Игра в игру. Глава 1 (Э. Р. Наумова, 2012)

Глава 1

Мерзавцы, подонки, нелюди. Весь мир – алчные, равнодушные эгоисты. Выпросить, стянуть, отнять что угодно – чужие деньги, время, надежды, жизнь… И ведь не нарочно, просто им кажется, что самим нужнее, что они достойнее тебя. Сволочи. Ненавижу. И обездоленные не лучше. Их только жальче. Но дашь палец, руку откусят. Вот уж не знала, что покаяние бездонно, что это пропасть, в которую валишься, валишься, валишься… Вокруг все теснее и непрогляднее, но конец падения не предусмотрен. Только месть выбрасывает тебя наверх, к остальным дряням. И ты можешь не добиваться, но устанавливать справедливость. Я больше не буду падать. Я устала винить в своих муках саму себя. Не только раскаяние, но все, все, все безгранично. Я отомщу. И тогда посмотрим, кто в чем и перед кем виноват…

Из дневника Веры Вересковой

Зазвенел будильник. Не проснувшаяся толком Елена Калистратова открыла глаза и с любопытством вгляделась в циферблат – который час? А, восемь, ну разумеется, восемь.

Левая половина кровати пустовала, но знаки состоявшегося ночлега – вмятина на тугой подушке, художественно бугрящееся одеяло – радовали женский глаз. Она хронически стелила белоснежное постельное белье. Некоторые мужчины, увидев его, очень долго мылись в душе, прежде чем лечь. И все равно простыня на месте их не всегда заслуженного отдыха казалась сероватой. Зато нынешний ее любовник, Эдуард, принимал ванну не до, а после близости, если являлся измотанный, вообще не принимал и валился в блистающую крахмальную чистоту без опаски. И в первое же утро, оглядев лишь слегка примявшееся, но оставшееся свежим ложе, с брезгливой гримасой сказал Елене: «Надеюсь, это меняют не реже трех раз в неделю?» Ее домработница с тех пор получала доплату за ежедневную стирку и глажку.

Эдуард изумлял Елену способностью неизменно пробуждаться в шесть утра, даже если заснул в пять, без навязчивой помощи звуковых сигналов извне. Все было в нем самом, включая будильник. А вот Елена начала слышать механический зов всего пару лет назад. Раньше кто-нибудь должен был ее долго расталкивать. Не самых близких она напутствовала с вечера: «Главное, не сдавайся. В крайнем случае обливай водой, только не кипятком». Близкие, честно говоря, сразу хватались за чайник, хоть и уверяли потом, будто полчаса орали ей в ухо призывы восстать. Не лили, конечно, брызгали, но и после этого много хорошо забытого старого о себе узнавали. Когда никто не соглашался остаться у нее ночевать, а утром ей предстояло явиться куда-нибудь к сроку, находился мученик, согласный звонить ей по телефону и не класть трубку до сонного: «Ага, встаю, умоляю, не отключайся, сейчас доплетусь до кухни, вот кофе, с вечера наварила, гадкий, холодный, брр, но теперь в постель не вернусь, ура, спасибо, пока». Самое ужасное было в том, что она возвращалась. Дурацкая игра – лечь на секундочку, прикрыть глаза, потом распахнуть их, будто только что проснулась, и утро покажется добрым, нет, добровольно начатым. Часто во второй раз ее будили звонки тех, с кем пора было бы уже заканчивать совещания. Но это казалось уже терпимым. Вот когда в юности Елене приходилось ездить на работу к семи утра, она совсем не ложилась. Принимала ванну, накручивала волосы на бигуди, красила ресницы тушью, усаживалась в кресло и сочиняла стихотворения вроде

Ясно, что любой расстался бы с бессонницей, только бы не читать подобного, снимая бигуди. Елена Калистратова предпочла уволиться с ранней работы.

Теперь она была главным редактором глянцевого журнала и владелицей модельного агентства. Последнее не афишировала, но смело использовала. Пока хозяин печатного органа благоволил, ее даже враги числили в умницах и умелицах. Жизненное кредо у Елены Калистратовой выработалось спорное и мрачное. Красота не спасет мир, потому что именно к ней он особенно жесток. Она не первый год занималась модой и элитной рекламой, ее легко понять и трудно, но можно простить.

