Игры на интерес (сборник). Крестовый дом (С. Д. Кузнечихин, 2018)

1

И, как бы между прочим, она говорила:

– Вот еще! Буду я плакаться из-за несчастной прописки. У меня в Качинске крестовый дом. Наследственный.

Следом ей приходилось объяснять, что карточная масть не имеет к ее дому никакого отношения. Крестовый – потому что перегородки расположены крест-на-крест. Для пущей наглядности вспоминала известный почти каждому пятистенок. Пятистенок большой, а крестовый – еще больше.

– Наследственный замок, можно сказать, – добавляла она, смеясь. – Родовое поместье.

А тем, кто не слышал о славном городе Качинске, советовала перелистать на досуге учебник географии. И это убеждало.

Но прежде чем заговорить о доме, она не забывала встать и пройтись, чтобы не знающие тонкостей деревенской архитектуры смогли рассмотреть и прочувствовать, что женщина с такой роскошной фигурой не могла вырасти в завалюхе с двумя кривыми окошками, равно как и в железобетонной коробке.

Этому научил ее Анатолий. А Настя верила своему учителю. Она и Настей-то стала с его слов. Мать нарекла ее Надеждой. И в паспорте было записано – Надежда. Но Анатолий полагал, что имя Надежда слишком немощно и легковесно для нее. Надежда – это нечто зыбкое, отдаленное; женщина приятных грез и горьких разочарований при ближайшем рассмотрении. А Настасье нет нужды закутываться в туман, она может смело входить в ярко освещенную комнату или, еще лучше, на поляну, залитую солнцем. Она может позволить рассматривать себя сколько угодно с любого расстояния – ей нечего бояться. Пусть боятся другие, те, кто смотрит. Даже в песнях заметна разница между Надеждой и Настасьей.

– Надежда – мой компас земной, – кривился Анатолий. – Хорошо еще осциллографом не обозвали.

– Так это же о другой надежде, – пыталась возразить она.

– Какая разница, все равно нельзя. То ли дело «Ах, Настасья, эх, Настасья, отворяй-ка ворота». Здесь уже без обмана, здесь сразу ясно, что Настасья не какая-нибудь штучка на ремешке, а именно та женщина, которую не терпится увидеть и обнять.

И Анатолий обнимал ее или сажал на колени и еще раз повторял: «Ах, Настасья, ах, Настасья…»

Он любил петь. Но «Настасья» у него получалась не очень хорошо, в ней он ограничивался одним куплетом, не потому, что не знал слов, просто мотив не подходил голосу. Чаще всего Настя слышала от него «Бухенвальдский набат». Стоило собраться компании, выпить немного, и Анатолий заводил: «Люди мира, на минуту встаньте…», а повторенный несколько раз «колокольный звон» из припева – звучал не хуже, чем по радио у настоящего артиста.

В компаниях они бывали часто. Анатолий не прятал ее от людей. Настя замечала, что мужчины его круга в основном конспираторы и стесняются своих любовниц. Анатолий и здесь оставался настоящим мужиком, мало того, что не стеснялся, он даже гордился Настей. И она старалась не подводить своего любимого. Если и приходилось немного подправлять ее, подучивать, то в самом начале, в первый месяц. Настя не вынуждала его пускаться в долгие разъяснения, стоило лишь намекнуть, направить – подробности она угадывала сама. Она быстро поняла, что за образованными девицами ей не то чтобы не угнаться, но и гнаться нет нужды. Анатолий по горло сыт переученной женой. А девицы эти лезут со своими рассуждениями, только мешают мужикам разговаривать.

– Умная женщина показывает свои достоинства, а грамотная – недостатки, – сказал Анатолий о приятельнице одного из своих дружков.

И Настя помалкивала. Зато могла спеть подходящую к случаю песенку, а если очень просили и у нее было настроение, могла и сплясать под соленую деревенскую частушку. Впрочем, и песенки, и пляски были уже сверх программы. Настя легко обходилась и без них, достаточно было пройтись по комнате, и ее уже замечали и запоминали, и не надо было бегать для этого по барахолкам и модным портным.

– Там, где достаточно намека, кричать совсем не обязательно, – подсказывал Анатолий. – Будь естественной. Ты же – дитя природы, к тому же самое балованное дитя. Твой шарм в натуральности.

Он вообще любил подчеркивать свое неприятие всевозможных заменителей. Когда ему предложили путевку в солидный пансионат на искусственном море, он целую неделю возмущался: «Нет уж, лучше я буду купаться с жуликами в натуральном море, нежели с министрами в искусственном». Он не признавал никаких салатов, требовал, чтобы овощи подавали штуками, брал помидорину или огурец и кусал, не разрезая. Смеялся над любителями коктейлей. Не выносил женщин с мужскими замашками, никакой угловатости – обязательно с высокой грудью, обязательно с покатыми плечами, непременно с длинными волосами и, желательно, с певучим голосом.

Это в теории. А в жизни иногда случались уступки, кому-то что-то прощалось. Например, той девчонке с пляжа, которая попала в него мячом и побежала к воде, вроде как испугавшись, но, может быть, и зазывая догнать. У нее была мальчишеская прическа и мальчишеские повадки, но все-таки бросился догонять. Она легко выгребла на середину реки, а когда до берега оставалось метров пятнадцать, пропала под водой, а вынырнула уже возле кустов и притаилась, наблюдая за растерянно озирающимся мужчиной.

– Что же вы на помощь не зовете? Боитесь, что кто-нибудь другой спасет?

– Угадали. Красивых девушек я предпочитаю спасать без помощников.

Анатолий пригласил ее в кино. Она отказалась, но сразу же объяснила, почему не может – за ней полгода ходит парень и грозится прирезать любого, кого с ней увидит. Анатолий снисходительно улыбался. А она закатывала глаза, прижимала руки к груди, почти как взрослая, и заклинала его не связываться с этим бандитом, убеждала, что зря Анатолий думает, будто справится с ним, потому что честной драки не будет, его обязательно подкараулит целая шайка. Лучше уж она сама придет к нему в гостиницу.

И пришла. Отважилась ради забавы поиграть в разбитную девицу, поучиться кокетничать, навестила из любопытства заезжего принца. Пришла покуражиться и уйти. Но уйти не смогла.

А наутро попросила забрать ее с собой, потому что невмоготу жить у сестры, которая постоянно ревнует к своему задрипанному хахалю. Попросила опять же ради куража, преувеличивая ревность сестры, как преувеличивала при знакомстве ревность и необузданность своего придуманного поклонника. Не говорить же, как первая поцеловала робеющего перед ней одноклассника. Попросила, надеясь хоть немножечко напугать или хотя бы смутить слишком уверенного в себе мужчину. А он возьми да и прикажи собираться.

Первый месяц она жила на чьей-то даче, а к осени Анатолий снял для нее однокомнатную квартиру и устроил на работу, свободную и не пыльную. Насте даже нравилось быть страховым агентом. Анатолий уже тогда лучше Насти знал, что ей надо. Не сидеть же целый день в четырех стенах, одичать можно и с ума сойти; с ее характером обязательно с людьми надо быть, а сам он человек занятой, семейный все-таки, и должность серьезная тоже отвлекает. Настя верила ему и большего, чем он давал, не требовала. Знала, что как бы его ни теребили, ни растаскивали, все равно лучшие часы он бережет для нее.

Так пролетело шесть лет. Сгорели, как сухой хворост: с треском, с жаром, с искрами и без дыма. Насте пошел двадцать пятый год, Анатолию – сорок второй.

Настя не надоела ему, если бы это случилось, она бы сразу заметила. Просто подвернулось очень выгодное предложение. У Анатолия подрастали дети, надо было позаботиться об их будущем, и он собрался на Кубу, может, на три года, может, на пять, он еще не знал, одним словом – надолго, и настаивать, чтобы Настя ждала его, он не хотел, он даже сказал: «Не имею права», – вроде и слишком красивая фраза, но каких мучений она ему стоила, Настя видела. Все-таки Анатолий был настоящий Мужик, и она считала, что ей здорово повезло – попасть мячом именно в него. Окажись на его месте какой-нибудь прохвост, и осталась бы она в своем Качинске, жила бы с каким-нибудь забулдыгой с гидролизного завода, выгребала бы из его карманов заначенные рублевки и считала бы такую жизнь вполне нормальной. Что бы она увидела без Анатолия? За хорошее не обижаются. А если настало время прощаться, так ничего не поделаешь. Не могла же их любовь тянуться бесконечно. Такого не бывает. Настя знала, что когда-нибудь все кончится, храбрясь, уверяла себя, что готова к расставанию. Вот только подкралось оно как-то неожиданно. И непонятно было – что делать дальше.

– Не знаю, – сказал Анатолий.

И Настя сказала:

– Не знаю.

– Может, три, но вероятнее – пять. Тебе тридцатый пойдет. Может, замуж выйдешь…

– За кого? Открой еще бутылку.

– Это я запросто. Тут я герой.

– Нет, подожди, не хочу шампанского. Налей и мне коньячку, помирать, так с музыкой.

Ей было жалко Анатолия. Он впервые не мог ничего посоветовать, впервые не мог угадать, что ей нужно. Да и как угадать, если она сама не знала. Зато она знала, как помочь ему, как спасти от тяжелых, но обязательных разговоров, ведь квартиру сдавали ему, а не сомнительной провинциалке… Знала, как помочь, но сначала надо было хотя бы опьянеть.

– Слушай, нашел бы ты мне мужичонку на первое время, чтобы в себя прийти, потом я уж соображу, как выпутаться. Какого-нибудь состоятельного и в возрасте, но неизбалованного, без гонора, чтобы я для него последней радостью была…

Говорила, как с обрыва прыгала, с закрытыми глазами, задыхаясь, но не замолкая, боялась остановиться, потому что не знала, хватит ли духу на повторный прыжок.

Выслушал, не возразил, не ударил – все стерпел. Выпил полный стакан коньяка и спешно засобирался домой. Даже не поцеловал на прощание. Побрезговал дотронуться. Вот и спасай, вот и взваливай на себя самое грязное и тяжелое.

Правда, утром прилетел чуть свет. Прощения просил. Да чего уж там…

А замену подобрал.

Сменщика звали Николаем Филипповичем. Мужчина в возрасте, но не обрюзгший, с возможностями и не скупой – в общем, какого заказывала, такого и получила. Анатолий никогда не выполнял ее просьбы наполовину.

После отъезда Анатолия Настя постриглась под мальчика и купила джинсы.

Аккуратный до занудливости Николай Филиппович приезжал к Насте раз в неделю в один и тот же день, в четверг, и в одно и то же время, в семь вечера.

– Жди меня в девятнадцать ноль-ноль, – предупреждал он.

– Буду ждать в девятнадцать ноль-ноль, – передразнивала она.

В двадцать три ноль-ноль за ним приходила машина. Появляться в компаниях, где Настю видели с Анатолием, ни он, ни она не хотели. Когда он приходил голодный, а Насте нечем было его угостить, они выбирались в ресторан, у Николая Филипповича имелось укромное заведение, где для него всегда находился столик. Но больше всего он жалел, что не может пригласить ее на дачу.

– Грядки, что ли, некому полоть?

– Они у меня прополоты. О тебе забочусь. От города бы отдохнула, там свежий воздух, лес рядом, речка… А с грядками я сам с большим удовольствием занимаюсь, наверное, корни крестьянские ожили на старости лет.

Иногда Настю подмывало сказать ему, что на грядки он ездит с большим удовольствием, чем к ней. И сказала бы, если бы разозлил. Но мужик он был безвредный, и поводов для скандала не случалось – как тут не вспомнить Анатолия. Раз в неделю, при четком расписании, без неожиданных проверочных визитов – такую плату за уютную квартирку можно было терпеть. Остальным временем распоряжалась как хотела. О скрашивании жизни заботилась сама. Появились новые подруги, и друзья нашлись, если, конечно, партнеров можно называть друзьями. Жить-то надо. А ответ ей держать не перед кем. Не заслужили, чтобы она оправдывалась.

Между тем любовь к дачным грядкам постепенно оттеснила Настю. Грядки оказались желаннее. И все-таки у Николая Филипповича хватило благородства и уважения к Анатолию, чтобы не бросить женщину посреди улицы или в ресторане с неоплаченным счетом. Он передал ее одному из своих заместителей по службе – молодому, холостому, подающему надежды. А ордер на квартиру, полученный заместителем, был чем-то вроде приданого. Насте он подарил на прощание серебряный браслет, даже сострил, вручая, сравнил его с кандалами, потому как планировалось, что заместитель его, Селиванов, зарегистрируется с Настей и пропишет ее, а потом могут разводиться, а могут и детей рожать, как получится. Браслет был аляповатый, шутка – неуклюжая, но то и другое от чистого сердца.

Откуда ему было знать, что скромный Селиванов окажется последней сволочью.

2

Она бы нашла что ему ответить. Она бы многое могла сказать. Но стоит ли спорить с насекомым? Конечно, насекомое. Комар малярийный. И голосок писклявый, и носик шильцем, и постоянное желание в кого-нибудь впиться исподтишка. Хватануть кровушки и улететь. Ах, он что-то узнал. Колумб Америку открыл. Первооткрыватель выискался. Из него первооткрыватель, как из нее английская королева. В поджилках жидковат для Америки. Молодец среди овец. Характер вздумал показать. Где же он был, этот характер, когда с Николаем Филипповичем разговор, а точнее, договор шел. Характер – он или есть, или нет его, это не гитарная струна, которую при надобности можно подтянуть или ослабить. Был бы с характером, не стал бы строить из себя подслеповатого и тугоухого. Неужели ничего не знал? Неужели не видел? Все знал. И кто перед ним был, и кто – до того. Знал и все-таки взял, потому что в квартирку хотелось въехать. Вот и получил по заслугам. Не она виновата, что заслуг этих маловато набралось, что хватило только на квартирку с подселением, с квартиранткой так называемой. Без квартирантки-то и разговаривать бы не стали. На таких условиях и давали. Николай Филиппович джентльмен – на приданое не поскупился. Или не было такого уговора?.. То-то. Не поздновато ли ревность проснулась? Пока она спала, столько снегу намело, что все следы перепутались. А он с вопросами: кто этот, кто – другой? Носится по городу, досье собирает. Даже про Лариску выведал. Ну, дружили. Ну, выслали Лариску из Москвы в Лесосибирск. Хотя какой там Лесосибирск, когда всю жизнь Маклаково было, Маклаковом и осталось. Только мужики-то для нее и там найдутся. А что до Олимпийских игр, так их и по телевизору можно посмотреть, если желание появится. Да вряд ли у Лариски появится оно. У нее к спортсменам свои счеты. Как она их костерила, физкультурничков наших славных. Гера у нее был, футболист из класса «Г». Кроме дворовой шпаны никто не знает, а гонору на семерых: он – звезда, а она… – неприличное слово. Только, если разобраться, какая между ними разница? Оба числятся в одном месте, а зарабатывают в другом, чем бог наградил. Но ее за это чистят кому не лень, а его в школы приглашают перед юными пионерами выступать. Гера этот в двадцать девять лет опустился до грузчика в продовольственном магазине, не «подснежником» уже, а самым настоящим амбалом заделался, пузыри в неурочное время выносил, пьяных работяг обсчитывал. Но Геру перед Олимпиадой в Маклаково не выслали. Он вроде как безвредный, некоторые его жалеют даже – форму человек потерял. А если Лариска форму сохранила, значит, ее в Маклаково? Справедливость, называется.

И этот прощелыга, Селиванов, туда же.

– А что у тебя с Николаем Филипповичем было?

– С каким Николаем Филипповичем? Который нам с тобой квартиру сделал?

– Квартиру я честно заработал.

– Только я почему-то в нее первая въехала.

– С пенсионером.

Тогда он еще не был пенсионером. Недавно стал. Оттого и осмелел Селиванов. Оттого и про Лариску вспомнил, и про Лесосибирск. Не хочется ли к дорогой подруженьке в гости съездить? А что, с него станется, ради квартиры на все пойдет. Стукнет куда следует, и подхватят под белы рученьки, вещи собрать не дадут. Поневоле задумаешься. Лариску в принудительном порядке отправили. Если выехать добровольно, будет, пожалуй, спокойнее. Тем более что в Качинске дожидается крестовый дом. Может быть, и не очень ждет, но хотя бы на одну из комнат она имеет право. А большего ей и не надо, отсидеться до конца лета, переждать Игры доброй воли, а там – видно будет. Самостоятельно уехала, самостоятельно и вернется. С деньгами, жаль, туговато. А по чьей вине? Опять Селиванов. Путается под ногами. А без подарков ехать нельзя – сестрица сразу неладное учует. Надо обязательно что-нибудь купить для нее. А для племянницы можно выбрать из своих тряпок, не велика принцесса.

До свидания, комарик, век бы тебя не видать.

А река зовет, бежит куда-то, плывут сибирские девчата навстречу утренней заре, приезжай ко мне на БАМ…

3

Она не узнала родной вокзал, засомневалась, замешкалась в тамбуре и только после тычка в спину от нервной землячки сообразила, что к старому зданию успели пристроить коробку из стекла и бетона. Остальное, как в прежние годы: и продуктовая лавка на перроне, и пакгауз, и туалет – все деревянное, все та же бугристая и растресканная коричневая краска. И ранетки на привокзальной площади остались все такими же низкорослыми и разлапистыми. Все те же улочки одноэтажных домишек и водонапорная башня из красного кирпича. Разве что такси возле автостанции появилось, но, может, оно и раньше было, только не про нее.

Женщина с ребенком на руках обогнала Настю и подбежала к такси. За ней тащились мужчина, обвешанный сумками, и мальчик с пучком бамбуковых удилищ. Наверное, отпускники. Спешат показать внучат деду с бабкой. И не стесняются, что глаз у старшего внучонка залеплен пластырем. Разве такие дети были бы у Насти? Но их пока нет, никаких. Да и есть ли кому показывать? Как там еще примут?

