2. Армия и психушка
Тот, кто играет с огнем, рано или поздно обожжётся.
Марио Варгас Льоса
Дальше события завертелись с необычайной скоростью. Нам казалось, что мы попали в какой-то адский бюрократический конвейер. Поняли, что всё действительно плохо, когда за нами в камеру пришли люди в военной форме и сказали, что забирают нас в местный военный комиссариат. Мы тут же начали объяснять, что у нас есть отсрочка от армии, что мы не косим, что у нас в Москве всё решено. Но человеку из военкомата с квадратной челюстью и лысиной было наплевать. Нас посадили в машину и привезли в военкомат.
Я просто впал в оцепенение и не знал, что делать. Мама тысячу раз пугала меня армией, но я просто не задумывался об этом всерьёз, не верил. Я чувствовал себя игроком в огромной песочнице жизни, и мне казалось, что по-настоящему ничто мне не угрожает. Но тут я стал смутно сознавать, что теряю контроль над ситуацией и совершенно не понимаю, что делать. Я просто впал в ступор и всю дорогу молчал. Слава же, наоборот, сделался весьма словоохотлив. Он пытался разговорить водителя, расспрашивал его обо всем на свете, о его работе, о семье; видимо, пытался найти какие-то точки, надавить на жалость. Но с этим типом не сработало. Водитель отделывался короткими фразами или просто молчал, ничего не отвечая.
Нас привезли в военкомат – невысокое здание бело-голубого цвета, напоминавшее детский сад, который был в нашем дворе. Мы зашли внутрь, и нас сразу же отправили на медицинский осмотр. Мы даже не успели со Славой обсудить план наших действий, что-нибудь придумать. Я не знал, что не увижу его ещё очень долго.
Медицинский осмотр был чистой формальностью. Мне велели раздеться до трусов и с вещами в руках переходить из одного кабинета в другой. В каждом кабинете сидели врачи разной специальности. Они о чем-то спрашивали меня, проводили какие-то несложные осмотры, делали записи, ставили печати и отправляли меня дальше. Я проходил медосмотр в состоянии полной прострации. У меня отказало воображение, не было никаких мыслей, я просто боялся всех этих людей. Мне хотелось исчезнуть, оказаться дома, вырваться из этого ада. Но я продолжал медленно, как робот, двигаться сквозь череду однообразных комнат под звуки ставящихся печатей.
Когда осмотр был закончен, мне сказали, что никаких отклонений у меня нет и к военной службе я годен. Я даже не стал спорить, мне действительно было нечего сказать. После этого меня проводили в комнату, где ожидали ещё несколько таких же молодых ребят. Все они выглядели потерянными, смотрели в пол и старались не встречаться друг с другом глазами. Это напоминало тюрьму. Я сел на пол в углу. Казалось, что всё это сон, который вот-вот должен закончиться.
Я предполагал, что в этой комнате может оказаться Слава, и мы с ним сможем поговорить и решить, что делать. Но он всё не появлялся. Только на следующий день я узнал, что произошло. В отличие от меня, впавшего в панический шок, Слава сохранил не только силы, но и чувство юмора. Он зашел на прием к врачу, кажется урологу; тот, не глядя на Славу, громко произнес: «Дело на стол!» Слава, то ли, действительно, не понимая, то ли прикалываясь, снял трусы подошел к столу и положил свой член на стол прямо перед урологом. Врач, увидев это зрелище, поднял брови и заорал: «Ты что, идиот?! Карту медицинскую на стол положи, а не х*р свой!» Помимо данного специалиста Слава успел довести ещё нескольких человек, в результате чего его увезли куда-то в другое место.
Через некоторое время я, собравшись с силами, решил, что нельзя бездействовать. Рядом с нашей комнатой дежурил прапорщик – немолодой мужчина с лицом, испещренным морщинами и украшенным рыжими усами. Я стал колотить в дверь и, когда он открыл, обратился к нему:
– Уважаемый! Я требую, чтобы мне вернули мой мобильный телефон. Меня совершенно незаконно задержали и забрали мои вещи. Мне нужно срочно позвонить.