У нее были негласные семейные традиции, о которых только немые не болтали. Когда-то ее маму распределили в ведомственную поликлинику – брали отличников рабоче-крестьянского происхождения, а через год от них избавлялись. Чтобы не уволили, мама без затей начала спать с начальником рангом повыше непосредственного собственного. И через пару лет была самым молодым главврачом в городе. Дочь думала, времена постельного карьеризма ушли вместе с социализмом. Но изменились только названия мужских руководящих должностей, а не отработанная схема поиска верных сотрудниц. И вот она главный редактор. И вполне соответствует занимаемой должности. И мать соответствовала. А тетушка этой дорогой в системе МВД до высшей власти дошла. Тут ведь главное, изменив мужу, ни в коем случае не изменять начальнику. А то понабрали личных помощников – то ли секретутки, то ли практикантки, но в любом случае дуры. Боевые подруги нужны измотанным, страдающим импотенцией мужикам, а не потенциальные жены. Но времена кое в чем изменились. Мать на намеки, краснея, отвечала: «Как вы смеете клеветать, поработали бы с мое». Тетка грохала по столу кулаком: «Нам ничего не дали, мы все заслужили». А Елена, не удостоив взглядом: «Пошел (пошла) на…»

Сын Елены учился в Германии на деньги отца и под его присмотром. Когда нынешний герр Ксенофонтофф оставил ее с ребенком, он был еще чем-то средним между товарищем и господином. Не смог отдать долг бандюгам, сбежал за границу, времени на развод не хватило. Ему повезло, всех его кредиторов перестреляли. Поэтому, обосновавшись в Мюнхене, он лет пятнадцать успокаивался, а подлечив безмятежностью нервную систему, выдумав себе прошлое и установив настоящую репутацию, сам разыскал жену. Дескать, давай разведемся официально, вдруг замуж соберешься и штамп в паспорте помешает. «О, ты стал европейцем: заботу о себе преподносишь как заботу о ближнем», – рассмеялась Елена. И согласилась при условии, что их семнадцатилетний сын переберется в Германию – еще неизвестно было, удастся ли ей «отмазать» парня от мытарств в несокрушимой и легендарной. С тех пор как Елена родила мальчика, несокрушимыми и легендарными в армии для нее были только неуставные отношения.

И еще у нее был, есть и всегда будет Эдуард – пятидесятилетний остроносый шатен с большими серыми глазами и маленьким ртом, который приятно удивлял крепкими ровными зубами с естественно-желтоватым оттенком эмали. Будет, потому что ей так хотелось.

Эдик уверен, что они впервые повстречались на автозаправке шесть месяцев назад. А Елена не говорит правды – тридцать один год назад, почти тридцать два. Страшно и пока еще весело подумать. Будто тебя щекочут, ты хохочешь, вырываешься и смутно догадываешься, что от этого можно умереть. Ей исполнилось семь. Она шла к подружке сквозь теплое июльское воскресенье. Только в детстве летняя улица бывает такой яркой и просторной. На высоком заборе, кажется не ограждавшем территорию детского сада от набегов, а призывавшем с удовольствием размяться перед ними, сидели мальчишки лет двенадцати. «Такие большие, – подумала Лена, – а будто воробьи». И тут толстый загорелый «воробышек» громко чирикнул:

– Девочка, а девочка, сними трусы!

Она вспыхнула и молча ускорила шаг. И столкнулась с совсем уж взрослым юношей – десятиклассником из их двора.

– Девочка, ты бы хоть дураком его обозвала, прежде чем удирать, – засмеялся он.

Лене стало очень стыдно за орущего непристойности мальчишку. Юношу она восприняла своим защитником. И на всю жизнь запомнила много-много неба, много-много солнца, его пышную каштановую челку, серые глаза и крупные, блестящие в улыбке зубы. Вскоре ее семья переехала на другой конец Москвы.