Когда девчонкой жаловалась Анатолию, что сестрин муж домогается ее, она сочиняла. Разве что подглядывал за ней. Но надо же было как-то разжалобить. Другое дело, что в крестовом доме не больно горевали о беглянке. И ждут ли теперь?

Крестовый дом оказался не таким большим и красивым, как ей вспоминалось в Москве. Но все-таки дом. И не хуже соседских. Дом, в котором выросла. «Родительский дом, пускай много лет горит твоих окон…» – вспомнился далеко не мужественный голос певца. И робость подступила или неуверенность? Или даже стыд?

А на окнах занавески. И ничего сквозь них не видно.

Настя еще топталась возле калитки палисадника, когда из родительского дома вышел незнакомый мужчина. С вороватой торопливостью он прошмыгнул мимо Насти, мягко перепрыгнул через заросшую травой канаву и только с дороги, с нейтральной территории, оглянулся, уже оценивающе.

Но что мог делать этот хлюст в ее доме? От кого он возвращается?

Для сестры вроде моложав, и свой мужичонка, плох или хорош, а все равно не позволит. Неужели от племянницы? Так не при матери же?

Племянница, чего доброго, и не узнает.

И тогда она спросила:

– Людмила дома?

– Дома. А у вас к ней дела?

– А у вас?

И смутился кобелек, завилял, озабоченность на лице появилась.

А Настя уже распахнула калитку. Не до него. Теперь не терпелось увидеть сестру, о которой в Москве вспоминалось гораздо реже, чем о крестовом доме – родовой замок, по ее выступлениям, принадлежал только ей, Насте.

Сестра сидела на кухне и пила чай, нечесаная, в самошитой ночной рубахе серо-голубого цвета. Чай был налит в большую красную чашку, которую Настя сразу вспомнила, сестра всегда ворчала, если кто-то брал ее. Уцелела чашечка, только ручка откололась. Может, и рубаха на Людмиле с тех же доисторических времен. А вот сама – встреться на улице, и не узнала бы, прошла бы мимо и не оглянулась. Все-таки не из ее постели выбрался этот любознательный в галстуке.

– Надька, что ли? – неуверенно протянула Людмила, а потом уже во весь голос: – Сеструха, ядрена вошь! Родная сеструха прикатила!

Сколько радости в голосе. И руки распахнула, приглашая младшенькую к себе на грудь.

Настя легко подалась вперед, прижалась к ней, что-то бормоча, ткнулась губами в мягкую, соленую от пота щеку.

А за спиной уже стукнула дверь – кто-то спешил на радостный крик.

– Любаха, смотри, какая мадама к нам заявилась. Самая настоящая мадама.

Племянницу звали Верой, значит, у сестры еще кто-то живет. Настя оглянулась и увидела миленькую на мордашку, но коротконогую, как тумбочка, девицу.

– Нет, Любах, ты только посмотри, какая мадама. Сеструха моя, что характерно.

Девица выглядела лет на двадцать, даже постарше, но очень походила на Людмилу, и Настя засомневалась, не забыла ли имя племянницы.

– Да посмотри ты!

Но Любаха и без подсказок прилипла взглядом к столичной даме так, что в пору было одернуть – чего, мол, уставилась.

– Сеструха моя, – повторяла Людмила не без гордости, даже с превосходством каким-то, и тут же напомнила: – Ты на автобус не опоздаешь?

Все-таки не дочь, с дочерью бы так не разговаривала, – решила Настя. А потом и сестра подтвердила, что Любаха всего-навсего квартирантка.

Она и выпроводила ее до того, как Настя стала доставать из сумки столичные подарки.

4

– Ну, как ты там?

– Да нормально. Жить можно. А как вы тут?

– Живем понемножку.

Одна вздохнет, потом – другая.

Насте все-таки полегче: что ни скажи – проверять некому, если сама не запутается, а чтобы не путаться и не плутать, надо держаться поближе к своей тропе: работает страховым агентом, муж – большой начальник, уехал на полгода за границу, жила как за каменной стеной, одна беда – с прежней семьей развестись не может, боится неприятностей в главке.

– Так живет-то с кем?

– Со мной, с кем же ему жить. Просто не расписаны. Развод затевать – себе дороже. После развода не только за границу, с работы полететь можно. А мне штамп необязателен, главное, что любит.

Настя вытягивает руку с обручальным кольцом. Рука гладкая, кольцо широкое. Вроде бы и убедительно, однако в губах у сестры какое-то недоверие, хотя и поддакивает. Но зависти не видно, потому что не находит чему завидовать. Если бы привезла своего, за которым как за каменной стеной, да еще бы и паспорт с печатью показала, – тогда другое дело, а так, язык без костей, а уши с перепонками. Сама она своего законного скоро четыре года исполнится как выставила, совсем запился, стоило бы посадить, да пожалела, дочку не захотела позорить. Верочку – год уже, как в город проводила, на бухгалтера выучила. Серьезная девка, в общежитии жить не захотела, комнату снимает, сорок рублей в месяц платит. Потому и самой приходится квартирантов держать, хоть и хлопотно, да без приварка не вытянуть. Зарплата в столовой маленькая. Перебивается с латаного на перелицованное.

– А у калитки встретила? В галстучке выходил… тоже постоялец?

– Любахин ухажер. Командировочный с гидролизного. Я не встреваю. Пусть уж лучше здесь, чем под кустами. Солидный мужчина, не чета нашим.

Вздыхает Людмила, и Настя – за компанию.

– Может, к маманьке на могилку съездим?

Людмила не сказать что с большим желанием, но соглашается.

Закручивают пробку на коньяке, привезенном из Москвы, благо, что бутылка с резьбой, и, недолго собираясь, – в путь. По дороге заворачивают в столовую – сестренкой похвастаться и выпросить отгул.

Могилу находят не сразу. Сиротская могилка, без цветочка, без деревца, с гнилым штакетником оградки. Людмила садится на траву, глаза ее влажнеют, голос дрожит.

– Что молчишь-то? Выговори мне: такая-рассякая оградку поставить не может, у других вон серебрянкой покрашены, а там вон, смотри, даже плита мраморная стоит.

– С чего я тебе буду выговаривать?

– А ты найди с чего. Найдешь, если захочешь. Только не забудь спросить, как я все это без мужика смогу сделать, на какие шиши-барыши.

– Перестань, что я, не понимаю, что ли, вчера на свет родилась?

Настя присаживается рядом с сестрой, достает из сумки бутылку, яблоки.

– Давай, помянем маманьку.

Людмила пробует яблоко.

– Сладкое. Почем брала?

– Не помню.

– Значит, хорошо живешь, раз не помнишь.

И всхлипывать перестала, и в голосе какое-то сомнение, если не подозрительность. Шумно понюхала стакан.

– За маманьку. – У Насти подступили слезы.

– Помянем великомученицу. – Людмила легко проглатывает коньяк и с жадностью вгрызается в яблоко. – Нет, ты скажи, почему у нас доля такая?

– Какая?

– Ломаная. С батькой моим она двух лет не прожила. Я на четвереньках ползала, когда его на войну забрали. В двадцать пять лет овдовела. А уж от какого красавца тебя принесла – одному богу известно. Ей тогда под сорок подкатывало. И оставила. К доктору идти постыдилась.

– А может, не от стыдливости? Может, от любви?

– Какая любовь в ее годы, сказанула.

– А что…

– Да то. Будто не знаешь, какая пытка к доктору идти. Откуда ей здоровья было взять?

– Помню, как волосы расчесывала. Красивые были волосы у нее. Платье в синий горошек помню, а вот слов ее, о чем говорила, – не помню.

– Откуда тебе ее помнить, когда я с тобой всю дорогу нянькалась. Ты же мне руки-ноги связала. Матери-то некогда. Днем – работа, вечером – хозяйство. Попробуй без мужика дом содержать. Теперь своим горбом поняла. А тогда, был грех, обижалась, на улицу к подружкам хотелось.

– Дом, конечно, большой.

– Единственное, что осталось от папаньки. От твоего – красота, а от моего – дом. Дедушка с расчетом на двух сыновей строил. Откуда было знать, что война никого не пожалеет. А дедушка мой работящий был.

Уточнила. Напомнила все-таки, что дом именно ее деда, которому нагулянная Настя седьмая вода на киселе. Поставила ударение. Настя вроде и повода не давала, так она и без повода поспешила намекнуть. И намек – толще некуда.

А что Насте делать? Не рассказывать же о том, как хвасталась московским знакомым своим родовым замком. Не поймет сестрица ее куража, не поверит, что чужих людей дразнила, а претензий на свою половину и в думах не держала – не поймет, не оценит ее юмора.

– Дедушка и о внучке подумал, – говорит Настя с простецкой улыбочкой.

– Этим и выжили. Тут и курята, и поросята. Куковали бы в казенном, с голоду бы сдохли. Да что теперь об этом вспоминать. Я ведь вот о чем начала – мать, считай, всю жизнь без мужика сохла, мой тоже груш объелся, тоже мыкаю.

– Сама же, говоришь, прогнала.

– Какая разница.

– А где он сейчас?

– Алименты из Абакана приходили. Слезы, а не деньги. Другие мужики на БАМ едут или в Норильск, а этот устроился на сто двадцать рубликов – ни вару, ни товару. Знала бы, что так получится, родила бы от какого-нибудь красавца залетного, на ночь-то бы нашла уж, чтобы девчонка красавицей выросла, навроде тебя.

– Так не уродка же.

– Других не хуже. А красота, она тоже бывает не впрок.

И снова вопросительный прищур в Настину сторону. Только зачем, когда и без прищура тошно. И место не совсем подходящее. И злорадства надо бы поубавить – родная все-таки. Если по-доброму, да с пониманием, неужели бы она таилась, ей ведь и самой хочется душу облегчить. А так – нет. Извини, сестрица. Обидчиков и без тебя достаточно. И поумнее, пожалуй, были – такие кобры, такие гадюки, не говоря уже о шакалах… Да не на ту нарвались.

– Давай еще по одной, да поехали, а то разморило малость на жаре, да и поспать с дороги не мешает, – говорит Настя и встает, не хватало еще поругаться на могиле матери.

5

И пыль дорожную смыла, и на прохладной простыне вытянулась, и уснула, а поспать не дали. Гостей принесло.

И каких.

Встретились утром у калитки и разбежались, вроде бы и достаточно для первого дня. Да зацепило, видать, ходока. Заявился касатик и дружка с собой привел. Стеснительный, без чужой спины не может обойтись, уверенности не хватает. Дружок на вид посмелее. Мелковат, правда, помощничек, но с черными усами и при галстуке. Вроде как Любашу проведать пришли, только зачем же вдвоем, да еще и с шампанским. С Любашей поди портвейнчиком обходились.

– Она же через день вернется, – не может докумекать Людмила. – Память, что ли, отшибло?

– Действительно, совсем считать разучился, – мямлит гость и на дружка косится, приглашает оценить приезжую кадру.

– Эх ты, арифметика дырявая, – игриво упрекает усатый и спрашивает, обращаясь уже к Насте: – А как быть с напитком? Вдруг испортится?

Только вопросик не по адресу: хозяйка в доме – старшая. Настя опускает глаза. Она здесь Золушка. Однако Людмиле не до церемоний, если с утра попало, то почему бы не продолжить? Раньше за ней такого не замечалось, а теперь, не теряя времени на отговорки, тащит на стол закуску. Правда, не слишком щедра на угощение. Банка посеревшей капусты в мутном рассоле, желтое, опять же прошлогоднее сало. Разве что редисочка хороша: веселая, свежая, сама в рот просится, но она появляется на столе в последнюю очередь.

Настя не вмешивается, с подсказками не лезет, привезенные гостинцы уже отданы, и не ей ими распоряжаться, хотя там и конфеты есть, и колбаса, и консервы. Настя и с гостями не шибко вольничает. А если при знакомстве усатый ручку ее к губам поднес, так Настя его не просила, – пусть, если галантностью хочет блеснуть.

Усатый назвался Андреем, второй – Виталием. Приятные мальчики, красивые имена.

Андрей открывает шампанское уверенно, с легким хлопком и без брызг. Можно в официанты принимать. Только не пойдет, слишком самолюбив для официанта. Такой готов просидеть до пенсии сторублевым инженеришкой, но ни за что не согласится на лакейскую работу. Это не Селиванов, который за лишний четвертак сортиры чистить не побрезгует. И с легким хлопком, и без брызг, но все-таки с напряжением душит пробку. До Анатолия ему далековато, тот говорил, что открывать шампанское и раздевать женщину – искусство, доступное редким мужчинам.

Опять Анатолия вспомнила? Сколько можно?

Есть у Насти примета: если начала сравнивать мужчину с Анатолием, значит, знакомство закончится постелью. Обнаружив такую странность, рассердилась на себя, пробовала бунтовать – не получилось, словно бес на аркане подтаскивал.

И теперь, если по-честному, ей больше нравится Виталик, не то чтобы влюбилась, пульс пока нормальный, и вообще, не до приключений, но если бы вздумала выбирать… поманила бы и никуда не делся. Но с Анатолием почему-то сравнила другого, случайного и не в ее вкусе. А может, и не совсем случайного? Может, ей показалось, что Виталий пришел ради нее? Может, он ее дружку пообещал или, еще хуже, – начальничку своему? Неужели и этот такой же?

И Настя спрашивает:

– А вы, ребята, вместе работаете? – невинный вроде бы вопросик.

Виталий молчит, словно дорогу уступает, а дорога-то к ней, к Насте.

– Живем в одном номере, а работа разная. Виталик – проектировщик, я – дефектоскопист.

– Дефективный?! – Настя уже передразнивает, забыв о роли Золушки. – Первый раз вижу мужчину, который сам себя называет дефективным.

– Ну, зачем же так?

Андрей начинает объяснять, в чем смысл его работы. Он обижен. Только Насте наплевать на его обиды. У нее нет желания слушать скучные разговоры. Тяжеловато притворяться скромницей. Навыков не хватает. Не хочется, чтобы мальчики думали, будто в столице ее по чуланам да подпольям прятали. И Виталию хочется отомстить.

– Проектировщик, говоришь, цивилизованный, значит, мужчина?

– В некотором роде.

– А к женщине относишься хуже конюха.

– Почему? – Виталий даже покраснел. – Я вроде ничего неприличного не сделал.

– И приличного тоже. Как ты с Любахой обходишься? Посмотрела я утром на нее. Молодая девка, а халат под мышками рваный. Тебе уже под сорок, наверное? А ей двадцать. За такую разницу доплата полагается.

Виталий молчит, соображает, чего больше в словах Насти – укора или розыгрыша. Андрей исподлобья наблюдает за ней, но пока выжидает. Первой подает голос Людмила, тоскующая и зевающая, она вдруг оживает.

– Неужели доплата?

– А вы как думали? В приличном обществе такие развлечения недешево обходятся.

– В Париже, например, в Рио, в Сингапуре…

Виталий иронизирует. Ему выгодно свести разговор к шутке. Рыльце-то в пушку. Настя видит его желание увильнуть и наступает еще настойчивее.

– Зачем же так далеко забираться? У нас и свои города есть.

Людмила то на Виталия уставится, то к Насте голову повернет, силится понять, о том ли идет речь, о чем ей показалось.

– У нас доплата не практикуется. У нас психология другая.

– Правильно он говорит, – подхватывает Людмила. – Наши девки так не приучены.

– Может, приучать некому.

– Это же позор какой, страмотища, – Людмила даже приосанилась от возмущения. – Скажите, мужики, нет у наших таких привычек?

С Виталия уже сошла лишняя краска. Если не переходить на лица, он согласен продолжать щекотливую тему.

– Молодец, Людмила, истинная патриотка. Наши девушки все делают по велению сердца и не ищут выгоды в любви. Деньги унижают достоинство не только женщины, которой их предлагают, но и мужчины, который платит.

– Ох мы какие! У нас, оказывается, и достоинство есть. Вот бы посмотреть на него.

– Кроме шуток, от одной мысли, что тебя любят за деньги, всякое желание может пропасть. Если человек с дефектами, тут еще можно понять, а если нормальный мужик… Правильно я говорю, Андрей?

Заботится о товарище, помнит, для чего привел, и дает возможность показать себя, заработать победные очки. А товарищ не торопится поддержать. У него своя игра. Соло. Такие работают только на себя. Частенько за счет других. И пока Виталий сидит с глупой физиономией и ждет его поддержки, он неторопливо достает из портфеля новую бутылку, с наслаждением душит пробку, стравливая лишнее давление, ждет, когда осядет первая пена в стаканах, потом доливает, кивком приглашает выпить и только после этого изрекает:

– Почему же. Я бы, например, предпочел заплатить деньги, чтобы не тратить нервы и время на обхаживание и соблазнение. Во-первых, это честнее, никаких обещаний, никакого лицемерия, во-вторых, дешевле, на рестораны, цветочки и прочие ухищрения тратишь гораздо больше.

Виталий не возражает, не мешает товарищу забавляться. Настя тоже молчит, ей-то что, пусть болтает, она и не такое слышала. Одна Людмила опускает глаза и рдеет чище гимназистки.

– Более того, существуй у нас публичные дома, сократились бы разводы и семьи бы стали крепче.

– А крепкая семья – оплот государства.

– Зря иронизируешь. Я абсолютно уверен, что цивилизованность страны и количество публичных домов на ее территории – прямо пропорциональны.

Высказал сокровенное и ждет. Настиных возражений ждет. На нее смотрит. А она редисочку чистит. Очистила, солью посыпала и в рот. Волнуется одна Людмила, ей такие речи в диковинку, а шампанское удваивает страсть.

– Ну, наколбасил! Может, ты скажешь, что и дома терпимости открыть следует?