– Всё сказал? – задал прапорщик риторический вопрос, бросив на меня усталый и безразличный взгляд. – Не положено здесь иметь телефон. Так что сядь на место и сиди смирно.
– Подождите! Я имею право сделать звонок. Мне нужно связаться с родными. Может, я адвокату своему хочу позвонить. Не даёте мне мобильный телефон? Тогда дайте мне позвонить с Вашего городского телефона – вон у Вас стоит.
– Говорят же тебе, не положено. Это служебный телефон. Нельзя тебе по нему звонить, – все так же устало и безэмоционально выдал прапорщик. Но я никуда не собирался уходить, и тогда военный повысил голос: – Быстро сел на место! Это приказ!
– Вы мне не приказывайте! Я свободный человек в свободной стране! Вы нарушаете мои права человека и гражданина, Вы нарушаете Конституцию Российской Федерации! Вы знаете, что Вас за это ожидает? Международный трибунал в Гааге! – Я распылялся, вспоминая фразы из школьного курса по обществознанию.
Но на прапорщика все мои восклицания, пафос и угрозы Гаагским трибуналом не произвели ровным счетом никакого впечатления. Он смотрел на меня холодно и безразлично, думая о чем-то своем. После того, как я закончил, прапорщик задумчиво выдохнул:
– Эх, тяжело тебе в армии придется, – а затем добавил: – Ну, ничего, и из тебя мужика сделаем.
После этого я понял, что от этого прапорщика ничего не добьюсь и мне нужно искать кого-то старшего по званию для того, чтобы разобраться в сложившейся ситуации. Но такой возможности не представилось. Вскоре в комнату вошел тот же самый прапорщик и велел всем собраться и проследовать за ним. Нас посадили в автобус, долго везли и в итоге доставили на территорию воинской части, находившейся за городом.
Я не понимал, что происходит и чем всё это закончится. Мне хотелось просто сбежать, и я судорожно высматривал щели в заборе части, но ничего не увидел. И тогда я вспомнил Славу и то, что тот говорил, перед тем как мы украли курицу: «Это будет хороший опыт и веселая байка». Тогда я немного расслабился и решил продолжать играть дальше в сложившихся обстоятельствах. Мне показалось, что в армии, наверное, нет ничего страшного. Здесь точно так же можно жить, играть, развлекаться, бороться с тупой системой. Я подумал о том, что неплохо пройти эту самую военную службу ради нового опыта и веселых баек.
Начался новый опыт с того, что всех нас забрили наголо. Я никогда не сбривал волосы на голове и даже не представлял себя лысым. После того, как меня неаккуратно и болезненно обкорнали, я посмотрел на себя в зеркало и не смог узнать. Вроде бы всё на месте, всё то же самое, просто волос нет. Но что-то в моем облике стало радикально другим. Мне показалось, что, сбрив волосы, у меня как будто бы отобрали личность, всё то уникальное и оригинальное, что отличало меня от других. Что я из Константина Стрелецкого превратился в какого-то безликого робота, который только что сошел с конвейера. Я оглянулся вокруг и понял, что теперь все ребята были практически на одно лицо. Нам выдали одинаковую одежду, после чего нас действительно стало сложно отличить друг от друга.