Почему Елена не заговаривала об этом с Эдуардом? Не хотела выглядеть пошлячкой, не отпускающей из головы то, что леди обязаны забывать? Избегала аналогий со снимаемыми им нынешними своими трусами? Боялась услышать в ответ, что он никогда и не приближался к району, в котором случилось то маленькое происшествие? Вряд ли она поверила бы ему, а не себе. Нет, Елена всего лишь не желала, чтобы Эдуард возгордился. Шутка ли, он, походя, со смешком, призвал ее к сопротивлению в мире, где феминистки добились сногсшибательного результата. А именно: изъяли убежденность в превосходстве мужского пола из мужского сознания. Пребывающий в своем уме человек не мог ее сохранить, наблюдая женские ратные и трудовые подвиги. Донорство спермы и клонирование завершило процесс. Но убежденность скрылась в подсознании добытчиков и защитников – самом надежном хранилище, в котором ничего не изменяется, зато срабатывает против покусившихся автоматически и очень жестко. Там нет ограничителей морали и даже здравого смысла: чем глубже, тем проще и скучнее. Елена полагала, что Эдуард невольно предупредил ее о людской беспощадности, значит, наполовину спас. Целиком собственное спасение от человечества она не потянула бы.

Что еще она о нем узнала? В семь утра Эдуард Павлович Шелковников отъезжал в «порше» от своего или ее подъезда, чтобы не париться лишнего в пробках. И уже минут через тридцать входил в офис дизайнерского центра, где творчески генерально директорствовал. Как большинство людей, он был не верующим, а суеверным. И в итоге превратил свои чуть ли не рассветные бдения в кабинете в ритуал по задабриванию удачи. Бог благословлял ею тех, кто успевал занять места за рабочими компьютерами первыми. Остальным надлежало довольствоваться надеждой на то, что завтра они точно не проспят Его приемных часов. По результатам надо признать, что разумное зерно в бреде Эдуарда наличествовало.

Наверное, в Москве немногие умели так обставить бочку конторы, чтобы сельди не выглядели в ней слишком утрамбованными, чтобы создавалось впечатление, будто в рассоле офисной тоски они если не плавать, то хоть плавниками шевелить могут. В одной фирме хозяин засадил менеджеров в помещение без окон, здраво рассудив, что вид из них с двадцатого этажа ничего, кроме мыслей о самоубийстве, не сулит. Но Эдуард уговорил его потратиться на декорации таковых и надежную подсветку. Конторщики отблагодарили работодателя скачком производительности труда. Тот прозвал дизайнера Шелковникова кудесником. А Эдуард еще долго вздыхал по поводу того, как мало нужно для счастья. Кому? Ему самому, дельцу или менеджерам низшего звена? Он не знал. И знать не желал. Тут главным было вздохнуть.

Шелковников был коротко женат и без проблем разведен трижды. Человек этот легко зарабатывал на себя и являлся воплощением принципа: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи». И одиночества он не выносил. Но стоило появиться семье, стоило ему услышать, что жена называет его деньги общими, как Эдуарду начинало казаться, будто его эксплуатируют, обирают и тратят кровные на ерунду. Он психологически не мог кого-то содержать годами, разовая благотворительность была его стихией. Он не был жадным. Но его неимоверно раздражала обязанность выдавать определенную сумму в определенный срок. А если не наскребет по сусекам, не уложится? В глубине души он полагал, что любовь, в муках родившая корысть, гибнет. Но жены не знали, что просят деньги на нехитрое хозяйство из корысти.

После расставания с ним его женам почему-то начинало бешено везти. Лиза, отравившая семейную жизнь безалаберным и упрямым писанием романов «в стол», за неделю нашла издателя. Валю через месяц повел под венец новоиспеченный миллиардер. Юля, вот уж чудо, запела приятным голосом, почти не фальшивя, и храбро полезла на сцену по головам неопытных музыкальных продюсеров. Сейчас его единственной дочери от первого брака было девятнадцать. Она современно дружила с отцом, ни в чем его не виня и изредка обдирая как липку. Поскольку изредка, он не роптал.

Эдуард успел лишь раз напугать Елену. Услышал по телевизору стихотворение об отказе ребенка бросить валяться на полу мишку с оторванной лапой, разрыдался и воскликнул: «Леночка, это гениально! Это – про отношение каждого человека к самому себе. Чем больше судьба искалечила, тем себя жальче». Он был сильно пьян, поэтому Елена простила его.

Вот, пожалуй, и все смутно интересное о нем. Про Елену он знал не больше. Они не обсуждали раздельное прошлое, зная, что, как ни объясняй свои слова и поступки, мнения исповедника о них не изменишь. Каждый ощущал себя вечно развивающейся личностью и соглашался являться для другого сиюминутной данностью. Эти «завитушки», как обычно, украшали аккуратный простой каркас – зрелые мужчина и женщина не хотели сильных житейских эмоций, им рабочих хватало. Оба так боялись нарваться на оскорбление случайно – ибо плохо представляли себе, с кем связались, – что вели себя в присутствии друг друга безукоризненно. И представления не имели, надолго ли их хватит.

