Вы здесь

Игра с тенью. Часть II (Владимир Янсюкевич)

Часть II

Принцип ломехузы

Люди разумные часто бывают

ненавистны могущественным властителям.

Эразм Роттердамский2

Есть два рычага, которыми можно двигать людей:

страх и личный интерес.3

Наполеон I (Бонапарт)

Февраль 201… года в Москве был скуп на снег и морозы. Зато Германии синоптики предрекли аномальную стужу, и на этот раз их ожидания с лихвой оправдались. На Пиренеях играли в снежки. На Балканах из-за обильных снегопадов объявили режим чрезвычайной ситуации. А в Хорватии до ближайшего магазина люди могли добраться только на лошадях. Да и Новому свету не повезло. За месяц до этого Калифорнию накрыл арктический холод, а Ниагарский водопад сковало лютым морозом, и он в считанные дни превратился в гигантскую сосульку, плачущую редкими ручейками. А сибирские мужики и бабы, обливаясь пóтом, вышли на митинг с лозунгами: «Долой коррупцию!» и «Даёшь холод!» Видно, русская зима со всеми её прелестями была вывезена из России заодно с прикарманенными миллиардами и разбросана щедрой рукой по странам Европы и заокеаническому континенту…

И потому Правитель Мира и основатель Тайной Иерархической Конституции (ТИК), господин Эстээраха, лелея геополитические амбиции и опасаясь за собственное здоровье, распорядился перенести свою штаб-квартиру в места не скучающие по экстремальным сдвигам природы, спровоцированным человеческой жадностью, недальновидностью и бесхозяйственностью – туда, где не засыпают глаза песчаные бури; где всемирный потоп, как следствие глобального потепления, не заливает долины, леса и подвалы домов; где местные жители не загибаются от превышающей все мыслимые нормы радиации; где людей не лишают свежего воздуха и безопасного для жизни питья попирающие экологию помойки; где кажущиеся сонными вулканы не исторгают наружу огонь и серу; где засуха не иссушает дотла человеческие организмы; где земля ещё не испытала на себе погромов от метеоритных атак; и где не трескаются от свирепых морозов и не самовозгораются от непомерной жары компьютерные планшеты – туда, где ещё светит солнце, цветут сады, поют птицы, журчит родниковая вода и веет прохлаждающий ветерок. Более точного адреса обнародовать, по известным причинам, нам не светит, даже если бы он и был известен. Достойный выбор. Браво господин Эстээраха! И слава (теперь уже трудно сказать – кому), что такие места пока ещё существуют на нашей истерзанной прогрессом планете.


Господин Эстээраха сидел на нижней каменной площадке приморской виллы в белоснежном пляжном халате и размышлял о свойствах человеческой натуры. Под ним покоилось широкое кресло из тёмно-шоколадного палисандра, украшенное резьбой из слоновой кости; за его спиной – по обе стороны виллы, в несколько ярусов зеленели сады с оливковыми и фруктовыми деревьями; перед ним – с собачьей преданностью лизало солёными языками каменную лестницу, сходящую с площадки к самой воде, бескрайнее море; над ним – высоко в ослепительно бирюзовом просторе парил орёл, высматривая среди прибрежных камней зазевавшуюся черепаху; рядом с ним, по правую руку стоял круглый мраморный столик с бокалом гранатового сока, рубиновым блеском играющим в лучах восходящего солнца. Повелитель Мира, погружённый в медитацию, был неподвижен, как каменный истукан. В его зеркальных очках в золотой оправе, закрывавших глазницы, отражалась морская лазурь, а его жидкие рыжеватые волосы гладил свежий утренний бриз.

Господин Эстээраха – приверженец абсолютной власти и редкий любитель парадоксов. Своё любимое изречение: «чем больше мы настаиваем на том, что мы есть, тем с большей очевидностью приходим к тому, что нас нет» – он смакует для себя с завидным интеллектуальным наслаждением. Однако широко обнародовать столь катастрофически величественную мысль он не спешит, сознавая, что её доступ к головам незамутнённым глубокомыслием затруднён зашкаливающей абсурдностью и благодаря этому не может быть настолько устрашающим, как бы ему того хотелось. Ведь то, чего мы не понимаем, для нас как бы не существует. А бояться несуществующего – милости просим круглых дураков, а для нас, господа хорошие, пустое место и есть пустое место, ни к чему не обязывающее и ничем не стесняющее. И потому Правитель Мира извлекает из своего богатого философического арсенала и пускает в обращение другой парадокс, с щадящим порогом сложности, чем вызывает у всякого пытающегося его переварить паническое недоумение: «чем большего мы хотим, тем меньше нам достаётся». Его он изрекает неустанно и призывает своих бесчисленных адептов во всех концах света принимать как руководство к действию. И адепты, с непременной оглядкой на свой карман – преданность идее в данном случае хорошо окупается – усердствуют не на шутку. Разъясняя людям суть парадокса, они виртуозно манипулируют понятиями и доводят его до своего логического завершения, превращая в соблазнительный семантический перевёртыш: «чем меньшего мы хотим, тем больше нам достаётся». При этом предикаты «хотим» и «достаётся» в процессе грамматического аттракциона благополучно теряют своего субъекта, и любой храбрец, не лишённый остроумия, может смело задать правомерный вопрос: а то ли нам достаётся, чего мы хотим, и кто это мы? А в результате нехитрой умственной операции, если бы он на такое отважился, смог бы набрести и на достойное решение сей головоломки: чем меньшего хотите вы, тем больше достаётся нам. И таким образом, с помощью простой арифметики смог бы выявить истинную подоплёку насаждаемого Правителем Мира парадокса. Проще говоря, господин Эстээраха под видом беспокойства о нашем благосостоянии сдирает с нас последнюю рубаху, и его руки тянутся к нашему горлу, чтобы перекрыть кислород – последнюю зацепку в этой жизни.

У людей, не обладающих способностью логически и хладнокровно рассуждать, волосы встают дыбом от такой казуистики, сердце сжимает безжалостная рука страха, а сами они проваливаются в чёрные дыры сознания, откуда нет благопристойного выхода, если он есть вообще.

Господин Эстээраха очень хорошо осведомлён об этом. И потому не устаёт везде и всюду, используя средства массовой информации, впаривать публике, сидящей у телевизора или погружённой по самое эго в мир виртуальной реальности, столь полюбившийся ему парадокс; где-то употребляя власть, где-то выдавая его за божественный постулат; а там, где религиозное рвение потихоньку сходит на нет, представляя его как неопровержимый довод в пользу разума. Действие сего спекулятивного суждения на его персону, естественно, не распространяется, и лишь губительно сказывается на тех, кто ни сном, ни духом не ведает о существовании его самого. И таким образом его методика оболванивания масс (называемое для отвода глаз красивым иностранным словечком индоктринация, что означает попросту: промывание мозгов, исключающее любую попытку критического восприятия; или иначе – элементарная пропаганда, не всегда махровая, но непременно с надеждой на махровый результат) с успехом претворяется в жизнь. Короче, пользуясь известной народной поговоркой, Правитель Мира наводит тень на плетень. И людские сообщества, клюнувшие на его приманки, всё чаще напоминают караван незрячих, плетущийся вслед за ими же избранным среди себе подобных к неминуемой пропасти – средневековый юмор Питера Брейгеля Старшего с каждой новой эпохой становится всё менее смешным, а фантасмагорический «Сад земных наслаждений» Иеронима Босха повсеместно приобретает реальные очертания.

И только люди мыслящие, не поддающиеся гипнозу демагогических утверждений и вообразившие про себя, что обладают в достаточной мере свободой воли, являются для господина Эстээраха досадным камнем преткновения. Ибо он не заинтересован в честной борьбе с кем-либо и хочет иметь абсолютное превосходство во всех сферах и надо всеми, находящимися в любой точке земного шара. И он делает всё для того, чтобы непокорные ему экземпляры исчезли с лица земли. Будущее принадлежит ему. И только ему. И кучке приближённых. Остальные имеют право на жизнь только при условии полного подчинения всем статьям основанной им Тайной Иерархической Конституции. Именно поэтому Правитель Мира не любит философов и литераторов. И напрасно. Огульно называть всех, владеющих пером, людьми мыслящими, а стало быть, «двигающими», значило бы сильно погрешить против истины. В общей массе они безоговорочно следуют его иерархическим предписаниям, то есть, с успехом загоняют абсолютное большинство под крышу общего знаменателя. И лишь немногие из них пытаются раскачать выстроенную Правителем картину мира – берут на себя смелость называть белое белым, а чёрное чёрным с тем, чтобы вырвать среднестатистического человека из той ловушки, которая уготована ему господином Эстээраха и в которую он постоянно попадает, не желая браться за ум и потакая своим слабостям.


В то время, как господин Эстээраха наблюдал за охотничьей повадкой парящего орла, на площадке нарисовался Шаблон, Генеральный помощник Правителя Мира и одновременно куратор по идеологии Подчинения, человек, на первый взгляд, довольно неприятный… да и на второй – тоже. И на третий, если говорить начистоту, хотя вполне достаточно и двух, чтобы назвать его жутковатой личностью. Впрочем, если подходить строго к его сущностной характеристике, он и не личность вовсе, даже не человек, а некая риторическая фигура в образе человека, подстава, вымышленный персонаж, измерительная линейка, лекало, функция, плод практического ума, синтезированная модель межчеловеческих отношений, если хотите, то есть, продукт сугубо искусственный. Такой в чистом виде в природе не встречается.

Куратор вытек из потайной ниши, встроенной под лестницей, тихо, незаметно, как просачивается вода из прохудившейся бочки. Торопливым шагом, слегка заваливаясь на правую ногу, также бесшумно поднялся на площадку и застыл в подтянуто-подобострастной позе, ловко совмещая в пластике военную выправку и безусловное преклонение. Куратор был полюсной противоположностью господину Эстээраха: абсолютный раб – абсолютный господин. Последнего тоже трудно было бы назвать человеком в общепринятом смысле этого слова, ибо он представлял собой некий роковой фантом, прочно засевший в людском сознании и, благодаря этому, с завидной лёгкостью управляющий миром. На кураторе мешковато сидел синий мундир с золотыми отворотами на рукавах и орденом «ТИК»а I степени на шее, коим награждают за преданность Тайной Иерархической Конституции и вклад в дело стабилизации её незыблемых принципов. На его рябоватом лице с приплюснутым носом, трамплином взлетающим над тяжёлой челюстью, и напоминающем образ цивилизованной гориллы, застыло космического масштаба огорчение.

Господин Эстээраха, наконец, отвлёкся от орла и перехватил пронзительным взглядом проступивший сквозь солнечную дымку авиалайнер. Через минуту, когда авиалайнер обрисовался более чётко, господин Эстээраха вытянул руку, нацелил указательный палец на плывущий под небесами серебристый борт, и уже хотел нажать на воображаемый курок, как его прервали – постояв для приличия на некотором отдалении от шефа, куратор скрипучим покашливанием оповестил о своём присутствии. Правитель Мира хлопнул обеими руками по коленкам, досадливо поморщился. Однако ничего личного, как говорится, наоборот, напускное недовольство господина Эстээраха выражало отличное расположение его духа, это была обычная утренняя игра, психологический променад, особый ритуал, примитивная провокация, цель которой состояла в непринуждённом выяснении сиюминутного состояния Мира – всё ли находится на своих, санкционированных им, местах, нет ли причин для опасения, что его всемогущество в чём-то пошатнулось. И он вслед за этим, не глядя на помощника, задал, задаваемый им довольно часто, совсем простенький вопрос:

– Шаблон, без чего обычный человек не может обходиться прежде всего?