Обритые и одетые в военную форму мы толпой ввалились в казарму, где нас уже ждали сержант и несколько старослужащих, видевших свою «миссию» в том, чтобы как следует воспитать новобранцев. Сержант подошел к нам. Это был крепко сложенный парень среднего роста. На его лице, не обезображенном интеллектом, была недовольная мина. Массивная челюсть выдавалась вперед, а губы постоянно двигались, даже когда он молчал, так, как будто бы он что-то пережевывал. По виду он был старше меня и остальных ребят всего на пару лет, но по манере поведения и взгляду создавалось впечатление, что ему уже лет сорок. Оглядев новобранцев, он громко произнес:
– Добро пожаловать, с*ка, в часть! Я – сержант Давко. Все услышали? На меня, с*ка, возложена благородная миссия – сделать из вас – выпердышей и уе*ков, нормальных, с*ка, людей! Пока что вы все – духи, а значит по определению – говно. Но даже у такого говна есть шанс стать настоящим воином и защитником отечества. Для этого, вам, бл*дь, нужно слушать и выполнять все мои приказы. Поняли?!
У сержанта был легкий дефект речи. Когда он говорил, его массивная челюсть ходила ходуном, и слюни летели во все стороны, попадая на окружающих. Меня раздражала его глупость и высокомерие, не основанные ни на чем. По лицу и по речи я заключил, что у него в голове не больше двух извилин. И этот кретин будет делать из меня человека?! Да он сам даже не близок к этому!
Когда сержант Давко закончил говорить, он снова оглядел собравшихся, усмехнулся и вдруг, сделав зловещую гримасу, громко крикнул:
– А теперь все упали на пол и сделали тридцать отжиманий!
Большинство тут же по команде действительно упали на пол и начали интенсивно отжиматься. Но несколько человек остались стоять, в том числе и я. Мне казалось унижением выполнять бессмысленные приказания какого-то полудурка. Сержант окинул стоящих взглядом, видимо он был готов и к такому неповиновению:
– Что у нас тут? Вы особенные? Вам особый приказ нужен?! – после этого он громко на весь зал прокричал, обращаясь к тем, кто уже начал отжиматься. – Все слушаем меня! Вы будете отжиматься до тех пор, пока эти особенные не сделают по тридцать отжиманий. Скажете им потом спасибо.
Я увидел, как отжимающиеся ребята, с которыми мы ещё несколько минут назад сидели вместе в одной комнате, посмотрели на стоящих глазами, полными злобы. Видимо, так и работает армия – всё строится на ненависти к тем, кто хоть как-то выделяется из толпы. В этот момент один парень из числа стоявших – самый высокий и крепкий – громко сказал, обращаясь к тем, кто начал отжиматься:
– Пацаны, вставайте. Нех*й отжиматься. Ему надо, пусть сам отжимается. Не ведитесь на это!
– Приказы здесь отдаю только я! – громко отчеканил сержант. Он махнул рукой, и тут же несколько ребят из числа старослужащих – друзей сержанта – подбежали к парню. Он встал в защитную стойку (судя по всему, парень имел опыт в единоборствах). Первому подбежавшему он нанес точный удар кулаком в глаз, затем уклонился от удара второго и хотел ударить его коленом, но не вышло. Его просто снесли, задавили количеством, бросили на пол и вшестером стали бить ногами. Отжимавшиеся остановились и с ужасом стали смотреть на происходящее. Но никто за парня не вступился, включая меня.
– Чего остановились?! – выкрикнул сержант. – Был приказ прекратить отжимания? Продолжаем отжиматься.
Когда парня прекратили избивать, он остался лежать на полу, только хрипел. Все его лицо превратилось в огромный синяк. С подобным я еще не сталкивался. Это была не школьная драка, где все дерутся вполсилы и всегда можно позвать учителя. Здесь всё было до боли серьезно.
– Ещё желающие бунтовать есть? – с наездом спросил сержант. Он посмотрел на тех, кто еще стоял и сказал: – Вы сегодня, бл*дь, все окажетесь на полу. Либо вы, с*ка, сами ляжете и начнете отжиматься, либо мы вас положим, так же, как этого борзого. Что выбираете?
После этого все стоявшие ребята послушно опустились и начали отжиматься вместе с остальными. Я не стал исключением. Никому не хотелось стать куском отбивного мяса. Чуть позже довольный сержант остановил нас и сказал:
– А теперь все встали на один кулак!