* * *

Все же без мелких недоразумений даже такие облегченные отношения не обходились. Наслаждение утренней расслабленностью в кровати начало вытаивать из Елены, как полагается, сверху. Руки и ноги еще не напряглись, а голова уже раздражающе полнилась любовником.

Недавно Эдуард рассказал Елене, как ненароком встретился в кафе с Лизой, своей первой женой. Той самой, которая после развода не сочинительствовала на досуге, но ограждала редкий свой досуг от сочинительства. Выпили кофе, поболтали. Она стала гораздо приятнее в общении и выглядела замечательно. Нет, Эдуард не пытался возбудить в любовнице ревность. Он простодушно не скрывал обуявшего его за пластиковым столиком настроения: был готов устремиться за скоро попрощавшейся с ним занятой Лизой, то есть рвался назад, в прошлое. Елена умело растолковала себе, что Эдуард Павлович вступили в переходный возраст, который чувствительно бьет человека по башке каждое десятилетие. И желали пробиться не к ее ровеснице, но к себе – неискушенному беззаботному Эдику. А если нет? Тогда Елене надо привезти любовника на автозаправку, где, по его мнению, они познакомились, высадить из машины и газануть не помахав напоследок.

Она почувствовала, что больше не улежит. Встала перед зеркалом голая – еще не бравада, но уже и не самолюбование. Рост – метр семьдесят два. Темно-русые волосы, ни одного седого. Красила их единожды в девятом классе и никогда не узнавала себя в коротко стриженной платиновой блондинке на фотографиях. Лицо… Для России так себе, для заграницы – красавица писаная. Фигура… Не то слово при весе пятьдесят семь килограммов. Тело… Елена хорошо запомнила давний ответ «армянского радио» на вопрос: «Стоит ли худеть женщине после тридцати?» «Пусть худеет и знает, что между стройной газелью и тощей коровой есть разница». Ей было двадцать, она не поняла, но выражение понравилось хлесткостью. Так их, молодящихся перестарков. А когда смысл дошел, привела себя в форму скаковой лошади – явный мышечный корсет, рельефный и твердый. И отсутствие слез по утраченному навсегда девичьему сантиметру жира, обеспечивающему плавность линий.

Потекло незатейливое, буднее утро обеспеченной деловой женщины – душ, стакан соевого молока, влезание в брюки, кофту, туфли, записка домработнице. Затем треп по мобильному телефону с приятелями – этакий кошачий ритуал. Мурки и Мурзики, встретившись с хозяевами после ночного отдыха, нуждаются в подтверждении, что их любят не меньше, чем вечером. Почесали за ушком, слово ласковое сказали, и кошка снова демонстративно независима и горда. Далее просмотр новостей и своей электронной почты в Интернете за рулем в пробке. Салон и дешевые комплименты дорогого стилиста. Порой Елена недоумевала, почему бы ей самостоятельно не взлохматиться феном и не подштукатуриться такой же косметикой дома. Но хозяин искренно священнодействовал над ней ритуальными принадлежностями – расческами и кисточками. Это неизменно заставляло Елену чуть серьезнее к себе отнестись и удерживаться в этом благотворном для руководителя состоянии целый день. После опять пробка или две, уже вполне начальственный лай в трубку на приближенных и резвый бег отягощенных кольцами пальцев по клавиатуре ноутбука. И наконец, главное – работа, которую все мешают делать, хоть и делают вид, будто в поте лица выполняют твои указания. И ответственность за результат, на который всем плевать. Она была на своем месте. В подчиненных ей отчетливо виделись лишь гонор, гордыня, глупость, безвкусица, бездарность, безалаберность, неумение слушать, нежелание учиться, неспособность концентрироваться. Все остальное приходилось выискивать по крупицам каждый раз заново. Елену бесило, что люди говорят «ты», «тебе», а звучит это как «а вот я», «а мне». «Ваше» они произносят обиженно, «наше» – тоскливо, и только «мое» торжествующе. И ей надлежало ежедневно хоть ненадолго заставлять их становиться противоположностью самим себе и профессионально делать общее дело. Но это нормально. Большинство людей претендует на всеобщую любовь. У Елены же хватало ума становиться нужной. Собственным успехом она обеспечивала успехи других и не считала их своими должниками. И себя ничьей должницей не признавала.

