I. Родитель и ребенок
Наши дети – это наши дети. Нам хотелось бы вести себя с ними как подобает взрослым, какими мы и являемся, – обеспечивать им защиту, окружать их лаской, поддерживать их в любых обстоятельствах, направлять их в этом мире, чтобы они в свою очередь стали взрослыми, по возможности счастливыми и благополучными мужчинами и женщинами. Мы чувствуем свою ответственность за их воспитание и стараемся исполнять свою роль как можно лучше. Но случается, что мы не справляемся со своей миссией. Некоторые родители время от времени «отключаются», другие без конца кричат. Есть родители, которые более или менее успешно управляются с грудным младенцем, но полностью теряются, едва их малыш начинает проявлять хоть какую-то самостоятельность. У кого-то это обстоит с точностью до наоборот: они чувствуют себя абсолютно беспомощными перед новорожденным малышом, но, как только ребенок начнет говорить и выражать свои желания, быстро обретают уверенность в своих силах. Одним родителям легче с девочками, другим – с мальчиками; одним – с дошкольниками, другим – с подростками. Некоторые родители особенно строго ведут себя с одним из детей, к остальным проявляя попустительство. Некоторые без конца раздражаются, другие вечно о чем-то беспокоятся. Бывает, что мы реагируем на поступки детей неоправданно бурно – или не реагируем совсем; бывает, что мы наказываем их ни за что, раздувая из мухи слона, а бывает, что бездействуем, когда надо принимать воспитательные меры…
Что же мешает нам вести себя с нашими детьми так, как нам хотелось бы?
1. Стремление драматизировать
Представим себе, что во время ужина сидящий у вас за столом гость случайно опрокинул бокал вина. Мы тут же бросаемся к нему с тряпкой, вытираем лужицу и не забываем сказать ему: «Не волнуйтесь, ничего страшного!» Но что, если похожий промах совершит наш ребенок? Давайте честно признаемся: большинство из нас не удержится от едкого замечания. «Неужели нельзя быть внимательнее?», «Ну вот, опять насвинячил!», «Ты что, думаешь, мне больше заняться нечем, как только за тобой грязь подбирать?» Среди своих опрокинутый стакан приобретает масштаб вселенской катастрофы!
Действительно, когда дело касается наших детей, мы ко всему подходим с иными мерками. Мы склонны преуменьшать значимость проступков чужих детей и преувеличивать прегрешения собственных. Девятилетний сын вашей подруги пустил воду в ванной, но забыл вставить в слив затычку. Прошло полчаса, но ванна так и не наполнилась – естественно, ведь вода все время вытекала. Узнав, что отец строго наказал за это мальчика, вы возмутитесь и встанете на его защиту: «Он же не нарочно! Каждый может забыть! Ведь ничего страшного не произошло!» Но если ту же оплошность допустит ваш ребенок, вы очень сильно на него рассердитесь: как можно быть таким невнимательным! Это правда: мы готовы прощать чужим детям то, чего не намерены спускать своим. На «глупости» чужих детей мы реагируем сдержаннее и разумнее и лучше понимаем, как следовало бы поступить в том или ином случае.
Родителям часто изменяет чувство меры. Это касается и детских проказ, и школьных отметок, и поведения вообще. Случайная двойка превращается в трагедию: его оставят на второй год, в будущем он никогда не найдет работу! Он не накрыл на стол, он бросил грязную обувь у порога, он забыл в школьной раздевалке куртку, а в классе – учебник математики и теперь не может сделать уроки, он отказывается есть рыбу или овощное пюре, он часами сидит перед компьютером… «Это не ребенок, а наказание Господне!» – вздыхаем мы.
Свою несдержанность родители всячески оправдывают: «Я много раз говорила ему, чтобы он так не делал, но ему все как об стенку горох!» Тем самым они намекают, что неприятность, о которой идет речь, – это последняя капля, переполнившая чашу терпения. Но так ли это на самом деле? Может быть, здесь действует какой-то другой фактор, заставляющий нас впадать в гнев или отчаяние, если наши дети ведут себя не так, как нам хотелось бы? Складывается впечатление, будто неадекватную реакцию родителей вызывает некая сила, которой они не в состоянии противостоять. Детские «глупости» так заводят нас, что мы и сами начинаем делать то, что умным никак не назовешь. «Гуго, а ну иди сюда немедленно! Считаю до трех! Иди, кому сказано, а не то я тебе голову оторву!» Проанализируем эту типовую ситуацию. Что такого непоправимого натворил Гуго, чтобы ему «оторвали голову»? Чем он довел свою мать до такого состояния, что она угрожает ему физическим насилием? Я смотрю на жертву его «преступления». Эмелина – на ней нет ни ссадин, ни синяков – весело бежит к подружкам. Перед этим брат толкнул ее, и она упала, но тут же поднялась и пожаловалась матери. Итак, Гуго толкнул сестру. Разумеется, толкаться нехорошо, и этот проступок заслуживает осуждения, но главным образом – объяснения: чем вызвана агрессия брата по отношению к сестре.
«Я тебе голову оторву…» Угроза наказания явно не пропорциональна совершенному злодеянию. Что станет с кредитом доверия Гуго к словам матери? Побои в принципе неэффективны, угроза побоев – тем более, а уж явно преувеличенная угроза… Тем не менее почти все родители злоупотребляют словесными «пугалками», а некоторые не останавливаются перед тем, чтобы сопроводить слова увесистым шлепком. Эмоции затмевают нам разум. Они вынуждают нас совершать действия, абсолютно не отвечающие нашим убеждениям. Почти каждый из нас хоть раз в жизни выходил из себя по слишком незначительному поводу. Понимая это, мы мучаемся чувством вины.
Как ни странно, несмотря на неэффективность крика и грубости, мы упорно продолжаем прибегать к этим мерам воздействия на детей. Что заставляет нас упорствовать в них, хотя мы прекрасно видим, что они не приводят к положительным результатам? «Я сама знаю, что это бесполезно, но ничего не могу с собой поделать». Есть родители, которые даже не пытаются себя оправдывать и считают, что имеют полное право орать на детей; они не сомневаются в том, что все делают правильно, пусть даже их воспитательные методы никогда не приводят к успеху. Обычно они заявляют: «Он неисправим. Я его уж и ругала, и наказывала – ничего не помогает».
С нами происходит что-то непонятное, что никак не соотносится с реальностью: мы упрекаем детей с горячностью, намного превосходящей тяжесть их проступков.
Почему мы так болезненно на них реагируем? Может быть, мы преувеличиваем их вину как раз для того, чтобы оправдать собственную несдержанность?
2. Чем мамы отличаются от пап?
Именно матерей отличает склонность излишне драматизировать происходящее, в чем нас часто обвиняют наши мужья. Но, согласно результатам научных исследований, отцы заболевают той же «болезнью» – если заботы о повседневном благополучии семьи ложатся на их плечи. Таким образом, напрашивается вывод, что склонность к драматизации связана не с полом, а с функцией внутри семьи.
Рассуждения о том, что отцы менее восприимчивы к детским жалобам, чем матери, впадающие в панику всякий раз, когда им кажется, что с ребенком что-то не в порядке, давно стали для всех привычными. Многие считают, что это связано с биологическими отличиями между мужчинами и женщинами. Однако опыт показывает, что мужчины, принимающие полноценное участие в воспитании детей – а таких в наши дни все больше и больше, – ровно в той же мере проявляют гипертрофированное беспокойство, что и женщины. Очевидно, такова реакция приспособления к исполнению функции под названием «забота о ребенке».
Судя по всему, отцы спокойнее относятся к тому, что происходит с их детьми, только потому, что меньше с ними общаются. Если они чаще говорят: «Ничего страшного», «Скоро пройдет», то это означает, что они хуже знают собственных детей. Они не так близки с ними и не так хорошо оценивают их способности и потребности. К этому следует добавить чисто мужскую черту – стремление находить решение любой проблемы, брать ситуацию под контроль, демонстрировать свою силу и успокаивать жену. Мужчины редко тратят время на обдумывание сложности стоящей перед ними задачи. Не так давно психологи провели исследование, в рамках которого опрашивали отцов трехмесячных детей. Выяснилось, что большинство из них плохо представляют себе реальные возможности грудного ребенка. Некоторые папаши заявили, что они не против телесных наказаний таких крох, если это поможет изменить их поведение в лучшую сторону. Им не приходило в голову, что младенец не контролирует собственные реакции – крики, плач и т. д.
Чаще всего предметом споров в семье становится тема дисциплины. Эти споры длятся до бесконечности, порой превращаясь в тяжкие ссоры, а все потому, что их участники не сознают, почему с пеной у рта отстаивают ту или иную точку зрения.
И научные исследования, и житейский опыт доказывают, что доверять лучше тому, кто в основном занимается ребенком и обеспечивает ему уход. К сожалению, в семье решающим голосом обладает не он, а второй супруг, как правило, не мать, а отец. Еще бы, ведь это он работает, он приносит в семью деньги, кроме того, он точно знает, что можно позволять ребенку, а чего нельзя. Родитель, ежедневно погруженный в заботы о ребенке, находится во власти постоянных сомнений: реальность преподносит ему такие сюрпризы, что он уже сам не понимает, что хорошо, а что плохо. Увы, наше общество устроено так, что знание ценится в нем выше сомнения. Если человек заявляет, что он все «знает», мы склонны считать, что он прав. Конфликты, связанные с воспитанием детей, происходят потому, что каждый из родителей стремится доказать свою правоту другому. Но сама постановка вопроса ошибочна. Гораздо продуктивнее вместе подумать о том, в чем на самом деле нуждается ребенок, испробовать одно и другое, поделиться друг с другом сомнениями и вместе найти наилучший выход.
