У всякой боли есть имя.
Из сна.
Он не заплакал – он устал. Обхватив голову руками, ощущая на холодных ладонях липкий пот, мужчина сидел на кровати и думал. Это ему наказание, решил он, это проклятие и больше ничего.
Он точно помнил начало. Он помнил, что по скользким, ледяным ступеням… Да-да, именно так: по скользким ледяным ступеням он вбежал в подъезд и осторожно поднимался по лестнице в утренней темноте, находя успевшими закоченеть руками холодные стены. Вдруг загорелся свет. «К. С. – дурак… Здесь все уроды… Алла…» Надписи на стенах были похожи на извилины мозга – дурашливого, бестолкового; на линии рук, изрезанные временем, по которым гадали о будущем: тебе счастливым быть, тебе – горе мыкать, а тебе… тебе потом скажу… Интересно, какова судьба Аллы?
Мужчина облокотился на перила и оглянулся. Алла… Имя было написано четче и ровнее других слов. Выпали из рук, звякнув брелоком о порожки, ключи от двери. Мужчина наклонился, чтобы поднять их, и острая мысль, как смешанная боль узнавания и непонимания, вспыхнула в голове: вчера этих надписей не было.
Опоздать на работу значило бы вызвать ненужные разговоры. У него еще три минуты, чтобы открыть дверь и взять оставленные на журнальном столике сигареты.
Зачем же он побежал? Девятый этаж – не Эверест, но устанавливать рекорды – удел репрессированных прогрессом одиночек.
Путь к лифту преграждала снежная горка. Мужчина огляделся по сторонам, ничего подозрительного не заметил и подошел ближе, ступая по засыпанной метелью дороге. Странными пятнами красился снег – капли бурой свеколки на подмерзшем белоснежном насте. Но это была кровь. Кровь, которую он боялся увидеть и не увидел. Вот так всегда, подумал он, боялся крови, боялся лечить зубы, поехать в другой город, запомнить что-то лишнее, жениться…
Тоненькая ниточка жизни (чьей-то жизни?) растопила снег, и он вошел в кабину. Он нажал на кнопку, и лифт потянул его наверх. В ожидании остановки глаза мужчины привычно отмечали полосы света на стенах от проносившихся этажей. Когда подъем закончился и двери раскрылись, он увидел, взглянув направо, почтовые ящики. Он почему-то подошел к ним и из нижнего, крайнего левого ящика вытащил за уголок открытку. Писали ему и еще кому-то, он это точно знал. «Дорогие наши… (дальше размыто)… Поздравляем вас… (оторвано)». Он ничего не понял и поэтому без сожаления направился к мусоропроводу, чтобы выбросить утерявшее смысл послание. В толстой трубе мусоропровода что-то прогрохотало, ящик сам откинулся, и под ноги ему просыпалась целая горка ключей. Пока они валились, звонко ударяясь об выщербленную плитку пола, он полез в карман пальто и ключа своего не нашел. Приходилось воспользоваться предложенными, и он выбрал подходящий внешне по размеру ключ. Быстрым шагом подошел к двери и увидел, что дверь не его – какая-то старая, обшарпанная, без обивки, утерявшая память о последней покраске. Более того, не был врезан замок. Мужчина усмехнулся. Это что, намек на то время, когда ему не нужно было запираться? Так ведь можно обидеться и проснуться. Неужели он ничего не понял? Понял-понял, а как же… Ну ладно, решил он, посмотрим, что будет дальше. Он легонько толкнул дверь, и она распахнулась настежь. Знакомый перонный ветер обдал его лицо. Полумрак. Дрожь в воздухе и нарастающий гул. Два желтых сумасшедших глаза и стремительный голубой бег. Ворчливый оскал дверей. Медленное успокоение. Хриплое объявление откуда-то сверху. Он – в метро.
Мужчина вошел в вагон и поехал. Словно ветер сорвал весь состав с рельсов и бросил его в черноту тоннеля. В вагоне никого больше не было. Мужчина держался за поручни и смотрел на нескончаемый бег кабеля за окном. На двери было написано: НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ. Он и не прислонялся. Обеими руками держался.
Свист и скрежет сменились мягкими покачиваниями и постукиваниями – это поезд вышел из тоннеля на поверхность. За полосой снега мужчина увидел одноэтажные дома, безлюдную улицу, собаку, машину, движущуюся по дороге, дымок из выхлопной трубы, мигающий светофор. Он подумал, что теперь едет, должно быть, на электричке. Вышел в тамбур и посмотрел на рельсы. Они словно резали землю, разбегались кто куда, натворив дел, и снова встречались, и снова резали. Это наваждение какое-то, подумал он, и захотел выйти. Поезд тотчас остановился.
Когда он выходил из дверей, он взглянул направо и увидел почтовые ящики, все те же ящики; открытку с непонятным посланием он не стал вытаскивать вторично, потому как не добраться до нее было (он уже начинал нервничать) из-за большой детской коляски, что стояла тут, на его лестничной площадке. Но ее не должно здесь быть. Да ее и сейчас нет!.. А ящики должны находиться на первом этаже, уже спокойнее подумал он… Веселая у меня жизнь, подумал он еще спокойнее.
