3
Солнце уже пекло, хотя было всего десять. Шла я медленно. Леонардо ждал меня в своей мастерской только к полудню, спешить было не к кому. Мне требовалось пропитаться новыми впечатлениями, чтобы забыться, и я находила их в зданиях Венеции, в его воздухе, в атмосфере. Шла по улочкам, мимо церквей, смотрела на небо, светившееся насыщенной лазурью, позволяла солнцу согревать кожу, и уноситься всем плохим мыслям из головы. Вода в каналах поблескивала как богатая сеньора драгоценностями, играла маленькими волнами. Они подпрыгивали то в одном месте, то в другом. Все жило и дышало летом и светом, а главное, радостью. Я добрела до площади и присела на лавочку. А усевшись, задумалась. Смотрела на церковь Santa Maria dei Miracoli и вспоминала себя несколько лет назад. Я так же сидела внутри, и меня трясло мелкой дрожью от душевной и физической боли, которую мне безжалостно причинили. Как я ненавидела саму себя, за то, что со мной сделали, как тщетно пыталась тогда заставить себя не думать, не вспоминать, а слезы градом текли по щекам. Какой разбитой и униженной я тогда ощущала себя. Как заламывала холодные руки и сдерживалась, чтобы не разреветься белугой! Как сидела с красными от слез глазами, глядя на алтарь, и не было никакой возможности освободиться от черных мыслей. Мне тогда это место казалось склепом: разноцветный мрамор, придающий месту основательность, делающий интерьер похожим на драгоценную камею какой-нибудь красотки, мне казался слишком тяжеловесным, давящим, как гробовая плита, роскошно исполненный арковидный потолок не позволял увидеть ни лучика голубого неба и угнетал, словно над тобой висит пол, заставлял еще больше верить в то, что я в аду, и мне не выбраться. Свет, льющийся из окон, был неестественно ясен, даже пошловат, в моих глазах лицемерил, сообщая прихожанам, что на воле все будет прекрасно. Балясины около алтаря казались оградой могилы. Именно тогда я представила впервые сцену похорон. Своих. И не умерла, хотя столько раз могла бы. Тот, кто меня обижал и истязал, защищал ото всех. Причудливая прихоть судьбы: ты – игрушка в чужих руках, но другим тебя трогать нельзя. Интересно, он любит и ненавидит, что так сильно любит, или ненавидит и, как в насмешку, любит?
Молчание. Серая масса людей во всем темном, где каждый человек не отделим от другого, не индивидуален, ни примечателен, не останавливает на себе взгляд, а заставляет как бы проскальзывать по нему. От массы веет чем-то зловеще тоскливым, и заставляет отторгать это внутри. И очень много белых цветов, как будто в перевес серой массе, претендующих на внимание смотрящего мгновенно. Горят свечи, сутки на пролет, потрескивая, и перемешивают свой восковой запах с густым до приторности ароматом белых лилий. Подвядшие белые розы кричат о скорби, боли утраты счастья, об умирании жизни и девственной чистоты, увядания молодости и наивности. Хотя, кто бы это оценил? Только художник или режиссер.
– Простите, время не подскажете? – раздалось над моим ухом.
Передо мной стоял мужчина, очень пожилой, в легкой футболке-поло и белой фетровой шляпе.
– Половина двенадцатого.
– Благодарю, синьорина! – он приподнял шляпу и пошел дальше.
Мужчина отвлек меня от воспоминания, и я стала разглядывать окружающее пространство. Все казалось спокойным, невозмутимым, залитым утренним солнцем. «Умиротворение», так бы я назвала картину, если бы взялась писать. Даже сама церковь не внушала никаких грустных мыслей, выглядела приветливой и нарядной, как девочка в платье, с лентой в волосах, собирающаяся на воскресную мессу. Я еще раз все оглядела и встала. Как вдруг из окон одного дама послышался жуткий крик, мужской и женский голос раскатились по улицам. Перебранка была сильной и яростной, проистекала без всякого стеснения: прямо из открытых окон доносились ругательства, обвинения. И вскоре полетели вещи. Я замерла, охваченная любопытством.