– Без пожрать и без потрахаться, сэр, – сходу и бесстрастно доложил куратор, принимая игру.

Но Правителя Мира нельзя было обмануть, он почувствовал едва уловимое напряжение в интонации Шаблона (в прошлый раз ответ звучал гораздо непринуждённей) и потому выставил уши, как локаторы, беспокойно пошарил в мировом пространстве в поисках смысла услышанного, и задал второй вопрос, наводящий:

– А деньги?

– Вы спросили про «прежде всего», сэр. А деньги не помешают ни тому, ни другому, – разъяснил куратор, слегка сконфузившись, и неожиданно для себя присовокупил скороговоркой: – Если не злоупотреблять.

– Что значит, «злоупотреблять»?

Куратор молчал, съёжившись. Обычно в разговоре с Правителем он не позволял себе комментариев, но тут, как чёрт дёрнул, сболтнул, нарушил субординацию, отвечай, когда спрашивают, а так – ни-ни!

Правитель насторожился.

– Ну же! Я задал вопрос, – сказал он с выражением кротости на холёном лице, отчего у куратора похолодело в груди. – Что значит, «злоупотреблять»?

– Очень просто, сэр: раскрывать рот на большее, чем сможешь проглотить, – отвечал Шаблон запинаясь и всё же не теряя присутствия духа. – Человек часто делает такие ошибки, подобно удаву, вознамерившемуся проглотить слона.

– А в чём причина? – вкрадчиво продолжал Правитель, он уже давно всё понял, но ему нравилось поиграть со своим помощником. В последнее время он немного заскучал. Впрочем, наверняка от него многое скрывают, и его скука беспочвенна.

– А причина в том, сэр, что он непомерно тщеславен, – видя скуку на каменном лице господина, Шаблон не на шутку раздухарился, пора поиграть в клоуна, и его понесло. – А тщеславен, сэр, оттого что глуп. А глуп, сэр, оттого, что ленив. А ленив, сэр…

– Достаточно. Вот и занимай его внимание кулинарным бредом. А чтобы не думал, поставь его раком и дёргай за либидо каждую секунду, чтобы моча ударила ему в голову и затопила мыслительный орган. По всем каналам. Чтобы выжить, он слопает всё, что ему ни предложат. Человека легче всего погубить, запрограммировав его на жажду наслаждений. Повсюду и постоянно, где бы он ни был. Ad infinitum!4 Такова моя доктрина. Я назвал её Принципом ломехузы. Знаешь, что такое ломехуза, Шаблон?

– Куда мне до ваших высоких соображений, – скромно ответил Шаблон, театрально потупившись.

– Ломехуза – насекомое, Шаблон. Маленький рыженький жучок, похожий на муравья и с виду абсолютно безобидный. Представь себе большой муравейник. Муравьиный мегаполис. У нас любят ставить муравьёв в пример людям, упоминая лишь об их положительных качествах. Муравьи, мол, – замечательные строители и организаторы и тому подобное. Хорошо работают, неплохо плодятся, заботятся о своём потомстве. Всё у них расписано, во всём вселенский порядок. И это действительно так. И стоял бы вечно их муравейник, не будь на свете ломехузы. Однажды этот коварный жучок, изловчившись, попадает в муравьиную детскую, к муравьиному потомству, и откладывает там свои яйца. Бдительные муравьи, разумеется, быстренько вычисляют непрошенного гостя и принимают меры к его выдворению из пределов муравейника. Но не тут-то было! Ломехуза не сопротивляется, нет. Ей хорошо известно: в чужой монастырь со своим уставом лезть не следует. И она выбирает тактику задабривания, просто откупается особым образом – выделяет наркотическое молочко, слизывая которое муравьи пачками балдеют и на какое-то время расслабляются, оставляют чужака в покое. А ему того и надо. При новом заходе происходит то же самое. И постепенно муравьи впадают в зависимость от лакомства ломехузы. Ради собственного наслаждения они начинают игнорировать правила муравейника. Перестают работать и полностью отдаются во власть маленького жучка. Затем из яиц ломехузы вылупляются маленькие ломехузики. Они проводят такую же политику, как и их родители, заодно поедая на завтрак, обед и ужин муравьиные яйца. И что в результате?

– Что, сэр?

– За довольно короткие сроки рушится всё, на чём держалась муравьиная держава. Муравейник постепенно исчезает, а ломехузы, пополнив свои ряды, отправляются на поиски нового, чтобы в конце концов, извести муравьиное племя на корню. Тебе это ничего не напоминает?

– Напоминает, сэр. Ой, как напоминает!

– Совершенно верно, люди очень похожи на муравьёв. В меньшей степени, конечно, на тех, кто работает, не имея понятия о существовании ломехузы, и в большей степени на тех, которые хотят ничего не делать и при этом получать удовольствие от жизни. В погоне за наслаждением человек не гнушается ничем. Зачем ему труд в поте лица и роды в муках, завещанные Хозяином Рая? Человек слаб и ничтожен в своей слабости. Вот тут-то мы его и прищучим.

– Ваша правда, сэр!

– Он готов только жрать, балдеть и… как ты выразился?

– Трахаться, сэр, – с готовностью повторил Шаблон.

– Жрать, балдеть и трахаться! Жрать, балдеть и трахаться! И всякого, кто встанет на его пути, он будет убивать. А ведь это весьма простой и эффективный способ разредить без меры расплодившееся человечество, а? И главное, прибыльный. И никакой войны не потребуется. Они угробят сами себя.

– Ваша правда, сэр. Весьма хитроумный способ.

– Постой… – Правитель Мира вдруг изобразил на лице недоумение; сегодняшняя игра его забавляла, и он растягивал удовольствие. – Что за странное выражение ты мне подсунул? «Трахаться»… Обо что?

– Это не обо что, сэр… Это… в куда… то есть… У них есть для этого очень точное слово, но оно варварски реалистичное, и я… не рискую оскорбить им ваш тонкий слух. И потому использую широко употребляемый заменитель…

– Твоё красноречие для меня, как инсектициды для тараканов. Лучше покажи.

– Конечно, сэр! Это когда, сэр… совокупляются, сэр… две таракашки… ой, извиняюсь! Две особи, сэр… – поспешно, путаясь в словах, пояснил Шаблон, для вящей доходчивости довольно изобретательно показывая на пальцах.

– А, папа-мама! Так бы и сказал. Ян & Инь? Кажется, так это китайцы называют? – Правитель Мира подпрыгнул на пятой точке, радуясь своей проницательности.

– Так… но не обязательно так, сэр, – терпеливо разъяснял куратор, словно сидевший перед ним и задавший неудобный вопрос был единственным сынком какого-нибудь олигарха или какого-либо крупного чиновника с мигалкой в голове, огорчать которого, одёргивая его нерадивого отпрыска, ему не то, чтобы не хотелось – очень даже хотелось – но было страшноватенько, ещё чего доброго (или недоброго?) прихлопнут, как надоедливую муху и дело с концом, и потому он старался держать себя в рамках педагогического нейтралитета. – Порой тут не различишь, сэр, где папа, а где мама… всё так перемешалось…

– То есть?

– Случаются и однополые связи, сэр. Янь с Янью или Инь с Инью. Как кому вздумается.

– Чего только ни бывает в мире животных, Шаблон, – вздохнул Правитель, прикрыв глаза.

– Они это называют «заниматься любовью», сэр.

– Китайцы?

– Не только китайцы, сэр. А все, кто этим занимается.

– Ну и ладно. Раз так, им и карты в руки. Пусть трахаются обо что им вздумается всеми способами, пресыщая тело и опустошая душу. Нам это на руку. А, Шаблон?

– Так-то оно так, но…

Господин Эстээраха резко мотнул головой.

– Что ещё?

– Есть проблема, сэр, – испуганно выдавил Шаблон и зажмурился.

Правителю ударила кровь в голову. «Так вот в чём причина его сегодняшней разговорчивости!» – подумал он с досадой.

– Хватит! Вечно ты суёшь мне под нос какие-то надуманные проблемы! – он встал и, неосмотрительно распахнув руки, резким движением смахнул со стола бокал с гранатовым соком. Бокал упал, разлетелся на сверкающие под солнцем осколки, а по мраморной плите расползлась тёмно-красная лужа. – Ну, вот… плохая примета, – Правитель Мира брезгливо поморщился и медленным шагом стал спускаться к воде.

Куратор последовал за ним. Как бы он ни хотел не портить настроения хозяину, терять было нечего. Недомолвки весьма неприятная штука. За них и пострадать можно.

– Но это весьма важная новость, сэр!

Господин Эстээраха со стоном выдохнул, прищёлкнув языком:

– Ну, что там за проблема у тебя? Где?

– Всё там же, сэр.

– Говори.

Куратор наклонился к уху Правителя и озвучил шёпотом так обеспокоившую его новость. Скуку с Правителя моментально, как ветром сдуло, но это было отнюдь не то, чему следовало радоваться.

Выслушав помощника, господин Эстээраха вскинул к небу гладковыбритый подбородок, одновременно вытянув руки по швам, а лицо его стало белым, как у актёра традиционного японского театра Но. Затем он извлёк из кармана халата револьвер 22-го калибра, крутанул барабан, не глядя на куратора, приставил дуло к его груди в районе предполагаемого сердца и нажал на курок.

Раздался выстрел.

Куратор солдатиком повалился на спину, ударившись затылком о ступеньку с таким звуком, как если бы его голова была кокосом. Удовлетворённый господин Эстээраха сунул оружие в карман.

– Хорошо сегодня упал, убедительно.

Куратор приподнял голову.

– Запускаем программу «Тень Генома», – сказал Правитель.

– Прошу прощения, сэр, но её запустили ещё полвека назад, если не больше, – сообщил куратор, потирая затылок.

– Вот как? Тогда почему она не работает?

Куратор с трудом поднялся.

– У них там много чего не работает, сэр. Даже принятые ими законы не работают.

– А в чём причина? Загадка русской души?

– Загадка в том, сэр, что их до сих пор очень много. И не все дураки. А тут ещё и Крым обратно оттяпали. Их полку прибыло. И они нашли лазейку, сэр.

– А кто-то говорил недавно, что они спиваются. И что их мозги вследствие этого – ни к чёрту.

– Спиваются, сэр. Но мозгов пока больше, чем алкоголя. И продажу недавно строго ограничили. Не успевают проспиртоваться.

Правитель повернулся к морю спиной, сказал устало:

– Всё нужно делать самому, ни на кого нельзя положиться, – и стал подниматься по лестнице, надувая щёки и делая на ходу дыхательную гимнастику. И пока подымался, приодел себя в соответствующий костюм, дабы появиться в нём в обществе. А поднявшись на верхнюю площадку, растворился в воздухе, лопнул, как мыльный пузырь.

