я. Каждое взаимодействие уникально, и в каждом из них, в котором я подлинно присутствую, то есть присутствую в контакте – я разный.
То есть, может ли человек, читающий Кафку и Кундеру, заниматься бизнесом? Может ли хирург любоваться человеческим телом, а не только его возможным диагнозом? Может ли политик кого-нибудь любить бескорыстно? Совместимо ли это?
По крайней мере, эта совместимость возможна, – если я способен слышать контекст, видеть вокруг себя разные и реальные лица, а не навязчивую тень собственной проекции, и сам готов пробовать издавать не только какую-то одну свою любимую ноту, но и все остальные, включая, по возможности, также диезы и бемоли.
Я однажды обнаружил у одного товарища такое личное свидетельство: «Многие периоды и годы моей жизни очень разные. Настолько разные, что некоторые из них даже не разговаривают друг с другом». Не знаю, насколько счастлив был этот человек, но его свобода и душевное здоровье впечатляют.
Да и вообще гештальт – это не про счастье. В том смысле, что занятия гештальт-терапией, даже регулярные, и даже в качестве клиента, счастья не гарантируют. Гештальт – это про свободу. Которая в древней китайской традиции получила, например, такое трактование: «Иметь причину своего поведения в себе самом».
Счастье – это благодать. Благодать не тренируется, она нисходит. Счастье невозможно сделать, но его можно ощутить. А вот ощутить его возможно, лишь будучи свободным. Но гарантированного обещания про это никто не давал… Но вкус жизни появляется именно там, где нет гарантий.
В конце ХХ века было установлено, что идеи глобального планирования очень опасны для общественного устройства, склонны перерождаться в токсичные утопии и оканчиваться скверно. Точно так же эти идеи поступают и с отдельным человеком. Особенно, если человек ставит достижение некоторых внешних целей условием своей жизни.
Карл Юнг описывал случай одного своего пациента, который очень хотел жить, читая философские книги и слушая хорошую, на его вкус, музыку. Для реализации этого он поставил перед собой цель заработать достаточно приличную сумму денег, купить себе дом и собрать в нем необходимую библиотеку и фонотеку. И потом уже делать то, чего он изначально хотел.
Человек занялся бизнесом, и действительно годам к сорока заработал около миллиона марок, купил дом, книги и все прочее, но когда собрался предаться чтению и музыке – выяснилось, что у него уже не получается этого хотеть. Вроде как цель достигнута, но что-то непоправимо изменилось. И то, что он себе когда-то задумал, сейчас ему неидентично. Бизнес, бывший средством, так его и не привлек, а подпиравшее его жизнь желание исчезло.
И Юнг завершает свое описание глубоко меланхолично: «К тому моменту, когда мы встретились, распад личности этого пациента был уже необратим»…
Довольно плоской, уязвимой и подверженной переживанию «поражения и катастрофы» оказывается жизнь, построенная в планово-целевой парадигме. Достигнутый результат чаще всего будет иным, чем тот, который намечался изначально. Но даже если вдруг он маловероятным образом совпадет с исходной целью – его уже может не хотеться.
Можно, конечно, менять задачи: от кандидатской – к докторской, от квартиры – к даче… Повесил перед собой морковку – достиг. Повесил перед собой другую морковку – достиг. Повесил перед собой следующую морковку – достиг. Молодец, ишак…
Гештальтист пробует смотреть на жизнь через другую парадигму – парадигму самоидентичности. Ведь не только же какая-то конкретная цель оправдывает мое проявление себя в этом мире, моих убеждений, ценностей и чувств, например, моей смелости, или терпения, или увлеченности, – но они и сами по себе ценны, вне всякой цели. Цели, которые я перед собой ставлю, возможно вообще лишь являются разновидностью аперитива. И я назначаю их себе, когда у меня есть потребность проявиться. Скажем, проявить саму по себе мою смелость. Или терпение. Или увлеченность.