Мы послушно встали в позицию для отжимания на одном кулаке и стали ждать, что будет дальше. Желающих сопротивляться больше не было.
– Кто дольше всех простоит, тот сегодня не получит пизд*лей! Стоим!
И мы стояли. Сначала это казалось несложным – просто стоишь, опираясь на один кулак. Да, это было неудобно и неприятно. Чувствовалось, как грубый бетонный пол казармы больно впивается в кожу на кулаке. Но терпеть можно. Я думал, что упражнение быстро закончится. Но оно продолжалось. В то время, как мы стояли, между нами ходили старослужащие и грубо поправляли тех, кто стоял неправильно, сопровождая это словами типа: «Ты чё, с*ка, жопу отклячил?! Стой нормально!» – и ударами ног.
В какой-то момент я стал ощущать, что силы меня покидают, стоять я уже не могу. Но я продолжал держаться. И тут я увидел, как парень рядом соскользнул и рухнул на пол. К нему тут же подбежали трое старослужащих и начали бить ногами. После этого сержант приказал ему стоять на двух кулаках и ждать всех остальных. Мы продолжали стоять, но через некоторое время один за другим ребята стали падать. Я пытался держаться как можно дольше, – конечно, не хотелось быть избитым. С каждой минутой в голове усиливался голос, повторяющий: «Я больше не могу! Нет сил держаться! Хватит!». Мне стало настолько плохо и больно, что я не выдержал и упал. Мне тоже досталось несколько ударов ногами, но я был настолько измотан, что практически их не почувствовал. Потом я стоял уже на двух кулаках, дожидаясь всех остальных. Голова гудела, кулаки ныли, и хотелось только одного – исчезнуть из этого жуткого места. Но исчезнуть не удалось.
В итоге дольше всех продержался парень, которого, кажется, звали Валера. Он был худым и жилистым и совершенно не походил на спортсмена. Но он продержался почти час и не получил «пизд*лей». После этого сержант произнес очередную речь, ни одного слова из которой я не понял из-за гула в голове и безумной усталости. Суть выступления, кажется, заключалась в том, чтобы ещё раз показать, что он здесь главный и всё будет так, как он скажет. За этим последовал отбой. Я лежал на кровати и всю ночь не мог заснуть. Поймал себя на мысли, что я дурак, увлекся какими-то глупыми играми, зачем-то поехал в это идиотское путешествие. Я осознавал, что готов на всё, лишь бы спастись отсюда, лишь бы как-то сбежать. Чувство боли и обиды не покидали меня, а из глаз совершенно неконтролируемо лились слезы. По нескольким всхлипам с разных сторон я понял, что такой не один.
Про себя я непрестанно повторял: «Я больше не хочу играть». Мне казалось, что игра зашла слишком далеко; я хотел выключить ее, прекратить всё происходящее; открыть глаза и снова оказаться в своей кровати в московской квартире рядом с любящей мамой. Да, мне нравилось играть в жизнь, но только по своим правилам, только пока это было безопасно и доставляло удовольствие и только тогда, когда я в любой момент мог прекратить происходящее. Но сейчас я не был готов продолжать играть, мне уже не хотелось «интересного опыта и веселой байки», я хотел сбежать из этого жуткого места, даже если ради этого придется отказаться от любой игры вообще.
На следующий день у меня появилась возможность обратиться к одному из офицеров – капитану Сидоргину. Я попросил его о звонке родным. Капитан пытался от меня отделаться, но я не сдавался, требовал, чтобы позвали начальство, просил дать мне позвонить. Говорил, что мои родные сейчас в шести тысячах километров от меня и совершенно не представляют, где я и что со мной. Я убеждал, что мне нужно просто сказать, что я жив и со мной все в порядке. Я давил на жалость, говорил о любви к маме, а сам хотел только одного – выбраться из этого ада любой ценой. Капитан задумался и в итоге разрешил позвонить с телефона в кабинете под его присмотром. Я набрал номер маминого мобильного, который повторял про себя всю ночь, боясь забыть. Каждый гудок звучал как удар по сердцу, я боялся, что если она не возьмет трубку, – я пропал. Но вдруг гудки прекратились, и в трубке раздался такой знакомый и родной голос:
– Алло.