Шаблон огляделся по сторонам, вытянул руки по швам, зажмурился, затем с неохотой сгруппировался и последовал за хозяином.

Кузьма

Таков закон: всё лучшее в тумане…

Вл. Соловьёв

Идёт Федот по тропинке. Вдруг поперёк канава.

– И-и-и-эх! Вспомню молодость, перепрыгну!

Разогнался, прыгнул и… плюхнулся в канаву.

Вылез кое-как, огляделся по сторонам – никого.

Пожал плечами, сплюнул.

– А! Я и в молодости, помню, не перепрыгивал.

Анекдот

С утра Кузьму скрутило паршивое настроение…

Всю ночь его сонное сознание морочили бесконечные лабиринты коридоров, гулкие тоннели, бесчисленные кубические ёмкости в виде комнат без окон с ободранными стенами, сырые подвалы, переходы с выщербленными лестницами, заваленные гниющими пищевыми отходами, повседневной мелочью всех времён и народов от искорёженных шлемов и зазубренных мечей древних завоевателей до абажуров и швейных машинок домохозяек-прабабушек, и наконец, автомобильных покрышек и сотовых телефонов, а также заселённые неподвижно лежащими (и потому казавшимися ему полумёртвыми) бомжами, которые вдруг оживали, улыбались беззубыми ртами и грозили ему пальцем, и полчищами снующих под ногами крыс – лабиринты, по которым он блуждал в поисках выхода; он то замечал на себе какие-то чужие обноски, то оказывался абсолютно голым; изо всех щелей сочилась вода, и повсюду гулял промозглый сквозняк, от которого негде было укрыться; порой сквозь щели приотворённых дверей ему мерещились всплески рыжего света и мелькание пышно-розовых женских тел, и пляшущие тени на стенах, и слышались вскрики и стоны, прерывистый смех и приглушённые рыдания; и вдруг в этой вакхической пляске он замечал лицо, где-то виденное им ранее, до боли знакомое, и он в меру своих двигательных возможностей рвался в том направлении, в замедленном беге вплывал в ту комнату, но заставал там лишь зияющую пустоту, тёмное безмолвие и колебание ледяного воздуха; и в ту же минуту призраки, дразнящие его воображение, являлись ему в перспективе сквозь новую щель, и он направлялся туда, с трудом передвигая ватные ноги, пытался крикнуть, позвать, но кто-то всемогущий наделил его неизбывной немотой; и то лицо, которое привиделось ему в призрачном мелькании тел, тускнело, оседая в памяти тяжким и смутным воспоминанием; при этом, заряженный идеей поиска, он не испытывал дискомфорта ни от холода, ни от своей обнажённости, ни от наличия на себе не совсем свежей одежды с чужого плеча, ни от затерянности в неведомом головоломном пространстве; и единственным чувством, свечой вспыхнувшем где-то в глубинах его бессонной души и постепенно разгоравшимся и заполнявшим все его внутренности, было чувство безотчётного страха – перед кем или чем, он не понимал, а только дрожал от сотрясавшей его тело тревоги и беспокойно озирался, ощупывая воспалённым взглядом покрытые коркой изморози грязно-белые выступы коридорных сводов и тёмные провалы под переходами, излучающие стужу и зловоние; и это была грязь и заброшенность не первобытного мира, а, судя по разбросанным повсюду бытовым отходам и ошмёткам прежней роскоши, грязь и заброшенность мира, прошедшего через огонь и скверну цивилизации; и он, Кузьма, сейчас был последним её выкидышем, одиноким и неприкаянным, без пристанища и без какой-либо дружеской поддержки; ещё немного, думал он, и я упаду и исчезну бесследно в какой-нибудь чёрной дыре…

Пробуждение принесло неожиданное спасение. Он приподнял одно веко и зарычал, жмурясь от яркого света, вторгшегося в комнату через полураздёрнутые шторы. И за то время, пока глаз был отверст и слегка затуманен патиной сна, сумел зафиксировать промелькнувшую по комнате знакомую тень. Это была тень Правителя Мира. Он всё утро прятался за шкафом, наблюдая за спящим Кузьмой. И вышел оттуда, лишь потому, что его заинтересовал старинный сундук морёного дуба с массивными коваными перетяжками, стоявший у стены под дверью. По заверениям Людмилы Ивановны, матери Кузьмы, этот сундук был уникален тем, что изначально существовал в единственном экземпляре, поскольку был изготовлен на заказ, и принадлежал в своё время её прадедушке по отцовской линии, солидному торговцу мануфактурой. Изготовленный безвестным мастером ещё в царские времена, сундук пережил три революции (не считая последнего переворота с социалистического боку на капиталистический в начале 90-х годов), две мировых войны, одну гражданскую и прочие пертурбации в стране, происходившие в течение двадцатого века, включая вынужденные переезды с квартиры на квартиру. Одним словом, он представлял собой неопровержимый раритет, претерпевший на себе множество ударов судьбы и, следовательно, ему не было цены. А достался он ей в наследство, благодаря представителям промежуточных поколений, потерявшим многое из того, что следовало бы ценить больше всего, и в первую очередь жизнь, но сохранившим этот сундук, как драгоценную память о своих предках, как сокровищницу духа, сконцентрировавшую в себе положительную наследственную энергетику. Однажды он исцелил Кузьму от смертельной обиды. Когда ему было лет десять-одиннадцать, он задал матери вполне законный вопрос – где его отец? Людмила Ивановна вдруг побелела, нижняя губа у неё заходила ходуном, она замахала руками в истерике, как испуганная птица, извергнув со страшным шёпотом: «Пожалуйста, никогда не спрашивай меня об этом! Не было у тебя отца!» Что мог подумать ребёнок, услышав подобное? У всех отцы есть, а у него нет. Как так может быть? Он обиделся на мать и залез в сундук, спрятался в нём навсегда, в отместку, рассудил: «задохнусь в нём без воздуха и умру, и пусть тогда без меня поживёт».

Как же потом корила себя Людмила Ивановна за то, что не смогла ответить сыну как-то по другому, не смогла придумать какой-нибудь героической, примиряющей, версии, типа был альпинистом и разбился насмерть при восхождении на пик Победы, или – военным лётчиком-испытателем и погиб при испытании очередной боевой машины; нет, всё правильно, знать правду ему ещё рано, и лучше ничего не говорить, чем врать – в доме ни одной фотографии, которая могла бы удостоверить это. А семейных снимков у неё не перечесть: отец и мать, дедушки и бабушки и далее вглубь рода, и было множество фотографий её сестры, красивой молодой девушки, студентки театрального института, рано погибшей от несчастного случая – сбила машина. Ложь имеет свойство разбухать со временем до злокачественной опухоли невероятного размера, чтобы потом неожиданно взорвать мирное течение жизни и превратить её в ад. Таким адом был биологический отец Кузьмы, и память о нём должна быть стёрта окончательно и бесповоротно.

Обыскав все закоулки в квартире и отчаявшись отыскать ребёнка, Людмила Ивановна подумала, что мальчик в очередной раз убежал из дома и стала звонить в милицию. А Кузьма, надышавшись запахом истории в дубовом коробе, беспечно окунулся в омут сновидений, а выспавшись, вылез из своего убежища сам, целый и невредимый, даже исполненный сил и в чём-то обновлённый. Именно поэтому сундук заинтересовал Господина Эстээраха; не как знак непременного скопидомства, а как возможный оберег, как амулет, издавна охраняющий семейство Кузьмы от всевозможных дестабилизирующих родовую силу напастей. И если это так, то его следовало любым способом нейтрализовать, изъять из квартиры, скажем, купить, предложив сумму, от которой мало кто способен отказаться. И таким образом прервать связующую нить рода. Главное, внедрить в голову обладателя решение о продаже. А если это произойдёт, Кузьма всецело будет во власти Правителя Мира. А там и… Видели, как рушится от малейшего дуновения долго и кропотливо собираемый карточный домик?.. Так размышлял господин Эстээраха, целью которого было всеобщее и полное разрушение естественных человеческих связей. И в предвкушении победы он затаился за шкафом безмолвной тенью и потирал руки. Несколько лет назад, когда в семью пришло неумолимое безденежье, Кузьма чуть было не клюнул на эту удочку. И если бы не Людмила Ивановна, вовремя остановившая сына, то этот во всех смыслах замечательный сундук сейчас бы обретался в иных пределах. И на их семью могло быть навлечено какое-нибудь несчастье, кто знает. Какое случилось двадцать с лишним лет назад, когда сундук при переезде на новую квартиру был случайно оставлен недобросовестным грузчиком в квартире дома предназначенного на слом. Конечно, спустя какое-то время о нём вспомнили, и он был возвращён в лоно семьи. Но случившегося уже было не поправить…


Однако всему своё время, и Правитель Мира не терял надежды. Человек слаб, и чтобы погубить, его следует довести до того предела, где слабость беспрепятственно возьмёт верх. Добить упавшего не составит труда. Веками испытанная практика.

Как раз в тот момент, когда Кузьма открыл глаз и зарычал, господин Эстээраха внимательно изучал заинтересовавший его сундук и, не желая лишний раз светиться – с некоторых пор он решил действовать исподтишка – мигом принял облик Кузьмы и метнулся в своё укрытие. Кузьма вздрогнул. Мать гремела кастрюлями на кухне и вряд ли заходила к нему в ближайшую минуту. Он уже понял, что это могло быть, и основательно напрягся. Однако ему показалось, что промелькнувшая тень, как в зеркале, отразила его самого. Но он лежал, а мелькнувшая тень была в вертикальном положении – это он видел отчётливо.

Кузьма привстал, опираясь на локти.

– Ты опять здесь?

– Опять здесь, – словно эхо, прозвучало из-за шкафа внятным шёпотом.

– Не играй со мной!

– Почему ты отказываешь мне в забаве? Ты играешь словами, а я – судьбами. У каждого свои игрушки.

– Моя игра безобидна, а твоя…

Он не успел договорить, в дверь постучали.

«Кузьма, ты не один?» – «Один!» – «А с кем разговариваешь?» – «Стихи сочиняю!» – «А… тогда извини. Завтрак на столе. Я ушла!» – «Пока, мам!»

Хлопнула входная дверь. В наступившей тишине он услышал, как методично чавкают над дверью часы, пожирая с тарелки бегущее время.

Чтобы изжить всё ещё сидевший в нём и неожиданно толкнувший под сердце испуг, Кузьма открыл оба глаза, вскочил с постели, подбежал к окну и широким жестом распахнул занавеску. Прочь негативные мысли! «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Какая жалость, что не он это сочинил. В комнату искрящимся потоком хлынул солнечный свет.