Глаза наблюдали, что произойдет дальше. Крики немного поутихли, а потом из дома недалеко от места, где стояла я, выскочил мужчина. Мои глаза с любопытством следили за ним. Средних лет, среднего роста, ничем не примечательный мужчина засуетился возле выброшенных из окна вещей. Пухлые руки пытались поудобнее схватить их. Крикнув подруге еще пару ласковых, и подняв вещи, быстро заспешил вдоль домов и исчез в одной из улочек. Я стояла как вкопанная и не знала, что делать дальше. Эмоциональная сцена захватила целиком. Когда его спина совсем скрылась за углом переулка, я подождала еще пару минут, давая себе прийти в себя, и зашагала вдоль канала, к дому, который был затерян среди других прекрасных зданий Венеции.
Дверь открылась, на пороге стоял Леонардо.
– Здравствуйте, – улыбнулась я.
– Добрый день, – его улыбка была от уха до уха. – Прошу, проходи!
Я вошла в его квартиру, которая занимала третий, четвертый этаж и мансарду в престижном районе города. Мансарда была его мастерской, его святилищем и пещерой, где он колдовал днями и ночами. На нижних этажах все было как в обычной квартире: три гостиные с изящными креслами и диванами, столиками и консолями, заставленными всевозможными украшениями от серебряных подсвечников до маленьких фарфоровых фигурок и больших ваз с цветами и фруктами из муранского стекла, две спальни с ванными, роскошная столовая с овальными массивным дубовым столом и резными стульями, датированная шелковыми золотыми обоями и освещавшаяся огромной люстрой, похожей на корабль, кухня, обставленная обычной мебелью, не очень дорогой, но отражающей вкус и привычки живущего здесь человека. Кое-где попадались предметы декора и личные вещи. Словом, этот дом ничем от других не отличался. Все было убрано и дышало свежестью. Ванда явно была поборницей чистоты. В дверях кухни она и показалась. Я улыбнулась ей и поздоровалась, она кивнула мне в ответ.
– Я попросил Ванду приготовить нам обед, надеюсь, ты не откажешься?
– Почему бы нет. Но сначала давайте разберемся с картинами.
– Да конечно, пойдем!
Я проследовала за ним на мансарду, и здесь уж было на что посмотреть. Не знаю почему, но творческая обстановка всегда мне казалась необычайно красивой. Свет здесь не такой яркий, как в гостиной, ложился выборочно, им можно было играть, делая то ярче, то тусклее. Два небольших столика хранили на себе кучу красок, десятки кистей в стаканах, бумагу, свернутую в рулону и развернутую, смятую, порванную – на любой вкус. Несколько картин были прислонены к стене, некоторые были завешаны тряпками, с боку тоже приютился мольберт с занавешенной картиной, который интриговал смотрящего непонятно чем. Он стоял в самой темноте, и похоже, к нему никто не касался, а он от этого становился еще призывнее. Огромная полка во всю стену была завалена тоже всякой всячиной и множеством картин.
– Вот это и есть мои владения.
– Необычная обстановка, сразу рождает множество идей, – произнесла я, почувствовав, как по телу пробежал холодок, объяснить который было невозможно ничем.
– С недавних пор у меня только один источник вдохновения, – произнес художник, улыбнувшись плотоядно. На загорелом лице показалась такая белозубая и хищная улыбка, словно у ящера. Я подумала, неужели Леонардо да Винчи улыбнулся также, встретив свое совершенство? Леонардо как в подтверждение опять развел уголки рта в стороны и обнажил зубы.
– Дайте угадаю. Женщина?
Я повернулась к нему, улыбаясь, чтобы скрыть страх. Художник не сводил глаз с мольберта, завешанного тряпками.
– Да, и очень красивая, – его рот тихо вымолвил.
Я взглянула на мольберт, и тут же почувствовала остро разожженное фразой художника любопытство.
– Что на холсте изображено? Или Кто? Анна?
Художник молчал и продолжал поедать взглядом холст.
– Начнем? – тихо спросила, сделав шаг в сторону.
– Конечно, – ответил он, поворачиваясь ко мне и снова обнажив зубы.
Все, зачем я сюда пришла, укладывалось в одной фразе. Мне нужно было составить каталог работ Леонардо Саппега. Леонардо не сильно заботился об этом всю жизнь, оттого скопилось приличное количество не датированных и без каких бы то пометок картин, валявшихся где попало. Пользуясь случаем приближавшейся выставки, он решил составить обширный каталог с доскональным описание всех картин и небольшой историей создания.