Андрей не спрашивает, что она подразумевает под терпимостью. Держится не хуже артиста, в голосе и намека на иронию нет. Он соглашается, заманивает.

– Дома терпимости – это нехорошо, я имею в виду обыкновенные публичные заведения. Вот представьте: приходит парень из армии, ему двадцать лет, кровь играет, от физиологии никуда не денешься, не мы ею управляем, а наоборот; у парня по ночам бессонница, работа на ум не идет – что ему остается?

– Ясно чего, искать.

Правильно. Только не у каждого получается. Иного эти поиски так вымотают, что он женится на первой, которую сумеет уговорить, поскольку в этой гонке чувство бдительности притупляется, если не атрофируется. А через год-другой паренек спохватывается. Хочется погулять. И начинается счастливая семейная жизнь – скандалы, драки, разводы… А потом – дети без отцов.

– Гляди-ка ты, верно. Детей без отцов теперь больше, чем собак бездомных.

– И все потому, что сервис отсутствует, – торжественно, разделяя каждое слово, говорит Андрей. – Имейся он – получил парень зарплату и в заведение. Все честно. Все довольны.

– А сервиз-то для какой нужды, кофе, что ли, пить перед этим делом полагается на заграничный манер?

Андрей и тут выдерживает игру. Людмила морозит одну глупость за другой, а он, ехидна, только поддакивает.

– Правильно, хозяюшка, кофий они для отвода глаз применяют, а если нет кофия, можно и чаек из стаканчика.

– И сколько же платят за такой сервиз?

– Не знаю, не приходилось, но попробовал бы с удовольствием. Жаль негде.

– И все-таки лучше, когда по любви, – уточняет Виталий, для Насти уточняет, вроде как в союзницы зовет.

А зачем ей такой союзник. Ей защитник нужен. Расфилософствовались, кобели несчастные. Не с той стороны подъезжаете. От такого зелья она не хмелеет. Скучно ей. И она спрашивает:

– Хочешь сказать, что у тебя была возможность сравнить?

– Нет. Просто мне так кажется.

– Или денег жалко! – радостно кричит хмельная Людмила. – Все мужики жмоты! Жмоты!

От такой радости и до истерики недалеко. Настя как-то просмотрела, когда Людмила успела напиться, может, к шампанскому не привыкла, разошлась, того и гляди, скандалить начнет, а это уже совсем ни к чему – многовато для первого дня.

Настя первая встает из-за стола. Пора, ребятушки, пора закругляться, хорошего понемногу. Людмиле завтра с утра на работу. Сейчас она их проводит до калиточки, не дальше. Проветрится перед сном.

У калитки Виталий ускоряет шаги. Без прощаний, без намеков, как бы по рассеянности, оставляет дружка с красивой женщиной. Ну и черт с ним. Пусть катится, Настя не думает окликать его.

– Хороший Виталик мужик, надежный, – говорит Андрей.

– Тебе лучше знать.

Поддерживать пустую беседу ей лень. Если мужчина хочет развлечь ее, пусть напрягает извилины, помогать ему она не собирается.

– Кстати, очень толковый специалист.

– Молодец.

Рука Андрея крадется к ее руке. Настя как бы не замечает его ухищрений. Она не отстраняется. Она его понимает и оттого не боится. К тому же на улице свежо. Пусть поиграет. Это он на людях храбрец, о публичных домах рассуждает, над полуграмотной Людмилой издевается, а дошло до дела, и прыти поубавилось. Анатолий таких героев теоретиками называл и не то чтобы презирал их, скорее жалел, они постоянно крутились возле него: и научные теоретики, и деловые, и такие вот, сексуальные, – сам их приваживал, интересный народ и безопасный.

Опять Анатолий. Опять взялась сравнивать. Вот уж действительно бесовская сила, хуже щекотки: сначала смех, смех, а потом нет сил остановиться, даже слезы не помогают.

– Значит, говоришь, всю жизнь мечтал попробовать за денежки?

Настя слышит свой голос и не то чтобы не узнает – ее голос, чей же еще, только слова чужие, не собиралась она такое говорить. Но интересно же посмотреть, как он себя поведет. Очень интересно. Вон как растерялся, как онемел от волнения или поглупел с перепугу.

– Ну так мечтал или нет?

Теперь можно прильнуть к нему. Ненадолго. На секундочку. И сразу же отшатнуться, чтобы успеть рассмотреть.

А посмотреть есть на что – вон как неуверенно растянулись губы, улыбочкой хочет прикрыться, да не очень-то получается, усы топорщатся, вздрагивают, а проку мало, еле-еле вымучивает коротенький смешок, а за ним и смятые слова.

– Не сказать, что мечтал…

– Да не стесняйся.

– Я не стеснительный, – голос понемногу возвращается, – мечта – слишком громко сказано, а желание такое есть.

– Тогда я могу помочь.

– Как?

Настя медлит – не из кокетства, не ради игры, – она не знает, какую таксу потребовать с командировочного инженеришки, чтобы не перепугать беднягу, но и не слишком уронить себя. Сложная математика, однако решать надо, иначе не стоило затевать спектакль.

– Давай пятьдесят рублей и пошли.

Говорит, а сама во все глаза на клиента и, самым краешком, на всякий случай, на окна в комнате сестры – не горит ли свет? Интересно наблюдать за растерянным мужчиной. А рассмеяться и свести все к шутке она всегда успеет.

– Пятьдесят? – переспрашивает Андрей.

– А ты думал – пять?

– Я ничего не думал.

– А ты подумай, только недолго. А то и я думать начну.

– У меня с собой всего сорок два рубля.

Видно, что слова срываются помимо его воли. Голосок такой несчастный, что хоть самой плачь от жалости. Но она смеется, и с удовольствием, от души. Она и вспомнить не может, когда еще так безудержно смеялась.

– Что же делать, давай сорок два. Или жалко?

– Я это добро никогда не жалел.

– Тогда давай.

Червонцы у него лежали в бумажнике, а рубли ищет по карманам, две линялые бумажки с надорванными краями.

– Слава богу, что не мелочью.

Жестковато немного, а что делать, и она тоже рискует, и она открыта для удара. Настя кладет деньги в карман и направляется к дому.

Андрей стоит у калитки.

– Пойдем, что же ты?

Она пропускает его вперед, идет следом. Походка у Андрея пугливая, недоверчивая, ожидающая подножки или удара. Пусть понервничает. В сенях Настя берет его за руку и ведет в свою комнату. Еще днем она видела в доме радиолу, но не перетаскивать же ее среди ночи, а музыка не помешала бы – негромкая, на полушепоте. Пьяная Людмила все равно ничего не услышит. В комнате Андрей смелеет, проходит к кровати и садится – молодец; не стоять же возле двери. Настя и сама рядышком присядет, она и обнимет его, и поцелует, но не крепко, крепче – немного погодя, им некуда торопиться, сначала она разведет его руки и отбежит к двери. Не затем, чтобы выключить свет, – нельзя же и без музыки, и в темноте. Ей очень хочется станцевать для него, он и не подозревает, как легко она танцует, такого танца он еще не видел. Туфли, конечно, придется сбросить, чтобы не разбудить старшую сестру, такие танцы не для ее нервной системы, но не только поэтому, если честно, Насте хочется, чтобы он увидел, какие ровные пальчики у нее на ногах. Пальчики у нее изумительные, но колени еще лучше. Точеные колени. Пока она кружится, он может ими любоваться, как мимолетным видением. Потом у него будет время их рассмотреть. А сначала она обнажит плечи, прикрытые материей, они все-таки не так соблазнительны. Кофточку можно снять, не прекращая танца, снять и бросить рядом с ним на кровать, даже не бросить, а уронить, проплывая мимо. Живописные плечи, и белье, достойное этих плеч, вряд ли он видел подобное и уж точно никогда не прикасался к нему, а теперь может дотронуться, немного терпения, и она небрежно освободится от него, не нарушая танца, потом небрежно уронит на колени своего повелителя, но не все скопом, мужчина должен быть терпелив, сначала упадет сорочка. Теперь он может оценить, насколько щедра была к ней природа, но, когда тело лишится последних, мешающих его свободе тряпочек, оно станет еще прекраснее. Жаль, что голова слегка закружилась и надо присесть. Только на минуточку и, конечно, рядом со своим повелителем. Только зачем он торопится? Это недостойно его. Ни к чему хозяину воровская суетливость. Еще немного, и все будет хорошо. Голова перестала кружиться, и она снова может танцевать. Неужели не нравится танец? Еще два или три круга, и к ногам победителя упадет самая интимная вещь ее туалета. Ее можно поднять, не надо стесняться, притворство не идет мужчине – если хочется, надо поднять и положить к остальному белью, но можно и подержать в руках, пока не кончится танец. И совсем не обязательно раздеваться самому – для этого существует женщина. Еще немного терпения, и она освободит его от ненужной одежды. Сначала она снимет с него пиджак. Жалко, что в комнате нет стула… Она не бросит его на пол, она повесит его на гвоздь, пусть повисит на гвозде. Теперь надо снять галстук. Он не умеет завязывать узел? Не стоит печалиться – она не допустит, чтобы утром он уходил без галстука. Теперь рубашка… Но сначала можно поцеловаться. Не желает ли он поцеловать вот здесь? Крепче.

Голый по пояс Андрей отталкивает Настю и падает лицом в подушку.

– Все, – рычит он.

– Что все, миленький? – Настя присаживается рядом и гладит его по спине.

– Уйди!

– Ах вот оно что, это бывает; не переживай.

– Уйди!

– Уйду, мой хороший, но прости – сдачи в этом деле не бывает.

Издевка срывается, как пощечина, хлесткая, со всего плеча.

Андрей молча натягивает, рубаху, сует скомканный, галстук в карман пиджака. Лицо словно у ребенка перед слезами. Хотелось проучить, чтобы не важничал, не болтал лишнего. И проучила, а теперь и самой жалко.

– Ну что ты, право, как маленький.

Андрей, не отвечает.

– Присядь, успокойся, и все будет нормально.

Чтобы не встречаться с ней глазами, он старается держаться спиной к ней. Она подкрадывается на цыпочках, сжимает ладонями его голову и пробует повернуть к себе. Но Андрей уже не верит ей.

Не накинув халата, Настя идет проводить его и закрыть двери. Она останавливается на крыльце. Он, сутулясь, вышагивает к калитке. Ну и пусть катится, не велика потеря…

6

В маленьком городе случайных встреч почти не бывает, и не хочешь, да встретишь, а если хочешь – тем более.

К приходу Людмилы Настя решила прогуляться по магазинам, взять что-нибудь к столу, чтобы не чувствовать себя нахлебницей.

Промтоварный магазин ее ничем не порадовал, а в продуктовом был Андрей. Он покупал сигареты. Увидев Настю, он отвернулся, но она сама подошла к нему.

– У воспитанных людей, между прочим, принято здороваться со знакомыми, – сказала вроде бы с некоторой обидой, но тут же примиряюще улыбнулась.

– Здравствуйте, Настя.

Не обращая внимания на сухость голоса и убегающий взгляд, Настя взяла его под руку и повела к выходу.

– А я вот решила посмотреть, не торгуют ли здесь медвежатиной. Раньше, помню, выбрасывали.

– Не знаю, не встречал.

На улице дождик. Настя раскрыла зонт и, чтобы на Андрея не капало, плотнее прижалась к его руке.

– По такой погоде не разгуляешься. Может, сходим в кино?

– С удовольствием бы, но меня ждут.

– Кто, женщина?

– Товарищ по работе.

– Виталик, что ли?

– Нет, Жора, из нашей лаборатории. Взяли на службе канистру спирта, он пошел к своей подруге, а я за куревом. Подлечиться надо.

– А меня пригласить ты стесняешься? Может, меня стыдно людям показать?

Она выпрашивала комплименты и задавала глупые вопросы с единственной целью – защититься и, может быть, слегка подразнить Андрея, а он вдруг стушевался.

– С чего ты взяла? Просто там не совсем изысканная компания.

– Андрюшенька, милый. – Она чмокнула его в щеку. – Я же выросла на этой окраине, меня здесь ничем не удивишь.

Андрея поджидали в доме Нинки Тумановой. Дружбы с ней Настя не водила, но знала, учились в одной школе, только Нинка на три класса впереди, тоже – безотцовщина, но из тихонь, вечно на школьных вечерах в углу скучала. Мать у нее работала проводницей. Когда Настя убегала с Анатолием, боялась, как бы не напороться в поезде на тетю Таню, но обошлось.

Скособоченная хибарка Тумановых вросла в землю чуть ли не по окна. Именно с такой завалюхой сравнивала Настя свой дом, когда называла его родовым замком.

– Мы на полчасика, – предупредил Андрей.

– Не суетись, все равно не помешаете, – сказал рыжий мужик и, посмотрев на Нинку, засмеялся.

– Болтаешь много, – одернула Нинка.

Она почему-то нервничала. Едва кивнув гостям, сразу же замкнулась. Жорка усаживал их за стол, мыл для них рюмки, а хозяйка сидела, забившись в угол. Настю она не узнала, а когда вспомнила, не проявила ни интереса, ни радости. Раздраженность ее можно было принять и на свой счет, но шипела она только на Жорку. Этот кудрявый бугай успел до их прихода серьезно приложиться к стакану и балагурил, не замолкая. За некоторые шуточки его действительно стоило бы одернуть, но очень уж добродушна была его круглая физиономия с белыми бровями, а синие глаза – удивительно невинны. Хотя у его подруги могли быть свои счеты к этому невинному добродушию. Когда хохот Жорки набирал силу, она пихала его в бок острым локтем и показывала пальцем в сторону занавески, отделяющей кухню от комнаты.

– А что я могу поделать, если у меня голос такой?

– Разбудишь, она тебе покажет, что делать.

– Суровая у меня теща. А если ей дать законные права – даже мне представить страшно.

– Оборзела совсем.

– Милая моя Нинулечка, нельзя так о матери.

– Пожил бы ты с ней.

– Теща как теща. У меня и хуже бывали. Эта хоть выпить со мной не отказывается.

– Потому и не отказывается, что у тебя спирту полно. Попробовал бы ты с пустыми руками сунуться.

– А зачем? Для тещеньки отравы не жалко. Канистра кончится, новую принесу.

– Ей хоть весь завод перетаскай, – не унималась Нинка. – Часа не прошло, как Жорка ей почти полный стакан выпоил. И думаете, долго проспит? Как же. Попробуй пройди в комнату – сразу вскочит.

– И что бы не спалось под шум дождичка, – вздохнул Жорка.

– Тебе бы все хиханьки.

Пока они переругивались, Настя подсматривала за Андреем, видела, как он мрачнел, и гадала, что его сильнее угнетает – вчерашний конфуз или вид некрасивой, издерганной Нинки. Она была уверена, что, запросись она домой, и Андрей с радостью кинулся бы ее провожать. Но оставаться с ним вдвоем ей пока не хотелось, не было вчерашнего куража.

А Жорка тем временем развел новую банку спирта и поставил ее в морозилку.

– Может, уже остудилась? – напомнил Андрей.

– Слишком хорошо думаешь о тещином холодильнике. Это же «Саратов». А в Саратове не до качества. Там сплошные страдания. Парней так много холостых, а я люблю женатого…

– Взял бы и подарил «Бирюсу».

– Подарю, Нинулечка, с первой шабашки подарю.

– А жене что обещал с первой шабашки?

– Жене, моя кошечка, я зарплату отдаю. Сейчас проверю, если напиток не остыл, то обязательно подарю.

Он пошел к холодильнику, и в это время на пороге комнаты появилась мать Нинки. Глаза у нее были открыты, но, словно слепая, она вытягивала руку вперед, чтобы ощупывать дорогу перед собой, а может быть, и для страховки, надеясь, ухватиться за что-нибудь, если непослушные ноги поведут в ненужную сторону. Не обращая внимания на гостей, она прошла к умывальнику, задрала подол халата и присела над помойным ведром, но не устояла и плюхнулась в него. Из переполненного ведра полетели брызги. Упираясь руками в пол, она все-таки сумела приподняться и справить свою нужду. Потом, на ходу вытирая подолом мокрый зад, двинулась к столу, но пошатнулась и, если бы Жорка не успел подхватить ее, врезалась бы головой в печку.

– Спокойненько, Татьяна Ивановна, баиньки надо.

Она вскинула голову, посмотрела на Жорку и, сложив худые пальцы в сухонькую дулю, сунула фигуру ему под нос.

– Хрен тебе, а не моя дочка.

– Мамка, заткнись!

– Не кричи на меня. Тоньку Петракову монтажники в горсаду хором драли, и то замуж вышла, а ты, раскрылетенная, до сих пор на моей шее сидишь.

– Спокойненько, Татьяна Ивановна, сейчас мы вам лекарства нальем. – Жорка взял ее за плечи и усадил на свое место. – Подлечитесь – и баиньки.

– Неразведенного давай.

– Не учите ученого, для любимой тещеньки самого чистого, как моя слеза. – Жорка плеснул прямо из канистры и вложил ей ковшик в руку.

Старуха отхлебнула воды, потом, лихо запрокинув голову, вылила в себя спирт и снова приложилась к ковшу.

– Ну как, полегчало?

– Хрен тебе в нос, а не моя дочка.

– Понял, Татьяна Ивановна, а теперь баиньки. – Жорка хотел ее приподнять, но она шлепнула его по руке и повернулась к Андрею.

– Женись на моей дочке, с этого рыжего алкаша все равно проку нету.

Андрей нагнулся к канистре, налил в свою рюмку, выпил и накинулся на закуску. Но пьяная поняла его уловку.

– Не хочет, тогда пусть выметается.

– Мамка, заткнись!

– И ты выметайся. Кому я говорю… Все катитесь!

– Не слушайте ее.