Все нормально. Елена с треском захлопнула большую папку, оттолкнула ее к краю своего стола. «Опять не в вашем личном вкусе?» – меланхолично и насмешливо спросил главный художник журнала. Она посоветовала этому толстому сибариту размышлять об ужасах бомжевания, от коего при его лености и непонятливости зарекаться не следует, прежде чем браться за карандаш и приступать к эскизам. Он вылетел из кабинета, побагровев до нужного ей оттенка. Только при таком уровне кровяного давления парень чего-то стоил как «творческий работник». Она выпила чашечку кофе. Ритмично подышала – издевка над йогой, но успокаивает. Набрала городской номер и действительно безмятежно сказала:

– Здравствуй, Игнат. Пляши. Я нашла час на нашу вылазку. Ты уже и мечтать перестал? Рано, мальчик. Ладно, созвонимся ближе к семи, корректируй свои планы.

Игнат Смирнов – сын ее близкой приятельницы Оксаны – был обаятельным симпатягой двадцати двух лет от роду. Учился на актерском, снимался во втором сериале. Первый благополучно провалился. Игнат утверждал, что причиной был «тупой кастинг». Вот дали бы ему главную роль, и получили бы заоблачно высокий рейтинг. Оксана всегда извинялась перед Еленой за такие речи отпрыска. Она была лингвистом и помимо английского и немецкого отлично владела русским языком. Так что не содержание, а форма заставляла ее испытывать неловкость.

Женщины познакомились в кризисную Еленину пору. Она только-только принялась редакторствовать. И все знакомые вдруг утратили интерес к любым темам, кроме ее новой должности. Они еще не прикинули, кому из нужных им людей начнут оказывать услуги руками Елены и какие именно, но уже с упоением и безостановочно разглагольствовали о том, что сами делали бы на ее месте. И только с Оксаной можно было просто обсудить новый фильм, выставку, книгу. Они отдыхали друг с другом и от сотрудничества, и от соперничества. Но безмятежной дружбы даже в кино не бывает, разве что в детском. Взрослым она скучна, как аттракционы зимой по соседству с бильярдной.

Игнат был первокурсником и влюбился в Елену, стоило той зайти в гости. Оксана сочла мальчишеское увлечение естественным и ограничилась профилактической беседой с сыном. Дескать, она надеется, что он не опустится до приставаний к Елене. А подруге сказала: «Знаешь, он любит тебя благоговейно, поэтому вряд ли осмелится приблизиться». «Конфету тебе за наивность в твои далеко за сорок», – подумала Елена, тогдашний любовник которой был на пару лет моложе Игната. Но Смирнов ей нужен не был, и соблазнение его Елена сочла предательством Оксаны. «Мне еще вскрытых Оксанкиных вен не хватало», – бормотала она.

Игнат был рожден, чтобы постоянно искать свою музу, надеясь на удачу тем сильнее, чем чаще обманывался. В итоге влюбленность молодого человека созрела в редкий, но известный психиатрам фрукт: он сначала намекнул, а затем потребовал, чтобы Елена выбрала ему девушку. Обещал сразу же на ее избраннице жениться. Подруга дома нервно отнекивалась. Будущий кумир домохозяек зверел и хамил матери. «Почему ты тянешь время? – сердилась Оксана, впервые склонная в чем-то подозревать Елену. – Укажи ему на любую совершеннолетнюю миловидную отличницу в хороших джинсах. По возможности медичку. Заодно и меня осчастливишь. Правда, Лена. Водку он не пьет, траву не курит, кокаин не нюхает. Но все пробовал. Что они первые полгода студенчества в общежитии творили, уму непостижимо. Саморазрушение насмерть. Но повезло, через сериалы начали отмывать деньги. Дети завязали, продолжают немногие. Теперь в их среде преуспевать модно, не иметь часа свободного от работы модно, но это пока не его уровень. Надо чем-то занять мальчика в преддверии славы. Пусть любит». «Она так желает кровиночке добра, что готова намывать ему кости, – думала Елена. – А ведь баба порядочная».