Любое более-менее устойчивое выстраивание будущего состоит в идентичном и полном проживании настоящего. Если я хочу увидеть свое будущее – я смотрю на свое настоящее. И если я принимаю свое настоящее и доверяю ему, то у меня в будущем располагаются возможности, а в прошлом – радости и ресурсы. А если я избегаю своего настоящего, игнорирую его, обесцениваю, или проделываю со своим настоящим еще какие- нибудь малодостойные или поспешные манипуляции, то мое будущее съедено тревогой, а мое прошлое – депрессией.
При этом съедают они меня именно здесь, и именно сейчас… Конечно, полностью избавиться от целей и целеполагания можно только в предельно защищенном от мира укрытии. Тот, кто с миром еще окончательно не порвал, цели перед собой ставит, понимая всё их (и свое!) несовершенство. Но чем больше я осваиваю себя в здесь-и-теперь, тем в большей степени мои цели, задачи и жизненные ориентиры прислушиваются к тому, что мне именно сейчас вкусно и интересно. Хотя бы прислушиваются.
Хорошая цель для меня – это та, которая идентична моему любопытству, моим этическим и эстетическим ценностям и образ которой уже сейчас у меня вызывает удовольствие.
Хорошая жизнь для меня – это та, где любой результат является победой. А победой является любой результат, который не перегружен моими жесткими и упорными представлениями о том, какой результат надлежит считать хорошим и правильным.
Каждая увлекательная теория, а тем более теоретически насыщенная практика опасна стремлением поддерживать иска женную картину реальности, а то и вовсе подменить ее собою. Поэтому заключительный, но не последний принцип в этом контекс те может звучать примерно так – я строю гештальты, но не гештальты строят меня. Идентичный стиль этой практи ки – не предписывать и пояснять, а наблюдать и собеседовать.
Гештальт – это не последствия приема какой-то специальной таблетки, это не параллельный мир со своими законами и своей особой природой. Гештальт – это формы и конфигурации моего осознанного бытия в этом мире. Форма не является альтернативой материи, как и творчество не подменяет собою природу. При этом материя может осуществиться только путем обретения формы. Делание, опыт творчества составляют образ человеческого бытия. Занимаясь собою, я не создаю новую природу жизни – я создаю свой способ восприятия, осознавания и взаимодействия, свое пространство встречи с тем, что существует помимо меня, но рядом со мной. Я не предъявляю авторских прав на свою материю – я занимаюсь формой себя. Формой себя, собственным сценарием и жанром… И здесь мне есть, чего остерегаться. Взаимная нечувствительность, не соответствие идей, способов и используемых ресурсов в любом творческом процессе порождает такое явление, как кич. Несамоидентичность – это человеческий кич, искажающий и дезадаптивный по отношению к самому себе, а также к среде, в которой он существует. Практикование гештальта, как интегрированной личностной идентичности, помогает обрести и сохранить в жизни чувство вкуса и смысла, собственный голос и свободное достоинство в движениях…
Ну вот. Как-то так.
О принципах нанесения пользы клиенту, или Самоосознание терапевта
Достаточно известная, и вместе с тем сложная, многослойная истина: «Психотерапевт работает собой». То есть, между ним и его клиентом нет каких-либо способов и форм, опосредующих их отношения. Нет медикаментов, настоек и мазей, технических приспособлений и оборудования. Даже элементарные физиопроцедуры находятся вне поля психотерапии, и тоже отнюдь не по недосмотру или случайности. А для романтически настроенных коллег, с сильно увеличенным размером рабочего дня, эту истину вообще полезно формулировать так: «Профессиональная психотерапия – это продажа временных отрезков самого себя».
Так что же, собственно говоря, мы продаем клиентам психотерапии? Откуда оно взято, как хранилось, что там насчет пригодности, совместимости и побочных эффектов?