Но веселого было мало. Он все же вошел в квартиру и теперь совершенно точно знал, что ему надо делать. Он занялся поисками одного детского журнала, вернее не журнала, а книжечки, и не книжечки даже, а сравнительно небольшой картинки. Эту картинку он в детстве долго рассматривал, пытаясь проникнуть в ее глубины. На ней были изображены дети – мальчик и девочка, которые рассматривали книгу, на обложке которой были изображены мальчик и девочка, рассматривающие книгу, на которой в свою очередь были изображены мальчик и девочка, которые рассматривали книгу, на обложке которой… и так далее. В детстве он до потемнения в глазах, до боли в голове и звоне в ушах рассматривал эту картинку, – так ему надо было, он это знал. И сколько бы мать ни билась над ним, охала и ахала, стараясь отнять дурацкую, бестолковую… книжку? журнал?.. он продолжал, оставшись в одиночестве, разглядывать теперь один лист, который он вырвал из… книжки? журнала?.. и прятал под подушкой. Он верил, что там – тайна. Только огромным напряжением воли можно ее познать. И когда глазам становилось темно, в голове поднимался гул, а в ушах начинало тихо звенеть, кажется, еще немного – и тайна будет раскрыта. Но всегда мешала мать. Теперь же он свободен в своем безумстве, сейчас как раз и надо покончить со всеми тайнами и особенно с той, что привела его сюда таким необъяснимым путем!
Под взрослой подушкой его взрослой кровати – искать бессмысленно. Хотя он попробовал. И нашел оторванный листок календаря. Он машинально взглянул на него, в раздражении скомкал и бросил за дверь, в соседнюю комнату. Дату он не запомнил. А как надо было бы запомнить! Когда он подошел к письменному столу, чтобы порыться в его ящиках, он увидел над ним, на стене, прикрепленный календарь. И тогда же он отметил, что дата на нем (хоть режь его!) та же, что и на том самом листке, из-под подушки. Но какая? Какой год, месяц, день? Число какое?.. Не мог он этого сказать, никак не мог, хоть и смотрел на календарь, как зачарованный, и приходили постепенно боль в голову, темнота в глаза и звон в уши. Он протягивал руку к календарю и срывал злополучный листок. И все равно – одно и то же число, один и тот же день, месяц. Он клялся и божился, что запомнит, наконец, эту дату, может быть, в ней вся разгадка, но не мог сосредоточиться и чуть не плакал от досады. Все листки у календаря были одинаковы. Когда календарь кончался, он шел в другую комнату, всю заваленную календарями (не было времени удивляться!), долго копался, выбирая, потом вешал на стену; затаив дыхание, зажмурившись, большим и указательным пальцами крепко сдавив листок, тянул его книзу и… убеждался в том, что все календари лгут. А может быть, лжет он? Или солгал когда-то и расплачивается теперь явной, убийственной враждебностью календарей, всей обстановки? Что может означать эта дата? Чью-то смерть? Рождение? День свадьбы? Или это день, в который что-то важное могло произойти, но не произошло?.. Но по чьей тогда вине? Его?
Тщетно вспомнить, решить задачу… Память от него отвернулась, как… он когда-то? Удрученный и растерянный, он вышел в соседнюю комнату. Здесь он всегда спасался от окружающего мира и его забот. Здесь, наверно, и должна была быть та детская картинка. На старом, кряжистом серванте стояли выстроенные в аккуратные ряды кассеты с музыкальными записями. Слушать нечего, одно кончилось, а другое не начиналось, подумал мужчина о своем, и как только подумал, кассеты бешено закрутились, ритмично выбрасывая магнитные ленты. Они, как змеи, извиваясь, ползли по полу и клубками выползали из комнаты. Напрасно он испугался, что будет задушен их буйными кольцами. Последняя лента прошуршала по паркету и выкатила ему под ноги скомканный листок календаря, тот, из-под подушки. Он пошевелил его носком ботинка, затем пнул ногой, так что тот подпрыгнул и завертелся на месте, и только потом, словно убедившись, что он не агрессивен, взял его двумя пальцами. В последней надежде на разгадку расправил он листок и увидел, что это фотография и изображены на ней трое: женщина, мальчик и мужчина. Женщину и мальчика он не знал, а вот в мужчине что-то знакомое показалось, но, впрочем, не настолько, чтобы высказать это связным предложением. Поэтому он зевнул. Наверно, от усталости. Или от безразличия. А может быть, из-за пыли, что видимо-невидимо скопилось на мебели.
Что он так долго искал? Ах, да… детскую картинку. Как пьяного, его повело в другую комнату, где всегда пахло женщиной. Он это знал. В углу стояло трюмо, на столике теснились разные коробочки, тюбики, флаконы. Он пришел сюда на тонкий запах дорогих духов, ЕЕ духов. Мысль о ней мелькнула, чтобы он очнулся, и улетучилась. Ближе к нему лежала массажная щетка, цепочка и кольцо. Он долго смотрел на кольцо. Повинуясь неодолимой, мрачной силе, он взял его, надел на безымянный палец левой руки и замер в ожидании. Какую-то тесноту почувствовал он в пальце, губы его задрожали, он весь побледнел, но отчего это? почему? – он не знал, не мог объяснить. Ему становилось все горше и безрадостнее. Он с трудом стянул кольцо с пальца и, запыхавшись, воспринял это так освобождение от мучительной боли. Он уже не спрашивал себя: за что его так? – он понял, что это чем-то вызвано, и не дай бог им самим, его прежней жизнью, о которой он сейчас ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЕТ. Его преследуют, он виноват – вот что главное.