Но это мимолетное недовольство друг другом отношения не портило. Оксана решала, что Елена слишком ответственно подходит к навязываемой ей миссии, потому что и она и Игнат ей дороги, и умилялась. Елена вспоминала, как омерзительно глупеет, когда сталкивается с проблемами собственного сына, какую чушь несет, и успокаивалась. Тем временем Игнат классически худел, бледнел и заговаривался. И вот Елена Калистратова над ним сжалилась. Чувством юмора мальчик обделен не был, мечтал о комедийной роли, так что нервный срыв ему не грозил при любом раскладе.

В половине девятого вечера она посадила его в свою машину возле метро. Оксане об этой авантюре договорились не пробалтываться. Заказ на медичку и отличницу Елена выполнять не собиралась. Далеко не уехали – по центру в эту пору не покатаешься.

– Слушай, родственная душа, – частил Игнат, от восторга круживший вокруг быстро шагающей по тротуару Елены, – а почему мы так рано приступили к охоте? Ближе к полуночи было бы в самый раз.

– Ближе к полуночи все, что я могу тебе рекомендовать, уже спит, – заверила невольная сводница.

Артист не испугался пуританского сценария. Он знал: если Елене не удалось припарковаться в непосредственной близости от развлекательного заведения, она будет грешить суровостью, пока до него не доберется. Ему неведомо было, как чувствует себя женщина, выпившая утром соевого молока и хлебавшая весь день черный кофе без сахара и минералку без газа. Даже при жесткой диетической выучке и владении приемами аутотренинга Елена не могла быть спокойной и радостной в предвкушении трапезы, после которой голод лишь разгуляется напропалую. И перестанет донимать не раньше чем через час. То есть физически будет ощущаться, но уже как-то удастся и шутить, и смеяться. Обычно перед выходом из офиса в «нормальные люди» Елена съедала банан, умеренно исполненный калорий и естественных антидепрессантов. А тут закрутилась и не успела. Игнату Смирнову предстояло либо не замечать, либо терпеть ее раздражительность до какого-нибудь салата с оливковым маслом. Он был склонен не замечать, что Елена привычно ценила.

– Я думал, ты поведешь меня в Третьяковку к открытию. Или в научную библиотеку к закрытию, – не унимался он.

– В бар, Игнат, в кафе, в маленький ресторан. Я должна видеть, жрет девица, ест или кушает. Профессия у меня такая – оценщица моделей.

– По зубам?

– По длине желудочно-кишечного тракта.

– Мерзость.

– Именно, именно. Еще раз споткнусь о тебя, поверну назад.

– Нет, только вперед, родственная душа. А чтобы определить эту самую длину, ты их на рентген посылаешь?

– Я сама рентген. Так, два шага направо. И веди себя в общественном месте пристойно.

– М-м-м… Странное тут общество, – промямлил Игнат.

Елена мрачно усмехнулась и кивнула ему на столик возле окна, покрытый накрахмаленной, дурно отутюженной скатертью, впечатление от которой скрашивал трогательный одинокий цветок в стеклянной вазочке. Люди, которых ее спутник назвал странными, были всего лишь сорока-пятидесятилетними. Объяснять Игнату, что ей немедленно нужно перекусить, она не собиралась. Этот ресторанчик в полуподвале с год назад очень ее выручил: она нырнула сюда, спасаясь от знакомой. Ей ни с кем не хотелось общаться, а нахрапистая баба заметила ее на улице и бросилась в погоню, громко окликая. И Елена спряталась. Преследовательнице и самой не взбрело бы в голову толкнуть обычную дверь под скромной вывеской, и о Елене она была неплохого мнения. Поэтому решила, что та провалилась сквозь землю. Или померещилась ей в сумерках. Тогда здесь тоже было тихо. И кормили вкусно – Елена рискнула сделать заказ, чтобы отдышаться.

– Родственная душа, ты издеваться намерена?

– Нет, Игнат. Я даю тебе возможность успокоиться и настроиться. Ты выступил с дикой инициативой. Я ее не поддерживала. И если уж решилась искать девочку, которая, на мой зоркий взгляд, тебе подойдет, требую серьезности. Запомни, я говорю: «Она» – и ухожу. Дальше сам. И поешь обязательно, чтобы силы не иссякли раньше времени. Обедал?