Двое людей в мастерской стали суетиться, разбирать картины, укладывая одну за другой по годам и сериям. Поднялся небольшой шум, от чего Ванда раза три поднималась в мастерскую и тихонечко заглядывала с едва открытую дверь. Художник постоянно замечал ее присутствие, и она тут же удалялась. Мне казалось, это – мистическая связь, как возможно, чтобы двое так чувствовали друг друга. Когда в очередной раз художник глянув в дверной проем, где пряталась Ванда, мои руки взяли очередную картину, ненадолго задержали полотно перед глазами, затем опустили на свободное место. Оказалось, что основную массу полотен Леонардо написал больше двадцати лет назад, и только две серии были совсем новыми. Мне подумалось, смерть любимой женщины сильно на него повлияла, отбив даже охоту творить.
Разглядывая картины, стало понятно, что его конек – обнаженная натура. Мужская, женская – без разницы. Они были прекрасны, так вдохновенны и очень чувственны, на грани эротики. Прекрасные картины! Хотя Леонардо, похоже, очень любил итальянские пейзажи – их было много больше, разные ракурсы одного и того же места, в разные сезоны, в разное время суток. Тоже хорошие, но не такие как портреты.
Просидели мы как раз до обеда, я наметила направление, и количество серий, нарисовав себе в уме каталог, после чего Леонардо повел меня вниз. Обед был готов. Мы сидели за столом с белой скатертью, Ванда тоже была с нами, а на столе дымились дары моря в виноградных листьях, зеленел салат, в стеклянных бокалах алело вино.
– Не напугал масштаб работ?
– Вовсе нет!
Он улыбнулся.
– У Вас великолепно получаются портреты. В них столько притягательной силы.
– Все зависит от модели, – подался Леонардо в глубокие рассуждения. – Насколько ты ею увлечен. Ты когда-нибудь позировала?
– Это не для меня.
– Почему?
– Я не могу обнажаться.
– В этом нет ничего сложного. Неловко только первые пятнадцать минут, потом, когда осознаешь, что на тебя смотрят глаза художника, а не человека, неловкость проходит.
– Все равно, нет.
– Что ж… – он перешел на другую тему. – Может, хотите еще вина? – его глаза забегали от меня к Ванде.
– Спасибо, мне хватит.
Я посмотрела на Ванду, которая не сводила недовольных глаз с Леонардо. Та была чересчур напряжена: она поджимала губы и колко смотрела на то, как он со мной себя ведет. Я ничего плохого в его поведении не видела и с трудом понимала ее недовольство.
– Ванда тебе вчера ночью кучу глупостей наговорила, – вдруг произнес Леонардо. – Надеюсь, ты не будете обращать внимания на предубеждения!
– Вы о том, что дом стал пристанищем самоубийц?
Он недовольно посмотрел в сторону Ванды.
– Да, об этом! Это – все глупости, страшилки, которыми любят привлекать туристов и клиентов, чтобы повысить в цене стоимость дома или квартиры в Венеции.
– Ну, я его покупать не собираюсь, – пожала я плечами.
– Поэтому забудь, что рассказала Ванда.
– Хорошо, – сказала я с легкостью в голосе, но мое любопытство разгорелось не на шутку.
– Ты хорошо спала этой ночью?
– Да, спасибо, – сказала я, хотя это было не правдой.
Тут Ванда перевела на меня свой колкий взгляд.
– Ты, правда, хорошо спала?
– Да, – не так уверенно, как раньше, прозвучал голос.
– Ну и замечательно, – перебил Ванду Леонардо. – Может быть, мы прогуляемся после обеда.
– Мы только приступили, я даже не начала опись.
– Я думаю, для первого дня вполне хватит того, что ты сделала. Я покажу лучшие места Венеции.
Рот открылся сказать, что я уже здесь все знаю, но он меня перебил.
– Я настаиваю.
Пришлось улыбнуться в ответ. Обед продолжился, после которого, я пошла помочь Ванде мыть посуду. Этот широкий жест был продиктован съедавшим меня любопытством. Леонардо был сначала против, но уступил и поднялся к себе в мастерскую, чтобы убрать ненужное. А я встала около мойки, вытирая полотенцем посуду, и не знала с чего начать.
– Кто еще жил в том доме до приезда Леонардо? – ничего не придумав, начала я с главного.
Ванда подняла на меня глаза.
– Зачем тебе? – резко спросила она и отдала мне очередную тарелку прямо в руки с силой.
– Интересно, – пожала я плечами, еле сумев удержать тарелку, чтобы не выронить.
– Он не хочет, чтобы я тебе об этом рассказывала, – пробухтела под нос Ванда, опустив глаза на дно раковины. – Отчитал меня как школьницу, когда узнал, что я рассказала тебе о его жене.