Но Андрей уже встал. Он словно боялся, что к нему подобреют и раздумают выгонять. Настя, на всякий случай, пошла за ним. Жорка догнал их в сенях.

– Подождите, ребята, она сейчас угомонится. Еще пятьдесят миллилитров и захрапит.

– Угробишь старуху.

– Что ты, Настенька, она сама кого угодно угробит. Железная теща.

– Слушай, Жора, бери в одну руку свою канистру, в другую – Нинку, и пойдем к нам.

– А удобно?

– Время еще не позднее. Посидим, песни попоем.

– За песнями – хоть на край света. Сейчас зазнобу переодену – и вперед.

До края света они дошли за пятнадцать минут, могли бы и быстрее, но Нинка в дороге раскапризничалась, надумала убегать, и Жорке пришлось ловить ее и уговаривать.

Дома, усадив гостей, Настя вызвала сестру на улицу.

– Слушай, у них целая канистра спирта. Ты же говорила, что дом собираешься ремонтировать, теперь будет чем рабочих угостить.

– Водки на ремонт не напасешься, это уж точно.

– И я про то. Так что пусть Жорка с подругой здесь ночевать останутся. Койку не продавят.

– Пусть остаются. А канистра-то полная?

– Почти.

– Ну, так отлить надо.

– Успеется, вечер долгий.

Места для ночлега хватило всем, расщедрившаяся Людмила готова была выделить каждому по отдельной комнате, даже Андрею, но он промямлил о каких-то срочных делах в гостинице и ушел еще засветло. Может, подумал, что с него снова потребуют деньги, а денег в конце командировки не бывает; может, спасался от новых розыгрышей Насти – уточнять она не стала, пожалела.

7

Нинка убежала чуть свет, а Жорке спешить некуда. Он всем доволен, аж морда лоснится от блаженства. По дому ходит, как по собственному, – мало того что никого не стесняется, но и не стесняет никого.

– Первый раз по-людски с Нинкой переспал. Зря смеетесь. Вы представить себе не можете эту шехерезаду: только приляжешь – бабка поднимается и в крик. Приходится вставать и снова к столу. Наливаю ей стопаря, укладываю баиньки, дождусь, пока захрапит, и возвращаюсь к Нинке под бочок. Лежим, дышать боимся… И все равно, только дело до горячего доходит, храп прекращается. Голову поднимаешь, а она уже к выключателю ковыляет.

– Совсем совесть потеряла, – возмущается Людмила.

– Я-то ее по-человечески понимаю, а Нинка вот извелась совсем, оттого, наверное, и худая такая.

– И понимать нечего, – наседает Людмила.

– Ну почему же, каждая мать мечтает выдать дочку замуж. Я бы и сам на Нинке женился, да боюсь, посадят за многоженство. Если б был я турецкий султан – другое дело.

– И султанша бы у нас появилась…

Людмила вроде как ревнует. Для Нинки приличного слова найти не может, а вокруг Жорки словно наседка. И рассольчику ему с утра из погреба, и к холеной своей редисочке в огород вывела. Стоят у грядки, шушукаются, секреты заводят. А когда провожала – аж на дорогу выползла.

– Чего это ты вокруг него вьешься? – спрашивает Настя.

– Да мужик больно хорош. Жалко, что стиральной доске достался.

– Отбить, что ли, надумала?

– Чего болтаешь-то, – пугается Людмила, – с ума сошла? Я ему сдобную кралю устрою, век будет благодарить.

– Других забот у тебя нет.

– А ты думаешь, с плохоньким литром, который после вчерашней гулянки остался, можно избу отремонтировать?

– Вот оно что. А вдруг он крале не понравится? – о том, что в канистре должно было остаться гораздо больше чем литр, Настя не напоминает – пусть хитрит. – Вдруг ей рыжие не по вкусу?

– Как это не понравится? Здоровый мужик с дармовой выпивкой.

– Мало ли их с дармовой выпивкой.

– У нас немного, – не без намека отчеканила. – И отдельная комната на ночь – это разве не в счет? Ты пойди поищи для этого дела комнатку.

Крыть нечем. Для игры в подкидного – козыри самые надежные. О существовании других игр Людмила не догадывается, зато здесь считает себя мастерицей.

Краля появляется на следующий вечер. Настя приходит из магазина и застает их с Людмилой за чаем. Сидит кралечка, воркует, а нормальным голосом двух слов связать не может и чуть ли не половину букв с трудом выговаривает. Головка с кулачок, волосики, что цыплячий пух. И только потом, когда она приподнимает с табуретки свое сокровище, Настя угадывает, чем новая краля собирается оттеснить Нинку.

А Жорке что, он не привереда, ему без разницы.

– Неужели ты себе приличную девку найти не можешь? – спрашивает Настя утром, с глазу на глаз – не дай бог сестра услышит, как хают ее товар.

– А этим куда деваться? Им тоже ласки хочется.

Не понимает ее Жорка. Редкостный мужик. Стоит перед ним Настя, разомлевшая спросонья, а спросонья она еще соблазнительнее, об этом ей многие говорили, стоит перед ним избалованное дитя природы в халате, наброшенном на голое тело, а ему хоть бы что. Морду, конечно, не воротит – балагурит, смеется, но жадности в глазах нет. Языку можно приказать говорить что следует, и руки утихомирить можно, а с глазами так просто не управишься, глаза всегда выдают. А этим синим – никаких забот. Непривычно такое Насте и немного обидно, и очень даже любопытно. А любопытной Варваре на базаре… в том-то и дело.

И на Любаху глаз не загорелся. А ей всего двадцать. Не подействовало. Чужого не надо. Удивительный мужик. И какой все-таки рыжий. В жарках, наверное, нашли, а не в капусте.

Любаха вернулась из деревни как раз в тот момент, когда Людмила устраивала на ночлег Жорку с новой кралей. Не помешала, но все-таки лишний свидетель мог бы спугнуть, окажись бабенка поприличнее. А этой – девчонка не помеха, она бы и ее Виталия не постеснялась.

Виталий приходит на другой день, но встречают его неласково, на двери пока не указывают и к чаю зовут, и тут же говорят, что гости замучили, отдохнуть в собственном доме нельзя.

– Ты что-то переменилась к нему? – спрашивает Настя.

– Ходит, ходит, а толку, что с козла молока, – ворчит Людмила. – Пудрит девке мозги за здорово живешь, а я ему за это улыбаться должна.

– Он сам хорошо улыбается.

– Что мне его улыбки, на зиму солить или в погреб складывать посоветуешь?

В погреб она складывала подарки любимого Жорочки. За кралю он пожаловал трехлитровую банку. Правда, на следующее свидание заявился с бутылкой водки в кармане. Принес только для стола. Может, посчитал, что краля с косой саженью в бедре не стоит второй трехлитровки, может, не подвернулось случая достать спирта. Людмила не допытывается, находит более тонкий подход – обещает новую подружку.

– Такую шалунью приведу, за которую тремя литрами не отделаешься.

– Веди, а за мной не заржавеет.

И приводит. Если сравнивать ее с той, курдючной овцой, новая – писаная красавица. У Жорки никаких претензий. Недовольна сама Людмила, – девчонка, на ее взгляд, плохо себя ведет, слишком похабно: после второй рюмки за пазуху к Жорке лезет, целует на виду у всех.

– Последний стыд потеряла.

– Для того и приглашала, – удивляется Настя.

– Так не при людях же. Под рубаху к нему полезла. Все равно у мужика там ничего нет. Зачем тогда шарить?

– Захотелось, вот и залезла.

– А если захотелось, для этого отдельная комнатка предназначена.

Не понравилась – и получила отставку. Излишней прытью напугала. Такая быстро разнюхает, что к чему, и своей доли потребует, а Людмиле компаньонки не нужны. Ей проще новую девицу подыскать. За новую и лишнюю банку потребовать не стыдно.

Жорка против новой не возражает. Дают – бери, бьют – беги.

– Почему Андрей носа не кажет? – спрашивает у него Настя.

– Командировка кончилась, четыре дня как отчалил. Может, передать что-нибудь надо?

– Передай привет, больше вроде нечего.

– Постой, постой, – настораживается Людмила. – Ты разве тоже намылился?

– Начальство требует.

– И когда вернешься?

– Кто его знает. Когда вызовут.

На Людмилу находит грусть. Некстати это прощание. Система только отладилась, притерлась едва, самое время набирать обороты, и вдруг – вынужденная остановка.

– Как же мы без тебя? Меня девки живьем съедят. Я стольким наобещала, – на ходу сочиняет Людмила.

– Ничего, пусть потомятся. Приеду – спелее будут.

– Когда приедешь-то?

– Может, через месяц, может, в конце года.

– К концу года я тебе новых найду. А ты бы, если такой добрый, взял бы и подыскал себе сменщика.

Людмила прет напролом, считает, что с Жоркой можно по-родственному. Опасаясь, как бы сестра не наговорила лишнего, Настя спрашивает:

– Слушай, Жора, если не секрет, как ты ухитряешься добывать спирт? Насколько я помню, ты не кладовщик, неужели большой начальник?

– Не начальник я, Настенька, я вроде врача-рентгенолога, только для железок, но дело в другом – я слово петушиное знаю.

– Теперь за слово не больно-то расщедрятся.

– Слова, Людмила Батьковна, разные бывают, и не каждый умеет волшебное слово шепнуть. Андрея с Виталиком взять – много разных слов знают, а за спиртом ко мне идут.

– Виталик – размазня.

– Зачем же так, Людмила Батьковна, парень толковый, но для добычи другие способности нужны. А знаете, как местные работяги спирт добывают?

– Знаю наших алкашей. Выудил червонец у бабы и – на добычу.

– Не всегда. Есть и похитрее дельцы. Заливают, к примеру, цистерну. Залили, шланг повесили, цистерна поехала, начальство потопало. И тогда заливщик снимает шланг, опускает в ведро, и в ведре появляется то, что можно перелить в банку.

– А откуда берется?

– Из шланга. Когда вешают, ему дают провиснуть. В прогибе и скапливается.

– И что они с ним делают, со спиртом?

– Ну ты, Людмила Батьковна, как маленькая. Неужели не знаешь, что делают со спиртом?

– Знаю. Насмотрелась на таких за свою жизнь. Ты приведи самостоятельного, вроде тебя.

– Второго такого рыжего во всей Сибири не найдешь.

– Не обязательно рыжего, – сердится Людмила. – Мне что лысый, что кудрявый, лишь бы к спирту поближе. А кралечками я всегда обеспечу, сам убедился – зря трепаться не буду. Девушки у меня все чистенькие, с гарантией: две с хлебозавода, из детского сада одна, потом еще медсестра не против, все через три месяца в больнице проверяются, у каждой справка на руках.

– Убедила, Людмила Батьковна.

– Только смотри, чтобы солидные мужики были. Местных алкашей и в чушкины ясли не пущу.

На прощание Людмила еще раз напоминает требования к будущим клиентам, но к солидности прибавляет еще одно условие – молчаливость.

8

Жорка уехал, и в доме стало совсем скучно.

После ужина Людмила убирает со стола и достает распухшую колоду линялых карт. Любаха, из уважения к хозяйке, присаживается рядом. Настя отказывается. Играть в карты без мужчин – все равно что пить в одиночку, неинтересно ей. Из Любахи партнерша тоже неважная. Не тем голова у девки забита. Тоскует о своем Виталике. В письме бы тоску облегчить, да адреса не оставил. Обещал через месяц приехать, так в месяце-то тридцать дней и тридцать ночей – со счета собьешься.

Людмила каждый день ждет гостей, обещанных Жоркой, а гости не идут.

– Натрепался рыжий.

– Он тебе ничего и не обещал.

– Как не обещал, при тебе же разговор вели.

– Потому и говорю, что при мне. Он пошутил, а ты губы раскатала.

– Ничего себе шуточки. У одинокой бабы дом разваливается, а ему шуточки.

Людмила прибедняется – для ремонта спиртовый запас уже накоплен, если, конечно, не ставить по рюмке за каждый забитый гвоздь. Банки и бутылки со спиртом стоят и в погребе, и в сарае. Но разве нельзя говорить о ремонте, а мечтать о свадьбе доченьки, ее тоже насухо не сыграешь, так почему бы не запастись дармовым зельем, если подворачивается случай.

Побластился и пропал, наобещал и скрылся, поневоле затоскуешь. Хозяйка тоскует по барышу, квартирантка – по любви, а Настя вынуждена каждый вечер смотреть на их озабоченные постные лица – это еще тоскливее.

Когда попадается объявление, что ресторану «Кедр» требуется официантка, Настя не раздумывает, деньги не лишние, не с чулком червонцев приехала, к тому же будет место, где можно отдохнуть от унылых физиономий сестры и Любахи.

Директор ресторана, худенький, ухоженный до чопорности, услышав от Насти о желании поработать, усаживает ее в кресло и начинает варить кофе.

– Всегда мечтал набрать штат из молодых и обаятельных девушек.

Настя вздыхает обреченно и чуточку неестественно, с усталостью красивой, пресыщенной вниманием женщины. Вздыхает так, чтобы не отпугнуть, но и не обещать лишнего.

– Нет, нет, вы неверно поняли. Мне шестьдесят три года. Просто я люблю свою работу и хочу, чтобы люди в моем ресторане получали истинное удовольствие. Хочу, чтобы швейцар был двухметрового роста и с окладистой бородищей, чтобы у официанток самым выпуклым местом был, простите, не живот, а бюст.

После таких слов живот втягивается помимо воли, инстинкт. Хотя саму Настю такие требования пугать не должны – с фигурой у нее все в порядке. Ей вообще нечего пугаться, тем более – заранее. Сначала надо устроиться на работу, а там видно будет…

– Желания у меня большие, а возможности, увы. Провинция.

– Понимаете, – говорит Настя как можно доверительнее. – У меня некоторая неувязка с документами. Трудовая книжка лежит на прежней работе, в другом городе. Ехала на неделю, но пришлось задержаться, может быть, до конца года пробуду. Туда я позвонила, договорилась, чтобы место за мной осталось…

– Но паспорт у вас есть?

– Конечно.

– И чудненько. С завтрашнего дня можете приступать.

Ресторан небольшой, в будние дни почти пустует, настоящее веселье только по пятницам и субботам, с таким режимом много не заработаешь, но все лучше, чем дома сидеть. Можно, конечно, и на стройку пойти, штукатуром-маляром, например, почетнее должность, а может, и денежнее – Настя с удовольствием посмеивается над собой. Вспоминается Лариска, высланная в Лесосибирск. Как она там? На какую должность ее определили?

Жорка все-таки не обманул.

Пришли его посланники. Пришли, как по заказу: и солидные, и со спиртом. Небогато, правда, принесли, но после стольких дней уныния, когда уже казалось, что предприятие лопнуло, Людмила и принесенному рада.

Разволновалась, каждый зубчик на вилках полотенцем протерла. Разохалась, что не предупредили заранее, потому как время вечернее, девочки у нее молодые, могут в кино уйти, могут и на танцы усвистать. Обещать она не обещает, сбегать ей нетрудно, накинет плащ и побежит, но никаких гарантий, вот если на завтра – тогда уже без осечки. Распинаясь перед гостями, она делает Насте знаки, чтобы та вышла на улицу.

– Как ты думаешь, Любаха согласится с ними?

Зачем спрашивать такое у Насти? Девка свою голову имеет. Или сестрица надеется, что Настя пойдет уговаривать? Зря время теряет. Чужие грехи на душу брать она не собирается – своих достаточно. А может, надеется, что Настя…

– Мужики видные, не хуже ее Виталика.

– Вряд ли согласится.

– Это почему же? – В голосе и возмущение, и недоумение.

– Ей Виталик нужен.

– Ишь, какая барыня. Вот получит собственную квартиру, тогда пусть водит, кого хочется. Может, все-таки сходишь, поговоришь с ней?

– Без толку.

– Не хочешь. Тогда пойду сама.

Настя остается на крыльце, вытягивает ладонь вперед и подставляет ее под дождь. Днем было жарко, а вода с неба идет почему-то холодная, и густо сыплет. Вытереть мокрую руку нечем, надо возвращаться в дом, к Любахе заглядывать необязательно, пусть сами разбираются, но понимает, что не удержится, встрянет, жалко девку.

Людмила выходит в плаще и в сапогах, злая.

– Я ей устрою порядочную жизнь.

– Говорила тебе: не ходи.

– Теперь пусть попробует привести кого-нибудь. Я ей устрою свиданьице.

– Не трогала бы ты ее.

– Ладно, посмотрим. Надь, не в службу, а в дружбу: посиди с гостями, пока я за девчонками сбегаю, поухаживай за ними.

– Не боишься, что после меня они на твоих краль смотреть не захотят?

– Это уж твое дело.

Не испугалась, не обиделась, даже голос отмяк.

Настя болтанула для затравки, а она и поверила, рада-радешенька на чужом горбу через болото. Но не рановато ли радоваться? Настя еще свой норов не показала. Она такой концерт может устроить, если захочет. И уж последнее слово всегда за собой оставит. А для начала отвлечет гостей от Любахи.

Да не так просто отвлечь. Иные мужики любопытнее баб.

– Кого это вы во флигеле прячете? – интересуется тот, что постарше, Николаем Николаевичем которого зовут.

– Горе у девчонки, не трогайте ее.

– А Володя у нас для чего? Он ее быстро утешит. Великий умелец, – хвалит другого, но и о себе не забывает. Володе – пугливую девицу из флигеля, а сам спешит приобнять ту, что рядом.

Настя хитрит, плечи у нее доверчивые, скучающие по крепкой мужской руке.

– Смелее, Володя.

– Не спешите, Володя, не в форме она.

– Как понять?

– Вы что, совсем маленькие, или вам по-медицински объяснить?

– Дальше не надо, прошу пардону.