– Ты никогда моим питанием не интересовалась.

– И правильно делала. А вот девушке это вменится в обязанность.

– У меня вообще-то мама есть.

– Тебе нужна такая девушка, которая будет заманивать тебя в рестораны, чтобы себя показать. Таким образом, ты всегда будешь на виду и всегда сыт. Улавливаешь принцип?

Оба рассмеялись.

– Ладно, я и правда голодный. Но плачу…

– Я, – перебила Елена.

– Девушке и это придется делать? – грустно улыбнулся Игнат.

– Во всяком случае, она должна понимать, что такое актер. Так что тренируйся.

Тренировка показала, что Игнат Смирнов находится в отличной спортивной форме и готов бить рекорды.

Елена попросила счет. Юная официантка ловко пристроила его между мужчиной и женщиной, заученно отступила на три шага, отвернулась и уставилась в настенное зеркало, честно отражавшее, кто из посетителей сунет банкноты в лакированные черные корочки. Елена покосилась на Игната – заметил? Но тот сидел с блаженным выражением лица. Наверное, сойди любопытная девчонка с ума и выложи в голос, что думает о парне, за которого платит зрелая дама в их заведении, он и внимания не обратил бы. А еще мог в ответ воскликнуть: «Как я счастлив!» Еще не родился на свет артист, который не знает наверняка, что завтра прославится, а послезавтра накормит всех, кто его кормил, напоит всех, кто поил, оденет каждого и даст взаймы, не надеясь на отдачу, любому. Кроме того, смотреть, как любимая женщина достает из сумочки кошелек, медленно открывает, с гримаской легкого удивления заглядывает внутрь, тонкими пальцами вытягивает купюры, – это наслаждение. Редкое – когда и с какой стати ей при нем деньги доставать. Вот так посмотреть минуту, а потом вечно бредить этими руками, такими нежными и беззащитными, хоть пачку денег в них сожми, хоть кнут, хоть автомат.

Он рыдал ночами, вспоминая ее. Дал клятву матери не приставать и терпел. Вернее, боялся отказа. Если бы ее «нет» излечило его от муки, он превратился бы в маньяка, бегал бы за ней повсюду, только бы слышать это слово. Он даже для сексуальной разрядки выбирал подружек, которые не были в него влюблены. И тени чувства не должно было витать над парной обнаженкой. В койку он отправлялся с девочками, мягко говоря, своеобразными. Одна, узнав о том, что он актер, с придыханием спросила об очень известном коллеге. «Ну да, час назад столкнулись в Останкино», – честно ляпнул Игнат. «Возьми меня, возьми!» – завопила она и повисла у него на шее. Он не отказался. И еще долго у него возникала эрекция, стоило представить, что она вытворяла бы на своем кумире.

– Игна-а-ат, – звала Елена, – Игна-а-ат.

Он встрепенулся.

– И часто ты впадаешь в прострацию после бифштекса?

– Убей меня, сделай милость, – хрипло и устало попросил он. Но тут же испугался, что она сейчас уйдет, и вскочил: – Я в норме, веди хоть в пекло.

– Ну, в бар с танцполом так в бар, – улыбнувшись, согласилась Елена.

* * *

Они мотались по городу уже часа два. Заходили в помещения, где играла музыка и развлекались люди. Елена обводила присутствующих равнодушным взглядом и говорила: «Здесь никого подходящего нет». Несколько раз Игнат умолял ее позволить ему выпить или хоть попрыгать в толпе, но она не разрешала.

Актер впервые ощутил свою любовь как груз, взваленный на плечи и надавивший до робкого еще желания сбросить его. Но не при таком же скоплении народа. Люди представлялись ему свидетелями. Почему-то хотелось темноты, одиночества и тишины, как нервнобольному или преступнику. Он испугался, но не себя, а за себя. Такая отстраненность предшествует трансу. И вдруг Елена, будто почувствовав его состояние, резко остановилась. Они забрели в небольшое кафе, где скудное освещение возмещало отсутствие музыки.

– Устал? – ласково спросила неутомимая вожатая. – Ничего, умные мужчины свою единственную годами ищут. Мы же с тобой за несколько часов справились. Получай свою избранницу. Вон девочка стоит у стенки в черном платье с жемчугами на шее. Поверь, она та, которая тебе нужна. Жизненно необходима. Очнись, Игнат.