Когда один из родителей выступает сторонником более строгих подходов, он обычно требует, чтобы второй его поддерживал и не подвергал сомнению его методы – иначе пострадает его родительский авторитет. Обратную картину мы почти не наблюдаем. Редко приходится слышать, чтобы отец говорил матери (или наоборот): «Пожалуйста, не вмешивайся, когда я слушаю нашего сына и пытаюсь понять, что его мучит, – иначе пострадают наши с ним отношения». Когда более авторитарный родитель настаивает на «союзничестве» с менее авторитарным, это означает, что его позиция слаба и основана исключительно на злоупотреблении властью. Но если тот родитель, который уделяет ребенку гораздо больше внимания, одновременно более восприимчив к его чувствам, почему бы второму – стороннику «твердой руки» – не поменяться с первым ролями? Хотя бы на недельку?
3. Собственный образ и чувство вины
На лужайке стоит с полсотни столиков. Мы едим, разговариваем, смеемся… Вдруг мне в спину ударяет мелкий камешек, за ним второй и третий… Я оборачиваюсь и вижу девочку лет двух. Она смотрит на меня с удивлением, явно пораженная произведенным эффектом. Весь стол начинает ее ругать. Особенно старается отец, который хоть и вполголоса, но весьма сурово ее отчитывает.
Девочка не ожидала, что все на нее ополчатся. Она играла и никого не собиралась обижать… Тогда она, как и любой ребенок ее возраста, не понимающий, что происходит, и желающий это понять, предпринимает следующий шаг, с ее точки зрения, совершенно логичный: берет еще пригоршню камешков и, глядя отцу в глаза, снова бросает ими в гостей.
Взрослые, успевшие забыть о том, что и они когда-то были детьми, громко возмущаются: какое безобразие! Им невдомек, что повторить попытку девочку заставила именно неадекватность их первоначальной реакции. Ей надо было понять, почему взрослые так недовольны.
Я вижу, что отец хмурит брови, и вмешиваюсь: «Она не хотела сделать ничего плохого. Она сама удивлена…» Отец поворачивается ко мне: «Она вам в тарелку камней накидала?» – «Нет-нет, один или два попали мне в спину». Мы обменялись еще парой реплик. За это время общее напряжение немного спало, а девочка услышала, что брошенные ею камешки причинили кому-то боль. Тогда она разжала ладошки и выбросила камни на землю.
На публике все усложняется. В присутствии чужих людей наш ребенок должен вести себя безупречно! Нам особенно невыносимо наблюдать за его нехорошими поступками, если мы уверены, что люди его осудят. Почему мы так боимся чужого осуждения? Уж не потому ли, что своим недостойным поведением ребенок компрометирует нас? Он не просто шалит или озорничает, он разрушает наш образ! Мы немедленно переносим осуждение на себя. Если посторонние люди делают ребенку замечание, виноватым себя чувствует родитель.
На родительские плечи давит тяжкий груз ответственности, не важно, находимся мы дома или на людях. Ребенок кашляет, и мы спешим переложить вину на него: «Говорила же я тебе вчера: надень пальто!» Мы обвиняем ребенка, чтобы снять вину с себя. Справедливость требует признать, что наша культура пронизана понятием греха. Если мы видим, что случилось что-то плохое, то первым нам в голову приходит вопрос: «Кто это сделал?» И только потом, да и то не всегда, мы спрашиваем: «А как это исправить?» Складывается впечатление, что установление виновного важнее решения проблемы. Таково наше мировоззрение, и мы существуем в его рамках.
Стремление «поступать правильно», боязнь осуждения – чужого или собственного – иногда мешают нам адекватно оценивать реальность и приводят к узости взгляда, а порой и толкают нас на несправедливые поступки.
Рассмотрим конкретный пример. Родители узнали, что их сын дерется в школе. Если это люди, живущие с сознанием доверия к себе и миру, то они спросят: «Что происходит?» – и постараются выслушать ребенка. Но если вследствие пережитой драмы или несчастливого детства они чувствуют свою уязвимость, то их реакция будет совсем другой. Возможно, они начнут с отрицания проблемы. Столкновение с реальностью слишком болезненно, и они предпочтут делать вид, что ничего не случилось: «Этого не может быть! Я никогда не учила его драться! Зачем вы на него наговариваете?» Они и ребенка принуждают лгать, загоняя проблему внутрь, лишь бы самим не испытать разочарования. Есть родители, для которых непереносима мысль о том, что их ребенок может стать жертвой. «Он не дрался, а защищался! Правда же, Сирил? Ну, скажи, что они первые начали!» И Сирил опускает глаза. Он вынужден обманывать родителей – не может же он их огорчить. Такие родители, на первый взгляд помешанные на том, чтобы не дать ребенка в обиду, настолько его идеализируют – еще бы, ведь это позволяет им чувствовать себя прекрасными родителями! – что все остальное не имеет для них значения. Ребенок подавляет свои истинные чувства и в каком-то смысле приносит себя в жертву на алтарь родительских заблуждений. Он чувствует, что ему отказывают в праве быть собой. Он должен быть продолжением своих родителей, их идеализированным подобием. Для родителей подобного типа любить и идеализировать – это одно и то же. Отрицание реальности становится для них способом избежать страдания.
Иногда родители обвиняют себя. «Это все из-за меня! Что я сделала не так? Ну конечно, это все потому, что я развелась с его отцом. Может, я с ним слишком строга? Или, наоборот, слишком много ему позволяю?» Мама мучится этими вопросами – потому что подобный тип защиты чаще всего избирают мамы. Уязвленное самолюбие может переживаться так болезненно, что родитель начинает чувствовать недовольство ребенком, которому вынужден демонстрировать столь жалкий пример для подражания. Он видит выход в самоуничижении: чтобы избежать грубости по отношению к ребенку, родитель спешит обвинить во всех грехах себя. Но снять с ребенка всякую ответственность означает лишить его части его личности.
Есть и такие родители, которые ведут себя крайне жестоко. «Кто-то же виноват в том, что случилось, – говорят они себе. – Это или он, или я». Себя обвинять не хочется, вот они и обрушивают гнев на голову ребенка. Многие поддаются искушению и переходят к физическому насилию. Ребенка бьют или наказывают иным суровым образом, надеясь вернуть себе власть над ним. И чем отчетливее они сознают, что ребенок поставил их в трудное положение, «вынуждая» применять к нему грубую силу, тем безжалостнее его наказывают. «Он невыносим! В него как будто дьявол вселился!» Как бы мы ни любили своих детей – а мы любим своих детей, – они часто ввергают нас в отчаяние и действительно кажутся неисправимыми, и мы с легкостью наклеиваем на них самые отвратительные ярлыки.
Эти ярлыки – «он копуша», «у него шило в заднице» – свидетельствуют о том, что мы пытаемся защитить от уколов собственное самолюбие. Мы перекладываем на ребенка ответственность за то, что с ним происходит, тем самым отстраняясь от решения его проблем. К сожалению, поступая подобным образом, взрослые способствуют отчуждению между собой и ребенком. Кроме того, дети стремятся к тому, чтобы соответствовать ярлыкам, которые навешивают на них родители. Они не хотят обманывать наши ожидания! Их мозг воспринимает наши оценки и комментарии как приказы. С одной стороны, ребенок испытывает стресс при мысли, что может не понравиться маме или папе, и действительно становится копушей. С другой стороны, слова родителя – человека взрослого, то есть априори более опытного и лучше разбирающегося во всем на свете, – служат ему сигналом для самоопределения. Раз папа говорит, что я такой, значит, так я и должен себя вести. Запертый в рамки предвзятого суждения, ребенок лишается возможности найти решение своей проблемы. Чем дальше, тем заметнее будет эта тенденция, видоизменяя характер ребенка далеко не в лучшую сторону, и его действительно станет все труднее любить.
Ответственность родителей огромна, и они нуждаются в помощи, которой, увы, не получают. Как мы уже показали, иногда они пытаются переложить эту ответственность на ребенка – он неспособный, медлительный, злой, неуклюжий, тупой – или опускают руки, поддавшись чувству вины. Как ни парадоксально, родители очень часто обвиняют себя в недостойном поведении своих детей, даже если ни в чем не виноваты. Да, родители отвечают за многое из того, что делает их ребенок, – за многое, но не за все.
Мальчик растет гиперактивным, у мальчика находят лейкемию – и мать уверена, что виновата в этом именно она. Напротив, она не чувствует своей вины, когда говорит сыну, что он «плохой», или наказывает его. Между тем мать не может повлиять на гиперактивность ребенка или избавить его от лейкемии (все, что в ее силах, – это вовремя обратиться за врачебной помощью), зато вполне может удержаться от наклеивания на сына унизительных ярлыков.