– А мы ему не скажем, – тихо сказала я, заискивая и улыбаясь.
Она помялась, но желание поболтать пересилило.
– В тридцатые годы там остановилась одна молодая пара, – начала Ванда едва слышным голосом. – Он был архитектором, только что женился и приехал сюда работать, – Ванда бросила мыть посуду и переключилась на меня. – Они были такие счастливые и влюбленные, все ими восхищались. Понимаешь?
Я кивнула.
– Так вот, через месяц жизни в этом доме, они превратились в полную противоположность. Оба изменились до неузнаваемости, почернели, стали раздражительными. Муж постоянно скандалил и кричал на работе, прикладывался к бутылке, и его, в конце концов, уволили. И жена стала просто отвратительна: ни с кем не здоровалась, никому не открывала двери, жила как затворница. А спустя четыре дня после увольнения мужа ее саму выловили в канале, в чем мать родила. Шуму тогда было, вся Венеция только об этом и говорила!
– А Вы откуда знаете, Вас же тогда еще здесь не было?
– Муж мне рассказывал. Он и предупреждал маэстро об опасности этого дома.
Старая женщина посмотрела на меня с тревогой в глазах.
– Ты, девочка, поосторожнее. Если почувствуешь неладное, беги оттуда!
– Хорошо, – я еле сдержала улыбку. – А еще что-то было?
– Да много чего было. Например, еще в семнадцатом веке дом использовали для каких-то странных дел. Канареджо – глушь да болота. Дом немного на отшибе, улочка и канал к нему очень узкие и темные, мало кто ими пользуется. Это было идеальное место для тайных встреч. Сюда приезжали все, кто тогда увлекался оккультизмом, проводили там собрания. Точнее, что-то вроде ритуальных месс. Тогда часто стали вылавливать из канала трупы с содранной кожей с лиц и других частей тела. Трупы были так ужасны, что опознавали их родственники только по одежде. Весь город тогда на ушах стоял. Сначала ловили маньяка, но безуспешно. Затем хотели посадить тех, кто приходил в этот дом, но доказательств вины не было. А может и были. Я не знаю, – пожала старая женщина плечами. – Зачем им это было нужно, тоже никто не знает. Но это пришлось прекратить, когда народ начал бунтовать и чуть сам не разрушил дом. Полиция…
Тут в дверях показался Леонардо и недобро посмотрел на Ванду.
– О чем разговариваете?
– Об истории Венеции, – тут же ответила я.– Вспоминали семнадцатый век.
Маэстро улыбнулся, еще раз злобно взглянув на Ванду, и повел меня из кухни поскорее вон. Он явно боялся оставлять меня с Вандой наедине. И это казалось более чем странным.
Мы гуляли по улочкам, и закоулка. Леонардо действительно знал этот город досконально: каждую улицу и тупик – как линии на своей ладони. Много знал и об истории зданий, о великих художниках, живших здесь, где какая работа мастера, как была создана, что с ней было за долгий срок жизни. Церкви, их сокровища, знаменитые архитекторы… Но все эти факты были общеизвестны, их можно было узнать из книг и путеводителей, а вот что действительно меня интересовало, в книгах не печаталось. Мой странный дом.
– Ванда сказала, что Вы здесь больше двадцати лет живете, – произнесла я спокойным голосом.
– Да, это мое любимое место, – ответил Леонардо, улыбнувшись. – Я влюбился в этот город, как только увидел его.
– Но Вы его ни разу не нарисовали, – тихо произнесла.
На этой фразе он повернулся и посмотрел на меня восторженными глазами.
– Господи, а ведь ты права! Я никогда не рисовал Венецию. Даже в голову никогда не приходило. Ведь это идея! – он заулыбался, сжимая посильнее мою руку.
Мы прошли еще немного.
– А какое твое любимое время суток? – не знаю зачем, спросил он.
– Здесь закаты красивые, – подумав немного, ответила я.
– А именно твое?
– Мне нравится ночь. И сумерки тоже красивы, только когда они уже темно-синего цвета, ближе к ночи.
– Глубина и чувственность… – медленно произнес он. – И пленительные тайны! Это отражает ночь. И так подходит Венеции.
– Тайны обычно связывают с прошлым и преступлениями, а не с антуражем города. Это прошлое всегда будит воображении и будоражит человеческую фантазию. Мы склонны додумывать то, чего не было.
– Тот дом – большое подспорье в этом, – сам затронул щепетильную тему художник.