Я никогда не был так счастлив от звуков маминого голоса, как в этот раз. Мгновенно выдохнул, испытав по-настоящему физическое облегчение, и произнес в трубку:
– Алло, да, мама, привет! – я старался говорить спокойно, чтобы не смутить капитана, внимательно слушающего разговор и вглядывающегося в мое лицо.
– Костя, ты где? Я уже второй день не могу до тебя дозвониться. Ни до тебя, ни до Славы. С тобой всё нормально?
– Меня тут в армию забрали.
– Что?! Кто забрал? Ты где? Я приеду!
Я назвал ей номер воинской части в Иркутске, и в конце разговора, глядя во внимательные глаза капитана, судорожно произнес:
– Спаси меня отсюда!
Капитан злобно скрипнул зубами и оборвал связь, нажав на кнопку. Конечно, мне досталось и от капитана, и от сержанта, и от старослужащих, которым капитан рассказал, как я умолял маму спасти его из армии. Меня били, оскорбляли, заставили отжиматься и чистить унитаз зубной щеткой. Но где-то в глубине души у меня маячила надежда на то, что мама что-то сделает для того, чтобы спасти меня, что этот ад когда-нибудь закончится.
И он действительно вскоре закончился. Через три дня мама прилетела. За это время я познал всю бессмысленность и беспощадность отечественной армии. Наша «служба» была полна тяжких физических нагрузок, которые убивали тело, но главное – глупости и бессмысленности, которые убивали мозг. К примеру, посреди казармы на полу была прочерчена линия, через которую нельзя было переступать, её нужно было обходить. Почему? Для чего? В чём смысл? Ответа не было, а особо любопытные удостаивались тумаков от сержанта. Нас заставляли выкапывать первые полдня огромную яму, а оставшиеся полдня закапывать её обратно. Всё это было нацелено только на одно – лишить воли, сделать так, чтобы мы не думали, не задавали вопросов и выполняли любой приказ. Наверное, на войне это полезно – мгновенно падать на землю, когда звучит команда: «Вспышка справа!» – и не оглядываться вокруг, спрашивая: «А что там случилось?» Но мы были не на войне, и вряд ли на ней когда-нибудь окажемся.
Бессмысленность происходящего угнетала, я не знал, что бы со мной стало, если бы в один прекрасный день в казарму не зашел капитан Сидоргин. Он выкрикнул мою фамилию и сказал: «С вещами на выход!» Вначале я даже не понял, что произошло. Видимо, я так привык к происходящей бессмыслице, что по инерции подчинился, собрал вещи и пошел за капитаном. Он проводил меня в кабинет, дверь раскрылась, и я увидел маму. Она выглядела совсем не как обычно. Сейчас она была похожа не на веселую, всегда изящно одетую и общительную даму, а на настоящего бойца: скромная одежда, смелый, властный и сосредоточенный взгляд, лицо, не выражающее никаких эмоций. Такой я её ещё не видел.
При взгляде на меня на мамином лице всё же проявилась вся гамма эмоций, но я увидел, как мама усилием воли сдержала себя и просто велела мне сесть рядом. Дальше последовал её разговор с капитаном. Я не знал, с кем она договаривалась и сколько это стоило, но догадывался, что сил, денег и связей понадобилось много. Она потом рассказала, что вышла на каких-то знакомых в Минобороны, через которых удалось быстро решить вопрос. Анжела организовала так, что у меня в медицинской карточке оказалось какое-то психическое отклонение, которое не позволяет служить в армии. Меня требовалось срочно отправить на какое-то новое обследование в Москву. И распоряжение об этом поступило непосредственно в часть к капитану. Но тот не спешил сдаваться:
– Поймите, к сожалению, я никак не могу сделать то, о чём Вы говорите, – объяснял капитан, постукивая ручкой по столу.