Все дети разные. Очевидно, что гораздо приятнее иметь дело с милым ребенком, который рано пошел и рано начал говорить, хорошо учится в школе и всегда окружен друзьями, чем с ребенком, которого природа не наделила привлекательной внешностью и выдающимися способностями. Сегодня про таких детей деликатно говорят: «Он не такой, как все». Вскоре после рождения сына с болезнью Дауна Патриция осталась одна: Пьер предпочел исчезнуть с горизонта, заявив, что не желает быть «отцом дебила». Разумеется, так поступают далеко не все родители – мы знаем примеры самоотверженной любви и нежности отцов и матерей к детям, страдающим тяжкими заболеваниями. Тем не менее нельзя отрицать, что любить ребенка-инвалида или ребенка с отклонениями физического и психического характера труднее, так же как ребенка с энурезом, дислексией или гиперактивностью. Впрочем, не исключено, что нарушения должны быть очень серьезными, чтобы ослабить естественную родительскую любовь. Одна мама мальчика с тяжелыми нарушениями опорно-двигательного аппарата признавалась мне: «Не скажу, что я кому-нибудь пожелала бы такого же, но, глядя на другие семьи, я, честно говоря, часто думаю, что мы живем счастливее, чем большинство наших знакомых. Мы постоянно смеемся и очень любим друг друга. Мы понимаем, что в жизни важно, а что – нет». Прекрасные слова! Эта мама совершенно права. Мы порой склонны забывать, что нам следовало бы радоваться каждому мигу общения с нашим ребенком, если он здоров физически и психически, и что своими непомерными требованиями к нему мы сами себя лишаем счастья.
Но почему родители детей, про которых говорят, что они «не такие, как все», чувствуют себя виноватыми? Мы как будто подсознательно злимся на детей за то, что они воспроизводят наш собственный искаженный образ, как будто они должны быть нашим продолжением и частью нашей личности. Мы принимаем их поведение и их достижения за свои собственные.
Ребенок принес из школы дневник со сплошными двойками? Мы огорчаемся, как будто эти двойки поставили нам. Конечно, бывают случаи, когда так оно и есть – если уроки за сына или дочь делали мама или папа, – но все же такое происходит редко. Нас пугает другое. Нас гложет неприятная мысль: если ребенок плохо учится, значит, мы плохие родители. Его двойка по математике в нашем представлении превращается в двойку за «родительство», выставленную нам. Кто-то же должен быть виноват! Некоторые родители торопятся возложить ответственность на себя. Они корят себя: «Если бы мы не развелись…», «Если бы мы чаще с ним разговаривали…». Другие, напротив, не желая нести никакой ответственности за происходящее, обвиняют ребенка и порой прямо ему заявляют: «Ты меня позоришь! Что обо мне люди подумают?»
Вот мать ругает дочку: «Как тебе не стыдно плакать, на тебя же люди смотрят!» На самом деле стыдно именно ей, ведь она убеждена, что окружающие ее осуждают: еще бы, ее ребенок плачет! Разумеется, это далеко не так, но мать помнит, что ее собственные родители постоянно внушали ей, что она не должна давать повода посторонним плохо о ней подумать, и теперь воспроизводит ту же модель поведения со своей дочерью.
Отцу трудно вынести снисходительный или осуждающий взгляд школьного учителя. А каково матери, встречаясь с подругами, выслушивать восторженные рассказы о потрясающих успехах их детей? Да, посторонние люди иногда могут ранить нас очень больно.
Если ребенок плохо учится, плохо себя ведет и дерется, он волей-неволей наносит удар по самолюбию родителей. Если родители эмоционально устойчивы, они не только перенесут этот удар, но и обратят особое внимание на ребенка: какие неудовлетворенные потребности кроются за его «девиантным» поведением? Если же родители эмоционально уязвимы, они могут либо избрать тактику отрицания проблемы, либо наказать и унизить ребенка в отместку за причиненные огорчения, либо обернуть свое недовольство против себя и предаться чувству вины. Но все эти механизмы защиты приводят к одному и тому же результату: дистанция между ребенком и родителями увеличивается.
Страх прослыть плохой матерью или плохим отцом порождает стремление идти на жертвы, которое лишь усиливает недовольство – сознательное или неосознанное – своим ребенком. Если родитель стремится к идеалу, он будет часто испытывать разочарование и, возможно, начнет перекладывать на ребенка вину за то, что не достиг своих целей. Каждая мать – одновременно и плохая, и хорошая. На самом деле она стала бы еще лучше, если бы избавилась от навязчивого желания стать прекрасной матерью.
Когда мать озабочена тем, чтобы окружающие не усомнились в ее материнских достоинствах, она перестает слышать собственный внутренний голос, который говорит ей, в чем состоят подлинные потребности – как ее, так и ее ребенка. Она делает то, что «надо делать», и ведет себя в соответствии с заданными схемами, в непогрешимость которых свято верит.
Мартина жалуется, что не может успокоить свою полуторагодовалую дочь, когда та плачет, а плачет девочка часто. Я понаблюдала за ними. Вот Виктуар заплакала. Мартина тут же берет ее на руки и ласково утешает. Ребенок затихает, но через несколько секунд снова заливается плачем, повторяя: «Мама, мама…» Мартина в отчаянии: что еще она может предпринять, ведь она и так не спускает дочку с рук! На самом деле внешнему наблюдателю ясно, что проблема как раз в этом. Мартине хочется быть хорошей матерью, а, по ее представлениям, хорошая мать должна брать плачущего ребенка на руки. Но Виктуар давно не младенец, ей полтора года! Она вовсе не нуждается, чтобы ее постоянно носили на руках! Все, что ей требуется, – это чтобы мама сказала ей ласковое слово, погладила ее по головке и поцеловала.
Я объяснила это Мартине и дала ей следующий совет: взять плачущую дочку на руки, но, как только ее плач начнет стихать, не прижимать к себе, а развернуть ее лицом от себя. Мартина поразилась: Виктуар тут же стала проситься отпустить ее к своим игрушкам. Мамины руки были ей нужны на самое короткое время, чтобы убедиться, что все в порядке. Но мама продолжала держать ее на руках – а мамы, как известно, всегда лучше знают, что правильно, а что нет, – и Виктуар не делала попыток сойти с рук, но ей хотелось вернуться к игрушкам, она чувствовала дискомфорт и снова начинала плакать. Девочка словно попадала в ловушку собственной преданности матери, которая, в свою очередь, попала в ловушку стереотипа: «Хорошая мать всегда берет плачущего ребенка на руки».
Стереотипное представление о «хорошей матери» укоренено в нашем сознании очень глубоко. Но потребности ребенка с возрастом меняются. Кстати, это относится не только к женщинам: мужчины тоже хотят быть «хорошими отцами». Иногда – особенно в тех случаях, когда они ведут себя с ребенком не лучшим образом, – они, пытаясь оправдаться, заявляют женам: «Да ты еще поищи для него такого отца, как я! Ты сама не понимаешь, как тебе со мной повезло!»
Каждый из нас хочет быть хорошим и добрым – это чисто человеческое свойство. Жаль лишь, что мы слишком цепко хватаемся за навязанные нам схемы и свои представления об идеальном родителе, тогда как нашему ребенку нужно совсем другое. Ему нужно, чтобы мы смотрели правде в глаза. Родители, зацикленные на необходимости соответствовать образу «хорошей матери» и «хорошего отца», болезненно воспринимают критику своего поведения. Только свою позицию они считают правильной. К детям они прислушиваются редко и не понимают, почему те от них отдаляются. Обычно, если родителю неприятно нормальное чувство вины, позволяющее сосредоточиться на проблемах ребенка, он блокирует его и убеждает себя: «Я хорошая мать/хороший отец».
Эмманюэлю 32 года. Он не общается с матерью, а главное, не позволяет ей видеться с внуком. Дениза этого не понимает: «Я всегда была хорошей матерью». Она не кривит душой. Она действительно всегда была озабочена тем, чтобы быть хорошей матерью, и никогда не позволяла чувству вины проникнуть в свое сердце. Эмманюэля Дениза не видела и не слышала. Она была сосредоточена на себе и своем образе прекрасной матери. Она и правда много делала для него, но сыну не хватало искренней любви и нежности. Рядом с ней он чувствовал себя несчастным. Она не задумывалась о том, что ему действительно нужно. Она давала ему все то, что, по ее мнению, должна давать ребенку образцовая мать. В ответ на упреки Эмманюэля, утверждающего, что он всегда был для нее пустым местом, она восклицает: «Неправда! Он все выдумывает!» Она до сих пор отказывается признавать, что помимо ее представлений существует другая реальность. «В детстве он таким не был, – жалуется она. – В детстве мы с ним отлично ладили».
Когда ребенок задает родителю вопрос о своем детстве, а тот, не в состоянии вспомнить ничего конкретного, отмахивается: «Все было хорошо», это переводится следующим образом: «Я не обращал на тебя внимания, я думал только о себе, я ничего не видел (и не хотел видеть), я не знал, что происходит с тобой».