Я улыбнулась.
– Хотите написать его?
– А ты будешь не против? – заискивающе, с долей страха в голосе, произнес Леонардо.
– Я большую часть времени буду проводить у Вас в мастерской. Дом будет пустовать, – пожала я плечами.
Леонардо нахмурил брови и скривил губы. Похоже, мой ответ ему не понравился.
– Я обдумаю, но навряд ли, – ответил художник после раздумий, затем отвел в сторону глаза.
– Странно, что Вы живете в Венеции, которая кишит разными загадками и таинственными историями, и не любите их.
Леонардо тут же перевел на меня взгляд своих уставших, с прищуром глаза и смолк, обдумывая ответ.
– Скорее, я не принимаю их на веру, – мягко ответил Леонардо.
– Художники часто черпают вдохновение в легендах, в мистике, в жизни исторических персонажей.
– Я предпочитаю настоящее, только передаю его немного изменено. Под своим углом зрения, – пояснил художник, немного усмехнувшись.
– И что же вы доносите до людей? – улыбнулась я, внимательно слушая собеседника.
– Красоту природы, ее мощь и власть над человеком, человечеством. Ее непостижимость и силу.
– Вы серьезно? – распахнула я в изумлении глаза.
– Разве ты не увидела этого в моих картинах? – обратился он ко мне и замер, вглядываясь в лицо, от чего, еще больше сощурив глаза.
– Они рождают совсем другие чувства, – честно ответила я, глядя в глаза.
– Какие же? – подошел художник на шаг ближе, желая услышать каждое слово и понять.
Я немного помялась и ответила на вопрос.
– В них очень яркие цвета, как радуга. Поймите меня правильно, это хорошо, но ощущения мощи и непостижимости, о которых Вы говорите, не существует в них. Ты не ощущаешь себя частью природы, или мелким существом. Она живет сама по себе в ваших картинах, в другой реальности.
– Хочешь сказать, что я – плохой художник? – спросил он, опять немного прищурив глаза и улыбнувшись.
– Вовсе нет, – ответила я.– Просто смысл того, что вы пишете, не тот, который видят зрители, – я смотрела в глаза, не зная, как оправдать свою фразу, и решила сказать что-нибудь приятное. – В любом случае, ваши портреты – шедевры!
Леонардо вглядывался в меня и молчал.
– Знаешь, а ведь и человека я рассматриваю как создание природы, – после очень продолжительной паузы, произнес маэстро.
– И какова мысль? – вздохнула я с облегчением, продолжая разговор.
– Я пытаюсь показать животное начало, и мужчины, и женщины, которое скрыто под телом человека.
– И у каждого оно свое, – закончила я фразу.
– Верно, – он кивал и мягко смотрел на меня, как на человека, который понимает его душу. – Я убежден, что животное начало, скрытое в каждой женщине, различно всегда. Даже в близнецах.
– Знаете, у меня есть знакомая преклонного возраста, которая сказала мне как-то, что человеку было бы гораздо легче найти свою вторую половинку, если бы он отключал разум и руководствовался животными инстинктами.
– То есть?
– В ее понимании, мы как животные, ищем идеал, совершенно не придавая значения физиологии, хотя это становится основой любого союза. Каким бы замечательным ни был человек, если тебя к нему не тянет, то вы никогда не будете настоящей парой. Поэтому животным гораздо легче искать себе партнера, хоть они и примитивны, но ошибок в выборе не делают.
– Ты с этим согласна? – с восхищенным взглядом произнес Леонардо.
– Я, нет, – ответила я с легкой долей грусти. – Я не понимаю, почему человеку следует ставить телесное выше души и духа. Мне важны христианские ценности, которые воспринимают человека как одухотворенное тело, в котором есть и разум, и душа, который мыслит, существует, принимает сторону света или тьмы. Для меня не существует разума без духа и души.
– Никогда о таком не думал. Мне ближе показать степень сексуальности тела и скрытого желания, которому противостоит разум.
Я помолчала немного, вглядываясь в гладь воды и наши отражения.
– У Вас не так много мужчин моделей, они менее интересны?
– Они более скованы. С женщинами в этом плане легче, в них всегда есть что-то порочное, что-то дикое от природы, чему очень хочется вырваться наружу. Женщины любят соблазнять. Они как ночь.
– В мужчинах тоже может быть демоническая притягательность.