ХХ век стал веком увлечения методами и технологиями в самых различных сферах жизни. Но любая методология возможна только тогда, когда ей предшествует философия, система ценностей и достаточное идентичное самоосознание субъекта деятельности. И потому наряду с вопросами, что и как делать с клиентом, наряду с вопросами о приемах и техниках психотерапии, предельно актуальны и очевидно предшествуют им вопросы: кто я моему клиенту, – и кто он мне? Чего я хочу от него, или для него? На что я имею профессиональное и человеческое право в отношении другого человека, даже (или тем более?) если он обратился за помощью, даже (или тем более?) если это страдающий человек, в чем-то утративший ясность и самостоятельность мышления и духа?
Терапевт лечит словом. Но как и где рождается это слово, на что оно направлено и кому адресовано?
Тайная мудрость студентов-психологов содержит сведения о том, что профессиональное созревание в качестве потенциального психотерапевта совершается (если повезет) где-то в районе защиты дипломной работы, – в тот момент, когда молодой адепт допускает вероятность того, что бессознательное есть не только у его клиентов, но и у него самого. И чем больше у терапевта подозрений и прозрений про достаточно необъективное происхождение своих слов и действий, – тем в большей степени он способен оказывать адекватную помощь другим.
Я отчетливо помню свое состояние тупика (или инсайта, каковым и является тупик в своей полярности) на одной из обычных терапевтических групп. Двадцать мужчин и женщин едва начали знакомиться между собою, едва начали рассказывать о себе, как я уже прикидывал – кого от чего буду лечить, кого в чем и как корректировать… И возникшее через некоторое время чувство неловкости, негармоничности ситуации, – да с чего я взял, что им это нужно и что я имею на это право? Кому я таким образом собираюсь помогать: этим людям, или себе – сделать эту работу? Кем я себя осознаю, и чего в действительности они хотят от меня? А я – от них (для них; с ними)?..
Наряду с известными традиционными градациями психотерапии по направлениям, есть смысл провести еще одно разграничение: по сути отношения к человеку, обратившемуся за терапевтической помощью. Можно выделить две существенно различные парадигмы:
Пациент – объект моего воздействия, оперирования, моего профессионального вмешательства и моей профессиональной за него ответственности; здесь предмет психотерапии можно описывать в терминологии механических (физиологических) поломок и изъянов.
Клиент – при всех исходных условиях личностно равный мне субъект, по отношению к которому любые объектные манипуляции противоестественны и вредны; здесь предмет психотерапии нельзя описывать в терминологии механических (физиологических) поломок и изъянов.
И тогда существенно различные ответы будут даны на вопрос о целях и задачах психотерапевтической работы.
В первом случае это: понять причины и характер нарушений у пациента, назначить ему эффективную схему лечения, заглушить деструктивные тенденции психики и повысить продуктивность функционирования больного; а во втором: помочь клиенту принять собственную жизнь во всей ее полноте, во всех ее реалиях и вариабельности, помочь ему вернуть себе всю возможную ответственность за собственные чувства и поступки, за возможность боли и обезболивания, за свои выборы и свой путь.
Очень острое и тонкое столкновение различных оснований профессиональной деятельности происходит в этом пункте: должен ли психотерапевт что-либо прописывать, советовать и менять в жизни своего клиента, исправлять и улучшать его, спасать его от чего-то в нем самом. Или же психотерапия представляет собою умение «быть с клиентом» – умение находиться с ним в особого рода сопровождающем контакте, умение устанавливать и поддерживать особые терапевтические отношения, в которых клиент самостоятельно обретает способность к позитивной личностной трансформации и интеграции. Со своими акцентами, и в своем темпе.
Традиционно – из психиатрии, по-видимому, – укоренилось такое отношение к клиенту, при котором он предполагается несамостоятельным, «изъянным» объектом воздействия, которого психотерапевт – субъект действия, знающий стандартную классификацию недугов и обладающий арсеналом средств воздействия – может и должен процедурить.