Вот почему нам надо научиться со смирением принимать долю здоровой вины, благодаря которой мы сохраним прямой контакт со своим ребенком, а не со своими предвзятыми представлениями. Чувство вины полезно потому, что мешает нам обижать других. Не будем забывать, что наш долг – защищать ребенка, то есть следить за тем, чтобы его никто понапрасну не обижал.
С особенной заботой мы относимся к детям-инвалидам и детям с ограниченными возможностями. Это естественно: чем слабее ребенок, тем больше он нуждается в нашей защите. Наше чувство ответственности возрастает. Но, если нам не с кем поделиться своими трудностями и не от кого ждать помощи, мы одновременно начинаем чувствовать не только большую ответственность, но и большую вину. Чувство вины связано, с одной стороны, с необходимостью повышенной заботы о ребенке, а с другой – с тем, что мы оборачиваем против себя злость на постигшую нас несправедливость. Негодуя на жестокость судьбы, мы забываем, что несчастье случилось не с нами, а с нашим ребенком.
Нет, родители «виноваты» далеко не во всем. К сожалению, мы часто ошибаемся в распределении ответственности. Нам необходимо научиться ставить каждую вещь на свое место. Мы отвечаем только за то, что в нашей власти, и, кстати сказать, этого не так уж мало.
Если мы перестанем постоянно себя обвинять, нам будет легче оставить попытки стремиться к недостижимому идеалу. Одновременно мы сможем успешнее справляться с реальными проблемами. Наверное, мало кто из родителей, чей ребенок страдает дислексией, энурезом или крайней робостью, не испытал тяжких сомнений, прежде чем обратиться за помощью к специалистам – ведь, по его мнению, подобное обращение сразу покажет, что он плохо справляется со своими родительскими обязанностями. Мы готовы привести тысячи аргументов в свое оправдание, но факт остается фактом: большинство родителей избегают признать наличие той или иной проблемы, тем более пойти на консультацию к психологу.
Ребенку не нужны идеальные родители. Ему нужны просто хорошие родители, то есть такие мама и папа, которые стараются, чтобы ему было лучше, защищают его, кормят, не оскорбляют, не унижают и не ругают сверх необходимого. Ему нужны родители, которые могут совершать ошибки, но способны признаться себе в них. Ребенок хочет, чтобы его воспитывала не абстрактная функция, а живой человек со своими чувствами и потребностями, мыслями и ценностями, знаниями и пробелами в них.
Есть родители, испытывающие чрезмерное чувство вины, и действительно виноватые родители, никакой вины за собой не чувствующие. Последние рискуют попасть в порочный круг. Когда мы вольно или невольно наносим другому обиду, но не способны признаться себе, что провинились перед ним, нам становится неприятен сам вид обиженного нами человека, ведь он напоминает нам о том, что мы повели себя недостойно. Люди ненавидят тех, кто заставил их почувствовать себя виноватыми!
По той же самой причине родителю бывает трудно полюбить ребенка, если с ним что-то не так, – просто потому, что этот ребенок пробуждает в нем все то же чувство вины. Бывает, что такие родители избегают смотреть ребенку в глаза, стараются поменьше к нему прикасаться, а некоторые даже позволяют себе его бить, настолько им невыносимо напоминание о собственной подлости и слабости.
Никто из нас не способен постоянно пребывать на вершине совершенства. Бывает, что мы не высыпаемся или у нас в жизни наступает полоса неприятностей. В этих случаях нам трудно не сорваться на крик. Однако никто – и меньше всех наши дети – не ждет от нас совершенства. Но если мы сами требуем от себя совершенства и стремимся быть образцовой матерью или образцовым отцом, мы, с одной стороны, стараемся оправдать свое поведение и подвести под него теоретическую базу, а с другой – не решаемся обратиться за помощью, боясь признаться в своей некомпетентности. Между тем вмешательство третьего лица способствовало бы снижению стресса. Зачем все время действовать в одиночку? В просьбе о помощи нет ничего стыдного, мало того, она свидетельствует об определенном мужестве, поскольку означает, что мы перестаем прятать голову в песок и готовы встретиться с трудностями лицом к лицу.
4. Импульсивное поведение
«Это вышло само».
«Я даже подумать не успел – рука сама поднялась. Я действовал на автомате».
«Эти слова вырвались у меня помимо моей воли. Я сразу о них пожалела. Как будто вместо меня говорил кто-то другой».
Бывают ситуации, когда некоторые поступки наших детей вызывают у нас мгновенную неконтролируемую реакцию. Когда мы сами не понимаем, почему поступили тем или иным образом, то обычно называем такое поведение спонтанным. Но так ли оно спонтанно? На самом деле в нем больше автоматизма, чем непосредственности. Спонтанность подразумевает нечто естественное, но в словах, которые мы произносим, и в действиях, которые совершаем не подумав, нет ничего естественного. Они у нас выученные. Но нам неприятно сравнивать себя с безмозглой машиной. Понятно, что мы скорее согласимся считать свои реакции спонтанными, чем признаем, что быстрые и необдуманные действия на самом деле являются усвоенным рефлексом. Однако и в данном случае не следует прятать голову в песок.
Кроме всего прочего, автоматические реакции могут быть какими угодно, но воспитательного содержания в них нет никогда. Это нам тоже известно, хотя мы предпочитаем этого не замечать и в результате испытываем дискомфорт и недовольство собой. Мы как бы смотрим на себя со стороны, и увиденное нам совсем не нравится. От женщин иногда приходится слышать: «Я веду себя в точности как моя мать. Ору, как она, и повторяю ее словечки. В эти минуты я себя ненавижу…» В чем причина такого поведения? В усталости, накопившемся напряжении, грузе ответственности, ощущении своего бессилия и связанного с ним отчаяния, а чаще – во всех этих факторах одновременно. Мы предпринимаем некие действия, но они не направлены на достижение определенной цели. Когда ситуация требует от нас немедленного реагирования (и в этом заключается еще один аспект склонности к излишней драматизации, потому что родители часто убеждены, что обязаны реагировать немедленно), мы действуем рефлекторно, на автомате. Но нам самим кажется, что мы становимся жертвой своих побуждений, над которыми не властны.
Остановимся подробнее на терминах. Наши побуждения (влечения) имеют биологическую природу. Они обеспечивают наше выживание и эволюцию вида. Влечение к жизни, влечение к смерти (но не к самоубийству), влечение к самосохранению, сексуальное влечение заложены в нас природой и требуют удовлетворения. В них проявляется наша жизненная энергия. Неправильное употребление этого термина вносит путаницу, придавая стремлению к удовлетворению той или потребности характер императива.
Когда мы произносим слова или совершаем по отношению к нашим детям поступки, которых не хотели произносить или совершать, они крайне редко вызваны причинами биологического характера. Я предпочитаю называть такие слова и поступки импульсивными. Это выученные действия, то есть проявления не биологического, а культурного порядка. Они бывают импульсивными и компульсивными. Неожиданный резкий жест может быть импульсивным, то есть продиктованным подсознанием. Рефлекторный, или эмоциональный, мозг быстро воспринимает полученную информацию и посылает двигательный сигнал конечностям, не дожидаясь, пока информация будет «переварена» высшим мозгом. Импульсивные действия стремительны, но их можно контролировать – в отличие от компульсивных, справиться с которыми гораздо труднее.
Ребенок сломал какую-то вещь. Родитель может испытать импульсивное желание его наказать, например отшлепать, или оскорбить, например назвать обидным словом. Это не значит, что он обязательно именно так и поступит. Иногда, если импульс слишком силен, родитель, не в состоянии ему сопротивляться, действительно шлепает ребенка или называет криворуким. Пока эта реакция не входит в привычку, она остается импульсивной. Если определенные поступки ребенка вызывают у родителя одну и ту же агрессивную реакцию[3], мы можем говорить о его импульсивном поведении.
Если родитель не в состоянии контролировать свои слова и/или действия, перед нами – компульсивное поведение. Выглядит это так, что родитель без конца и без всякого повода придирается к ребенку. Компульсивные реакции – это поведенческие модели, продиктованные подсознанием с целью снижения тревожности. О причинах этой тревожности мы поговорим ниже. Они тоже поддаются «лечению», но только в том случае, если мы вовремя поставим себе диагноз и не будем выдавать их за воспитательные принципы. Компульсивное поведение – не приговор. Но важно отличать его от импульсивного, чтобы напрасно не обвинять родителей, страдающих компульсивными расстройствами. Если подсознательная тревожность остается невыявленной, это приводит к потере контроля над своими действиями. Компульсивные реакции не поддаются воздействию нашей воли.
Однажды перед началом лекции ко мне подошла молодая женщина. «Я прихожу вас послушать уже во второй раз. Хочу вас поблагодарить. В прошлый раз вы говорили, что бить детей нельзя. Благодаря вам я перестала шлепать своих дочек, и обстановка у нас в семье заметно улучшилась. Всего несколько ваших слов о шлепках изменили мои отношения с детьми. Спасибо вам от них и от всей моей семьи».