Вернувшись в предыдущую комнату, он кинулся к серванту и стал выдвигать все ящики. Он был одержим поиском, словно искал перечень страданий, по которым его можно оправдать. И нашел старый альбом с фотографиями, огромный, затянутый в черную кожу. На первой же странице во всех снимках он узнал себя. Его это не интересовало, он это и так знал, вот что там дальше… А дальше… снова он. Еще листай – и снова себя увидишь; каждый год его жизни тут собран, каждый шаг запечатлен. Последние страницы шли пустые. Уголки были наклеены, а самих снимков не было. Он закрыл альбом и подумал, что ТЕПЕРЬ думать бесполезно, ПОЗДНО думать. Его оказалось слишком много для одного альбома, а для родителей места не хватило.
Рядом с сервантом стоял книжный шкаф, по стенам висели книжные полки. Книг было много, очень много. На верхней полке, той, что висела как раз над сервантом, стоял глобус, у самого края стоял, и когда мужчина, встав на стул, потянулся к стеклянной дверце, чтобы вытащить из-за нее другой альбом, он локтем задел глобус. Тот упал, раскололся надвое и оказался пустым – никто из него не выскочил, не побежал, и не надо было догонять, натягивать тетиву, целиться и выпускать стрелу. В глобусе не было, чтобы прояснить смысл, ни детской картинки, ни календаря. Он был пуст. И вокруг мужчины, по-видимому, была пустота. И внутри него. Либо помнишь и веришь, либо нет. В том смысле, что ничего тогда нет.
На этом история не кончается. Одно неосторожное движение рождает другое. Только в приступе ярости, досады на себя и обстоятельства можно задеть шкаф так, чтоб он упал. И полки падают, и сыплются книги, – в их теплые и удобные страницы он кутался с носом, прячась от жизни.
Он ждал чистого детского смеха, от которого нет спасения, но его не было, не было его и в прошлый раз и в позапрошлый… В прошлый раз – что это такое? Да его никогда здесь не было!
В комнате поднималась пыль, и он чувствовал, что заболевает от этой пыли и может запросто исчахнуть в тоске и бессилии. Книги срывались с полок и, хлопая страницами, улетали в распахнутое ветром окно. Часть их улетела в городскую библиотеку, а другие расселись по балконам соседних домов. Он подошел к окну и дохнул морозного воздуха. В ночном небе стояла полная луна, вокруг нее закручивались в белую карусель облака. Две-три звездочки мерцали у освещенного лунным светом курчавого облачного края. Одна звезда отделилась и повисла над балконом, на который он вышел. Он точно знал, что у нее должно быть женское имя, но вспомнить… вспомнить его не мог. Погодите-ка… Алла? Почему только Алла… Анна? Лариса? Мария? «Звездочка ты моя». Кого он так называл? Нет, не помнил.
Его обманули. Вернее, это он сам себя обманул и запугал. Это что-нибудь бы значило, если бы было, но ведь этого нет! Нет!
И тогда, чтобы прервать бесконечную цепь одномоментного узнавания и непонимания, он решился на последний шаг. Он вспомнил, что в детстве ему настойчиво снился один и тот же сон: как приговоренный поднимается он по лестнице в подъезде до самого верхнего этажа и прыгает с лестничной площадки вниз, камнем летит, сердце подскакивает из груди ко рту и распирает его, но не закричать, сил нет, ожидание удара заставляет сжаться в комок, он падает в постель и… просыпается с бешено колотящимся сердцем, задыхающийся от внезапного спасения.
Хоть что-то он сумел вспомнить. Его спасение там, внизу. В одежде не спят – надо раздеться. Он снимает пальто, свитер, рубашку, брюки, скидывает ботинки и прыгает за перила балкона в черноту сна, в тоннель метро, из которого ему надо выбраться, проснувшись в своей детской кроватке. Сердце отчаянно колотится, кажется, не хватит воздуха потом, чтобы отдышаться… Знакомый толчок – и спасение с застывшими в глазах слезами.
Он не заплакал – он устал. Обхватив голову руками, ощущая на холодных ладонях липкий пот, мужчина сидел на кровати и думал. Это ему наказание, решил он, это проклятие и больше ничего. И снова по скользким, ледяным ступеням, как всегда, за календарем с одной и той же датой, в ящик, на дне которого детская картинка, в подземном гуле метро, через мусоропровод, вместе с грудой ключей, под могильное карканье книг, змеиный шелест магнитных лент, в обшарпанную дверь, по балкону, за звездой, которую зовут Аллой, Анной, Ларисой, Марией, падая на постель в ожидании пробуждения, – и так без конца.