После этого Кузьма заглянул за шкаф – никого, потом вышел на середину комнаты, упёр руки в бока, задрав голову к потолку, и стоял так неподвижно минут пять или шесть, почти беззвучно шевеля губами. Таким образом он разминал свой поэтический аппарат и заодно освобождался от вчерашнего осадка, который образовался в результате приёма информации из внешнего мира. Кто-то чистит организм, обрекая себя на диету или принимая соответствующие лекарственные препараты. Он чистил его именно таким образом, ибо главный мусор попадает к нам из информационного поля, излучаемого перенаселившим земной шар человечеством. Таков был его обычный утренний ритуал, его духовная зарядка. Сегодня это выглядело так:

мозги лежат начинкой в тесте

спасибо за любые вести

за установку либо-либо

за Крым особое спасибо

спасибо за релизы в блогах

и за разборки на дорогах

за битой в лоб мерси особо

поскольку обошлось без гроба

за мат озвученный где-либо

всем изощрённое спасибо

летит на город стая шлюх

прокукарекал всем петух

как о зарплате ни тужи

кругом валяются бомжи

по лицам дураков и дур

слащавый ползает гламур

сдувает феном пыль с колен

подросток видимо от скуки

в саду стоит какой-то член-

корреспондент любой науки

гулять он вывел теорему

но эта строчка тут не в тему

у речки слился на понтон

безличный офисный планктон

какой-то левый коллектив

мыл у ручья презерватив

один весёлый депутат

критиковал страну в умат

холодный дачник ставил печку

за взятку выехал на встречку

поддатый коррупционер

с него всегда берут пример

владетели госаппарата

шестая их ума палата

лишился пряника банкир

устроил мэр луккулов пир

дальневосточный губернатор

сдав на анализы мочу

вдруг заявил с утра врачу

что он китайский император

и может делать «что хочу»

чтобы поднять чиновный тонус

им президент повысил бонус

сегодня праздник завтра стирка

в мозгу образовалась дырка

какая дырка что за связь

в неё сольётся мира грязь

кругом гудят автомобили

я жив благодаря сноровке

спасибо тем что не убили

меня вчера на остановке

Прошептав последнюю строку, Кузьма вытянул обе руки вперёд, затем бросил их вниз, одновременно согнувшись, резко выдохнул и вновь выпрямился. Теперь он готов для нового дня. Крикнул «Мам!», но потом, вспомнив, что она уже ушла, бодрым шагом отправился на кухню, выпил натощак стакан родниковой воды и сел завтракать. В мозгу пульсировала какая-то странная мысль, резкая, угловатая, короче, малоприятная. А странность её заключалась в том, что она никак не могла найти себе словесного выражения и потому была неуловима, как тень. Значит, зарядка оказалась недостаточно очистительной. И это его беспокоило.

Кузьма был свободным художником, поэтом-импровизатором. Он никогда не сидел за письменным столом, вымучивая подходящие выражения, он сочинял на ходу и никогда не переносил сочинённое на бумагу (не считая времени учёбы в литинституте). На фиксацию собственных текстов у него был запрет, обусловленный им самим до конца не осознаваемым внутренним комплексом. Это была разовая акция. Возможно, он таким образом бежал ото лжи, проникшей во все поры современного человека. Его любимым поэтом был Фёдор Тютчев, который с подачи античных греков, одной фразой поставил под сомнение и отстранил от истины всё когда-либо и кем-либо сказанное (и собой в том числе, как это ни парадоксально) – «мысль изречённая есть ложь». А то, что изречено да ещё записано на бумаге или теперь уже на каком-либо другом носителе информации, есть ложь в квадрате (вспомним известное латинское выражение: слова улетают, написанное остаётся!); и далее, по возрастающей, если на однажды изречённом к тому же будут пытаться настаивать… Уж не говоря о мыслях излюбленных до самоотречения. Лжи неведомы пределы. Она уже давно стала сущностью человека. Более того, без лжи стало неуютно существовать в этом мире. А людьми падкими на ложь или не различающими, где начинается ложь, невероятно легко манипулировать. И Кузьма, что ему казалось весьма хитроумным, руководствовался неким импрессионизмом мышления. Думается, он и сам не помнил того, что изрекал его рот по подсказке сознания (или подсознания?), ибо, как свидетельствуют некоторые его фанаты, нигде ни разу не повторился. Свои спонтанные монологи он разбрасывал направо и налево. И слушающие платили ему за выступление, кому сколько было не жалко. Иногда, некоторые фирмы, прослышавшие об уникальном бродячем стихотворце, приглашали его на корпоративные вечеринки, как местную достопримечательность, как диковинную добавку к фуршету, где он устраивал импровизационные монопредставления, сходу на глазах изумлённой публики откликаясь на предложенные ему темы. Так он зарабатывал себе на жизнь. Развлекая и развлекаясь. Клоун, бродячий певец, бард и в чём-то волшебник. Он почти всегда носил с собой гитару и, в зависимости от темы или настроения, или того и другого вместе взятых, либо импровизировал монолог, либо исполнял песню, одновременно сочиняя и стихи, и соответствующий к ним напев. Живое воображение Кузьмы, вызываемое чрезвычайной впечатлительностью, было подкреплёно прирождённым артистизмом. Другими словами, природа вложила в него дар отзываться на всё поэтическими строками. Он мог сочинять по любому поводу, в любое время дня и ночи, лишь бы являлась тема. А они ему являлись бесперебойно, одна за другой. Они толпились перед ним, словно девушки на эротическом кастинге. И он, выбрав наиболее подходящую для текущего настроения, использовал её в своё удовольствие и с полной отдачей, выплёскивая в воздух, словно возникающие из ничего, волшебные строки. Каждый выход на подвернувшуюся под руку публику Кузьма обставлял с особой придирчивой изобретательностью, вовлекая слушателей в стихию своего незаурядного таланта, и они подчинялись ему с гипнотической готовностью. Под конец представления изумлённая публика засыпала его вопросами, среди которых в обязательном порядке был и такой – «как это у вас получается?», на что он со скромной улыбкой всегда цитировал пушкинского импровизатора: «Всякий талант неизъясним».

Но с некоторых пор к этому стало примешиваться, заметное даже иному постороннему глазу, некое напряжение, некая болезненная нервозность, некое не выявленное противостояние кому-то, как будто что-то сидело в нём и диктовало агрессивный характер поведения, а его рассудок и воспитание этого не принимали. Им овладевал какой-то жуткий страх, он его чувствовал всеми порами, каждой клеточкой своего молодого организма, но определить, откуда он исходит и в чём его смысл, затруднялся. Как замечено психологами, собственный мир, в противоположность миру окружающему, ускользает от попыток интеллектуальной манипуляции.5 Однако Кузьма боролся с ним и порой в этом противостоянии дело доходило до галлюцинаторных реакций (пример – господин из-за шкафа). Он словно хотел что-то загасить в себе, от чего-то освободиться, обезвредить себя и других от злокачественного довеска своей натуры, показать другим, что он не тот, который затаился у него внутри, а тот, кого он сейчас изображает. Того он всячески скрывал. И боролся с ним по мере сил, заталкивая внутрь, как скверную, требующую выхода, тошноту. В отличие от некоторых размышляющих людей, занятых поисками пути к себе, он щедро тратил душевные и физические силы на то, чтобы уйти от себя. И на деле получалось, что одну ложь, сам того не ведая, он подменял другой, правда, с виду в празднично-безобидной оболочке. И сам же проглатывал эту пилюлю, надеясь на скорейшее выздоровление. Его стремление сбросить ненавистный груз было похоже на симптомы психического заболевания, называемого в медицине диссоциативной фугой. Оно напоминало бегство от себя, переходящее в навязчивую идею заменить собственную натуру другой, более приемлемой для его обеспокоенного сознания. Обострённая совесть Кузьмы требовала очищения и кардинального обновления, но как сделать это, он не понимал. Поэтому не мог долгое время оставаться наедине с самим собой, он нуждался в публичности. Публика была для него неким отвлечением, особым фильтром, подобием абсорбента, который с жадностью поглощал распыляемую им негативную энергию, освобождая его от лишней тяжести. И он бросался в неё, как отчаявшийся бегун, спасаясь от преследования, бросается со скалы в бушующий океан. На публике сидевшая в нём скверна мгновенно скукоживалась, как обжаренная на солнце зловредная личинка.

В более раннем возрасте эта раздвоенность ощущалась им не так остро, но с каждым годом тот, кто сидел у него внутри, созревал, набирал силу и занимал всё больше и больше места, вытесняя детскую чистоту, парализуя его волю, подавляя лучшие проявления души и, в результате, до неузнаваемости коверкая его индивидуальность. И один случай, произошедший с Кузьмой несколькими годами ранее, сигнализировал ему о необходимости усиления бдительности, принудил его быть более строгим к проявлениям исходящей от него отрицательной активности.


Это случилось в конце девяностых, летом, в маленькой деревушке Верхнее Забытково…

Но сначала он попал туда (или не туда, далее разъяснится), не зная даже названия этой деревушки, расположенной где-то в неведомой глуши то ли Костромской области, то ли Вологодской, то ли Ивановской – он так до конца и не уяснил её точной географии, о чём позднее бесконечно жалел – куда его занесло благодаря тяге к перемене мест, неожиданно проявившейся в нём после окончания литинститута, где он с завидной усидчивостью в течение пяти лет постигал азы поэтического мастерства. Педагоги с нескрываемым восхищением следили за необычайно лёгкими взлётами его поэтического дара и за его, редко свойственному молодым, трудолюбием, которые в подобном счастливом сочетании не могли не дать в скором будущем грандиозных ростков. Они видели в нём весну гения и прочили ему великое будущее. Да и сокурсники тянулись к нему, как цветы к солнцу, полагая, что он заглядывает туда, куда не дано заглянуть рядовым смертным. В каком-то смысле они были правы. И сам Кузьма, смутно осознавая эту свою особенность, в один прекрасный день резко поменял образ жизни. Он вдруг понял, что не может долго находиться на одном месте, что ему следует постоянно перемещаться. И дело было не только в необходимости смены впечатлений и не столько в ней. Перемещение ему было нужно для чего-то другого. Он словно хотел, как уже говорилось, от чего-то или кого-то укрыться, убежать, словно кто-то постоянно его преследовал, с целью склонить к нарушению естественного нравственного закона – именно так в порыве откровения он прокомментировал своему другу собственную тревогу.

И вот однажды летом он сказал матери, что должен развеяться, а для этого ему надо уехать из Москвы, подальше от городского столпотворения, побродить по просторам России, осмотреться. Мать огорчилась, но препятствовать не посмела. Слишком сложно на определённом этапе у них складывались отношения, до полного разрыва. И, не желая потерять сына вновь, она всячески поощряла его во всех начинаниях, уговаривая себя тем, что молодой человек ищет свой путь. Все средства связи и ориентации в пространстве и времени, как-то: часы, мобильный телефон, плеер и прочие электронные побрякушки наступившей эры Водолея – Кузьма засунул в ящик стола и плотно его задвинул. Главное, остаться лицом к лицу с таинственной необозримостью пространства, послать подальше всех воркующих изо всех дырок с умным лицом о состоянии мира, оградить себя от любых сведений извне, которые, если уж быть до конца честным, всегда подаются в искажённом свете: или с патриотическим дрожанием в голосе, или с изрядной долей цинизма и пошлости, или откровенно лгут, не моргнув глазом, ибо их цель – манипулировать сознанием, и потому не могут рассматриваться, как объективный источник информации. Да и бывает ли таковой вообще? Каждый осведомитель на кого-то работает. Лучше ничего не знать, чем иметь представление о мире с чужой подачи, которая порождает спящего гражданина, не желающего подключать голову – за него-де есть кому подумать. Кузьма не заблуждался на их счёт, решив оградить себя от информационного монстра всеми доступными ему средствами. Он собрал только маленький рюкзачок, с которым когда-то ходил в школу, бросив в него всё необходимое для гигиены, да сунул в кошелёк кое-какие сбережения. Затем, закрыв глаза, ткнул пальцем в заранее составленный им на тетрадном листке список московских вокзалов и отправился на выпавший ему Ярославский. На вокзале он также, вслепую, ткнул в расписание поездов и тут же купил билет на поезд до Костромы. Но неожиданно пересел на другой, следующий по этой же дороге, но куда именно, он принципиально не посмотрел и ни у кого не стал спрашивать. Куда привезёт, туда и привезёт.