Вот и хорошо. Считайте себя крупными знатоками женских тайн. Тешьтесь, а Настя будет смотреть, как вы радуетесь. Она очень любит наблюдать за самонадеянными мужчинами. И что ей надо, она увидит. Ей это не трудно. Ее ничего не отвлекает. Это у вас, уважаемые кобели, пора волнений. Это вас надежды туманят и ожидания томят.

Хотя и у Насти имеются некоторые волнения – вдруг Людмила прибудет порожняком? Кому тогда рассчитываться за спирт? Может быть, понадеяться на благородство мужчин? Николай Николаевич наверняка на такие подвиги не способен. Он уже все распределил. Себе Настю наметил, а напарнику – кошку в мешке. И тот смирился, даже взглядом коснуться не смеет, словно забыл, что и постатнее будет, и помоложе лет на десять. Да, видно, знает свое место. И еще он знает много анекдотов, смешных и вполне приличных. Трещит без умолку. Заливается Настя. Хохочет Николай Николаевич. Смех у него красивый, полный достоинства, смех, к которому невозможно не присоединиться. А вот ручка – того, ручка излишне любопытна.

Людмила приводит курдючную кралю, ничего более приличного не нашла. Возвращается удрученная, но, увидев, что дорогие гости вроде как и не в обиде, смекает, и юлой вокруг Насти. Только обхождение какое-то странное, будто и не сестра она, а подружка или квартирантка. Норовит поближе к Николаю Николаевичу придвинуть – короля от валета отличить великого ума не надо.

Курдючная от Володькиных анекдотов морщится, а стоит Николаю Николаевичу голос подать – все внимание на него. И этой солидные больше нравятся.

А коли нравятся, так почему бы и не уступить.

Чудить так чудить. Это ничего, что любознательная ручка успела привыкнуть к ее колену. Это даже хорошо, что Николай Николаевич торопится закруглить застолье, а Людмила уже хлопочет в комнатах, ночлег для гостей готовит. Всем все ясно. Даже когда Настя уводит Володьку из-за стола, у них ни беспокойства, ни подозрений – настолько уверены, а как же иначе – оба хозяева жизни: и смешливый Николай Николаевич, и заботливая сестрица.

Какими будут у них физиономии, когда спохватятся. Насте, к сожалению, не подсмотреть, зато с Володей настоящая комедия. Настя заводит его в комнату, дверь на защелку, и руки вокруг шеи, а он к двери пятится. Настя его целует, а он губы поджимает. Такого с ней не случалось. Смех. Жаль только, смеяться нельзя – доигрывать надо. Молодой, здоровый парень, а боится. Не ее, конечно, шефа своего боится. Но она заставит его осмелеть. Или себя уважать перестанет.

А в комнату уже скребутся. Володя поворачивается к двери. Настя зажимает ему рот – не руками – для этого у нее губы есть, и жаркие губы.

– Надька.

Не по-родственному как-то получается, нельзя же так с младшей сестренкой, нельзя указывать ей, с кем спать.

– Надька!

Она умеет целоваться, губы у нее, наверное, особенные, невыпиваемые, как говорил Анатолий. И в Володе начинает просыпаться мужик. Руки его уже не болтаются вдоль тела, вцепились в неожиданный подарок.

– Надька! – не отстает сестра.

Настя не отзывается. Володька немного осмелел, языком ключицу щекочет.

А за дверью шушуканье. И вдруг голос Николая Николаевича:

– Владимир, я пошел домой.

Так-то еще интереснее. Побрезговал, значит, курдючной. Такой победы Настя не ожидала. Экий верный мужчина. Теперь очередь за Володей. Молчит, красавчик, удрать уже не пытается, но и на ласки сил не достает, все ушло на борьбу с трусостью. Настя его понимает и не беспокоит, дает отдышаться. Пусть помучается, пусть погадает – что слаще.

– Владимир! – еще раз окликает Николай Николаевич, но без прежней требовательности.

Володя склоняется над Настей и жадно целует ее, излишне жадно.

Устоял. Честно заработал. И Настя не поскупится на заслуженную награду, она не из тех, кто нарушает правила игры.

Настя провожает его около шести утра, запирает двери и заходит на кухню попить воды. А на пороге уже поджидает Людмила.

– Вот бы мужик сейчас на тебя посмотрел.

– Какой мужик?

– Твой, который за границей.

Вот оно что: не верила, не верила в существование мужа, а теперь вдруг поверила. Где же ты вчера была, когда под Николая Николаевича подталкивала? Для начальника, значит, одинокая, а для заместителя – верная супружница.

– Из-за границы, сестра, не видно.

– Увидит, если захочет, а не увидит, так поймет.

– Не захочет, не до меня ему. Негритяночки-то пожарче нас.

– Неужели и с негритянками? – пугается Людмила.

– Для того и едут за границу, – дразнит Настя.

– Вот позорник. Так он и заразу может привезти.

– Зараза к заразе не пристанет. Да и врачи там получше наших, – добавляет Настя, чтобы сестра, чего доброго, не погнала ее за справкой к венерологу.

– И ты его подпустишь после черной?

Спрашивает, а сама уверена, что подпустит, никуда не денется. После таких ошеломляющих откровений она перестает злиться на беспутную сестру за вчерашний концерт, она ее почти жалеет, как не пожалеть беднягу, которая не смогла найти путного мужа. Но надо же на ком-то разрядить накопленное за прошлый вечер, и Людмила вспоминает о квартирантке.

– А эта, потаскуха, целку из себя надумала строить. Припомнится ей. Приведет она своего Виталика, я ему укажу с какой стороны двери закрываются, – повторяет Людмила прежние угрозы. – Он эти двери лбом будет открывать, и она вслед за ним полетит.

– Какая она потаскуха, если верность хранит?

– Знаем мы эту верность. Сейчас пойду разбужу и отправлю новую квартиру искать.

– А она возьмет да и расскажет, что ты ее вчера подставить хотела.

– Это еще доказать надо.

– Он что, спирт вчера забрал?

– Так бы я и отдала. И не такой он мужчина, чтобы забирать.

– Тогда чего разоряться?

– Так ведь уважить хотелось порядочного человека, глядишь, еще раз придет, а этот с пустыми руками постесняется заявиться.

– Тогда жди, а я пошла досыпать.

И заснула, сразу же, едва вытянулась на постели, провалилась в густую черноту, такую глубокую, что едва не опоздала на работу.

9

В ресторане свободнее, чем дома. Меньше порогов, о которые спотыкаешься. Меньше углов, за которые задеваешь. Больше уверенности в себе.

– Вас рассчитать или обсчитать? – спрашивает Настя у симпатичного дядьки.

– Мне – первое, а вот тому столику – второе, – показывает он на трех офицеров.

Веселый мужчина, он и в прошлую смену садился к ней. Веселый и жадничать стесняется, сдачу не ждет. Но с трезвых чаевых шубы не сошьешь.

Клиент уходит, а за соседним столиком поджидает новый.

– Виски? Джин? Бренди?

– Пива, девушка, если можно – пива.

Лицо опухшее, белки глаз в красных прожилках, однако на забулдыгу не похож – упакован в самые модные шмотки, скорее всего – приезжий.

– Виски, стало быть, не желаете?

– Виски я в Сингапуре выпью, а сейчас пива хочу, помираю, девушка.

– Что так? Из виража не можете выйти?

О вираже она знает из опыта Анатолия. После многодневной пьянки он ничего, кроме пива, не признавал.

– Войдите в положение.

– Вообще-то пива сегодня нет, но у меня в заначке немного найдется. Я вам в сетке вынесу, а вы, если кто спросит, скажете, что в магазине брали или с собой привезли.

– Не беспокойтесь, все сделаю как надо.

Пива в ресторане действительно нет, но еще в прошлую смену она купила десять бутылок. Людмила заказывала для каких-то своих делишек, но после утренней стычки она даже рада, что поленилась отнести пиво в тот же день – куда приятнее помочь страдающему. И опять же Анатолия вспомнила. Ох уж этот бес…

Стараясь не греметь, она ставит сетку возле стола и достает из кармана передника открывалку.

– Только помните, что вы принесли его с собой. Сетку я потом заберу.

– Как можно забыть. Спасибо вам огромнейшее.

Настя косится на офицеров – не заметили. Лейтенантам уже не до пива. Им теперь спиртику бы не помешало. Жаль, что не догадалась прихватить. Спирта полный погреб, и теперь она имеет полное право на свою долю за честно отработанную ночную смену. Сестрица помогла. В следующий раз надо обязательно прихватить бутылки три, развести дома до нормы, и выпьют как миленькие, и не догадаются, чем напоили.

Офицеры подзывают ее и просят очередной графин.

Нет, если серьезно, совсем не лишнее иметь спирт на такие случаи – удивительно, как раньше не сообразила.

А ресторан почти пустой: столик с лейтенантами, в углу два болтливых командировочных третий час не могут управиться с бутылкой вермута, за тремя столиками по человеку – ужинают, и тот, что собирался пить виски в Сингапуре. Может, и не хвастается?! Вполне может быть моряком.

– Как наше пиво, не хуже, чем в Сингапуре?

– Превосходное, и, главное, ко времени. Целительница вы моя.

– Зачем так гробить себя?

– Приехал отца хоронить, да опоздал на шесть часов, а вчера девять дней было.

– И у меня здесь мать похоронена. – Настя присаживается с краешку. – Недавно ходила могилку проведать.

– А я думал, что вы приезжая.

– Теперь – приезжая, но когда-то местной была. К зиме снова уеду.

– Мимо Таллина случайно не будете проезжать?

– Не знаю, всякое может случиться.

– Тогда, – он достает из пестрого бумажника визитную карточку, – вот вам мои координаты. Если окажетесь в Таллине, звоните. Я постараюсь быть таким же гостеприимным, как вы.

– Вряд ли приеду, но все равно – спасибо. Аппетит еще не появился?

– Вроде бы, несите еще один антрекот.

Перед уходом он напоминает, что всегда будет рад ее звонку и, не спрашивая расчета, опускает в карман передника четвертной, без лишних слов и без вольностей.

Точно так же рассчитывался в ресторанах Анатолий.

А дома ее ждет сюрприз.

На кухне сидит Николай Николаевич. Удивительное упорство. Неужели настолько серьезно?

Явился, разумеется, без Володи.

Едва кивнув, Настя скрывается у себя в комнате. Надо перевести дух, переодеться для продолжения поединка, а потом можно будет посмотреть, что он приготовил после позорной отставки, чем собирается удивить.

Для переговоров является Людмила.

– Твой-то целый вечер ждет.

– Ну и что?

– Присушила, видать. Теперь не отстанет.

– А вдруг муж узнает?

– Так он же все равно с негритянками.

– Спирту принес? – спрашивает Настя как можно наглее. – Или вчерашним решил обойтись?

– Принес, принес, – обрадованно шепчет сестра, – много принес. Эх, присушила.

– Тогда зови. Удивить ему все равно нечем. Хотя подожди.

– Неужели прогонишь?

– Ладно уж, зови, черт с вами.

Удивить ему нечем. Придется удивлять самой. Она раздевается и садится на подоконник – самое видное место, чтобы сразу же ослепить. А потом сказать, что для первого дня достаточно, и выставить.

Только день-то уже второй.

Тогда пусть встает на колени и ползком через всю комнату.

Глупости, разумеется, но надо же хоть чем-то разбавить кислятину…

10

Спирт – хорошо, но деньги – надежнее. Людмила с этим не спорит.

Для начала Настя берет на работу четыре бутылки. Ставит в сумку и прикрывает полотенцем, чтобы не бросались в глаза. Бутылки с проштампованными этикетками – все продумала.

Готовилась тщательно, а избавилась от них за полчаса. Разлетелись, как птички из клетки.

Вечер в полном разгаре, народу, по случаю пятницы, полный ресторан, а сумочка уже опустела, даже неинтересно стало, пресно как-то. Народец в основном простой, непривередливый, ему только подноси, ему без разницы; самогон или пулемет – лишь бы с ног валило. Впрочем, одна компания выделяется. Сдвинули два стола и словно отгородились от всего ресторана, им бы в отдельный зал, там бы они гульнули от души, но отдельного зала нет, поэтому они чинно ужинают. Над столом ровный гул делового разговора, ни выкриков, ни песен. Дамы танцуют только со своими, мужчины не рыскают по чужим столам в поисках случайных знакомых. Таких спиртягой лучше не дразнить. Эти быстро унюхают. Анатолий рассказывал, что на дачах они чаще всего глушат спирт или настойки на нем, всегда находятся товарищи, имеющие доступ к огненной водичке. Уроки даром не проходят. Разбираться в людях ее научили. Компания Настю не интересует, только один из женских голосов вроде как знакомый. Настя приглядывается повнимательнее и узнает Светку Тимченко. В одном классе учились. Ее глазенки с другими не спутаешь: черные и круглые, как по циркулю, этакая двустволка из-под челки выглядывает, того и гляди пальнет. И голосок остался прежний, вечно горло на собраниях драла. Голос и глаза выдают, иначе бы не узнать, такая кобылка выгулялась. Но одеваться не научилась, ладно в детстве ходила растрепой, тогда выбирать не из чего, но теперь пора бы и свою фантазию иметь, не залезать в полумужской пиджак при таком-то бюсте. И на соседке по столу такой же – местная мода, что ли… А может, форма?

Настя задерживается возле компании, однако одноклассница занята беседой. Приходится окликать:

– Здравствуй, Света!

Поворачивает голову, но не узнает.

– Можно тебя на минуточку?

– Меня?!

Неужели так изменилась? Может, притворяется?

– Тебя, Светочка.

Встает, вскидывает двустволку, прицеливается, потом очень медленно говорит:

– Неужели Надежда?

– Угадала.

– Мне говорили, что ты в Москве. – Не спеша выходит из-за стола, берет Настю под руку и ведет из зала.

Может, от взглядов друзей? Может, от трескотни оркестра?

Но и в тишине разговаривать не о чем. Какими ветрами? Давно ли? Надолго ли? Бегло по верхушкам, а двустволка, не мигая, держит на прицеле входную дверь. Одноклассницу тянет к новым товарищам. Не ко времени встреча.

– Ну, ладно, заходи, теперь знаешь, где меня найти, – говорит Настя. – Посидим, детство вспомним.

– Неплохо бы отвлечься, – рассеянно соглашается Светка.

Но пригласить к себе забывает. Или стесняется водиться с официанткой – городишко маленький, а она, небось, на виду?! Ну и пусть, коли так. Настя переживет. Чихать она хотела на всю эту знать, похлеще видала.

Расстраиваться по мелочам – не в ее характере. Однако к концу смены наваливается усталость, состояние словно перед запоздалыми месячными, когда измотанное безразличие легко переходит то в страх, то в агрессивность. И вот уже чья-то вороватая рука ползет по ее талии, в другой бы раз и увернулась, и никаких нервов, а теперь психанула и наотмашь по наглой руке – брак в работе. Увидел бы директор – не похвалил.

Дотащилась до дома, а на крыльце Людмила поджидает. Нет, это уже слишком, превращаться в многостаночницу она не собирается и веселить чужих гостей не намерена, кто их звал, тот пусть и ублажает.

Но тревога ложная. Сестрица чуть под хмельком, привалилась к стене и напевает вполголоса: «А мне мама, а мне мама целоваться не велит…» У нее прибыльный вечер – три мужика пожаловали и каждый со своим взносом, и девчонок быстро собрала, и по комнатам без капризов устроила – как по нотам разложила. Только вот Настину койку пришлось занять. Потому и дожидалась, чтобы Настя голубков ненароком не спугнула, а переночевать можно вместе, кровать у нее широкая.

– И все-таки здорово ты, Надька, придумала, золотую жилу нашла, вот что значит городская наука, – шепчет сестра, укладываясь. – Ну, куда бы я без тебя, так бы и сгноила дом. А теперь и сруб подновлю, и внутри кое-что сделаю. Эту комнату, пожалуй, так и оставлю, а в остальных, думаю, перегородочки смастерить. Шесть пар можно будет разместить. Слышь, Надь…

Настя слышит, но не отзывается, хочется быстрее уснуть.

Утром она узнает, что ушла Любаха.

– Выгнала, что ли?

– Вот еще не хватало, сама сбежала. Вернулась с работы, собрала чемодан – и в общежитие. Ни спасиба, ни до свидания.

– А чего сказала?

Ничего. Меня дома не было. Я в это время как раз за девчонками бегала.

– Ты ее что, с мужиками оставила?

– А то она с мужиками не оставалась.

– Смотри, разнесет по всему городу, не отмоешься.

– Я ей разнесу.

– Поздно будет.

Людмила молчит, соображает, потом потяжелевшее от обиды на неблагодарную квартирантку ее лицо радостно светлеет.

– Она мне деньги за последний месяц не заплатила. Пусть только пикнет.

11

И понеслись денечки.

– Карусель, да и только.

– Какая-такая карусель?

– Обыкновенная. Знаешь, когда карусель ходу наберет – юбки у девок задираются, голова кружится. – И, дождавшись одобрительного кивка старшей сестры, Настя добавляет: – И подташнивает слегка.

– Постой, неужели залетела?

Насте смешно – об этом она как-то и не подумала.

– Я другое имела в виду.

Теперь Людмила понимает ее намек, но отмалчивается, к чему пустые разговоры, когда дело раскрутилось.

Гости идут хорошо. И не с пустыми руками: иной – с канистрой, иной – с банкой, иной – с грелкой. Особо ушлый тащит подразбавленную поллитровку, которую сам же и выпить норовит. На такую хитрость у Людмилы хватает надежной простоты, – если не решится выгнать пьяного, в следующий раз выпроваживает еще с порога, отговорка у нее безотказная – нет девушек, и вся недолга.