Некоторые родители с легкостью отказываются от шлепков или адресованных детям оскорблений, стоит объяснить им, насколько это вредно. Доказательством тому служит пример этой женщины. Она била детей потому, что не знала, что делать этого не следует, и не сознавала последствий своих действий. Как только родители понимают, что есть и другие методы воспитания, они охотно переходят к ним. Но это удается не всем и не сразу, потому что подобное поведение не всегда полностью контролируется сознанием. Многим родителям необходимо время, чтобы научиться подчинять себе собственные импульсивные реакции. Но и есть и такие родители, которые не способны самостоятельно изменить свое поведение и нуждаются в посторонней помощи. Картина здесь примерно такая же, как в случае с курением: одни люди бросают курить легко, а другим приходиться прикладывать невообразимые усилия, поскольку курение – это тоже компульсивное расстройство, в рамках которого возникает стойкая зависимость.
Связана ли эта зависимость с биохимией организма? Если курильщик привык получать свою дозу никотина, то, может быть, у некоторых родителей тоже формируется зависимость от гормонов агрессии? Это не исключено. Во всяком случае, отрицать физиологический аспект склонности к насилию невозможно. Но поскольку я психолог, то постараюсь сосредоточиться именно на психологической стороне подобной зависимости.
Когда родитель бьет ребенка или наносит ему словесное оскорбление, он, сам того не сознавая, может получать некую «выгоду». Пока природа этой выгоды остается не проясненной и не выведенной в область сознательного, родителю очень трудно изменить свое поведение. Необходимо помнить, что родитель бьет ребенка не потому, что он злой, или извращенец, или это приносит ему удовольствие. Он поддается импульсу, вынуждающему его совершать над ребенком физическое или словесное насилие, потому что только так он может спастись от охватывающего его чувства тревоги.
Насилие по отношению к ребенку не бывает безотчетным; оно импульсивно или компульсивно. В обоих случаях оно не связано с конкретными поступками ребенка, которые служат разве что поводом, но никак не причиной.
5. Когда импульсивное поведение становится компульсивным
На улице лето. В почтовом отделении скопилась очередь человек из десяти. В помещении жарко и душно. Белокурый мальчик лет четырех заплакал, и мать наподдает ему по попе: «А ну, успокойся сейчас же!» Она явно на взводе. Она держит ребенка за руку, он вырывается. «Еще хочешь?» – спрашивает она, поднимая свободную руку. Наконец мальчику удается выскользнуть, он удирает к центру зала, где стоит стенд с открытками, и принимается бегать вокруг. Мать бросается за ним и снова его шлепает. Мальчик рыдает, но вскоре успокаивается и начинает играть. Через некоторое время, забыв, что мать его наказывала, он с улыбкой кричит ей: «Мама, мама, смотри, что у меня есть!» Но мать ни о чем не забыла. «Я с тобой не разговариваю, – отрезает она, – потому что ты плохо себя вел». Еще через несколько минут, когда ребенок подходит к матери, она встречает его очередным шлепком. Он садится на пол и плачет.
Люди в очереди смущенно переглядываются, но никто не говорит ни слова. Они делают вид, что ничего не видят и не слышат. Я могла бы вмешаться, но, чтобы мое вмешательство было конструктивным, мне требуется время, а я очень тороплюсь. Мать мальчика стоит в окружении людей, но складывается впечатление, что она одна. Я решилась, подошла к ней и обратилась с чрезвычайно неудачной речью[4]:
– Я понимаю, что вы в плохом настроении, но есть другие способы успокоить ребенка. Совсем не обязательно его шлепать…
– Вас это не касается!
– Нет, меня это касается. Мне не нравится, когда дети плачут. Я полагаю, вас в детстве тоже били.
– Мне это только на пользу пошло!
Мы обменялись еще несколькими фразами, и я пыталась убедить маму мальчика, что в мои намерения не входит осуждать ее. Напрасный труд! Все мои слова разбивались о ее холодную враждебность. Я ушла, думая про себя: «О нет, на пользу вам это точно не пошло! Это нанесло вам глубокую психологическую травму. Свидетельство тому – напряженное выражение вашего лица и ваша нервная реакция на поведение ребенка, действительно непоседливого. Наверняка в детстве вам пришлось пережить грубое обращение. Вы старательно подавляли свои эмоции и предпочли очерстветь, чтобы не чувствовать боли».
Эта мама могла убедиться, что ее шлепки, крики и угрозы были абсолютно бесполезны. Чем больше она шлепала сына, тем громче он кричал и плакал и тем решительнее вырывался. Но она продолжала на него наседать, а в разговоре со мной настаивала на своей правоте, несмотря на явную бессмысленность ее «воспитательного метода».
Было бы гораздо эффективнее, если бы она спокойно поговорила с ребенком и переключила его внимание на что-нибудь интересное, но, судя по всему, она не признавала подобных приемов. В ее «воспитательном арсенале» было всего одно «оружие»: наказание. Очевидно, именно это она в детстве усвоила от собственных родителей.
Эта мама, копируя их, злоупотребляла своей родительской властью, чтобы компенсировать внутреннее чувство беспомощности. Когда проявление насилия носит одиночный, изолированный характер, мы говорим об импульсивном поведении. Но если родитель не может удержаться и бьет ребенка по поводу и без повода, перед нами – компульсивное поведение. Автоматизм телесных наказаний, переходящий у родителя в привычку, свидетельствует о том, что это компульсивная реакция.
Стремление унижать, оскорблять, осуждать и бить ребенка возникает как проекция нашего собственного гнева, подавленного в детстве. Если нас обижают, мы злимся. Но если нам запрещено выразить эту злость тем или иным образом, наш гнев многократно усиливается под влиянием фрустрации. Напоминание о том, как нас заставляли молча сносить обиды, может заставить этот гнев переродиться в ярость и ненависть. Агрессивная компульсивная реакция – это одновременно и месть, и попытка исцеления. Но об этом мы еще поговорим.
6. Когнитивный диссонанс
Давайте еще раз вернемся к эпизоду, описанному в начале этой книги. «А ну иди сюда немедленно! Считаю до трех! Иди сюда, а не то я тебе голову оторву!» Очевидно, что Сильви не обдумывала эти слова. Они вырвались у нее сами собой. И в самом деле: их произносила не она, а… ее мать, ее бабушка. Кстати, не далее как накануне вечером я слышала, как та же Сильви на родительском собрании в детском саду возмущалась воспитательницей, шлепнувшей ребенка. Из ее горячей речи было ясно, что она категорически не приемлет телесных наказаний ни в семье, ни в детском саду или школе. Почему же она грозила своему маленькому сыну «оторвать голову»? Потому что в эту минуту она не слушала голос разума, а воспроизводила привычную формулировку.
Меня заинтересовал этот разрыв между выступлением Сильви в детском саду и этой угрозой, и я решила немного поговорить с Эмелиной – младшей сестрой Гуго.
– А мама шлепает тебя по попке? Или она просто шутит?
– Шлепает, шлепает! – Затем, спохватившись, девочка попыталась оправдать маму: – Но я правда ничего не сделала! А Гуго меня толкнул, и я упала. Мне было больно!
Эмелина успела усвоить простую идею: если ты делаешь что-то нехорошее, тебя бьют и это нормально и справедливо. Гуго совершил нехороший поступок, и мама его отшлепала. Причины, по которым брат ее толкнул, судя по всему, ее совсем не интересовали.
Итак, Сильви прекрасно понимает, что шлепки как метод воспитания не только бесполезны, но и вредны. Тем не менее она угрожала сыну физическим насилием; кроме того, я узнала, что она позволяет себе раздавать детям шлепки. Как ее поведение согласуется с ценностями, которые она исповедует?
Противоречие между убеждениями («Бить детей нельзя») и поведением («Когда ребенок плохо себя ведет, я ему наподдаю») создает напряжение. Это напряжение должно толкать нас к изменению своего поведения, чтобы оно соответствовало нашим ценностям. К сожалению, намного легче поменять образ мыслей, чем образ действий, особенно если мотивация последних уходит корнями в давние детские травмы. Тогда мы переформатируем свои убеждения таким образом, чтобы они поддерживали наши действия, например заявляем, что «от хорошего подзатыльника еще никто не умер».
Американский ученый Леон Фестингер (р.1957), анализируя процессы, происходящие в психике человека в момент расхождения между убеждениями и поведением, ввел понятие когнитивного диссонанса. Он определяет когнитивный диссонанс как «состояние психического дискомфорта индивида, вызванное столкновением в его сознании конфликтующих представлений: идей, верований, ценностей или эмоциональных реакций». Иными словами, когнитивный диссонанс проявляется в чувстве дискомфорта, которое охватывает человека, когда его мысли расходятся с его поступками. Если нам случается делать что-то, что противоречит нашим ценностям, у нас возникает сильнейшее желание сменить образ мыслей, чтобы оправдать свои действия. Можно было бы поступить ровно наоборот, но нам мешает зависимость от автоматизмов. Нам проще убедить себя думать иначе, чем изменить свое поведение. Сознание того, что мы поступаем вопреки своим убеждениям, вызывает в нас чувство вины и тревоги. От него совсем недалеко до признания: «Я – нехороший человек». Уж лучше заставить себя вовремя «передумать». Разумеется, это бессознательный процесс и он протекает не без нашего сопротивления.
Пример Сильви позволяет нам понять, в какой степени наше поведение продиктовано не работой сознания, а механизмами подсознания.