Примерно после четырёх часов езды, или чуть более, он неожиданно увидел промелькнувшую в вагонном коридоре странную тень, и его охватила необъяснимая тревога. Интуитивно он почувствовал в ней грозившую ему опасность. Она-то и выгнала его из железной западни на свежий воздух. И на первой же остановке он соскочил на какой-то небольшой станции, названия которой он не запомнил, потому что и не желал запоминать – знать координаты своего местопребывания не значило затеряться – отошёл в сторону, подальше от железнодорожных путей, и побрёл по первой попавшейся ему на глаза просёлочной дороге, ведущей в неизвестность. Хотя, рассуждая здраво, можно сразу понять – всякая дорога куда-нибудь да приводит. Сначала она петляла по лесу, потом тянулась по овсяным полям, пересекала небольшие перелески, спускалась в низины и поднималась в гору, поворачивала вправо-влево и снова выпрямлялась. Который час он не смог бы сейчас определить. В поезд сел поздно вечером, затем, спустя несколько часов, когда уже светало, вышел неизвестно где, и за всё это время ни разу не сомкнул глаз. И потому сейчас он не чувствовал ни рук, ни ног, двигался механически, на автопилоте. Шёл, шёл и вдруг обнаружил, что видимость ухудшилась настолько, что превратилась в свою противоположность – он оказался в вареве клубящегося густого тумана… Кузьма напрягся, замер, и на какое-то мгновение почти физически ощутил, как в его голове что-то щёлкнуло, потом погорячело, одно отделилось от другого, задвигалось, завертелось, память выволокла на свет и рассыпала перед ним беспорядочные обрывки знаний, будто кто-то в поисках неизвестно чего бесцеремонно хозяйничал в его интеллектуальном архиве, и, можно сказать, используя крылатую фразу известной перестройки, процесс пошёл – мысли, как разбегающиеся галактики после Большого взрыва, понеслись во множестве, одна вдогонку другой, и закружили с невиданным ускорением, и от этого ему сделалось нехорошо, земля стала уходить из-под ног, словно он медленно, но неуклонно, начинал погружаться в гигантскую воронку… Его движения были полуобморочно замедленны. Ему захотелось за что-то ухватиться, на что-то опереться, но руки беспомощно сучили в воздухе, как щупальца контуженного кальмара…

Туман… туман… туман… Основываясь на конкретных ощущениях, можно придти к любопытным умозаключениям. Туман неопределённости… Туман предположений… Туман воспоминаний… Везде и всюду – туман. Он даёт нам возможность выбора и в то же время её отрицает. И единственная вероятность выйти на какую-то смысловую дорожку – положиться на случайность. Ни о чём нельзя сказать наверняка. Вся наша жизнь – туман. А когда всё в тумане, когда во всём неопределённость, следует полагаться только на случай. Случай – тамада на пиру неведения. Случайность – колыбель радостей и огорчений одновременно, и наша надежда. Верующие полагаются на Бога, тоже в глубине души принимая его за счастливую случайность (вдруг услышит!), случайно дарующую нечто необходимое. Но на всякий случай (и здесь – случай, как некое ожидание страждущего сознания) подстраховываются и почти с благодарностью поминают падшего ангела – в народе издавна говорят: чем чёрт не шутит! Или: на Бога надейся, а сам не плошай. То есть, надежда на некое везение присутствует, но и сам подсуетись, не сиди сиднем, а лови щуку, исполняющую желания, увеличь количество шансов, сделай счастливую случайность возможной. Она – единственная путеводная звезда, ведущая… в том-то и дело, о том, куда ведёт эта самая случайность, мы узнаём не раньше, чем там оказываемся. Но ведь нам интересна не цель, а сам процесс, не так ли?

Впрочем, бесконечное и парадоксальное сцепление случайностей, непрерывное квантовое кипение космоса, исключающее любую предсказуемость в долговременной перспективе, а, стало быть, и всё то, что рассматривалось ранее в рациональных рамках классической философии, кардинально скорректированной позже теорией относительности, уже давно навело некоторые пытливые умы на мысль о существовании особой структуры, особого – математически просчитываемого и переводимого на житейский язык явно в парадоксальной формулировке – вселенского беспорядочного порядка, так сказать, закономерности в отсутствии таковой; человек продолжает надеяться на свои интеллектуальные и провиденциальные возможности – если не выгорело с теорией всеобщего детерминизма, то почему бы и хаос не прибрать к рукам?.. И кто, как не человек, является генератором стихийных импульсов, вместилищем множества необъяснимых, неупорядоченных динамических систем, хаотичное взаимодействие которых часто приводит к непредсказуемым результатам? И многие ли из ныне живущих отдают себе отчёт в том, что малейшие, даже непроизвольные, движения его мышц, неосторожное проявление чувств, нервный посыл опрометчиво высказанных слов, а также наличие потаённых мыслей (не говоря уже о повсеместно и жёстко насаждаемых политических и экономических доктринах), благодаря открытому дотошным исследователем,6 так называемому, «эффекту бабочки», могут со временем произрасти до ураганной отметки и привести в итоге к катастрофическим последствиям? Так набирает силу морская волна, чтобы в итоге с невиданной яростью обрушиться на преграду и разбиться вдребезги о скалистый утёс. Да и предрекаемый в каждом столетии Конец Света, как глобальное событие, завершающее историю человечества, несмотря на прогнозы провидцев всех мастей, можно с уверенностью сказать, вопреки всем ожиданиям наступит тогда, когда он наступит. И гадать тут бессмысленно. И как не вспомнить знаменитую фразу одного из недавних правителей новой России: «Хотели, как лучше, а вышло как всегда». А она ведь, как ни крути, из этого ряда. Она в ироническом свете демонстрирует беспомощность человеческого волеизъявления. И юмора в ней гораздо меньше, чем нам представляется. И сквозь прозрачную комическую оболочку явственно просвечивает, если не цинизм, то беспросветное отчаяние. А суть в том: как бы мы ни думали, что бы мы ни предпринимали, искомое не всегда соответствует ожидаемым параметрам. А в отдельных случаях никогда не соответствует. И всё это происходит в результате накопления множества, пускай микроскопических, отклонений везде и всюду, которых мы не замечаем или не придаём им существенного значения (не говоря уже о вполне сознательных и весомых отклонениях от заданного курса, дозволяемых чисто эгоистическими интересами). А критическое количество изменений, как известно, меняет качество целого – некоторые физические законы всё же работают. И наша собственная жизнь, которой мы, вполне вменяемые люди, казалось бы управляем, отталкиваясь от начальных установок и не придавая значения возникающим ежедневно непредвиденным и досадным мелочам, постоянно преподносит нам сюрпризы, и по большей части неприятные. Но это не значит, что нужно сидеть сложа руки. Под лежачий камень…

Кузьма интересовался всевозможными современными теориями о происхождении жизни, о строении макро- и микромиров, о пульсирующей Вселенной, о месте человечества, этой ничтожной капельки в необозримом океане вечности, но углубляться в дебри науки ему было не по силам, и он не зацикливался на них; его коньком была интуиция (почти животная), он верил в предчувствия и потому постигал процесс с любопытством осваивающего мир ребёнка, которому хотелось всё потрогать собственными руками. И неожиданно возникшая, казалось бы, из ничего мыслительная цепная реакция, за которую он ухватился, как за соломинку, в поисках смысла, в то же время самим ходом рассуждений его отрицая, постепенно затухала, словно сваливаясь в бездонную яму. И он неизменно оказался перед выбором, как уже бывало не раз: стоять на месте в ожидании неизвестно чего или идти дальше неизвестно куда. Первое обрекало на интенсивное бездействие, что противоречило его деятельной натуре, и он предпочёл второе, в движении – жизнь…

Туман, в которой он попал, был до того густой, что, казалось, при ходьбе по его лицу расползается жидкая вата. Туманная сырость проникала в его организм через ноздри, глаза, уши, поры и заполняла его изнутри. Он почувствовал лёгкий озноб. Видимость резко упала, даже на расстоянии вытянутой руки он не видел своей кисти. Стало трудно дышать. И, как ни протирай глаза, идти пришлось почти на ощупь, напрягая не столько зрение, сколько слух. Он то и дело спотыкался о невидимые колдобины, проваливался в ямки, наступал на что-то мягкое и живое, обдирал ноги о колючки. Иногда по его лицу хлестали ветки проплывавших мимо деревьев, и кончилось тем, что он крепко стукнулся лбом о шершавый ствол какого-то могучего дерева…