Из каждой промашки извлекается урок. Два раза об одну кочку она не спотыкается. Не успела спирт вовремя убрать, вернее, убрала, но недалеко, на окно поставила. Пока утром вошкалась у плиты, гости банку высмотрели и за стаканы, торопиться им некуда, народ вольный, командировочный, – опохмеляются, уничтожают продукт. Стала выгонять, не внаглую, под предлогом, что ей на работу, они послушались, люди культурные, но недопитое в гостиницу прихватили.

С тех пор, если гости не внушают доверия, Людмила устраивает подъем в семь утра, уходит сама и Настю с собой уводит, чтобы дом запереть. Потом Настя огибает квартал или два и возвращается досыпать.

Посетители разные, и к каждому свой подход требуется. Кому кралю привести, кому на дверь указать – не сразу сообразишь, наметанный глаз нужен. По первости выбирать не приходилось, негусто шли. Иногда и по неделе комнаты пустовали, тут уж не до выбора. Иных принимала, не сказать, что себе в убыток, но и без особого навара, закуску, пусть и домашнюю, а выставлять приходилось. Потом приехала на завод бригада наладчиков по электрической части. Чего они там ладили, Людмила толком не понимала, но спирту для зачистки контактов им выписали, хоть залейся. Четверо их было. На разведку прислали самого здорового. Петенькой звали. Пришел он, будто бы радиолу починить. Жорка, дескать, передал, что обещал хозяйке мастера найти. Вот он и заглянул с грелкой спирта, Людмила как раз одна была. Оставила его радиолу чинить, а сама за кралечкой. Боялась, конечно, как бы на жулика не нарваться, но без риска в таком деле не обойтись, но и на Жорку надеялась, на его нюх. Бежала, аж сердце из груди выскакивало. Не скрылся Петенька, дождался своей крали. Лицо у него большое, простоватое, да сам не так прост. Отремонтировал радиолу, весь вечер гоняли: «Вот и свела судьба нас». На другой день захотела Людмила послушать свою любимую «Уральскую рябинушку», включила, а из радиолы одно шипение. До прихода Петеньки опять без музыки.

– Недоделал что-то, молчит твоя музыка.

– Значит, сломала, техника грубостей не терпит.

Починил. Комнату с подругой на ночь занял, а утром радиола снова замолчала. Людмила в панику. Но Настю на такой кривой не обойдешь.

– Ты сам ее перед уходом испортил, – перебила она, когда Петенька в третий раз начал пудрить сестре мозги.

– Ах ты, кабанище, мало того что за несчастную грелку все пружины на матрасе промял, так еще и дурить вздумал.

– Ничего, хозяюшка, реабилитируюсь. Готовь завтра двух подруг, а я приведу своего шефа с полным портфелем.

– Ему что, развратнику, сразу двух подавай? Здесь не дом терпимости, здесь приличные люди.

– Видишь ли, он мужик разборчивый, не чета мне, ему надо, чтобы выбор был.

– Тогда ладно, а то бы и на порог не пустила.

Разборчивый шеф оказался только на словах, но спирту не жалел, широкая натура. Таких Людмила отмечала особым расположением. Однако милость ее легко могла смениться гневом. Привел этот шеф дружка, вполне приличного, но из местных. Его не предупредили, что наличие таких друзей для Людмилы означало то же самое, что наличие родственников за границей для кадровика военного завода. Людмила вызвала его на улицу, отчитала, как пацана, и заявила, что никаких девушек ему не будет, пока не сплавит из дома опасного человека.

Самым скромным из гостей был Колобок. Прикатился этакий кругленький с лысиной и вздернутым носиком, по сусекам скребенный, по амбару метенный, и метенный старательно, до землицы, из последних крох слепленный. Перевалился через порог и застыл на кривеньких ножках, на громадного Петеньку уставился, лысина от волнения взмокла, а промокнуть стесняется. Людмила Петеньку с подругой в комнату отправила и ждет объяснений.

– Егор Васильевич порекомендовал.

– Какой Егор Васильевич? – не поняла Людмила.

– Дефектоскопист, рыжий такой, с кудрями.

– Жорка, что ли?

– Я и говорю, Егор Васильевич.

Портфельчик у Колобка малюсенький, детский, наверное, а в нем три бутылки коньяка: одна для стола, а две в подарок за гостеприимство, спирту достать не смог и решил заменить в эквивалентном количестве. Людмила коньяк убрала, усадила гостя за стол и сама присела, – только что вернулась с подругой для Петеньки, отдохнуть надо перед вторым рейсом. А Колобок решил, что именно она для него и предназначена. Не Настю же ему охмурять. В отличие от Колобка из сказки, он себя не переоценивал. Пока Людмила раскачивалась, он осваиваться начал, приятности ей говорить.

– Какие у вас ручки пухленькие…

Людмила не сразу и поняла, куда он клонит. Сидит, прикидывает, кого позвать для клиента. Но под лежачий камень коньяк не течет. Сказала, что скоро вернется, и пошла. Настя за ней.

– И охота тебе снова тащиться. Взяла бы сама да приголубила.

Людмила от такого предложения мимо ступеньки шагнула, чуть с крыльца не сверзилась.

– Да ты что? За кого ты меня принимаешь? – И бегом.

Минут за двадцать обернулась, рекорд по бегу на длинную дистанцию установила.

Не потерялся и Николай Николаевич. Приехал не в командировку, а специально, чтобы увидеть Настю.

Идет она с подносом по своему ресторану, и вдруг перед ней встает представительный мужчина и улыбается. От неожиданности Настя не сразу узнает его. А глаз у него заинтересованный, все замечает. Видит око, да радости от такой зоркости мало, лишние думы, лишние муки.

Но терпит. Ручной, поставленный на колени противник. А как начинал, сколько гонору было. Настя здоровается и проплывает мимо. Не стоять же возле него с полным подносом. Николай Николаевич терпеливо ждет. За свой столик никого не пускает! Но она все равно не подсаживается. Некогда ей. Николай Николаевич ждет до конца смены. У него номер в гостинице.

– Какой? – спрашивает Настя.

– Одноместный.

– Это понятно. Какой номер у вашего номера?

– Триста шестой. А что?

– Если бы тридцатый был.

Хитрит Настя. Ее интересует триста двадцатый, в который она приходила к Анатолию. В триста двадцатый она, пожалуй, поднялась бы, может быть, даже осталась для интереса, потоптаться по воспоминаниям. Подниматься в триста шестой не соглашается, даже на подарки взглянуть не хочет. Разрешает проводить домой, там и подарки посмотрит. Но один у него при себе, в кармане. Николай Николаевич достает коробочку с сережками, аванс. Только не носит она сережки. У нее и уши не проколоты. Об этом, она, конечно, не говорит – вещь дорогая, может сгодиться на черный день. Второй подарок он разворачивает уже в ее комнате – платье. Красивейшее платье, в Москве такое днем с огнем не отыщешь, разве что по великому блату. Николай Николаевич просит, чтобы Настя примерила при нем. Она доставит ему такое удовольствие. Она умеет быть благодарной. Заодно и Людмиле похвастается.

– Ну, как подарочек? Миленький, не правда ли?

Хмурится хозяйка дома, ревнует, не нравится ей, что встречи проходят за ее спиной, без ее участия, холостые для нее встречи. Не стоило бы злить сестру, но не прятать же платье в чемодан, для того и дарят, чтобы любоваться. Про сережки Настя молчит. Николай Николаевич все понимает, видит, что старшая поостыла к нему.

Кипят скрытые обиды, но через край не выплескиваются, Людмила знает, с кем можно, а с кем – осторожно, на кого нахрапом, а перед кем – сироткой обиженной о ремонте дома вспоминать.

Куда проще с Жоркой. С ним Людмила отдыхает, к нему она, как к брату, со всей душой. Да он и поводов для обид не дает. Раз приехал на два дня и полную канистру принес. А подругу не потребовал. Нинку свою костлявую притащил – жалостливый. Потом еще раз нагрянул и опять, как тот мужик, что в Тулу со своим самоваром ездил, обошелся своим товаром, да такую красотку заманил, такую цаплю, даже Настя придраться не смогла. Да и какие могут быть придирки. Порадовалась за него. Ну, может, самую чуточку приревновала, самую-самую. Людмила ради такой принцессы лучшую комнату и свежее белье выделила. Своих она не балует. Она и для этой не разбежалась бы, много чести, только из уважения к Жорке. И пусть он пренебрег ее девушками, она не гордая, ей даже удобнее – хлопот меньше и никакого риска.

Подружек Людмила держит в строгости.

Наглую Зойку отвадила после первого раза. Поняла, что проныра будет совать нос, куда ей заказано, и – от ворот поворот. Зойка непонятливой прикинулась. Прибегала без приглашения, будто бы посудачить от скуки. Людмила садилась, как статуя, посреди кухни, лицо ее делалось каменным, не оживающим даже при широком смачном зевке. И ни чайку для гостьи, ни рюмочки.

Еще одну подружку звали Томкой. Свела ее Людмила с мужичком, на ночь приютила, а та возьми да и назначь ему встречу в новом месте. Мать у нее как раз в больнице лежала, квартира была свободна. И обитал клиент в той квартире до конца командировки, туда и спирт носил. Когда он уехал, а мать выписалась из больницы, Томка затосковала. И снова к Людмиле – не познакомишь ли еще с кем. А Людмила – нет. Нет у нее таких мужиков, и где их берут – понятия не имеет. С одним случайным познакомила, вот и надо было держаться за него. И никаких лишних объяснений, гуляй, Томочка.

Самой надежной и самой удобной была курдючная Ольга. Эта не крутила хвостом за спиной у благодетельницы и бежала по первому зову. Имей она деньги – сама бы приплачивала за ночлег, но ни денег, ни отдельной квартиры не имелось.

Еще две подружки не первой свежести жили в общежитии, где в комнатах по четыре таких же страдалицы. Когда требовалась пара, Людмила шла к ним. Поодиночке не беспокоила, боялась, как бы не поцапались подружки. Лишние обиды – лишний шум. Соображала, что делала, не с бухты-барахты.

Выделялась из всех детсадовская воспитательница Татьяна, мать двоих детей, сохранившая статную фигуру и свежесть лица. С ней Людмила осторожничала, приглашала только для особо ценных гостей, голос на нее не повышала и спиртишком иногда делилась, из сочувствия к вдовьей доле ставила в сумочку бутылку разведенного, якобы спрятанного от мужиков, чтобы те не перепились. Татьяна была молчунья, сама ни о чем не спрашивала, а на вопросы отвечала чаще всего едва заметным кивком или туманной улыбкой. И мужчинам этого хватало. Интерес к подробностям ее жизни как-то незаметно исчезал и оставалось единственное желание – дождаться милости этой полусонной женщины, желание, которое почему-то не казалось безнадежным.

Об этих тонкостях Настя узнала от Жорки. Его тоже взволновала Татьяна. Он попросил, чтобы ее пригласили для более близкого знакомства. Отказать Людмила не посмела, но и не привела, соврала, что не застала дома. Испугалась, как бы не вышло чего серьезного. Жорке смешно. Серьезные отношения с женщинами ему вроде как не грозят. Храбрится мужик. Потому, что за спиной семья. А одинокая баба, несмотря ни на что, продолжает верить и надеяться. Даже Людмила.

Сколько бутылок уносит Настя в ресторан, старшая сестра не пересчитывает, но помнит. Она и о душе ее не забывает, и о муже, который пусть и с негритянками путается, но все-таки муж. Вспоминает о нем, когда очередной сластена начинает заглядываться на столичную красотку. Разве можно пускать младшенькую сестренку на такую дорожку? Разве можно равнять ее с какими-то потаскушками? Трогательная забота, разрыдаться впору от благодарности, если забыть о Николае Николаевиче, если не понимать, что Людмила стала побаиваться, как бы ее не оттеснили от дела – начни Настя развлекать гостей, и получится, что старшая не имеет к товару никакого отношения, или почти не имеет. Потому и повторяется чуть ли не каждый день гимн дедушкиному дому, в котором хозяйка пока еще старшая сестра. Значит, и доля ее за проданный в ресторане спирт должна быть больше. Настя не торгуется. Не для нее такая бухгалтерия. Труднее будет, когда заподозрит буфетчица – та еще пройда, но хитрости ее хватает только на дураков, ей бы в большой город, постажироваться – сразу бы налогом обложила. Хотя и налог можно выдержать.

Карусель идет полным ходом, легкое головокружение становится все привычнее, а если и подташнивает по утрам, так мало ли от чего может тошнить.

О ремонте дома Людмила вспоминает только при гостях. Когда остается с Настей, она мечтает о переезде. Надоело одиночество, а дочь возвращаться в зачуханный городишко уже не хочет, неплохо бы скопить денег и купить в областном центре кооперативную квартиру. Выдать Верочку замуж и жить при ней, внуков нянчить. Очень даже хорошо бы, но без ремонта все равно не обойтись, за гнилые венцы больших денег не заплатят.

За материалами Людмила едет в леспромхоз. Коньяк, принесенный Колобком, и вольный спирт облегчают хлопоты. За день она выписывает и бревна, и брус, и доски, и с грузчиками договаривается, и с шофером. Но с ремонтом решает подождать, время не совсем удачное – строители все грядки вытопчут. И опять же разведешь ремонт, а прибыль потеряешь. Сегодня люди идут, а завтра… Откуда знать, что будет завтра, вдруг на заводе порядок начнут наводить, тогда не только для продажи, лекарство настоять – ста граммов не найдешь. Лес она планирует завезти зимой, пока дорогу не развезло, а ближе к теплу, перед огородными делами, позвать плотников венцы заменить и перегородочку, хотя бы в одной комнате поставить, забор тоже не помешало бы сменить, заодно и стайку подновить, чтобы товар не стыдно показать, если до продажи дойдет. А деньги и на свадьбу нужны, и на черный день, и внуков поднимать.

Сколько ни говорит Людмила, что не любит загадывать, но стоит вспомнить о дочке… и размечтается.

12

А та возьми да прикати.

Настя приняла ее за новую кралю. К вечеру ожидали богатого снабженца, она и решила, что Людмила пригласила для него это создание, размалеванное гуще индейца, безгрудое, в джинсах, и с мужиковатым лицом. Но уверенность новенькой удивила Настю. Подружки обычно держались скромнее. А эта распахнула дверь и уставилась, ее вроде как озадачил домашний вид Насти.

«Что еще за цаца?» – спрашивал ее взгляд.

Такие смотрелки Настю не пугали, она могла ответить тем же взглядом.

«Твое какое дело».

Девицу, похоже, не устроил ответ, и она пригрозила:

«Отвечай, чувырла, а то хуже будет».

Терпеть оскорбления от каждой сопли Настя не привыкла.

«Угомонись, дура, сначала в зеркало на себя посмотри, а потом задирайся».

Могла бы и больнее хлестануть, но не успела. Из-за шторы выбежала Людмила и сгребла гостью в объятья.

– Верочка, доченька моя, что же ты не предупредила?

Настя почему-то была уверена, что пухленькая девочка вырастет толстухой, в матушку. Оттого и не узнала. Неловко получилось, но, что поделаешь, – не вымаливать же прощения у строгой наследницы.

У Людмилы осложнения куда серьезнее – любимое чадушко прибыло не на день, не на два, а в отпуск.

Хорошо еще сразу убежала к подругам, дала матери отдышаться от сюрприза.

Верка за порог, и мать следом – дежурить возле калитки. С минуты на минуту обещала подойти подружка для снабженца, и сам он должен быть уже в пути. Надо срочно трубить отбой. Обстоятельства изменились, карты перепутались.

С подружкой она управляется без лишних объяснений – нет кавалера, значит, и говорить не о чем. А снабженец пришел под градусом, тяпнул, видать, для храбрости. Или спьяну, или от дурости он долго не мог понять – почему нельзя в дом и при чем здесь хозяйкина дочка.

– Не собираюсь я трогать твоего ребенка.

– Я тебе трону. Так трону, что и трогать больше нечем будет.

Ошарашенный снабженец попятился было под таким напором, но пьяное самоуважение взбунтовалось.

– Ты что, баба, – выговорил он. – Кто ты такая, чтобы на меня голос поднимать?!

– А ну, проваливай, пьяная рожа, пока милицию не вызвала!

Мужчина выматерился, но на всякий случай подхватил портфель и на другую сторону дороги, не дожидаясь скандала.

А портфелище был внушительный. Пока препирались, снабженец его на землю поставил, чтобы руку не оттягивал. Уплыл продукт.

На следующий вечер – новое дежурство. Конкретного уговора ни с кем не было, но мало ли случайных гостей перебывало за последнее время. Дежурство – допоздна, а потом бессонная ночь, попробуй усни, когда и Верка с подружками загулялась, и дело рушится, – надо что-то придумывать.

И придумала отправить доченьку на курорт. Только путевку для нее никто не припас. Единственный человек, способный помочь, – начальник из леспромхоза, который выписывал материалы для ремонта. Хозяйство там богатое, а местные работяги не больно-то любят по курортам прохлаждаться, осень на дворе, путные люди заготовками занимаются.

Ехать решила в пятницу – к концу недели командировочные появляются реже – хоть какая-то надежда, что не будет гостей. В четверг еще отдежурила, а наутро собрала сумку потяжелее, и в дорогу, наказав Насте присматривать за племянницей.

А как за ней присматривать: привязать к ножке стола и караулить? Или на работу с собой взять? Попробуй присмотри, когда пора бежать в ресторан, а она еще дрыхнет после гулянки.

13

На крыльце гостиницы стоит вальяжный дядька. Смотрит Насте в глаза и улыбается.

– Ну, как вы сегодня настроены: рассчитывать или обсчитывать?

Дядька обедал у нее в самый первый официантский день. Столько времени прошло, а помнит. За такую память не грех и на улыбку ответить.

– А вы приходите, и узнаете.

– Обязательно приду.