Кто из нас не сталкивался с подобными противоречиями? Мы можем, как Сильви, либо отрицать, что сами прибегаем к телесным наказаниям, либо преуменьшать их вред, либо утверждать, что иначе невозможно «удержать в узде» сына или дочь.
Наши объяснения зачастую служат лишь для самооправдания и позволяют нам избежать дискомфорта, проистекающего от расхождения наших слов с нашими делами. По этой же причине мы так любим вступать в жаркие споры. Под тем предлогом, что мы заботимся о будущем детей, мы на самом деле бежим от собственного прошлого. Родитель не столько боится почувствовать себя виноватым, сколько не хочет снова страдать, как страдал в детстве.
Значит ли это, что все мы – отъявленные лицемеры? Ни в коей мере. Во всех этих случаях мы абсолютно искренни. Наш мозг приспосабливается к любой ситуации, чтобы снизить ощущение дискомфорта и не позволить тревожности овладеть нами. Только если найдется кто-то, кто выслушает нас и при этом не осудит – например психолог, – мы наконец почувствуем себя в относительной безопасности и сможем встретить эту тревожность лицом к лицу, взглянуть на нее трезво и осмысленно и признать, что в нас дремлют подавленные эмоции. Как только в нас просыпается способность признать в себе этот разлад и испытать некоторое чувство вины, это означает, что мы на правильном пути.
7. Оскорбления и унижение
«Как дела, толстушка?», «Ну и придурок!», «Эй, бегемот, чего копаешься?», «Что ты прешь, как танк?», «Опять двойка по математике? Ты что, дебил?», «С твоей внешностью только о мальчиках и думать! Да кто на тебя посмотрит?», «За кого ты себя принимаешь? За королеву английскую?».
Вы шокированы этими репликами? Увы, я их не выдумала. На свете не так много детей, которым никогда не приходилось выслушивать от родителей обидные замечания. Эти оскорбления можно назвать эмоциональными подзатыльниками. Они ранят ребенка, они наносят вред произносящему их взрослому и разрушают отношения. Пережитый в детстве опыт внушает нам, что словесное насилие – вещь безобидная. В школах дети с легкостью награждают друг друга оскорбительными прозвищами. Тем не менее подростки обычно говорят: «Он меня обозвал», но никогда не уточняют, как именно. Если взрослые начинают возмущаться, подростки пытаются их успокоить: «Вы ничего не понимаете. У нас всех обзывают. Это ерунда, мы давно привыкли».
Но если тот же самый подросток придет на консультацию к психологу или окажется в группе, где ему не страшно сказать правду, мы услышим от него совсем другие речи. Оскорбления больно ранят и ведут к нарушению отношений с окружающими. Бранные словечки отравляют атмосферу. Если в классе бросаются оскорблениями – ученики или учитель – и это считается допустимым, значит, никто не может чувствовать себя в безопасности. Никто – ни жертва, ни пассивные свидетели, ни сам агрессор. Внутренние изменения происходят незаметно и по большей части действуют в области подсознания, но в результате никто в группе уже не рискует свободно высказывать свою точку зрения и каждый играет отведенную ему роль.
То же самое происходит и дома, когда каждый из членов семьи надевает «сценический костюм» и исполняет свою «партию». Некоторые люди так вживаются в роль, что искренне верят: эта маска и есть их подлинное «я».
Презрение и насмешка со стороны сверстников задевают ребенка, но еще больнее они ранят его, если исходят от собственных родителей. Можно сколько угодно твердить себе, что ты привык выслушивать оскорбительные замечания, это ничего не меняет: они травмируют нашу душу, пусть мы об этом и не догадываемся.
На теннисном корте проходит соревнование. Дети играют, родители болеют. Я слышу восклицания одного папы: «Да шевелись же ты, корова толстая!» Дебора нервничает. Каждый раз, когда ей не удается отбить мяч, раздается новый комментарий: «Вот бестолочь! Ничего не умеет!» Я решаюсь обратиться к папе с вопросом, и он тут же принимается оправдываться: «У меня и в мыслях не было ее обидеть! Наоборот, я хочу ее подбодрить! Я же знаю, что она может хорошо играть, но ей нужен стимул. Иначе я бы молчал!» Интересно, этот папа сам верит в то, что говорит? На самом деле он борется с когнитивным диссонансом, даже если ради этого ему приходится закрывать глаза на реальность. Что до его дочери, то она уже успела соорудить себе панцирь бесчувствия. Она отдалилась от самой себя, окружила себя толстым слоем ваты в надежде защититься от болезненных уколов отцовского сарказма. Разумеется, спустя короткое время она бросила теннис. При этом она обожает своего отца и нисколько на него не сердится, предпочитая разрушить собственную личность. Ей не хватает веры в себя, хотя она не связывает это обстоятельство с влиянием отца – человека, сделавшего блестящую карьеру, всего добившегося в жизни и такого доброго по отношению к окружающим.
Он полностью подчинил ее своей воле. Он терпеть не может психологов и не желает признавать, что на нем тоже лежит ответственность за серьезные проблемы его дочери с внутренним ощущением безопасности. «Такая уж она уродилась», – отмахивается он. Но в чем его выгода, если его дочь страдает? В сохранении власти. В подавлении эмоций. В детстве его постоянно унижал отец, и он перенял его язвительную манеру насмехаться над своим ребенком. Он не просто подавляет свою дочь, он жестко контролирует собственные эмоции, не давая им вырваться наружу.
Иногда последствия молча сносимых оскорблений проявляются со значительной задержкой. Марион пришла ко мне на консультацию и пожаловалась, что не испытывает влечения к мужу и не получает удовольствия от секса. Мы стали разбираться, что такого могло произойти в ее прошлом, что негативно сказалось на ее сексуальности. Она призналась, что часто вспоминает один эпизод. Ей было четырнадцать лет, и она впервые «посмела» пойти в кино с мальчиком. Мать назвала ее потаскухой. Как могла мать так оскорбить родную дочь? Увы, многие матери и отцы с легкостью награждают своих дочерей этим отвратительным эпитетом. В случае Марион травма оказалась очень серьезной. Шокированная агрессивной грубостью, она поверила матери и сделала вывод: «Если я буду встречаться с мальчиками, значит, и правда стану потаскухой». Она подавила в себе сексуальность в подсознательном стремлении сохранить таким образом любовь и уважение матери. Послушная дочь, она до сих пор запрещает себе испытывать удовольствие от секса, тем самым ставя под угрозу свои супружеские отношения. На самом деле оскорбление адресовалось совсем не ей, но откуда ей было это знать? Дети привыкли верить родителям. А мать ни разу перед ней не извинилась.
Откуда в нашей памяти всплывают подобные оскорбления? Зачастую мы действительно слышали их в детстве, но постарались затушевать их агрессивный аспект и загнали их поглубже, чтобы избежать страдания. Это своего рода защитная реакция. Оскорбление – это проекция нашей внутренней боли на другого человека с целью заглушить ее. За каждым оскорблением, которое мы наносим другим, стоит наше прошлое, наша собственная рана, которая по-прежнему саднит.
Оскорбления совсем не так безобидны, как может показаться. Они направлены на наших детей, но на самом деле обращены не к ним, а к нам самим и к нашим застарелым травмам. Натали родила Марион в двадцать лет, без мужа. Ей пришлось испытать презрение знакомых, одиночество, разрыв с родителями. Она пережила глубочайшее отчаяние. Когда она узнала, что ее дочь встречается с мальчиком, все эти чувства всколыхнулись в ней с новой силой. Но она не желала их повторения и перешла в наступление: «Ты потаскуха!» Она бросила в лицо дочери эти ужасные слова, лишь бы не заглядывать себе в душу, на дне которой затаилась горькая обида.
Оскорбления, унижение, брань и ругань – это не воспитательные методы, а насилие, особенно когда они исходят от родителей. Жесткостью оценок мы пытаемся подчинить себе детей, чтоб только не заглядывать в себя. Не зря у детей есть присказка «Кто так обзывается, сам так называется!».
Я пыталась объяснить все это одному папе, который пришел жаловаться на своего сына. Он страшно возмутился: «Но он на самом деле полный балбес! Я вам правду говорю! Вот, посмотрите его дневник! Гений, не иначе!»
Я терпеливо растолковывала ему, что следует различать констатацию факта и его интерпретацию. Когда он саркастически называет своего сына гением, это не объективная констатация, а оценка. Если бы он сказал: «Его успеваемость ниже средней», это было бы замечание, отражающее объективную реальность. Но когда он говорит про сына «балбес», это обобщающая интерпретация, это суждение, причем относящееся не к отметкам в дневнике, а к самому ученику. Но любая интерпретация всегда субъективна, поскольку зависит от нашего опыта, наших убеждений и взглядов, а не от реальности. Довольно часто мы затрудняемся провести грань между тем и другим, потому что наша интерпретация кажется нам единственно возможной. Тем более что ребенок, во‑первых, привык нас слушаться, а во‑вторых, нуждается в непротиворечивой картине мира, следовательно, готов принимать наши слова за чистую монету. Этот эффект был предметом научного исследования и получил название «самосбывающийся прогноз».[5] Мы считаем ребенка глупым, и он начинает автоматически реализовывать стратегию проигрыша: я пустое место, зачем мне стараться, все равно ничего у меня не выйдет… Он примеряет на себя образ неудачника и ведет себя в соответствии с ним. И в результате все больше становится похож на модель, предложенную отцом.