– Да, но это редкость. И она – само собой разумеющийся факт в мужчине, как красота в женщине. Он пользуется этим неосознанно. Женщина всегда стремится стать еще более обольстительной, чем изначально ее создала природа. Отсюда и сексуальное поведение, и одежда…
– И позирование обнаженной, чтобы доказать самой себе силу своих чар, – закончила я мысль художника.
– Именно. Ты прекрасно разбираешься в человеческой природе, – улыбнулся он мне хищно.
– Просто Поль всегда хотел слышать мое мнение относительно того или иного полотна. Когда часто смотришь на картины, приходится много думать и о мыслях автора, и о персонажах, и о человеческой сущности вообще. Это хорошая школа.
– Не знал, что ты так глубоко окуналась в работу своего супруга.
– А Вы думали, я только вела учетные книги и составляла каталоги и описи?
– Честно говоря, полтора года назад я думал, ты вообще была не посвящены в его дела, – ответил Леонардо с каким-то нежеланием и тягостью в голосе.
Мне хотелось сказать, что увязла в них по уши, и сама была соучастницей многих преступления, но говорить это было не разумно, и я промолчала.
– Мы все часто неправильно понимаем картину происходящего. Взять, например, дом, в котором я живу. Один несчастный случай, или просто обыденная смерть, которая могла произойти в любом другом месте, а люди уже начинают говорить об этом. История следует от одного к другому, обрастает подробностями, и вот уже дом считается проклятым.
Он улыбнулся.
– В Венеции много говорят. Это как большая деревня. Жителей мало, в основном приезжие. Каждое новое лицо, знакомое с местным жителем – это повод поговорить. Я уверен, что через некоторое время тебя станут считать моей любовницей.
– Думаете? – улыбнулась я.
– Несомненно.
– Лучше пусть я буду музой. Это – более поэтично, – пошутила я.
Он тоже заулыбался, и опять хищная улыбка заиграла на его загорелом лице.
– И это возможно. Ты похожа на ангела, завораживаешь красотой, – он впивался своими глазами в отражение в воде и говорил без тени фальши. – Только глаза у тебя гипнотические, затягивают внутрь как бездна. Невозможно оторваться.
Я перевела взгляд на окружающее вокруг.
– Вы здесь известны?
– Это в порядке вещей, – пожал он плечами. – Меня даже в газете печатают время от времени на страницах светской хроники.
– Правда? – улыбнулась я нисколько не заинтересованная.
Он кивнул в подтверждение.
– Имеете определенный вес?
– Не то чтобы… Скорее, стою особняком, – усмехнулся Леонардо.
– У Вас много друзей здесь? – просто так спросила я.
– Нет, я по натуре затворник, мало с кем общаюсь. Ванда – это моя семья, а все остальные, просто знакомые, отношениями с которыми я мало дорожу. Ты, наверное, меня понимаешь. После смерти мужа, – тише добавил он, – ты тоже захотела уехать подальше от всего.
– Но Вы не уехали.
– Я сменил пристанище. Сначала слонялся по Италии, потом работал во Франции. Я в Венеции поселился снова спустя пять лет после ее смерти. – тихо произнес Леонардо, погрузившись в воспоминания.
– Как ее звали?
– Анна, – тихо ответил голос, в котором звучали ноты горечи и тоски.
– Ванда сказала, что она была очень красивая женщина, и вы ее часто рисовали.
– Да, – он помолчал, погрузившись в свои мысли. – У нее были восхитительные волосы. При определенном свете они всегда отливали красным. При дневном свете они полыхали медью, при огне свечей – кроваво красным, при свете луны они становились темными как гранат. Необычайный цвет. И кожа у нее была белая как твоя, – его глаза приковались к моим обнаженным плечам и груди.
От этого стало не по себе. Меня сравнивали с покойной. То дом, в котором жила она, то кожа. Я вздрогнула, а память предательски напомнила мне мой сон.
– Вы ее тоже рисовали?
– Да, у меня сохранилось много ее портретов.
Он помолчал и добавил.
– Но я на них редко смотрю. Не люблю вспоминать. Знаешь, когда она умерла, я провел месяц в комнате среди ее портретов, никому не позволял входить и убирать их. Это было тяжелое время. С тех пор они лежат у меня на полках, и я их не достаю.
– А я не могу выбрасывать вещи. Даже кольцо до сих пор ношу.
Он перевел глаза на мою руку, обхватил ее своими и поднес к себе.
– Красивое кольцо. И огранка необычная. Оно старинное?
– Это было кольцо его бабки, – я моментально воспроизвела в памяти момент, когда Поль подарил мне это кольцо.