Но что в действительности происходит с человеком, которого рассматривают в качестве сломавшегося механизма? Ко торого вскрывают, диагностируют, где-то заизолируют, где-то усыпят, а где-то, напротив, растолкают и дадут занятие голове и рукам. Или наоборот «вырубят» голову и руки больного, чтобы он ими себе беды не натворил… Как и тюрьма не «место исправления», так и подобная терапия по сути своей направлена не для человека, а от человека.
Попытки объектного воздействия на сознание и душевную динамику пациента скорее способны загнать вглубь, замаскировать, заглушить его проблемы, нежели привести к их разрешению. Ведь патологические защиты психики и патологические паттерны могут иметь не только аутогенный характер, но и могут быть выстроены вследствие стороннего вмешательства, пусть даже и совершенного с самыми благими намерениями. И тогда не лишним будет вопрос – какие именно существенные задачи развития могу я помешать осуществить своему клиенту, занимаясь его симптоматическим лечением.
Часто в ходе супервизии психотерапевт осознает, что, стремясь избавить от боли, защитить от страданий, от переживаний жизненного тупика своего клиента, он на самом деле пытается защитить, избавить от этого себя. За очень многими стратегиями и техниками лечения душевных и ментальных проблем другого человека стоит желание избавить себя от подобных проблем, а заодно – и от этого другого.
Лишить человека боли проще всего, лишив его жизни. Или, скажем деликатнее, – лишив его самостоятельной жизни. Ду шевные муки и терзания проще всего устранять посредством устранения души. Действительно, очень трудно быть с человеком, болеющим душой. Безо всякой иронии – очень трудно, тревожно, неприятно, страшно. И иногда обоим – клиенту и терапевту, – а иногда кому-то одному из них хочется это сознание и эту душу ампутировать, химически или каким-либо иным способом усыпить, унять… Но если действовать сообразно этому желанию, то следует ли это называть терапией?
Дать другому можно лишь то, что есть у тебя и чем ты имеешь право распоряжаться. А если речь идет о врачевании, то дать другому дозволено лишь то, что этому другому действительно нужно. Именно ему нужно, а не тебе или кому-то еще. Иное должно и называться иным: не психотерапия, а техника изолирования кризисных людей от общества; не помощь нарушенному, страдающему человеку в преодолении его тягот, а помощь себе и обществу в преодолении тягот общения и сосуществования с таким человеком.
Парадигма взаимоотношений и взаимодействия людей, приличествующая ХХI веку – это субъект-субъектная парадигма Я – Ты отношений. Она также совершенно органична и эффективна для профессиональной психотерапии в том смысле, что на ней могут быть основаны действия, способствующие жизненной адаптации и позитивной личностной динамике клиента терапии.
Здесь клиент не унижен, и терапевт не принимает решения за него. Терапевт и клиент личностно равны. И если я терапевт, то он для меня не больной, не неполноценный, он только – другой человек. Это сознательный априорный постулат, ценностный выбор. Или, если угодно, акт веры. Профессиональный акт веры.
Я не спасаю его от боли – я помогаю ему осознать и прожить свою боль, свою травму, свою экзистенциальную ситуацию. Прожить и попробовать принять по отношению к ней свое осознанное решение, сделать свою жизнь в полной мере своею. Я присутствую рядом с моим клиентом, я вижу и слышу его, я испытываю по отношению к нему чувства, которыми и делюсь с ним. И именно это оказывает терапевтическое, лечебное воздействие, поскольку стимулирует собственные личностные ресурсы клиента, а не приводит к подмене, к замещению его ресурсов моими.
Януш Корчак в книге «Как любить детей» сказал примерно вот что: «Здесь мы, наверное, разойдемся с большинством из моих читателей, но без того, чтобы принять следующее утверждение, мы все равно не сможем дальше идти вместе. Итак: ребенок имеет право на смерть».
Да, в этом пункте он, возможно, потерял многих. Это что ж такое говорит великий педагог и гуманист Корчак?