Измотанный парень взглянул и обиделся. Не учись он с красавицами, его еще могли бы привлечь большие серые глаза девушки. Но остальное! Пока они с Еленой шлялись, он заметил девиц пять, которые ему по-настоящему понравились. Эта же могла быть только местью оскорбленной его просьбой женщины. Странно, что в ее лице все было очень правильным – лоб, нос, губы. Впечатление портил овал лица. Тем, что не был овалом. Острый подбородок, широкие скулы. Только пышные рыжеватые волосы и длинные стройные ноги примиряли Игната с неожиданным выбором Елены. Да и то такого добра он насмотрелся на съемочных площадках и кастингах.

Сыграть радость или облегчение у него не получилось. Внимательно вглядевшись в его кислую физиономию, Елена напомнила:

– Обещал жениться на любой.

– За что ты меня так? – вырвалось у Игната. – Намекаешь на то, что я обратился к любимой женщине с неприличной просьбой? Так от отчаяния же! Я думал, ты найдешь девчонку, похожую на тебя.

– А она очень похожа. Откуда тебе знать, какой я была в ее возрасте?

Сопротивление мальчика почему-то не вызывало у Елены раздражения. Но в голосе уже позванивал начальственный металл.

– Знаешь, родственная душа, если ты хочешь доказательств моей любви к тебе, я пойду знакомиться.

– Я хочу тебе счастья, – мягко сказала Елена.

Она потрясающе легко меняла тон. И выражение лица. Мимика была не просто живой, но какой-то бешеной. При этом не создавалось впечатления, будто женщина гримасничает. Нет, речь и сиюминутная маска гармонировали. Поэтому, когда «редакторское» лицо сменилось нежным, явно означавшим: «Мы не сможем быть вместе, я не из тех, кого тянет на мальчишек, но все сделаю для твоего блага», Игнат решился.

– Ты меня поддержишь, родственная душа?

– В качестве кого? – влепила душа в его упрямый лоб.

– А вдруг она замужем? – В голосе Игната заплескалась последняя надежда.

– Нет. Хороша бы я была, направив тебя после стольких поисков к замужней даме.

Игнат посмотрел на Елену с обожанием и подумал: «Точно, ведьма». И, будто подтверждая его мысль, она твердо произнесла:

– У вас все сложится. Она – твоя судьба. Благословляю.

Он развернулся и поплелся к девушке, которая и не подозревала о разыгравшихся из-за нее страстях. Чем ближе подходил, тем сильнее удивлялся: оказалось, вблизи замечаешь только глаза, нос и рот. А с этим у незнакомки проблем не было. Игнат оглянулся. Елена исчезла.

Зато девушка смотрела на него с любопытством серыми глазищами. Настроение у парня было отвратительное, но данное Елене обещание надо было выполнять. И он сказал только:

– Привет, я Игнат Смирнов. Артист. В обычном смысле слова. Двадцать два года. Холост. Давай познакомимся.

– Маша Шелковникова, девятнадцать лет, учусь в Медицинской академии.

«С ума сойти, и матери родственная душа угодила, та бредила медичкой в доме», – уныло вспомнил Игнат. И продолжил беседу:

– Ты здесь с кем?

– С подругами, – ответила Маша. – Они отлучились носы попудрить.

«Это конец, – подумал Игнат. – Родственная душа действительно не промахивается. А подружки, судя по тому, сколько мы препирались, пудрят носы коксом. Они плохие, эта хорошая. Как назло. Может, у нее друг есть? Чужой мужик – мой последний шанс».

– Маша, ты позволишь проводить тебя домой?

– Позволю, Игнат.

– То есть ты свободна? – настаивал несчастный парень.

– Свободна.

«Теперь расслабься и получай удовольствие», – посоветовал он себе. Но последовать совету не смог. До ее дома они почти не разговаривали. Следующее свидание Игнат назначал Маше таким голосом, что любая менее доверчивая сочла бы его приговором. Но Маша легко сказала: «С удовольствием». «Извращенка», – решил Игнат. Он заблуждался. О стеснительных молодых людях Маша знала лишь по рассказам мамы, которая признавалась, что ей самой с таковыми встречаться не приходилось. Поэтому и приняла его напряженность за это самое. Договорились увидеться через три дня.