– Это рубины?
– Рубины и бриллианты.
– Говорят, если подарить возлюбленной рубин, останешься в ее сердце навсегда.
Моя рука задержалась в его ладонях на некоторое время.
– Все проходит, Катерина, – он поднес руку к губам и поцеловал ее. И сжимая в своих ладонях, заглянул мне в глаза. – Я знаю, как никто другой. Боль утраты со временем стихает! Кто-то винит себя, кто-то других, кто-то Бога, но, в конце концов, он начинает жить своей жизнью, без этого человека.
– Мне бы его уверенность! – подумала я.– Ведь я не просто потеряла, я была причиной гибели. Это тяжелым бременем лежало на плечах, и спасения не было, куда бы я ни бежала. Закрыть такую дверь в свое прошлое невозможно.
Мысли снова понесли меня на дорогу, по которой мчалась машина на огромной скорости. Я вжимаюсь в сидение и кричу.
– Поль, прекрати, останови сейчас же!
Он только поворачивает голову, и отводит глаза от дороги.
– Поль, мне страшно! Останови!
– Ты моя!
– Останови!
Я бью его по рукам, не в силах сдержать паники. А он со злостью смотрит в стекло заднего вида, в котором отражается другой догоняющий автомобиль, и прибавляет газ.
– Мы разобьемся!
– Думаешь, я вожу хуже?
– Поль прошу, – я срываюсь на рыдания.
– Мы навсегда вместе, ты и я! – его взгляд снова впивается в меня. – Вместе и в жизни и в смерти!
Я пугаюсь еще больше, и тут машина срывается вниз.
– Катерина! – из задумчивости меня вывел голос моего спутника, – Ты о чем-то задумалась?
– Нет, просто осмысливала сказанное Вами.
Я, наконец, вытащила свою руку из мужских ладоней и взяла его под руку, направляясь дальше по ходу. Мы прогуляли еще часа полтора. Пока он не отвел меня домой. Леонардо проводил до самых дверей дома и простился. Я закрыла за ним и облокотилась спиной о дверь, оглядывая свое жилье новыми глазами. Трудно поверить, что когда-то здесь кипели такие страсти. Внешне дом был очень уютным и спокойным, ничто не намекало на ужасы прошлого. Теплые тона дерева, уютная мебель, красная обивка, изношенная и при этом более домашняя. Картины и другие предметы декора тоже выглядели весьма дружелюбно. Я оторвала тело от двери и пошла на кухню. Налив воды и поставив цветы в вазу, купленные и подаренные Леонардо, заварив себе чай, устроилась поудобнее за столом, позволяя мыслям поменять направление.
Все было уже сине-черным, и приближение ночной поры в пустом доме ощущалось острее. Вкрадчивый цвет проскальзывал через окна, безжалостно превращая уютные виды интерьера в пугающие, таинственные, чрезмерно холодные, опасные, как острие лезвия. Я вздохнула, расположившись с компьютером за кухонным столом, и приступила к работе. Сделав необходимые записи, сидела второй час и пила чай, и как-то само собой получилось, что зашла на сайты, посвященные зданиям Венеции. Строчки молниеносно прочитывались глазами, все глубже погружая в раздумья мозг. Я бегала глазами по текстам, искала, но упоминаний о моем доме не было. Только о значимых для культурного наследия зданиях, церквях и палаццо, немного об общественных здания. Ничего интересного. Единственное, что было действительно интересным, – это риэлтерская фирма, которая работала здесь. Она поставляла информацию, и помогала в продаже домов. Информацию о сделках она не давала, но адрес ее был. Я записала его себе и выключила компьютер. На часах было уже половина первого.
Руки поднесли чашку под струйку воды. На донце забулькало и заиграло, вода вылилась из емкости и побежала по дну раковины. Глаза медленно скользнули по стенам кухни, не боясь оставить без внимания чашку, осмотрели все еще раз, напоследок взглянув в окно, и переместились на пол. По полу скользнула полоска. Я вздрогнула, чашка затряслась в руках. Мне почудилось, что в окне мелькнула тень. Тут же вскинув глаза, я глянула в окно, затем ошеломленно уставилась в пол, который продолжал быть таким же пустым в лунном свете, как и раньше. Лоб сморщился.
– Мне уже мерещится невесть что, – сказала я самой себе и поставила чашку на поверхность стола.