А Корчак, на мой взгляд, говорит следующее: без того, чтобы признать за ребенком право на смерть, мы не сможем по настоящему признать за ним право на жизнь. Зато сможем помешать его становлению, его росту и самораскрытию. Есть принципиальная разница между тем, чтобы не хотеть чего-либо в другом или для другого, – и отказывать в праве другому, даже самому близкому, на реальную жизнь во всей ее полноте и возможностях. Нельзя любить нечто несамостоятельное, управляемое и контролируемое. Это можно иметь, этим можно владеть и пользоваться, но это нельзя любить. Невозможно любить того, кому мы не доверяем, кого не считаем самостоятельным, отдельным, свободным и равным себе. Более того: уберечь ребенка, помочь ему войти в жизнь и оставаться в жизни мы можем лишь после того, как осознаем и признаем, что он действительно имеет право на все в отношении самого себя.
В очень похожей ситуации находится и психотерапевт. Если он хочет помочь тому, кто обратился к нему в качестве клиента, освоиться, устоять, адаптироваться в собственной жизни, – он должен изначально согласиться, что клиент имеет право на свою боль, на свою панику, на свой кризис, на свою инаковость. Здоровая человеческая жизнь и здоровая психика несовместимы с утратой свободы воли. Оба участника терапевтического альянса имеют равное право на свой выбор, на свое поражение и на свою победу. На то, чтобы в конечном итоге уйти собственными ногами по собственному пути, поблагодарив другого за то, что достойно благодарности.
Весь реальный эффект, практическая действенность, или, если угодно – волшебство психотерапии, происходят именно в ситуации встречи, контактирования, существования взаимоотношений двух сознаний, двух людей. Я думаю, что подлинный профессионализм терапевта состоит в его способности принять и выдержать боль, агрессию, душевный надлом, отстраненность, кризис своего клиента, рождение в нем восторженных состояний и надежд – и переживание разочарований. Выдержать – и быть с ним в контакте, слышать его и отвечать ему, – оставаясь при этом собою, не утрачивая устойчивости, подвижности и жизненной трезвости собственных чувств и сознания.
И тем самым помочь своему клиенту вернуть себе единство со своей душой, вернуть себе всю возможную полноту осознавания реальности и право на свою жизнь, – тайна, сценарий и смысл которой не известны никому.
О правильном воспитании детей
Не все люди с покорностью или доверием готовы ждать милости от природы. Некоторые из них настойчиво интересуются, а как же все-таки психологически правильно следует воспитывать ребенка?
Непростой вопрос. Прежде всего хочется пожелать ребенку уцелеть – и под этим «следует», и под этим «правильно», и особенно – под «воспитывать». Потому что может случиться так, что у задавшего этот вопрос взрослого человека есть такие расположенные рядом полезные книжные полочки: уход за мебелью, дрессировка собак и воспитание детей. А иногда, для экономии места и времени, это и вовсе одна и та же полочка…
На мой взгляд, все статьи и книги о воспитании (и даже самый травмоопасный вид подобной продукции – пособия для родителей) – не должны претендовать ни на что большее, кроме как представить взрослой и самостоятельно мыслящей публике некоторый личный, а потому уникальный и не слишком пригодный к широкому воспроизведению опыт и взгляд по данному вопросу. Наилучший итог для всех подобных писаний, – если некто N прочтет рассуждения о воспитании некоего M, поразмыслит над ними, вздохнет и вернет себе обостренное ощущение ответственности за свои собственные представления и собственную практику в этом любопытном деле. По крайней мере эти заметки ни на что большее не претендуют.
Воспитание ребенка часто понимают, как процесс внедрения в его (ребенка) поведение и сознание определенных объективных норм и правил. Удивительное в своей точности за блуждение: подобный процесс как раз противоположен воспитанию. Которое, по сути, является системой отношений, в которых ребенок развивает свою устойчивую, творческую и адаптивную самостоятельность, свою субъектность, осваивает собственные способы взаимоотношений и взаимодействий. А хорошее воспитание – это когда формируются не только продуктивные способы, но ещё чувство ценности и вкус к взаимоотношениям и взаимодействию.