– Тогда можете надеяться на самое внимательное обслуживание.

– Тем более приду.

Какое у него веселое лицо. У больших начальников таких лиц почти не бывает. А этот явно не из простых – вон уже и «Волга» под самое крылечко подкатила.

Перед тем как сесть в машину, он машет ей рукой. Приятно, когда такие мужчины оказывают внимание, не на какой-то явочной квартире, а в людном месте, на глазах у собственной свиты. На крыльце еще одна группа гостей, должно быть, тоже поджидают машину. И Светка Тимченко с ними.

Настя, не здороваясь, идет к себе. Обжигаться второй раз она не намерена – у каждого своя работа, у каждого свое место. Но у входа в ресторан Светка догоняет ее.

– Здравствуй, Надежда.

– Привет.

Настя не злопамятная. Она торопится, но может и задержаться ради разговора с одноклассницей.

– Как живешь, встретиться бы надо, посидеть.

– Я хоть завтра.

Это для проверки, узнать, так ли уж хочется подруге детства посидеть с ней, или опять необязательные слова для поддержки разговора.

– Можно и завтра, – неожиданно соглашается Светка и тут же спрашивает: – А ты давно Саратонова знаешь?

– Какого Саратонова?

– С которым сейчас любезничала.

– Давно, а что? Он, кстати, не из больших шишек?

– Будто бы не знаешь?

– Представь себе не интересовалась, не имею привычки.

– Ладно, сделаем так, приходи завтра ко мне и его пригласи, скажи, что у меня день рождения.

– Пригласить могу, но пойдет ли… Может, у него свои планы на завтра.

Говорит Настя уверенно. В конце концов, она ничего не сочинила о своем знакомстве и пригласить ей действительно нетрудно, язык не отсохнет, а дальше – не ее забота. Пусть Светка переживает или воображает себе что угодно.

– Попробуй, на всякий случай. Потом вечером позвонишь: – Светка выдирает листок из блокнотика и записывает телефон. – А сейчас, извини, люди ждут. Замоталась с этими делегациями. Я же в горкоме комсомола работаю.

Непыльно пристроилась подружка. Значит, не только Настя не пожелала идти в штукатуры-маляры.

Саратонов приходит перед самым перерывом.

– Что так поздно обедаете? Режим надо соблюдать, – журит его Настя.

– А вы, оказывается, плюс ко всему и заботливая.

– Притворяюсь такой. На самом деле я очень коварная.

– Ну что же, чистосердечное признание всегда учитывается.

– На это и надеюсь. Потому что готовит у нас мужчина, а мужчины только хвастаются, что они лучшие повара.

Настя довольна собой, про повара она очень вовремя ввернула, теперь можно будет приглашать и на домашний обед. Ловко получилось, главное, без натуги, как бы само собой.

– Придется терпеть.

– Сегодня придется. А завтра, если хотите пообедать по-настоящему, могу взять с собой, меня на день рождения пригласили. Именинница – лучшая повариха в Качинске. Двух мужей до смерти закормила.

– Отравила?

– Нет, от обжорства умерли.

– Не может быть.

– Рискните проверить.

– А много народу будет на дне рождения?

– Я да именинница – две пожилые, никому не нужные женщины.

– Заманчиво.

– Значит, договорились?

– Не знаю прямо, как быть…

– Неужели боитесь?

– Удар ниже пояса.

– Я на такое не способна.

– У меня, видите ли, дела с утра, а вечером я уже отбываю.

– А я разве не сказала, что в обед пойдем?

– Тогда нет вопросов. Остается одна благодарность.

Она звонит Светке и не может удержать наставительные нотки, да и не хочет, пожалуй, надо же выставиться перед работницей горкома. Но Светка, похоже, не очень-то вслушивается в ее тон, она просто боится поверить ей. И это делает голос Насти еще капризнее.

– Я сказала, что ты лучшая повариха, смотри не опозорься.

– Об этом не беспокойся.

– Мне-то с какой стати беспокоиться. Говори адрес и начинай беспокоиться сама.

Доведись до Насти, она бы не стала терпеть такую наглость от несчастной официантки. Она бы сообразила, как поставить ее на место. А Светка покорно щебечет:

– Я в центре живу, первый дом от кинотеатра, девятая квартира. Запиши. Жду ровно в два. Если, конечно, не шутишь.

Сомневается активисточка, боится, как бы ее стряпня даром не пропала, и проверить нельзя. А Настя такие сомнения век бы слушала. То ли еще завтра будет…

Домой возвращается с легкой душой и легкой сумкой. Пять бутылок приносила и все успела пристроить, – вот так надо работать. Осталось хорошенько выспаться, чтобы идти на званый обед и свежей, и веселой.

Только в доме почему-то светятся все окна, и музыка даже с улицы слышна. Неужели сестрица отважилась принять гостей?

Гости… да не те. Настю встречает Зойка. Та самая, которую Людмила упорно отваживала от дома. Разгадать-то разгадала, но отвадить не смогла. Унюхала лиса, где вкусным пахнет, и подкопала с другого бока. С матерью сорвалось, она дочку подкараулила.

Верка принимает своих друзей. Она сегодня, если не царица, то, самое малое, атаманша. Сидит в широкой мужской рубахе, завязанной узлом на животе, и курит. Рядом с ней голый по пояс парень. На плече у него яркая татуировка. Крепкий парнина, только физиономия очень тупая. Выставляясь перед Настей, Верка обхватывает парня за шею, а потом, посчитав, что этого недостаточно, забирается к нему на колени.

– Ну, что уставилась, тетушка, мужика в первый раз видишь?

– Ладно, Верк, не выступай, – успокаивает Зойка, – всем хватит и выпивки, и мужиков.

И верно, по другую сторону стола сидят еще двое, словно заранее о Насте позаботились, знали ведь, что к ночи вернется с работы.

– Я девка не жадная, – смеется Зойка, – одного могу уступить. Любого, на выбор.

– Только не меня. Я не бабник, я – алкаш, – предупреждает парень с челкой, нависающей на раскосые глаза. Для убедительности он сгребает со стола ополовиненную банку и прижимает к груди.

А спиртик-то из запасов Людмилы. Отыскала доченька маменькин тайник.

– Не ломайся, Толян, посмотри, какая у меня тетушка, и мужик у нее в Америке.

Верка заводит Толяна, а заводится парень, у которого она сидит на коленях.

– Симпотная. Не тетушка, а мечта.

– Я тебе покажу мечту.

Верка хватает его за волосы и старается повернуть лицом к себе. Парень медленно поднимает руку, кладет ладонь Верке на плечо и давит, пока она не отпускает волосы.

– Спокойно, кроха.

– Отпусти, паразит.

– Еще раз вцепишься, хуже будет.

И атаманша помалкивает, не по нутру ей такое молчание, – тушь на глазенках от злости расплавилась, а губа все равно закушена, знает, видно, характерец своего кавалера.

– Да поставь ты банку, дурак, прольешь! – кричит Зойка.

Пьяный Толян еще крепче прижимает банку к груди, а уязвленная Верка старается напомнить, что хозяйка в доме все-таки она.

– Лей, Толян, не жалей. Одну кончим, другую начнем.

– Мать приедет, она тебе начнет.

Верка пропускает оскорбление. Сообразила, что, цапаясь с теткой, она только привлекает к ней внимание. Напуганная мрачным холодом своего парня, она ластится к нему и шепчет что-то в самое ухо.

– Мое дело предупредить, а там, смотрите, не маленькие уже, – говорит Настя и проходит в свою комнату.

Среди ночи к ней стучат. Защелка на двери ненадежная, если Толян навалится плечом, она не выдержит. Но стук очень уж вкрадчив, а Толяну таиться не от кого. Больше похоже на парня с татуировкой, дождался, наверное, когда Верка уснула, и решил полакомиться. Настя лежит и ждет, пока ему надоест, и на всякий случай вспоминает, где стоит утюг – вроде бы оставляла на подоконнике. Стук не унимается. Вот и надейся выспаться в родном доме. Прихватив утюг, она подходит к двери.

– Что надо?

– Открой.

Голос Веркиного хахаля. С этим посложнее, чем с Толяном, войдет – не вытолкаешь.

– Иди проспись.

– Открой, хуже будет.

– Перепугал! У меня топор в руках. – Настя не сдерживает голос, надеется разбудить остальных.

– Сука.

– А ты сутенер. Завтра Людмила приедет, она устроит вам опохмелку!

Парень еще раз обзывает ее, но от двери отходит. Чуть погодя с кухни слышится разговор, наверное, поднял Толяна, а спирту хватит надолго.

Настя возвращается в постель. Лежит с закрытыми глазами, пробует считать слонов, но говор в кухне сбивает со счета. Так и засыпает с утюгом под рукой.

Поднимается она после десяти. На кухне хозяйничает Зойка, опохмеляет своих кавалеров. Верка еще спит или вышла – Настя не спрашивает, никуда не денется ее разлюбезная племянница. У Насти не так много времени, чтобы выяснять, зачем к ней стучались ночью, а желания и того меньше. Надо помыть голову и собираться в гости. Она ставит на плиту большую кастрюлю с водой, потом берет из холодильника бутылку молока и уносит к себе, молча, словно не замечая гостей, а им тоже не до нее.

Моется она в комнате, из тазика, кое-как. А сушить волосы уже некогда, хорошо еще, нет нужды мучиться над прической, достаточно помыть с шампунем, об остальном позаботилась природа.

Торопилась, боялась опоздать – нервничала. Пришла на место за полчаса до встречи – опять неуютно. Будешь веселой от такой жизни, как же. Хорошо еще, магазин рядом, есть где время убить. Вроде и не тряпичница, да пока одно посмотришь, пока другое. Вышла на улицу, а Саратонов мерит шагами площадь перед кинотеатром и уже на часы посматривает. Так-то оно лучше.

14

Настя не успевает донести руку до звонка, а дверь открывается сама. Взволнованная хозяйка заждалась, вместе с нею томятся в ожидании гостей и затемненная шторами уютная комната, и щедро накрытый стол, и красивые цветы в красивых вазах.

И еще один букет из портфеля Саратонова. За ним – духи. Успел раздобыть. А может, постоянно возит с собой для таких вот комсомолочек.

– Встречают, как французских дипломатов.

– Я же обещала прием на высшем уровне, – говорит Настя Саратонову.

Не без ехидства прозвучало, а надо бы добрее. У Светки действительно уютно. И сама она очень даже недурна. Саратонов и без Настиных шпилек поймет, для кого старалась хозяйка, поймет и оценит. Настя, конечно, не хуже. Разве можно в этом сомневаться. Она бы и гостей сумела достойно принять, приличных гостей, не каких-то официанток. Одна беда – принимать их негде. Нет у нее угла, где бы она чувствовала себя настоящей женщиной.

И начинается мелкая официантская месть: налей, пожалуйста, этого, подложи, пожалуйста, того… Капризы совсем необязательные, но удержаться трудно. Светка терпеливо сносит их, и временное превосходство вроде бы греет.

У Светки свои заботы. Ей надо понравиться, надо показать себя. Отвлекаться на капризы посредницы ей некогда.

Саратонову тоже непросто. Глаза разбегаются. Но себя не роняет – тертый калач. Язык без костей, мелет что попало. Однако выспросить успевает все и у Насти, и у Светки.

– А я смотрю, лицо вроде знакомое.

– Да встречались в общих коридорах.

– Тесен мир, девушки, тесен. И мне это нравится. Тихушников теснота пугает, а мне, наоборот, кровь горячит.

Для Светки, должно быть, говорит. Дает понять, что общие коридоры ему не помеха. На авансы не скупится. А когда Светка уходит варить кофе, подсаживается к Насте на диван, берет за плечи и спрашивает:

– Ну что, красавица, какие планы на будущее?

– На какое будущее?

– На ближайшее.

– Еще раз выйти замуж.

– Молодец.

Смеется. Не верит. Словом, его не обманешь, красотой не удивишь. Один такой в Москве говорил Насте, что любой красавице предпочтет горбунью. Сытые люди. Голодный на царевну зарится, а этим – лягушку подавай.

Светка приносит кофе, видит их рядышком, Саратонов не смущается, ему даже руку с плеча лень убрать. Может, надеется остаться с двумя? Видит, что Светка начинает нервничать, и ее рядом усаживает. Одна – по левую руку, другая – по правую. Кофе пьют. Ароматный кофе из китайских чашечек. Молодец, Светка, старается. Но в том-то и дело, что Светка старается, а Настя играет.

И доигрывается.

Светка выманивает ее на кухню, хватает за руки, задирает к потолку свою двустволку, чтобы в глаза не смотреть, и горячечным шепотом в лицо:

– Зачем он тебе, Надежда?

– Так просто.

– Вот видишь, а для меня это последний шанс отсюда выбраться. Последний шанс…

– Ты что – замуж за него собралась?

– Да тише ты, что я дура? Мне бы только понравиться ему. А он человек слова, от обещаний не отказывается. Два года назад подругу мою в город перетащил, квартиру ей сделал. Он никаких сплетен не боится.

– А чем тебе здесь плохо?

– Возраст комсомольский кончается, через год-другой никому не нужна буду. А в городе я и работу приличную найду, и мужа.

– Да, замуж нам пора…

– Не трогай его, Надежда. Не для баловства прошу, для дела.

– Хорошенькое дельце.

Анатолий как-то говорил, что мужику проще вывернуть душу, чем выйти к друзьям без трусов. У женщин все наоборот. С одинаковым удовольствием она выставит перед подругой и красивую комбинацию, и красивое тело. Сбросив белье, она не испытывает неловкости – самое потаенное и самое постыдное упрятано гораздо глубже, замуровано так, чтобы оно и носа не показывало, особенно перед подругами. И если уж это самое оно выглянуло на свет – значит, женщина загнана в угол, значит, отчаялась и у нее нет сил следить за собой. Анатолий любил поболтать о женской душе.

Светкины пальцы впиваются в ее руку все сильнее и сильнее.

– Хорошо, я могу уйти, но вдруг он провожать увяжется.

– Помоги, век не забуду.

Разве откажешь, если так просят. Настя так просить не умеет, не научилась. Зато она может придумать, как уйти. С такими задачками она хорошо знакома.

– Сейчас я с ним немного потанцую, потом пойдешь ты, и не отпускай его как можно дольше, а я в это время смоюсь. Пусть думает, что приревновала.

И не надо благодарных объятий, тем более – поцелуев. Чужого ей не жалко.

Когда Настя пригласила Саратонова танцевать, брови его удивленно дернулись вверх. Скорее всего, догадался, о чем девушки секретничали на кухне, кого делили, и даже вычислил, кому достался. Удивился своей ошибке, но не расстроился. Насте казалось, что даже обрадовался. Но уж точно, не разомлел от самомнения. Мужик привыкший к вниманию, знающий себе цену. События не торопит, обходится легкими любезностями, посмеиваясь про себя над щекотливой ситуацией. И Настя посмеивается. Одна Светка напряжена, сидит возле проигрывателя и не замечает, что рука тянется укоротить танец. И все-таки дождалась паузы.

– Мне кажется, что именинница тоже имеет право.

– Несомненное! – смеется Саратонов.

Дверь открылась и закрылась бесшумно. Не заметила, как сбежала по лестнице. А на улице остановилась. Засомневалась – стоит ли одноклассница такого щедрого жеста. Кому из них нужнее этот покровитель? Захотелось вернуться. Увидела перед собой мальчишку лет двенадцати. Нагнулась к нему и спросила:

– Мальчик, как ты думаешь, я добрая или злая?

Мальчишка испуганно поднял глаза.

– Скажи, а я тебе мороженое куплю.

– Нету его в киоске, и закрыто уже, – буркнул пацан и, нырнув мимо нее, отбежал в сторону, а увидев, что странная тетя оглядывается на него, покрутил пальцем у виска.

– Истина в устах младенца, – усмехнулась, вздохнула и пошла.

Сделала доброе дело, помогла подруге, а радости никакой. Тоска зеленая, и податься некуда. Если сестра уже вернулась и разогнала дочкиных дружков, легче не будет, сколько разговоров придется выслушать, сколько жалоб и причитаний, а там и до упреков недалеко. Идти домой – никакого желания.

Зашла в свой ресторан. И словно в первый раз его увидела – шалман, забегаловка, ни одного приличного мужика, тупые пьяные рожи. Пока с подносом бегала, все казалось приличнее. Получку отрабатывала и надбавку за их слюнявость собирала – некогда было приглядываться. Но терпеть бесплатно – поищите другую.

Надеялась отсидеться до закрытия – сбежала.

15

А дома еще хуже. Заплаканная Людмила забилась в угол, а у порога ее комнаты пьяный Толян улыбается во сне, разлегся, как у себя в общежитии.

– Ты зачем их пустила?

– Ага, пустила. Побежала на улицу, поймала и привела.

– Кто привел – я знаю. Зойка взбаламутила.

– Может, и Зойка. Я с работы пришла, они уже сидели.

– Зойка с панталыку сбила и кобелей созвала. Не моя же.

– Может быть.

– Моя не знает, где что растет у мужика.

– Откуда ей знать, – лениво соглашается Настя, видела бы сестрица свое чадо прошлым вечером.

– Моя позже десяти вечера спать не ложилась.

– А где она сейчас?

– Зойка увела, лиса рыжая. Вот уж, прости господи, чья бы корова мычала… Прикрикнула на них, и сразу же обиженную корчить, а банку со спиртом в сумку затырить не забыла.

– Черт с ней, с банкой.

– А ремонт. Вдруг больше не принесут. Ты сколько вчера брала?

– Пять.

– Сколько?

– Пять.

– А куда остальное делось? Неужели этот козел выхлебал?

Сонный Толян вздрагивает от пинка и приподнимает голову, Людмила отбегает к столу, поближе к Насте. Толян что-то бормочет, но, к счастью, не просыпается.