Мы склонны забывать, что дети обычно стараются все делать как можно лучше. Если они обманывают наши ожидания, это означает, что либо мы требуем от них того, чего они не в состоянии нам дать, либо требования, которые мы предъявляем им вслух, противоречат нашим подсознательным устремлениям.
Что заставляет нас, несмотря ни на что, продолжать выдавать детям субъективные оценки? Ведь мы сами были детьми и должны помнить, как неприятно нам было выслушивать от родителей негативные суждения. Но мы этого не помним! Мы чувствовали себя виноватыми, согласились с негативной оценкой и запрятали эмоции в дальний уголок своей души. Мы отлично знаем, что делать ребенку оскорбительные замечания непедагогично – доказательством тому служит наш личный опыт. Эти замечания причинили нам боль и нисколько не помогли развить наши способности, но, став родителями, мы сами щедро раздаем их своим детям. Почему? Потому что родительские оценки внушили нам чувство вины и ощущение своей неполноценности, но мы сочли их справедливыми и постарались в себе заглушить. Многие и многие взрослые люди, вспоминая себя в детстве, говорят: «Я рос ужасным ребенком. Я был жуткий лодырь и хулиган». При этом они забывают, что подобное поведение было следствием совершенно других факторов и имело определенные причины.
Проблема не в симптоматике. Проблема в поиске выхода из каждой конкретной ситуации.
Если ребенок своим поведением не бередит наши застарелые раны, мы в большинстве случаев вполне способны согласиться, что у того, что он делает, есть свои причины, часто глубоко запрятанные. Мы способны проанализировать эти причины, чтобы затем перейти к поиску решения проблемы, не обвиняя ребенка во всех смертных грехах. Например, сын принес из школы дневник с двойками. Мы первым делом зададимся вопросом: что происходит? Мы выслушаем ребенка и мысленно переберем возможные причины его плохой учебы: он мало занимается, он невнимателен на уроках, он не понимает материал, у него личные трудности, он отстает в умственном развитии, у него неприязнь к предмету или конфликт с учителем… Мы постараемся выяснить, как складываются отношения нашего сына с учителем. Иначе говоря, мы поместим его двойки в конкретный контекст, помня о том, что школьные отметки – это не более чем симптом, а нам надо отыскать корень зла и понять, что мешает нашему ребенку хорошо успевать в школе.
Если мы меряем ему температуру и градусник показывает 39,5 °C, нам ведь не придет в голову требовать от ребенка, чтобы он немедленно выздоровел. Мы понимаем, что высокая температура – это симптом, и наша задача – поставить правильный диагноз и начать лечение. Точно так же, если ребенок получает плохие отметки, это означает, что с ним что-то не в порядке и что-то мешает ему учиться. Если мы не установим точную причину отставания, у нас мало шансов изменить ситуацию к лучшему.
Но нас ослепляет злость. Мы забываем все доводы разума и орем на ребенка. На самом деле наш гнев направлен не на двойки сына, а на застрявшую в подсознании память о собственном детстве и пережитых травмах. Злобная реакция не только больно ранит ребенка, она к тому же абсолютно неэффективна. Мы оскорбляем ребенка, чтобы не дать нашим собственным эмоциям вырваться на волю. Истина заключается в том, что в эти минуты мы думаем не о ребенке, а о себе. Мы словно бы говорим себе:
«Когда ты приносишь из школы двойку, мне плохо, как будто двойку поставили мне».
Или:
«Я злюсь потому, что другие люди скажут, будто я плохо тебя воспитываю, а мне это неприятно».
«Я сам без конца получал в школе двойки. На меня кричали, меня унижали, и я не хочу, чтобы из-за тебя весь этот кошмар снова повторился».
«Когда я школьником получал двойку, меня лупили. Зачем ты мне об этом напоминаешь?»
«Я всегда учился только на четыре и пять, но если бы ты знал, чего мне это стоило! Я зубрил с утра до ночи. А ты хочешь жить в свое удовольствие, и это для меня невыносимо!»
«Я столько работаю, так устаю… От тебя требуется не так уж много – просто хорошо учиться. Почему я выполняю свою часть обязанностей, а ты нет? Это несправедливо».
Давая другому негативные оценки, мы пытаемся подчинить его своей власти, но одновременно еще и стремимся взять под контроль свои прошлые обиды. Это наш способ – очень неуклюжий – вывести своего внутреннего ребенка из состояния несправедливой обиды. Тем не менее каждый раз, когда мы унижаем других, мы не только не освобождаем его из темницы, но поворачиваем ключ в замке еще на пару оборотов.
Если мы ловим себя на том, что произносим в адрес ребенка оскорбительные, унизительные слова, не надо рвать на себе волосы. Лучше просто остановиться, извиниться перед ребенком, а потом прислушаться к себе: почему я назвал его именно этим словом? Ответ на этот вопрос позволит открыть дверь в собственное детство.
8. «Ударил не подумав»
– Мне не нравится, когда мать дает мне подзатыльники.
– Что ты чувствуешь, когда мама тебя бьет?
– Мне больно. И еще я злюсь.
– Что ты в это время думаешь?
– Что она не очень-то меня любит.
Восьмилетнего Сильвена привела ко мне мать. По ее словам, он совсем не слушается и постоянно озорничает.
– Ты знаешь, почему она тебя бьет?
– Потому что я плохо себя веду.
– Тебе после этого хочется вести себя хорошо?
– Да я же не нарочно плохо себя веду!
– Что ты должен сделать, чтобы мама больше тебя не била?
– Я должен вести себя хорошо.
– А ты можешь?
– Так я же не нарочно!
Вам все понятно, читатель? Подзатыльники не способны заставить Сильвена изменить свое поведение. Зато они способны внушить ему чувство вины и сомнения в материнской любви.
Если побои не слишком сильные – и, к сожалению, даже когда они весьма чувствительны, – дети обычно прощают родителей. Они считают нормальным, что их бьют, и находят оправдание побоям: это они плохо себя вели, они не слушались маму или папу, они сделали что-то нехорошее. Именно в этом и заключается главный вред побоев. Дело даже не в том, что они причиняют ребенку физическую боль, – беда в том, что ребенок начинает чувствовать себя «плохим» и соглашается, что родители имеют право распоряжаться его телом. Вот что говорит об этом психолог Моника Тазру[6]: «Тело перестает быть просто объектом побоев и превращается в слепок полученных ударов, а страдает в основном личность ребенка». Именно так: слепок полученных ударов.
Даже если иногда побои вынуждают ребенка на краткий срок изменить свое поведение, по большому счету они бесполезны. В этом на собственном опыте убедились все родители, что не мешает им продолжать в прежнем духе. Это говорит о том, что их подлинная мотивация таится в глубинах подсознания. Некоторые родители признают это, другие – нет. В рамках одного исследования[7] психологи опросили тысячу матерей, на протяжении последних шести месяцев применявших к детям метод телесных наказаний, и выяснили, что 54 % опрошенных согласились, что в половине случаев побои были наихудшим способом решения той или иной проблемы.
По результатам другого исследования[8], 85 % тех родителей, которые регулярно бьют детей, заявили, что готовы отказаться от этой практики, если им предложат альтернативу. Все они признали, что побои приносят лишь кратковременный эффект.
Отцы больше, чем матери, склонны к применению телесных наказаний. Они же чаще не замечают негативных последствий побоев и не видят, какое физическое и психологическое воздействие оказывают на ребенка шлепки и подзатыльники. Обычно папы очень низко оценивают способности своих отпрысков. Но не будем забывать, что они тоже были детьми, и, возможно, их позиция объясняется тем, что их самих в детстве били. Известно, что к мальчикам телесные наказания применяют чаще, чем к девочкам, которые в основном становятся жертвами унижения и других форм психологического насилия.
Если родители получают необходимую информацию и поддержку, они меняют свои подходы. Так, была разработана специальная обучающая программа для родителей, рассчитанная на 10 недель. Ее участники в значительной мере отказались от телесных наказаний детей, и результаты не заставили себя ждать. Так, 807 детей, чьи родители заменили побои другими воспитательными методами, показали заметное снижение примеров антисоциального поведения.
«Да он прямо сам напрашивается, чтобы ему вломили!» Возможно, нам так кажется, но давайте проанализируем ситуацию. Когда вас бьет человек, который по идее должен вас защищать, у вас возникает когнитивный диссонанс. «Мама меня защищает. Мама делает мне больно». Эти две посылки несовместимы. Ребенок подвергает сомнению либо первое, либо второе. Но ему легче убедить себя в том, что «на самом деле мне не больно», чем признать, что «мама меня не защищает». Тем более что и мама ему внушает: «Я наказываю тебя ради твоего же блага, и вообще тебе совсем не больно». Но ему больно. И он не понимает, что происходит. Чтобы все это обрело хоть какой-то смысл, он будет снова и снова совершать поступки, спровоцировавшие мать на побои. Борясь с когнитивным диссонансом, он разовьет в себе бесчувственность и действительно перестанет испытывать боль. Вот почему ситуация приобретает черты порочного круга: чем больше ребенка бьют, тем больше он «напрашивается» на побои.