– Почему же не можете? – мама смотрела на него непроницаемым взглядом. В её голосе чувствовался металл. – Вот здесь все необходимые документы. Вам же позвонили из Москвы сегодня.
– Анжела Викторовна, я всё понимаю, но у нас здесь свой порядок, который должен быть соблюден. С документами у Вас всё хорошо, приказ из Москвы поступил. Но всё должно делаться по процедуре. Мы в течение недели специальным армейским эшелоном отправим Вашего сына в Москву, там его разместят в части и затем отправят на лечение. Я не могу просто так отдать его Вам. Тут же нужно всё оформить документально, со справками. А у меня времени на это нет. Вы представляете, за скольких солдат я отвечаю? И это с нашей минимальной офицерской зарплатой.
Мама продолжала разговор и в какой-то момент сменила тон с жесткого и властного на мягкий и понимающий:
– Александр Георгиевич, я понимаю, какая у Вас сложная работа, сколько на Вас ответственности и какое множество бумаг Вам нужно обработать. Я со своей стороны хотела бы облегчить Вашу работу, как-то помочь…
С этими словами она достала из сумки заранее заготовленный пухлый конверт и положила его на край стола, продолжая разговаривать. Я внимательно следил за лицом капитана: при виде конверта его глаза заблестели. Вдруг он повернул голову и посмотрел на меня, я стремительно опустил голову и вперился глазами в пол. Не хотелось смутить его, чтобы он передумал.
– Да, да. Рад, что Вы меня понимаете, Анжела Викторовна.
Я краем глаза увидел, как капитан взял конверт, протащил его через стол и бросил в открытый ящик.
– Что же. С документами всё будет в порядке, мы всё оформим, не волнуйтесь. Можете забирать сына. Только ему нужно будет кое-где расписаться.
После этих слов я беззвучно выдохнул. Казалось, целая гора свалилась с плеч; я почувствовал себя на пороге свободы. Но мне не хотелось спугнуть удачу, поэтому, оставаясь на территории части, я, молча, покорно и послушно делал всё, что мне говорили. Я расписывался, мне возвращали вещи. Оказалось, что мой мобильный телефон и деньги, которые были при мне в момент задержания, куда-то пропали. Капитан поднял целую бучу, пытаясь их разыскать и найти виновных, но мама поняла, что это может занять много времени, и сказала, что нам больше ничего не нужно.
Мы вышли за ворота части, и в один момент оба, не сговариваясь, просто бросились друг к другу в объятия и заплакали. Я плакал от счастья. Раньше я просто не мог представить, насколько счастливым можно чувствовать себя просто от того, что ты принадлежишь себе, а твое тело и твои мысли принадлежат только тебе. Мама тоже плакала, потому что так сильно переживала за меня и одновременно так долго держала себя в серьезном и безэмоциональном состоянии, что, наконец, не выдержала. Так мы и простояли некоторое время, обнимаясь и всхлипывая. Нас отвлекли крики и смех из-за забора части. Я посмотрел в ту сторону. Над забором торчало несколько голов моих сослуживцев, как старослужащих, так и тех, с кем меня забрали. Они смеялись и кричали, что я маменькин сынок, что меня спасла мамочка, и сопровождали всё обильным матом.
– Не слушай их, пошли, – мама приобняла меня, и так мы отправились в противоположную от части сторону.