И если воспитание – это система отношений, то тогда, вопреки расхожим экспансивно-романтическим теориям, оно не должно начинаться сразу после рождения ребенка. Неплохо бы для начала установить надежные отношения с вашим ребенком, а уж потом его воспитывать. Надежные отношения предусматривают желание и способность видеть и воспринимать друг друга, взаимное доверие, взаимный интерес. Ну и если речь идет о семье, то эти отношения желательно основывать на самой обычной любви. А пока ресурсы для отношений еще не возникли (или не обнаружены), – ресурсов для воспитания точно быть не может.
В надежных отношениях должны возникнуть основания взаимопонимания и диалога. При этом диалог в отношениях – это не просто два человека, говорящих по очереди или, чаще всего, одновременно. Диалог в отношениях – это восприятие другого человека, именно как другого, иного, имеющего свою уникальную логику и особенности развития, право на свой собственный путь. И не являющегося линейной модификацией вас самих, даже, а точнее – тем более, если это ваш ребенок.
Так что только после того, как родители почувствуют и поверят, что у них действительно родился другой человек, не подчиненный и не начальник, не способ реализации собственных нереализованных планов и амбиций, требующий не регулировки и нормирования, а понимания и общения, – только после этого можно выстраивать ту самую уникальную систему отношений, приводящую к восприятию и освоению ребенком ценностей и способов осуществления собственной жизни. Что и является воспитанием.
Опыт самых первых, самых сложных и самых важных отношений ребенок получает в семье. В современной практической психологии, и в частности – в гештальт-терапии, – семью рассматривают в двух аспектах: как целостный организм, единым фронтом (в гештальте говорят – «общей границей») встречающийся с вызовами жиз ни, и в процессе этих встреч как-то регулирующий, то есть усиливающий или ослабляющий свою собственную жизнеспособность, активность, энергию, уровень потребностей…
как сложную систему взаимоотношений и взаимодействия между вполне самостоятельными и даже отдельными организмами и личностями, ее составляющими.
Самое лучшее, что может дать ребенку его семья – это помочь ему невредимо и успешно удовлетворить такие критически важные для формирования его личности потребности, как:
безопасность – близость и любовь – развитие и свобода.
Если взрослые люди в семье способны выстроить воспитательный процесс, как создание условий для успешного насыщения этих потребностей ребенка, то такая семья становится основным ресурсом ребенка в его развитии, в его встрече с собою и миром. Воспитание, сконцентрированное на осознавании собственных потребностей ребенка, согласовании их с потребностями других людей в семье и удовлетворении этих потребностей внутри семьи имеет все шансы на то, чтобы быть крайне успешным.
При этом для родителей очень важно выработать трезвый и заинтересованный взгляд на нестандартное и негативно трактуемое, так называемое симптоматическое поведение ребенка. Кстати, термин «симптоматическое поведение» придумали психологи, чтобы пугать родителей, но на практике родители намного чаще теперь пугают им психологов, а с еще большим удовольствием – друг друга.
В действительности, та или иная индивидуальная симптоматика присутствует в поведении любого ребенка, но симптоматическим традиционно называют именно проблемное поведение, например: нежелание спать в положенное время, частый плач, проблемы с едой, агрессию или избегание в контакте с детьми или взрослыми, боязливость, неусидчивость.
И опять же в силу старой и, осмелюсь сказать, дурной традиции, симптоматическое поведение часто рассматривают, как дефект, неправильность, подлежащую искоренению. В то время, как для ребенка это никакой не дефект, а способ адаптации, способ приспособления ребенка к семье и к жизни. А также способ информирования окружающих о своем состоянии. Человечный и одновременно конструктивный взгляд на симптоматику в поведении состоит в том, чтобы считать это не проблемой ребенка, – а его способом, его попыткой решить возникающие у него проблемы, справиться со своей тревогой, ощущением небезопасности или несвободы, нехваткой близости и тепла.
Конец ознакомительного фрагмента.