– Ты как хочешь, а я спать пошла.

– Спи, если можешь, твое дело маленькое, а я Верку дождусь. И этот вдруг среди ночи покурить захочет, никакие пожарники не спасут.

Утром война продолжается.

Толян с мокрым пятном на брюках стоит посреди кухни, а Людмила, отгородясь от него столом, кричит:

– Катись отсюдова, пока милицию не вызвала.

– Дай опохмелиться.

– Мильтоны приедут и опохмелят.

– Не приедут. На свою шею звать не станешь. Налей, говорю.

– Нету у меня.

– Есть, в погребе. Верка вчерась хвалилась.

– Проваливай отсюдова!

– Пусть лезет в погреб, а мы его там закроем, – подсказывает Настя.

– Дайте опохмелиться, и я уйду.

– Зойка последний унесла.

– Рассказывай. Сами ночью перепрятали.

– Поищи, если такой умный, авось шею своротишь.

– Да налей ты ему, и пусть катится, – не выдерживает Настя.

До Людмилы наконец доходит, что просто так от Толяна не отделаться, она выбирается из-за стола, открывает настенный шкаф и достает почти полный стакан.

Опохмелка прибавляет Толяну наглости. Стакана ему мало. Людмила кричит еще злее, а он сидит, как истукан, и требует повторения. Вчерашние опивки кончились, и теперь Людмиле надо идти в потайное место, но она боится, как бы этот придурок не увязался за ней. Концерт продолжается. Слушать целое утро, как разоряется сестра, и нюхать вонь от порток забулдыги Настя не намерена, она идет к себе, берет бутылку, приготовленную для ресторана, и, показав ее Толяну, выносит на улицу. Поставив бутылку на мостки возле крыльца, Настя возвращается к двери.

– Хитрая, стерва.

– А ты как думал, – говорит Настя и, выждав, когда Толян переступит порог, торопливо запирается на крючок.

Уставшая Людмила садится у окна и снова ждет Верку.

– Шла бы спать.

– Не хочу. Дернуло меня поехать за этой путевкой. И не достала, и девку прозевала.

– Придет, никуда не денется.

– Кто знает.

Людмила вытирает занавеской глаза и переходит к другому окну. Настя смотрит на неубранный стол, к тому же еще этот запах от порога… Она греет воду и принимается за уборку.

Людмила молча выходит на улицу и садится на лавочку под окнами.

Приготовив завтрак, Настя выходит позвать сестру, но Людмила отказывается. Сидит, кивает головой своим мрачным думам, совсем как старуха.

Оставлять сестру в таком состоянии одну тяжело, но и помочь ей нечем. Где искать Верку, Настя не знает, да и знала бы – за волосы не притащишь, а уговорить не сумеешь. И все равно уходит на работу с чувством вины, поэтому, когда ее зовут к телефону, она уверена, что звонит сестра, и бежит, ожидая самого худшего, оттого и не сразу узнает голос Светки.

– Спасибо, Надежда, у меня все нормально.

– Значит, скоро переезжаешь?

– Это длинный разговор, я по другому вопросу звоню. Тебе дубленка нужна?

– Какая дубленка?

– Импортная. Знакомая для меня достала, а моя попа для нее широковата.

– Монгольская?

– За кого ты меня принимаешь? Французская. Госцена семьсот шестьдесят.

Настя не знает, наскребет ли денег, но, если придется зимовать в Качинске, тогда…

– Она еще раздумывает, – наседает Светка. – Бери гаманок и ко мне, пока не перехватили.

У Насти не рассчитан один столик. Она просит напарницу – услуга не обременительная. Еще бы такси взять. Но попробуй поймай, когда на весь город три с половиной машины, из которых две в ремонте.

На автобусной остановке она без особой надежды машет «жигуленку». И тот останавливается. По дороге Настя сочиняет трогательную историю, просит, чтобы шофер не уезжал, обещает управиться за три минуты.

А из растворенного окна рвется на улицу «удалой Хазбулат», и мужской голос заметно выделяется из женских. Принесла кого-то нелегкая.

Людмила сидит в обнимку с дочерью, по другую руку – новоявленный жених, даже Зойка с парнем. Один Толян потерялся. Спелась родня. Помирились. Ну и слава богу, а вернее, черт с ними.

У нее не набирается и шестисот рублей. Надо было не в сумочке бутылки на работу носить, а в бауле. Теперь уже дубленку хочется позарез. У сестры просить бесполезно, при людях она не даст. Можно перехватить у Светки. Или… Или продать той же Светке сережки, подаренные Николаем Николаевичем.

Настя протягивает водителю пятерку. Мужчина качает головой, грубит, чтобы скрыть смущение.

– В большом городе шоферы не стесняются брать деньги и у красивых женщин.

– Мы, слава богу, в маленьком живем.

– Тогда спасибо вам огромное.

Дубленка словно специально на нее скроена! Светка с подругой пьют шампанское. Еще на пороге она предупредила Настю, что о дне рождения при посторонних вспоминать нежелательно. Махровый халат ее полнит, и вообще она сегодня совсем другая. Но смотрит весело. Значит, дубленка – нечто вроде благодарности за помощь. Сгодились и сережки. Сделку надо обмыть. Жалко, что Насте надо возвращаться на работу.

Светка все понимает, она не настаивает, чтобы Настя засиживалась с ними. Другое дело – по бокалу шампанского на прощание, Светка очень обидится, если она откажется. По бокалу – и до свидания.

А когда оно будет, это свидание, и будет ли оно… Светка не уточняет.

В ресторане Настя еще раз примеряет дубленку.

– Такое чудо. Ну прямо как украла, – воркует напарница.

– Сестра с дочерью облезут от зависти.

– И облезут, и полысеют.

Одного Настя не может решить, при гостях показаться в обновке или дождаться, когда они уйдут.

16

Дожидаться не приходится. Дубленка остается упакованной в бумагу. Людмиле не до развлечений.

– Ты во всем виновата.

– Кто же, кроме меня, – соглашается Настя.

– Она еще смеется.

– Жених, что ли, от Верки сбежал, меня увидев?

– От тебя не сбежишь. На тебя они как мухи на навоз.

– Давай, давай, я сегодня добрая.

– От тебя все началось. Жили спокойно, забот не знали. Свалилась на нашу голову.

– Может, все-таки расскажешь?

Настя видит, что сестра не столько обозлена, сколько перепугана. В доме подозрительно тихо и никаких следов недавнего пира: стол чистый, посуда составлена в шкаф, даже пол вымыт, обычно Людмила не спешила с уборкой, а тут расстаралась.

– Верка-то где?

– В постели, где же ей быть в это время. Виталий приходил.

– Зачем?

– Я откуда знаю. Раскричался, как в собственном доме. А ребята наши терпеть должны?! Он первый и ударил. Мы все можем подтвердить.

– Кого ударил?

– Веркиного. Нос ему разбил и рубаху порвал. Он тогда ему и двинул. Один раз или два, я не заметила. А много ли сопле надо.

Только и всего? А паники-то. На то они и мужики, чтобы драться.

– Никакой драки не было. Съездили друг другу по разу, один упал и голову расшиб, потом я их разогнала. А Виталия твоего мы с Зойкой до гостиницы проводили.

Не совсем складная история. Людмила путает, недосказывает, словно говорит не с младшей сестрой, а с милицейским следователем.

– Ты хоть сказала ему, где Любаха живет?

– Я почем знаю где. Может, в общежитии, может, в деревню умотала.

– Сильно его избили?

– Ушибся он, говорю, упал. Только откуда знать, что он наболтает, если спрашивать начнут. Так что, дорогая Надежда, вещи твои я кое-как собрала, проверь, может, недоглядела чего, и топай на вокзал.

– Привет! А мне с какой стати?

– Ты эту кашу заварила. Может, он и не к Любахе шел, а к тебе. А тебя не будет, и спросить не с кого.

– Ловко придумала.

– Придумала или нет – проверить трудно, а если потребуется подтвердить, что он тебя спрашивал, так Зойка здесь была, она скажет.

Выговорила. Нелегко, видать, было с таким булыжником дожидаться. Устала сестрица, вон какое дыхание тяжелое, аж с присвистом. Запыхалась, а лицо замороженное, хоть бы мускул дрогнул, хоть бы взгляд отвела.

– Да черт с вами! – кричит Настя. – Раньше без вас не пропала, а теперь и подавно не пропаду.

– Вот и хорошо. В три часа ночи поезд идет. Вещей у тебя немного, успеешь.

Чтобы убедиться, действительно ли на дворе ночь, Настя раскрывает окно. Все верно – самая настоящая ночь, и звезды по всему черному небу. После этого ей хочется переспросить сестру о поезде, на котором она должна выметаться из Качинска. Неужели так быстро? В милиции и то дают двадцать четыре часа на сборы, а из родного дома – среди ночи, не дав на дорожку присесть. Может, это шутка? Тогда почему так намертво заморожен взгляд Людмилы? А коли так – Настя подходит к сестре и складывает пальцы в тугую дулю.

– Нет уж, дудки. Мне еще с работы надо уволиться.

– Ты временная и материально не подотчетная. Я схожу и объясню, что срочно вызвали.

– Все равно – ночью не поеду.

– Тогда утром, на десятичасовом. – Людмила вроде как оттаивает, соглашается на мелкие уступки, голос ее теряет прежний напор. Она тоже устала. Ей тоже нужна передышка, чтобы набраться твердости и, подняв Настю на рассвете, довести дело до конца. Только утренняя твердость подкрашена заботливостью. – Вдруг билетов не будет. Надо бы пораньше очередь занять.

– А ты бы съездила и привезла билет.

– Нельзя мне отсюда отлучаться, вдруг милиция нагрянет, ты уж извини. Не за себя боюсь, за Верку. – Людмила всхлипывает. – Не поминай лихом.

– Да ладно тебе, без билета не останусь. – Настя и сама чуть не плачет от жалости.

И вроде откуда бы взяться этим слезам, а они возьми да подкати.

Не сегодня, так завтра все равно собиралась уезжать. Но лучше все-таки – завтра, потому что сегодня, после покупки дубленки, денег у нее еле-еле наскребается на билет. Если ехать в общем вагоне, останется на скромные обеды, только невесело в общем. Просить у Людмилы не хочется и бесполезно, не поверит, что у Насти пустой кошелек. Можно заскочить к Светке, но этой надо объяснять причину отъезда, к тому же и дубленку может назад потребовать. А уж если продавать, то намного выгоднее доехать до областного центра, там больше дадут. Но это на крайний случай. Сначала надо найти Жорку и попросить в долг. С Жоркой всегда можно договориться.

Или все-таки сесть в общий?

Сомнения разрешает кассир – десятичасовой до Москвы не идет. Выбирать не из чего. Настя звонит директору ресторана, хочется проститься по-человечески, поблагодарить за помощь, извиниться за неожиданный отъезд. Недовольный женский голос отвечает, что мужа нет дома. Настя не успевает назваться, а из трубки уже гудки. Может, и к лучшему, что не смогла поговорить, долгие проводы – лишнее вранье, пусть даже и вынужденное.

Остается искать Жорку. Единственный открытый мужик, остальные – внуки подпольщиков, потомственные конспираторы: ни фамилии, ни адреса, ни места работы. Где, к примеру, отлавливать того же Николая Николаевича? Адрес Жоркиной конторы у Насти в сумочке. Велел записать на всякий случай, вот он и выпал, этот случай, неожиданный и не самый приятный.

Ищет адрес, а находит визитную карточку таллинского капитана – второй раз за последние сутки, сначала, когда перетряхивала вещи, собирая деньги на дубленку, и теперь – подскребая на дорогу. К чему бы такая назойливость, дорогой капитан? Уж не мечтаете ли вы о внезапном визите прекрасной незнакомки? А что, можно и в Таллин – городишко вполне культурный. А какие рестораны – любимое воспоминание Анатолия.

Но сначала надо найти денег на билет.

Если хорошего человека не оказывается на месте в нужный момент, значит, это не самый лучший из хороших людей. Или он удачно притворялся хорошим человеком. Жорка не притворялся. Жорка очень хороший. И манеры у него самые прекрасные и мужественные – кругом конторщики с умными физиономиями снуют, дамы очками сверкают, а он, как дома, никого не стесняется и не спешит затолкать гостью в укромный уголок, подальше от любопытных.

– Значит, деньги нужны?

Попросила, не виляя, с ходу, без бомбежки слезами. Зачем темнить с открытым человеком. Могла бы начать с рассказа о Виталике, предупредить, чтобы сам был поосторожнее на подходах к дому сестры, она и предупредить не забудет, но пришла она прежде всего за деньгами, с них и начала.

– Рублей сто. Я отдам. Самое позднее – через два месяца пришлю.

– Сейчас что-нибудь придумаю, подожди здесь.

Он приносит пачку затрепанных трешек и пятерок, собранных из разных рук. Заставила мужика побираться.

– Извини, миленький.

Настя целует его в щеку, просто из дружеской благодарности, ну, может быть, чуточку нежнее прильнув, но не зазывно, едва прильнула, а ловкая и уверенная рука Жорки уже придерживает ее, не дает отстраниться.

– Если хочешь, я могу остаться на денек.

– Необязательно.

– Я не долг имею в виду.

– И я тоже. Мы же друзья. Сегодня я тебе помог, завтра ты меня выручишь.

– Удивительный мужик. Встретить бы тебя чуть пораньше.

– Тебе так кажется. Во сколько твой поезд отходит, может, проводить приду.

– Поздно будет, не стоит.

– Тогда удачи тебе, Настенька!

17

В Новосибирске подсаживается новый пассажир. И оживает женское купе. У одной из попутчиц отыскивается колода карт, а такая вся из себя грамотная сидела, носа от книжки оторвать не могла. Ее подруга спускается с полки и уходит в туалет – прихорашиваться. Остатки завтрака сдвигаются к окну, накрываются газетой. И вот уже две девицы и мужчина учат Настю премудростям преферанса. А ученица из Насти неважная. Образованные девицы увлеченно и серьезно, будто на работе, растолковывают правила игры и удивляются ее девичьей памяти и ее непонятливости. Настя не обижается на их шутки, пусть порадуются, если им так нравится учить, она специально может сбросить не ту карту. У нее своя игра. Мужчину вряд ли интересуют ее математические способности. А постоянные поучения умненьких соседушек только помогают ей держаться в центре внимания.

Маленькая женская война, в общем-то необязательная, за бесполезный клочок ничейной земли. Им ехать в Москву, ему – в Челябинск. Встретились и разошлись. Но даже в такой войне никто не хочет проигрывать. Не хочет и Настя. Ей позарез необходимо лишний раз утереть нос добропорядочным дамочкам. К тому же мужчина чем-то напоминает Анатолия. Только – чем? Она, как всегда, не может сразу понять.

– Опять Анастасия неправильно сходила. Неужели трудно запомнить: под игрока – с семака.

– Простим неопытной, – заступается мужчина. – Пусть переходит. Дорога длинная – научится.

– Я предупреждала, что не умею. Играйте лучше без меня.

Она не капризничает, она просится выйти из игры. Ее начинают уговаривать. Особенно старается любительница почитать. Настя уступает, но на вторую партию уже не соглашается. Она выходит из купе и останавливается возле окна, подышать на прощание сибирским ветром, уверенная, что мужчина не засидится с картежницами.

И он приходит.

А за окном выгоревшая сентябрьская степь. Потом выплывает село. Поезд, не замедляя хода, бежит дальше, торопится.

– Видите большой дом? – спрашивает Настя, не оглядываясь. – Он называется крестовым.

– Нет, Настенька, это всего-навсего пятистенок.

– Вы не успели рассмотреть. У меня точно такой же в Качинске. Но спорить бесполезно, уже проехали.

– А я думал, что вы из Москвы.

– Последнее время – да. А в Качинске у меня родовой замок, построенный дедом. Сейчас там живет сестра, одинокая, больная. Попросила помочь с ремонтом. Взяла отпуск, выпросила месяц за свой счет и поехала.

– Закатали рукава, топор в руки и за работу.

– Шутить над женщиной проще всего.

– Простите, но я без умысла.

– Я и сама не белоручка. А в городе у меня много одноклассников, кое-кто в начальство выбился, соседка по парте в горкоме комсомола работает. Помогли организовать малый БАМ.

– Мне кажется, вас очень любят друзья.

– И я их тоже. Сейчас загляну домой и, если все нормально, поеду на неделю в Таллин, подруга что-то захандрила.

– А муж отпустит?

– Отпустил бы. Но его пока нет. Не выходить же замуж ради московской прописки. И надоело мне в Москве. Суматошный город, подруга в Таллин зовет. Съезжу посмотрю, если понравится – останусь. У меня, кстати, и в Челябинске одноклассница.

– Может, соседи? Я на улице Сони Кривой живу.

– Нехорошо смеяться над наивной девушкой.

– Я не смеюсь.

– А улицы Соньки Золотой Ручки у вас нет?

– Это в Одессе надо искать. А у нас действительно жила революционерка Соня Кривая, замученная белогвардейцами.

– А я бы в то время тоже в революционерки пошла. Похожа я на революционерку?

– Ни в коем разе. Они же все страшненькие были. Ваше место не в подполье, а на балах.

– Спасибо за доверие.

– Пожалуйста. А все-таки в каком районе подруга-то живет?

– Мы не переписываемся. Но адрес всегда можно в справочном узнать. Пойду-ка я чайку закажу.

– Ну, что вы пойдете – сейчас исполню.

– Нет, я сама.

Настя идет к проводнице. Вагон сильно шатает, но она идет красиво, она в этом уверена, и еще она уверена, что мужчина смотрит не в окно. Она оглядывается. Конечно – на нее. Точно так же смотрел на нее Анатолий в первые дни их знакомства.

А до Челябинска еще больше суток пути.