В глазах сверкнула молния, запахло палёным. Наверху, в темноте предполагаемой кроны, что-то завозилось, засопело, посвистывая. Уж не Соловей-разбойник ли?.. Кузьма поднял голову вверх, хотя из-за тумана ничего невозможно было разглядеть. И тут до него дошло: услышанные им шумы были следствием неожиданного удара, и пронеслись они в его голове. Он сбился с дороги. И Кузьма сделал шаг в сторону в поисках утраченного пути. Воздух неожиданно резко потеплел, словно он перешагнул в другую климатическую зону. Но дышать стало легче. Над ним время от времени с тревожным криком пролетали какие-то неизвестные ему птицы, под ногами шныряли какие-то фантастические зверьки. К тому же сразу после впадения в туман, ему стали всё чаще являться слуховые галлюцинации: вдруг почудилось, что кто-то идёт за ним следом, ни на шаг не отставая. Будто кто-то поотстал, свалившись с него после удара о дерево, а теперь пробует наверстать упущенное расстояние. Он останавливался, и тут же стопорил шаг тот, кто незримо следовал за ним. И Кузьма отчётливо понял, что совершил стратегическую ошибку, отправившись в неведомое. Затеряться не вышло. От себя не убежишь. Находясь среди людей, это ему удавалось с бóльшим успехом. Затерялось в неопознанном пространстве только тело, а душа по-прежнему пребывала во власти того, от кого он хотел отделаться всеми вероятными и невероятными способами. А туман тем временем набирал силу, не то, чтобы густел, но становился темнее, плотнее для зрения – надвигалась полная слепота, на землю опускались сумерки. Сколько он прошёл и в какую сторону, и что его ждёт впереди – на все эти вопросы не было ответа. Из пяти чувств в состоянии адекватной готовности были только осязание и обоняние. Остальные пребывали в панике, поскольку выдаваемая ими информация казалась фантастической. Вкус исключался – он ни в какой мере не смог бы ему помочь в пространственной ориентации. Хотя во рту ощущалась непонятная сладость. Глаза не видели ничего, кроме туманной взвеси, а к слуху, как уже говорилось, стали примешиваться звуки, в достоверности которых в его голову закрадывалось сомнение. На задворках сознания расплывчато маячило ещё одно, шестое чувство, и оно посылало ему какие-то невнятные сигналы, но что они значили, он распознать был не в силах. Чего-то для этого ему не хватало. Он только чувствовал необычное дрожание всего организма, словно он на какое-то время стал вместилищем звучания множества миров. Осязание же обычно срабатывало при ближайшем контакте, а вот обоняние функционировало на расстоянии от источника излучения запаха и могло бы… И в один прекрасный момент обоняние дало Кузьме понять, что он находится неподалёку от того места, где содержатся домашние животные – его нос вдруг учуял жгучий запах свиных испражнений. Стало быть, набрёл на свинарник. Туман так же внезапно растаял, как до этого внезапно возник, и вдруг Кузьма понял, что он сейчас видит всё гораздо яснее, чем видел до того, как попал в туман. Словно его запотевшее зрение кто-то бережно протёр бархоткой и заодно подкорректировал фокус. Кузьма огляделся. Уже наступила ночь и пора было подсуетиться в поисках ночлега. Он стоял у скотного двора. Ноги онемели и не слушались, глаза слипались, и спина не держала. В свинарник зайти не решился – уж больно сильный шёл от него запах, аж дыхалка замирала. Тогда Кузьма попытался войти в стоявший неподалёку и сложенный из шлакоблоков длинный домик с двумя дверьми. Одна из них, видимо, вела в амбар – на земле были видны следы какой-то кормовой россыпи, то ли отрубей, то ли комбикормов, а другая – наверное, в убежище ночного сторожа, но и та, и другая оказались на замке. На ближнем столбе горел фонарь, в свете которого роилась ночная мошкара. И когда Кузьма подходил к домику, по стене промелькнула тень. Он обернулся – никого. Возможно, эта была его тень, но внутреннее напряжение не давало ему в это поверить. Тут же, в зарослях конского щавеля, крапивы и чернобыльника, росших у самой стены, прошуршало что-то и скрылось в дверной прорехе. Кузьма успел разглядеть длинный крысиный хвост. Тогда он отошёл подальше от фонаря и сразу приметил в отдалении слабый огонёк. Тут же в рассеянном свете фонаря обозначилась протоптанная среди высокой травы тропинка. И он пошёл по ней, ориентируясь на огонёк. И пока шёл, всю дорогу ощущал за собой присутствие кого-то. Несколько раз он резко оглядывался, но уличить преследователя так и не смог. Тропинка спускалась вниз. Похоже, овраг. И снова перед ним клоками повис туман. И с каждым шагом он делался плотнее и вдруг засветился странными блёстками. А вверху, прямо перед ним, обозначилось круглое расплывчатое пятно, как выход в конце тоннеля – «луна!», догадался Кузьма. И пока он глазел на это пятно, ступил во что-то мокрое, под ногами зачавкало, запахло болотом. Кузьма отпрянул назад. В это время ему в спину ткнулось что-то живое, и фыркнуло, и звякнуло чем-то металлическим. Он замер, сердце его моментально скатилось к пяткам, и он едва не закричал от невольного испуга. Но тут же мелькнуло в сознании: «лошадь!» Кузьма заставил себя обернуться, протянул руку и, действительно, нащупал взнузданную лошадиную морду. Лошадь приветливо тряхнула гривой, всхрапнула приглушённо. Кузьма, не отрывая руки от тёплой и влажной стати животного, сделал несколько шагов, нащупал седло, задел бедром за стремя. Лошадь оказалась осёдланной. А через минуту он уже сидел верхом, ухватившись за поводок. Лошадь пошла сама. Кузьма расслабился, не всё ли равно – куда. Он даже успел вздремнуть. Вскоре копыта гулко застучали по чему-то деревянному – наверное, мостки через ручей. Он это слышал в полусне, словно кто-то неумело застучал по барабану, пробуя звук. У схода с мостков лошадь неловко оступилась, резко скакнула передними ногами, едва не потеряв седока. Кузьма вовремя ухватился за гриву. Часто мотая головой, лошадь поднималась в горку. Туман постепенно рассеялся, и Кузьма ясно увидел ряд приземистых домов вдоль перелеска. Под луной, как на ладони, высветилась небольшая деревня. Лошадь, оказавшаяся белой, как снег, тряхнула головой и лёгкой трусцой припустила к ближайшему дому. Уткнулась в дверь, стукнула по крыльцу копытом, повернулась к седоку, мотнула мордой – слезай, мол, приехали.

Деревня уже спала в глухом обмороке. И только в ближайшей избе, у которой лошадь встала, светилось окно. Где-то на другом конце деревни лениво взбрёхивала собака. Кузьма пригрелся в седле, слезать не хотелось. В сенцах громыхнуло ведро, кто-то сдержанно ойкнул. Звякнул внутренний крючок и в тёмном проёме распахнутой двери обозначился женский силуэт. Луна обрисовала девичью фигуру в короткой ночной рубашке. В глазах девушки не было ни тени испуга, наоборот, они горели огнём крайнего любопытства, а круглое белое лицо с широкой улыбкой плавало в сетке спутанных волос, как головка домашнего сыра, подвешенная в марле для отжима сыворотки.

– Ой, Буцефал! – вскрикнула она. – А папаня потерял тебя, кода в магазин бегал!

Кузьма с благодарностью похлопал Буцефала по шее. Девушка шагнула за порог. Она смотрела на Кузьму, как на долгожданного гостя. Лицо её светилось от счастья.

– Слезай до земли! Ты хто? – спросила она дробным шёпотом, видимо, не желая, чтобы тот, кто находился за её спиной, за другой дверью, не узнал о её неожиданном ночном контакте с незнакомцем.

– Кролик я, – ответил вяло Кузьма, изрядно измотанный долгой дорогой.

– Кролик? Тю! Откудова?

– Из крольчатника.

– Ой! Во блажной! Правда, чо ли? – прикрыв рот ладошкой, прыснула девушка, понравился ей ответ – с чудинкой парниша, не соскучишься.

– «Чо ли» правда. Мне бы… попить.

– Ой! – девушка снова прыснула.

– А чего такая весёлая?

– Как же! Всё по сказанному вышло, вот и радуюся! – ответила девушка, затем зачерпнула ковшом из ведра, стоящего у крыльца, подала всаднику.

Кузьма не уловил смысла в последней фразе, но допытываться не было ни сил, ни желания. Где-то совсем рядом тяжко вздохнула корова, загомонили утки. Что-то стукнуло в доме, затем брякнуло.

– Слезай до земли, кролик! – торопила девушка. – Слезай, пока папаня не учуял. Он у меня строгущий. Не стерпит ночного гостя, побить можа.

Она привычным движением убрала с лица волосы направо-налево и, приложив палец к губам – только тихо! Кузьма сполз с лошади. От долгой ходьбы мышцы на ногах ослабли и едва держали. И если бы он вовремя не ухватился за стремя, оказался бы на земле. А девушка взяла Буцефала под уздцы, привязала к изгороди.

– Вот папаня обрадуется! Нашёлся его мерин!

Лошадь оказалась мерином. Девушка подошла к Кузьме, взяла за руку и, выпрямившись, с какой-то внутренней торжественностью – так идут к алтарю – повела его к сенному сараю. И он поковылял следом. В сарае девушка сняла с гвоздя висевшие у самой двери две стёганых телогрейки, бросила на сено.

– Ночевай тута, кролик. Папаня сранья уйдёт. Ему в район завтра. А я скотину выгоню, тода разбудю.

Со стороны дома послышался шум, дверь с грохотом распахнулась, и кто-то, видно, споткнувшись о порог, вывалился из неё. В ночное небо фейерверком взлетели яростные матюги.

– Ой! Папаня! Ну, всё, побегла!

– Лиска! Ты где?! – ревел мужик на всю деревню, поднявшись на ноги.

Девушка загребла в руки охапку сена – для мерина, выскочила из сарая, на ходу бросив коню ночные харчи.

– Да здеся, здеся я! Ты чо, па!

– Куды запропастилася, гулёна?

– Куды, куды! За кудыкину гору! Твой мерин явился! Вот и вышла!

– Не тваво ума дело! Ступай в избу!

– Ступаю, ступаю! – девушка звонко и счастливо рассмеялась. – Тожа мне, сторожильшык!

Хлопнула дверь, как выстрелила. Вокруг восстановилась тишина. Отбой! Кузьма завалился на телогрейки и вскоре, вдыхая полной грудью одуряющий запах свежего сена и ещё чего-то, венечными гирляндами развешанного под балкой на верёвочке, отключился, словно наглотавшись сонного порошка.

Алиса

Человек это капля родительского блаженства,

и он должен быть радостью.

Андрей Платонов, «Записные книжки»

– Бабушка! А сколько километров до соседнего села?

– Усю жись пять былó. А как понаехали спициялисты,

меряли-меряли и намеряли сем. Вот из-за их таперича

лишних два килóметра ходим.

Анекдот

Алиса родилась в поезде, на полном ходу, под стук вагонных колёс, на фоне проплывающих за окном безбрежных и с виду унылых российских пейзажей. Её матери, Анне Васильковой, с пятнадцати лет култыхавшейся в свинарнике и неожиданно впервые забеременевшей на четвёртом десятке, приспичило разрешиться от бремени в столице, под крылом старшей сестры, которая укатила от крестьянских трудов в Москву по лимиту ещё в конце семидесятых и вкалывала там каменщиком на стройке до самой пенсии. В столице, думала Анна, и врачи умелые, и уход получше, и спокойней будет какое-то время рядышком с сестрой, вдали от пьяницы-мужа, кулаками работающего лучше, чем головой. Проще говоря, она бежала из дома, убоявшись не столько за себя, сколько за ребёнка. Готовилась загодя, втайне, и барахлишка для малыша надыбала у многодетных соседей, и денюжку скопила, только вот со сроками обмишулилась. Схватки начались ранее на целую неделю.

Она собралась в путь с утра пораньше, сразу после того, как её муж Федот, сорокалетний мужик с лихим чубом на казацкий манер и пышными моржовыми усами, в поисках работы умотал в посёлок. До фермы доковыляла сама, дорога до станции пролегала поблизости от неё. А уж от фермы голосовала – приморилась, с чемоданом-то было несподручно в её положении. Хоть и не тяжёлый, считай, одними тряпками набитый, а всё равно как-никак руку оттягивал. И на полдороге дождалась, наконец, транспорта – тракторист из соседней деревни на мотоцикле с коляской до самого вокзала с ветерком прокатил. Купила билет до Москвы (пропустили без очереди, уважили «тяжёлую» бабу, не без дискуссии на её счёт, как это часто бывает, когда билетов меньше, чем желающих его заполучить) и в ожидании поезда устроилась на перроне, на лавочке под окном диспетчера. Села – ничего, а через полчаса сильно толкануло изнутри, раз другой, и живот вроде как опустился, и самый низ пронизала острая ноющая боль. Анна откинулась, поднялась с перепугу, поддерживая обеими руками раздувшуюся утробу, и уже надумала возвращаться, однако вскоре боль утихла, и она успокоилась. Провела рукой по животу, пожурила: «Не балуй! Рано ишо».