Я не обижался и не смущался. В эти минуты я действительно чувствовал себя маленьким беззащитным мальчиком, который хочет укрыться в теплых, комфортных и безопасных материнских объятиях, спрятаться в них от жестокого мира. Первым делом мама завела меня в какое-то местное кафе, решив, что я ужасно голодный и меня нужно покормить. Пережитый стресс отбил аппетит, но я делал всё, что говорила мама. Во мне как будто бы исчезла вся обычная дерзость и желчность, желание поспорить и оставить за собой последнее слово. Я был покорен, как ягнёнок. Сначала мы просто молча сидели за столом, взявшись за руки и ожидая, когда нам принесут заказ. Но потом сознание прояснилось, и я вспомнил про Славу:
– Мама, а что со Славой? Где он? Когда мы его вытащим?
– Слава уже не здесь. Его отправили в другой регион. Я связалась со Славиной матерью, мы вместе выяснили, в какой он части. Но она сказала, что вытаскивать его не собирается. Она надеется, что сыну в армии голову на место поставят. И я, если честно, с ней согласна. Он всегда был какой-то бедовый. И ты, после того как с ним связался, тоже начал свою жизнь разваливать. Для всех, в том числе и для Славы, будет лучше, если он отслужит свое в армии.
– Но он же мой лучший друг. Он бы мне помог выбраться. Мы что, просто бросим его?
– Он сам всё это устроил. Каждый человек должен отвечать за свои поступки. Он не поступил в вуз; сам поехал и тебя потащил в это безумное путешествие. Вот теперь пусть отвечает. Ничего страшного, все служили и многим это пошло только на пользу.
– На пользу?! Ты представляешь, какой там ад творится? Меня бы там просто убили, если бы ты не приехала.
– Да, тебе повезло, потому что ты попал сюда по ошибке и по глупости. Поэтому у тебя есть второй шанс. Сейчас я тебе скажу, как всё будет происходить дальше. А ты меня выслушаешь и сделаешь всё, как я говорю, если не хочешь снова вернуться в армию. Понятно?
Я сдался и послушно кивнул. Мне, конечно, хотелось помочь другу, выступить в роли героя и спасителя. Но я прекрасно понимал, что мне не хватило ни сил, ни ума для того, чтобы обезопасить или спасти самого себя. И какой толк тогда во всех этих героических мечтах и речах, полных глупого пафоса? Я почувствовал, как вся моя уверенность в себе просто утекла. Вспомнил ситуацию на Ольхоне, когда Слава вдруг поплыл до островка, и я бросился вслед за ним, а потом испугался и развернулся. Тогда мне просто захотелось жить, и я повернул назад. Сейчас я ощущал себя примерно так же.
– Мы вернемся в Москву. Там я уже договорилась о том, что ты на месяц ляжешь на обследование в психиатрическую лечебницу, – увидев моё лицо, перекосившееся от услышанного, мама разъяснила: – Ты не будешь лежать с настоящими психами. Там есть отделение, в котором в основном лежат такие же, как ты: кто-то косит от армии, есть, возможно, несколько алкоголиков. Ничего страшного. Так вот, тебя там обследуют, поставят диагноз, который освобождает от военной службы. Мы оформляем все документы с военкоматом. Потом, я уже договорилась, дело уничтожат, чтобы эта информация не портила тебе жизнь в будущем. Далее, я уже всё организовала, ты поступишь на философский факультет РГГУ. У меня там нашлись знакомые. Ты любил в последнее время поспорить, пофилософствовать – вот и будешь этим заниматься. Ты понял меня?
Я снова послушно кивнул. Я был готов на всё, что угодно, лишь бы не возвращаться в армию. Казалось, что где-то внутри меня надломился внутренний стержень, опираясь на который, я раньше принимал решения, видел, что хорошо, а что плохо. Я чувствовал себя какой-то расплывшейся желеобразной массой. Мне хотелось только одного – быть в тепле, комфорте и безопасности. И ради этого я готов был практически на всё. Даже перестать играть.
Конец ознакомительного фрагмента.