Родители редко бьют детей за серьезные проступки. Обычно они раздают шлепки и подзатыльники рефлекторно, по привычке, по незнанию, но главным образом потому, что устали и охвачены чувством бессилия. Такой родитель не знает, что ему делать, он не в состоянии контролировать свои чувства и бьет ребенка в надежде вернуть себе власть над ним. Это власть особого рода, которая заключается в возможности причинить другому зло. Она создает иллюзию могущества. Люди часто обижают других ради того, чтобы почувствовать свою значимость.
Я могу причинять зло = я обладаю властью = я могуществен.
«А мне это помогает сбросить напряжение, – призналась мне одна мама. – Я потом намного лучше себя чувствую». В тот миг, когда родитель бьет ребенка, он одержим импульсом к разрушению и стремлением подчинить его, сделать своим рабом. Может быть, это и в самом деле кому-то помогает сбросить напряжение, но главным образом побои способствуют подавлению истинных эмоций.
Чаще всего к телесным наказаниям прибегают родители усталые, легко впадающие в раздражение, переживающие депрессию или стресс. Следовательно, ребенка наказывают не за то, что он натворил, а за плохое самочувствие его родителей. Почти каждый родитель хотя бы один раз в жизни поднял руку на ребенка. Но мы должны наконец осознать, что побои – не метод воспитания. Это пример импульсивного поведения, которое нам надо научиться контролировать.
Как же это получается, что мы оскорбляем, унижаем и несправедливо обвиняем тех, кого любим больше всего на свете? Ведь мы никогда не посмеем обращаться подобным образом с коллегами по работе или друзьями. Почему мы способны причинять зло тем, кем дорожим как зеницей ока?
9. Вопрос иерархии
«Оденься по-человечески!» – кричит Софи своей двенадцатилетней дочери, сама поражаясь собственной ярости. Что же так ее разозлило?
Она пытается разобраться в себе: «Что произошло? Что именно вывело меня из себя?» И легко находит ответ: с самого утра Софи сердита на своего мужа. Они и так мало видятся, а сегодня он все утро просидел за компьютером. И она не могла его упрекнуть: он устанавливал новые программы на компьютер старшего сына. Вообще-то она довольна, что он посвящает так много времени сыну. Но в результате на нее у мужа времени совсем не остается, и это ее раздражает. Сказать об этом вслух она не решалась, а недовольство все копилось и копилось, пока сегодня утром не вырвалось наружу, как содержимое кастрюли, поставленной на огонь с плотно закрытой крышкой. Накричав на дочку, Софи вроде бы дала выход раздражению, но… Беда в том, что, когда мы выплескиваем гнев на замещающий объект, наши негативные эмоции остаются при нас, тем более что к ним добавляется легкое чувство вины за то, что мы сорвались и выместили зло на том, кто тут вообще ни при чем. Софи не почувствовала ни умиротворения, ни облегчения. Если бы она сейчас же не одернула сама себя и не удивилась неадекватности своей реакции, скорее всего, она весь день оставалась бы на взводе.
Не исключено, что в подростковом возрасте у Софи случались стычки с матерью по поводу одежды, поэтому наряды дочери напоминают ей о былых конфликтах. Но все же ее нервозное состояние объясняется подавленным гневом на мужа. Софи была раздражена и выместила свое раздражение на дочери.
Иногда бывает достаточно самой малости, чтобы у нас переполнилась чаша терпения. Ребенок совершает какой-нибудь ерундовый промах, и мы набрасываемся на него с криком. Бывает, что ребенок вообще не делает ничего предосудительного, но мы все равно на него кричим. Нам достаточно того, что в семейной иерархии он занимает нижнюю ступеньку. Своей зависимостью от нас он нас словно провоцирует. Дело усугубляется тем, что ребенок в подобных ситуациях не только не делает попытки защититься, но, напротив, ищет родителям оправдание. Он, сам того не сознавая, предлагает себя родителям в качестве эмоционального громоотвода. Он чувствует, что отец или мать чем-то раздражены, и провоцирует их, давая им возможность выплеснуть подавленный гнев. Но не следует думать, что ребенок действует подобным образом из соображений альтруизма. Он просто «чует», что мама или папа чем-то недовольны, но спросить об этом не может, потому что родители сами молчат. У ребенка растет внутреннее напряжение, причина которого ему непонятна. В зависимости от возраста он предпринимает те или иные действия: плачет вроде бы без повода, шалит, не сидит на месте, ерзает за столом, слишком громко говорит, хнычет, грубит, требует к себе внимания, вызывающе одевается, крадет чужой мопед или делает себе пирсинг… Родитель, находящийся в плену подавленного гнева, видит в этих проступках вызов себе и в конце концов наказывает сына или дочь. «Он сам напросился!» – скажет взрослый, не желая задумываться о подлинных причинах поведения ребенка.
Следует заметить, что не всегда просто установить истинные причины нашего гнева. Часто мы не даем ему проявиться, полагая, что так для нас безопаснее. Иногда мы сами забываем, что изначально вызвало этот гнев, тем более что порой его истоки – в далеком прошлом.
Те или иные события повседневной жизни могут послужить толчком к пробуждению спящих эмоций. Супруги склонны подавлять взаимное недовольство, оберегая свои отношения, и тогда адресатом вырвавшейся злости становится ребенок. Но если муж или жена могут дать отпор на неадекватную реакцию партнера, то ребенок – нет. Кроме того, все наше воспитание приучило нас к тому, что мы вправе демонстрировать свое недовольство тому, кто слабее нас, – ведь именно так поступали наши родители.
Давайте честно сознаемся: мы боимся своего ребенка меньше, чем мужа (жену) или свекровь (тещу). Нам трудно побороть искушение окатить ледяным душем не того, кто это заслужил, а того, кто не окажет сопротивления. И тогда ребенок становится мишенью нашего гнева на супруга, коллег по работе, начальника, свекровь или соседа – просто потому, что он стоит ниже нас в семейной иерархии и целиком от нас зависит.
10. Когда он упирается
«Я терпеть не могу, когда он мне возражает».
«Кто разрешил ей со мной спорить?»
«Он думает, что он тут самый умный! Я ему покажу, кто в доме главный!»
«Она упрямая, но я ее обломаю!»
«Он нарочно все делает мне наперекор!»
«Мне не нравится, когда она меня не слушается».
Если у родителя отсутствует чувство уверенности в себе, если он ощущает себя не на своем месте, то он может довольно болезненно реагировать на признаки сопротивления, демонстрируемые ребенком. Вместо того чтобы увидеть в попытке ребенка с ним спорить стремление к самоутверждению себя как личности, он видит в ней угрозу себе. Когда ребенок говорит «нет», он имеет в виду себя, а родитель воспринимает его «нет» как выпад против взрослого.
Тем самым он действительно настраивает ребенка против себя. Чем настойчивее родитель проявляет свою власть над ребенком, чем авторитарнее себя ведет, тем явственнее тот ощущает потребность защитить свою идентичность. Завлекая ребенка в ловушку игры «кто кого?», мы лишаем его иных возможностей отстоять свою личность. Отказ повиноваться и оспаривание родительских предписаний становятся его единственными «защитными укреплениями» против родительских нападок. Его «нет» теряет исходный смысл и предназначение, по идее состоящее в том, чтобы ребенок мог очертить границы своей личности и ответить себе на вопросы: «Кто такой я и кто такой не-я? Чего я хочу? Что я чувствую? О чем я думаю? В конечном счете кто я?»
Если родители воспринимают в штыки любую попытку ребенка вступить с ними в спор, то его сопротивление становится систематическим и приобретает черты поведенческой модели, а игра «кто кого?», в которой родители возлагают на ребенка вину за собственные неприятности, переходит в хроническую форму.
«Он смеет мне противоречить. Он смотрит на меня нахально. Я не допущу, чтобы он оспаривал мои приказания. Он обязан во всем мне подчиняться. Я его укрощу». Родители, которые думают подобным образом, выдают свои представления об иерархии, о месте каждого в ней, о своем превосходстве и неполноценности ребенка.
Чтобы выйти из этого заколдованного круга, родитель должен найти ключ к решению этой проблемы в себе. Ни одному ребенку не приносит удовольствия бунт против родителей как таковой. Если он все же бунтует, значит, это единственный выход и единственная возможность удовлетворить свои потребности.
Для человека, нетерпимо относящегося к любому противостоянию, на самом деле невыносимо, что другой человек может существовать отдельно от него, отличаться от него и быть самостоятельной личностью. Разумеется, никто не признается, что отказывает своему ребенку в формировании личности и мечтает подчинить его своей власти, чтобы полнее ощутить собственное бытие. Поэтому родителям, которых бесит, когда ребенок с ними не соглашается, следует задуматься над своими внутренними проблемами. Если отвлечься от внешности и попробовать снять маску, которую мы приучаемся носить в обществе, что от меня останется? Кто я? Достаточно ли я осознаю свою идентичность? Чем сильнее в нас осознание своей идентичности, тем легче нам мириться с чужим несогласием и… тем реже мы с ним сталкиваемся. Просто потому, что ребенку не надо от нас защищаться.
Конец ознакомительного фрагмента.