В поезд садилась – всё было замечательно. Но как только отъехали, сразу поняла – до Москвы не дотянет. К счастью, в купе она была не одна. Её попутчики, мужчина и женщина средних лет, представились врачами. На лицо приятные и чистенько одетые. И вообще они показались ей доброжелательными и всезнающими, как ведущие в телевизоре. Разговаривали уважительно, и в глазах светилось понимание. Они отнеслись к ней по-доброму, сказали, волноваться нет причин, в случае чего, помогут, и не такое видали. Расспросили, откуда она и куда едет. Пожурили, выказав беспокойство – в её положении пускаться в такие путешествия, тем более, в одиночку, довольно опасно. Разговаривала больше женщина. А мужчина всё что-то записывал на листке бумаги. Женщина выспрашивала её о семье, о родственниках, о том, какова жизнь в деревне. Анна отвечала искренне, но скупо – непривычно ей было перед чужими раскрываться. Да и вообще разговаривать не хотелось. А ещё женщина поинтересовалась, действительно ли хочет Анна ребёнка, которого ждёт, желанен ли он для неё? Или, возможно, непредвиденная обуза?

– Дак тута… хошь не хошь… – Анна обняла живот.

– Мало ли. Бывает, мамаша не хочет ребёнка по какой-то причине. Нет условий для воспитания или просто нет желания возиться с детьми. А то и элементарное отсутствие мужа может остановить. Предохраниться вовремя не успела и вот… – продолжила женщина начатую тему. – Если вы не хотите ребёнка, скажите сразу. Мы с мужем, – она показала на своего попутчика, – готовы его усыновить и тем самым освободить вас от дальнейших хлопот. Не бесплатно, разумеется.

Анна слушала вполуха, как во сне, ей было не по себе. Помимо того, что она была на сносях, её сознание блуждало в лабиринте сомнений понятных лишь ей самой. Но фраза об усыновлении влетела в неё стрелой и отдалась неожиданной болью. Она вздрогнула, подалась назад, крепко ухватившись обеими руками за живот.

– Ет как же ж… – выдавила растерянно. – Чо ли купить хотите маво рыбёночка? Рази ет можно?

– Решать вам, – уклончиво ответила женщина. – О правовой стороне дела не беспокойтесь. Подпишете отказ, и всё будет по закону. Мой муж имеет и юридическое образование. Он дока по части оформления различных бумаг. Если говорить начистоту, мы давно мечтаем о сыне или дочке. Даже имена придумали. Если сын – Андрей, а если дочь – Алиса. Да Бог не даёт. И вот решили просить кого-то об одолжении.

Анна отвернулась к окну. А женщина откинулась к стенке купе, потёрла бледный лоб, на секунду задумалась, как бы в поисках наиболее веского аргумента в свою пользу.

– Всё-таки подумайте. Ваш ребёнок ни в чём не будет нуждаться, уж поверьте. Только у нас непременное условие: вам придётся забыть о его существовании. Видите, я всё говорю, как есть, ничего не скрываю.

Анна тяжело задышала, судорожно переваривая поступившее к ней предложение.

– Дак чиво ж ет… в детдоме рыбятишков-от, поди, полно… – сказала она, всё так же повернувшись к окну и боясь взглянуть на странных попутчиков.

– Да-да, конечно, вы правы. Но, видите ли, мы хотим воспитывать с самого рождения… Чтобы у ребёнка в памяти не отложилось никого кроме нас. Чтобы избежать дальнейших осложнений и для вас, и для нас и для самого ребёнка, в первую очередь. Они, знаете, иногда помнят, что было с ними в двухлетнем возрасте. И даже в более раннем. А подрастут, начинают выспрашивать. Мы объездили все роддома в округе. Никто не хочет отказываться от своего. И, слава Богу! Это правильно. Это хорошо. Только и нас поймите. Бездетность – тяжкий крест. Мой муж – интеллигент в пятом поколении. Я – в шестом. Но дело не в этом. У вас, наверное, уже есть дети?

– А как же ж, – почему-то соврала Анна, то ли стыдясь про себя того, что до тридцати годов с лишком была пуста, то ли не желая обидеть потомственного интеллигента в пятом поколении, а уж в шестом, тем паче.

– Вот видите. При желании ещё родите. Вы молодая, здоровая. А нам уже не светит. Я больна, а муж хочет ребёнка. Чтобы было кого любить. Чтобы было ради кого жить. Без детей – мучительно. Живёшь… и кажется порой, что тебя нет…

Она посмотрела на мужа, и он кивнул, скорбно опустив глаза.

– Алиса… красиво… – прошептала Анна в полузабытьи.

– Только не подумайте о нас ничего плохого, – сказала примирительным тоном женщина, положив руку ей на колено. – Мы не представились, простите. Меня зовут Галина Сергеевна, а мужа – Семён Маркович. А вас?

– Анна я. Махалкина моё фамилие.

– Если согласитесь, Анна, мы вам будем очень благодарны. Правда, Сеня? – обратилась она к мужу. Муж молча кивнул. – Вы не представляете, как осчастливите нас. А нет, так и нет проблем. В любом случае с родами вам поможем. Решайте сейчас, пока не поздно. И учтите, мы готовы хорошо оплатить вашу жертву.

Анна замешкалась. Голова пошла кругом. С одной стороны, она пожалела бездетную пару в шестом или каком там поколении… значит, до того с рождаемостью у них в роду всё было вроде как в порядке. А с другой – дико продавать собственного ребёнка. «Он же не ведро и не порося!» И в то же время что-то ей подсказывало, что так будет лучше: она согласится на необычное предложение, она уступит хорошим людям, так уж и быть, а сама вернётся в родную деревню налегке, а там скажет, что роды были тяжёлые, и ребёночек помер. Такое в её положении ей как раз подходило, но в своей страшной тайне она боялась признаться даже самой себе. И, поколебавшись какое-то время, всё-таки согласилась. Лукавый сподобил. Анна посмотрела в окно. Сначала увидела своё отражение, но потом на секунду ей показалось, что кто-то в него заглянул. И не просто заглянул, а скорчил свинскую рожу, но тут же преобразившись в кого-то другого, в зеркальных очках, сладко улыбнулся и кивнул одобрительно. Первая рожа принадлежала её мужу, Федоту, а вторая чужому, неизвестному ей человеку. Да и человеку ли? Анна вскрикнула.

– Что с вами? – спросила встревоженная женщина.

– Ничо… показалося…

– Если вы согласны, подпишите здесь, – женщина придвинула к Анне лист бумаги, на котором её муж до этого что-то записывал, и дала ручку.

Анна машинально взяла ручку, всё ещё пребывая в своих мыслях, и также, не вдаваясь в ситуацию, подписала. Мужчина побледнел, а его шея покрылась багровыми пятнами. Дрожащими руками он вынул из внутреннего кармана две пачки купюр, положил на столик перед Анной.

– Спасибо вам огромное, – сказал тихо и добавил приглушённо: – Хватит, надеюсь? Мы вас не обидели?

Анна также машинально взяла деньги и, тупо глядя в пространство, сунула их за лифчик, не считая. И тут началось…

До ближайшей станции оставалось не более получаса. Но Анна уже не могла терпеть – ребёнок настоятельно просился наружу, на свет Божий, словно желал потребовать у будущей мамаши отчёта: «С какой стати им торгуют, как какой-нибудь ненужной вещью, его не спросивши!» Схватки начались нешуточные, а вскоре хлынули и околоплодные воды. До станции было не дотянуть. Врачи-попутчики были наготове – проводник заранее снабдил их водой и чистыми простынями – заперли дверь и приступили к делу. Плод извлекли без проблем, он сам выскочил – только руки подставляй. За считанные минуты с родами было покончено. После этого Анне вкололи успокоительное, поскольку она от длительного путешествия из деревни до станции была совершенно обессилена и рожала, как говорится, на автопилоте, организм не подвёл. Плюс волнение от необычной сделки, на которую у неё были свои причины и на которую в другое время она бы ни за что не пошла. Потому она и во время родов и вскоре после них, можно сказать, отсутствовала, лежала, как деревянная, и даже совершенно отключалась на какое-то мгновение. На ближайшей станции ей помогли выбраться из вагона. Там же сошли и те двое, которые помогли ей с родами и купили её малыша. Они посоветовали начальнику станции заняться только что родившей женщиной, а потом вышли на привокзальную площадь с большим саквояжем, сели в дожидавшуюся их машину и уехали.

Начальник станции, пожилой дедок с усами, как у Тараса Бульбы, при форме, усадил женщину на скамейку, наказал дожидаться и побежал куда-то. Очухавшись от тягот последнего часа окончательно, Анна с удивлением обнаружила при себе ребёнка. Она не понимала, что произошло. Как же так?.. Может, ей всё это почудилось? Может, это её греховный бред? Она сунула руку под лифчик – деньги, выданные мужчиной, были при ней. И немалые деньги. Выходит, ей не только помогли с родами, но и одарили ни за что ни про что. Анна прижала младенца к себе и заплакала.

Подбежал взмокший начальник станции.

– Ну что мамаша, поднимаемся, сейчас такси прибудет.

– Такси? К чему такси?

– В больничку тебя свезут. Тут недалёко.

– Чо ет в больничку! Всё уж, обрешилась… так уж… – воспротивилась Анна. – Я до дому… до дому хóчу!

– Не дури, девка. Ты на себя глянь-ка. На тебе лица нет. Так что не показывай норов. Слухай, что говорят. У нас больничка не бог весть какая, но доктора хорошие, внимательные. Сама-то откудова будешь? По виду деревенска.

– Чо?

– Где живёшь, гутарю?

– В деревне.

– Знамо, что в деревне! А муж-то у тебя есть? Иль так приблудила, прости Господи?

– Чо ет так. Муж е.

– Говори, как сыскать. Пущай приедет, заберёт.

– Не-не! – почему-то испугалась Анна. – Не нать мужа! Пока то да сё… сама обернуся.

– Ну, сама так сама. А пока в больницу поедешь. Перекантуешься денька два, а там решат, что и как…

Подъехало такси. Начальник проинструктировал водителя:

– Доставишь родильницу до больницы. И чтоб довёл до дверей! – начальник сердито тряханул усами («я тебя породил, я тебя и…»), сунул таксисту значимую купюрку, а с ней записку. – Тебе на магарыч. А записку дохтору передашь. Скажи, с поезда она, молодуха-то.

– Да понял, батя, – усмехнулся таксист. – Не вчера родился.

– Да хоть позавчора. Делай, что говорят.


В больнице сразу отказали – своих полна коробочка. Да и с родами покончено, ребёнок на руках, так чего уж тут после драки кулаками махать. А когда таксист прояснил ситуацию, предложили разместить в коридоре. Но в коридор Анна сама не захотела. Она хотела только домой. Дежурный врач облегчённо развёл руками, мол, видите, сама отказывается.

Начальник станции оказался человеком дотошным и боязливым. Он заставил Анну подписать бумагу о том, что всю ответственность за свои действия она берёт на себя (перестраховался по привычке), а после этого посадил её на поезд, следующий в обратном направлении, наказав проводнику присмотреть за новоиспечённой мамашей, потому как она сейчас слаба не только на тело, но и на всю голову.

– Доставим в целости и сохранности, дяденька, – заявила дородная проводница с золотым зубом посреди улыбки. – Тут езды-то всего ничего. А там уж с меня взятки гладки.

И таким образом возвратилась Анна вкупе с народившимся дитём на исходную железнодорожную точку – до неё было добраться гораздо сподручней, чем до Москвы. И хорошо, что так вышло. Как выяснилось позже, сестра в это время разводилась с первым мужем, и не столько разводилась, сколько воевала за развод, одновременно женихаясь со вторым; и что бы она делала со своей сумасшедшей деревенской родственницей в малометражной хрущобе? да ещё на сносях, а потом и того кудрявей: с младенцем на руках!

На своей станции Анна, по счастью, столкнулась со знакомым фермером. Он-то и доставил её сразу до свинарника на своём «пикапе». Как говорится, мир не без добрых людей, да только найди, попотей. До дома – она сама не захотела, как бы чего муж не натворил из ревности. И километр с гаком (не привыкать) шкандыбала до стоявшей в отдалении на горке деревни на своих двоих, в одной руке – чемодан, в другой – суточная малютка. Прабабка её рассказывала незадолго до смерти, что таким манером в гражданскую войну понесла её нелёгкая в леса, на природные харчи, подальше и от красных, и от белых, и от серо-буро-малиновых, с воинственным азартом шинковавших саблями друг друга, как белокочанную капусту. Только вместо чемодана узелок в руках, да ещё два, пообъёмистей – через могучее бабье плечо, и тут же живым довеском полугодовалое дитя, вцепившееся ртом в иссякшую, перегоревшую от мученических мук, грудь. Так и Анна, спустя почти восемьдесят лет, топала по высокой траве центральной России, обессиленная, растерянная и перепуганная. Перешла мостки, перекинутые через ручей, поднялась в горку, на ходу думая свою грустную бабью думку. Широкомасштабной войны на бывшей колхозной земле не было, но в головах она разразилась с невиданной ожесточённостью, и также где-то рядом постреливали новые и старые русские, не желавшие, прибегать к другим, более цивилизованным аргументам в своём, подогреваемым ненавистью, завистью и ещё, бог знает чем, бесконечном противостоянии. Вчера, сказывал фермер с Нижнего Забытково, его хозяйство пожгли. А двумя днями ранее у губернатора машину взорвали те, которые с его политикой несогласные. И вдругорядь, тоже не побоялись, в посёлке районного милиционера насмерть застрелили при исполнении. Но ничего, со временем всё образуется. Долго ли можно жить в ожесточении? И земля работника требует. Ничего, лишних побьют, угомонятся, и всё пойдёт по-старому. Как ни суровы будни, а выходной настанет, жить-то надо.

Был ясный летний день, светило солнце. Вокруг разливалась умиротворяющая тишина, не тишина могильного склепа, а та животрепещущая созидающая тишина звучащей природы, которую не понять столичному жителю, оглохшему от грохота мегаполиса, ни под каким соусом. Пели птицы, стрекотали кузнечики, сосредоточенно жужжали работящие пчёлки, веял ветерок, разносивший с гречишного поля медовый дух. Когда переходила мостки, её приветствовали перламутровым блеском стрекозки, а над её бедовой головой стригли воздух неугомонные ласточки. На подходе к деревне из оврага неожиданно выплеснул своё мохнатое тело и кинулся к ней с ласками приблудный кобель Черныш. Она поставила чемодан, присела на него, показывая кобелю своего проснувшегося и готового разразится плачем ребёнка. Черныш лизнул малыша, оскалился, словно улыбнулся, и потрусил вперёд, виляя хвостом и поминутно оглядываясь. Подойдя к дому, Анна ухнула чемодан у крыльца – рука онемела; запрокинув голову, набрала в лёгкие воздуха под завязку, и почти тронула рукой дверь, но та вдруг сама распахнулась перед ней гостеприимно, как по волшебству. Муж встречал жену на пороге. Федот Махалкин, так звали нашего мужа, встревоженный неожиданным отсутствием жены, был начеку. В окно углядел, поспешил навстречу. Она застыла живым столбом. А он удивлённо вскинул мохнатые брови, тронул чуб ненароком, провёл по усам, поприсел от явленного им таким образом восторга.

– Ты чо, Анют? Заходь! Чижало, чай. А я кумекаю, куда жёнка подевалася! А ты того… опросталася, значицца! Отходила. Дай-кося, гляну…

Он с преувеличенной любовностью вихрастой скалой навис над младенцем.

– На мине не походя… рыбёнок-от, – сказал в сомнении и, заглянув жене в глаза, расплылся в напряжённо-идиотской улыбке.

И ребёночек до сих пор молчавший вдруг заорал истошно. Анна обмерла. Но тут же приметила: запаха нет, навродь трезвый мужик сегодня. А он неожиданно ласково погладил жену по руке ниже плеча, кольнул небритой щекой мокрый лоб.

– Ну, лады, так и быть. Разобидел? – бросал Федот в раззявленный до предела рот малыша успокоительные слова. – Не серчай. Я так, к слову пришлося, – и засуетился виновато, подхватил чемодан, внёс в избу.

И она прошла в тёмные сени, споткнулась обо что-то, и едва не упав, вошла в переднюю комнату.

– Мэ или Жо? – на ходу сострил муж.

– Чо? – не поняла жена.

– Девка, грю, аль пацан?

– А… – только сейчас Анна сообразила, что и сама ещё в неведении, кто у неё народился, мальчик или девочка. Ведь она его вроде бы продала, ребёнка-то. А потом он у неё вдруг на руках оказался. И её сознание долго барахталось в сетях недоумения. И потом уже, на вокзале, было недосуг. А в поезде на обратной дороге она едва успела скормить малышу левую грудь, как надо было выходить, оказалось, отъехала от своей станции совсем недалеко. Она даже пелёнок ему ни разу не поменяла. «От дура бесчувственная!» Анна второпях высвободила ребёнка из тряпья.

– Девонька…

– О, козлятушки-обосратушки! Да я и сам видю, шо девка. Губы бантиком и нос кнопкой. У мине глаз-алмаз на таки дела. Лады, девка так девка. Красавка будя. В мамку, значицца.

– Правда, чо ли? – в смущении удивилась Анна отвешенному нежданно-негаданно комплименту да безобидной разговорчивости мужа. И, подхватив ребёнка, понесла его к умывальнику и за делом-то расслабилась чуток, вступила в диалог.

– Вода в умывальнике тёпла, Федоска?

– В самый раз. Лето на дворе, ничо. Обмывай, не застудишь.

– А как назовём-ти, Федоска? – весело спросила Анна, держа младенца под умывальником и звонко пошлёпывая его по мягкому месту.

Федот экстренно скроил профессорскую физиономию, почесал авторитетную репу.

– Вон кака беленька! Аж бровей не видать. Альбиноска! Так и назовём: Альбинка!

– Ой, Федоска, не по нраву мине ета «б» в серёдке!

– Да, девка с «б» не фасон, – согласился муж. – Тода без «б». Просто Алинка.

– Не знаю, как ты, а я бы назвала… – Анна на мгновение задумалась, будто чего-то вспомнила, – Алисой.

– Алиса… тоже кудряво, – согласился Федот, ему было всё равно. Кабы пацан, он бы ещё подумал. А девку как ни назови, девкой и останется. – Федот помассировал себе шею, словно поставил точку в деле о присвоении ребёнку имени.

Так в деревне Верхнее Забытково, на исходе двадцатого века, появилась белокурая Алиса, по отцу – Махалкина, стало быть.

Обрадованная тем, что всё обошлось без скандала, Анна скорёхонько положила успокоившегося ребёнка на кровать, выудила из лифчика деньги, что ей вручили помогавшие при родах врачи, протянула мужу – усугубила радость для пущего миролюбия в семье.

– Вот.

– Чиво ет?

– Денюжка.

– Настояшши? – Федот обалдело разглядывал купюры. – Откудова?

– Так ведь ет… взаимопомочь, – нашлась Анна. – В районном роддоме вручили.

– Едрёна Матрёна! Цельна куча! Считать замучишься, – Федот зажал в мгновенно ставших потными руках пачки, почесал кадык, подскочил к кровати. – Ну ты хоть и засранка, Алиска, а молоток! Не успела народицца, а уж зарабатывашь для родителев! – Федот подбежал к окну и принялся пересчитывать «родовое пособие», по ходу дела отслюнив для себя пару бумажек. Остальные положил в коробочку, что стояла в буфете. – Вот она нова власть кака. Об людях думат. А ты голсовать не ходила. А я тоже не бездельно сидел, Анют. Вчерась работёнку присмотрел, значицца. В етом… в коттеджновом посёлке. Дежурным спецом по електрике.

– Кем? – удивлённо протянула Анна.

– Електриком, грю. А чо? – вскинулся Федот, готовый воинственно обосновать свою новую должность.

– А ты могёшь електриком?

– Мы всё могём.

– Тода у нас в сенцах-от наладь електрику. Темень кругом. Я все ноги посшибала.

– Наладим. А чо не наладить! Пустяшное дело. Походю на работу, присмотрюся. Чо да как, да каким манером. И наладим. Мы всё могём, кода хочем. Лишь бы отстёгывали. Вона на твоём свинарнике бабы пятый месяц палец сосут, без зарплаты сидят. А тута по-людски, значицца. Без криминального куражу. В конвертике будут выдавать, как письмецо счастья, значицца. Шесь часов в день отбарабанил, а плотют, как за восем. Люди богаты не в меру. Нас двое тама. Дежурна система, Анют. Как на западе, значицца. Шесь часов – он, шесь – я. Напарник удружил. Бориска хромой с Нижнего Забытково. Мы с ним у магазина сошлися. Он за бутыльком, и я, значицца. Ну, вмазали, как вóдицца. Не так, шоб до дури, а для разговору. Я грю, мне бы, Бориска, пристроицца куда. А он, грит, давай со мною. Мине как раз сменшик потребен. Двойной синклит с тобой сурганизуем. Теперя и работа при мне, и по хозяйству управляцца времечко будя. А ежели ету… – Федот с фиглярской ужимкой чиркнул двумя пальцами по горлу, – …употреблять с умом, по выходным, значицца, то и вобче времени навалом! Заведём кабанчика, тёлку прикупим. Я так по стратегии разума мыслю: рыбёночку в молоку будя надоба. А пока грудями харчуй. Грудя-то ничо, не сохнут?

Конец ознакомительного фрагмента.