Требовалось срочно дать голове покой и свободу от мыслей и воспоминаний. Я поднялась к себе в спальню, разделась, легла на кровать и закрыла глаза. После долгой прогулки мне требовался отдых, и я надеялась проспать очень крепко. Глаза были плотно закрыты, я ощущала, как падаю в темноту.
Прибывать в полной темноте я смогла не долго. Мои глаза открылись. Ноги ступили на пол, тело соскользнуло с кровати, постояло немного босыми ногами на деревянном полу и двинулось вперед. Медленно, шаг за шагом, хотя раньше за собой такой медлительности никогда не замечала, я шла из спальни. Шаг за шагом. Протянула руки, которые в темноте казались мертвецки белыми и непривычно тонкими, дотронулась до двери, повернула холодную ручку. Раздался шум открывающейся двери.
Тело женщины вышло в коридор, холодными руками прикрыв за собой дверь наглухо, встало и замерло в кромешной темноте. Ухо сразу же уловило голос, много голосов, которые разговаривали на первом этаже. Откуда эти люди и почему они в моем доме? Не зная, что предпринять, я заметалась из стороны в сторону, путаясь в непроглядной мгле. Ступни ощущали деревянные половицы, но я абсолютно ничего не могла увидеть. Потом в темноте стали проступать очертания двери.
Я потянулась к ручке, хотела хоть что-то на себя накинуть, и спуститься вниз, нащупала ручку пальцами, потянула. Дверь не поддавалась. Я сморщила лоб. Подергала еще раз – результата не было. Отпустила ручку, развернулась и уже четко могла различить коридор, его стены, длину, углы. Ноги пошли вперед по коридору в направлении лестницы. Шум становился все отчетливее, и в глаза ударил свет. Причем свет был от свечей, отблеск пламени которых плясал на стенах. Я дошла до балюстрады, и посмотрела вниз. Шум стал совсем сильным, но никого внизу не было.
У меня внутри все похолодело. Я прислушалась, подалась вперед и спускаясь по ступенькам. До уха долетела итальянская речь очень отчетливо, кто-то кричал, что-то взрывалось. Свет становился все ярче, отблески на стенах показывали, что свечи очень сильно дрожат. Нога сошла с последней ступеньки, и оглянув холл, я прошла дальше на кухню. Там тоже кто-то гремел посудой. Звуки были очень реальными. Но комната, хоть и ярко освещенная, не подавала признаков жизни. Я сморщила лоб.
– Что за чертовщина!
Меня начало колотить от страха, я зажала себя руками. Быстро развернулась и побежала к лестнице, не понимая, что происходит, поднялась на второй этаж. Как только ступила на пол коридора, все исчезло, стало таким как всегда. Я задышала ровнее, и страх начал отпускать тело. Медленно подошла к своей спальне, прислушиваясь, и ничего не слышала. Все стихло. Сделав пару-тройку вздохов, успокоившись, я взялась за ручку, и она тоже поддалась. Я вздохнула с облегчением и медленно открыла дверь. В комнате было совсем не темно, ее освещали свечи своим пламенем, настолько мягким, ласкающим и зовущим, что внутрь тянула как магнитом, заставляя разум отключиться. Я вошла, и мои глаза снова увидели мраморную ванну, полную красной воды. В воду было погружено белое тело женщины, сидевшей в профиль. Ее огненные волосы горели медным огнем. Тишина невозможно давила на уши, заставляя болеть перепонки, становилась все более резкой и болезненной для слуха.
Я снова подскочила на кровати. Меня трясло, все тело было в мокром поту. Руки предательски тряслись, сжимая до боли в костяшках одеяло. Я всхлипнула, попыталась прийти в себя, просидела с полчаса, но дрожь не хотела униматься и, не выдержав, соскочила с кровати. Темнота отливала синим цветом, все предметы четко просматривались. Не было ни намека на то, что я видела во сне. Я медленно приблизилась к ванной, осторожно открыв дверь, быстро потянулась к выключателю. Рука включила свет. Он ярко осветил небольшое пространство ванной комнаты. Все было так же, как я оставила перед сном, все вещи лежали на своих местах.
Я глубоко вздохнула. Идиотизм положения, да и состояния, в котором я пребывала, меня убивал. Мне пришлось уговаривать себе снова лечь и перестать думать обо всяких глупостях, но несмотря на то, что в кровать я легла, свет остался включенным. Приковав глаза к потолку, положив пальцы на живот, я улеглась с открытыми глазами. Грудь равномерно задышала. Давно я не боялась так сильно, очень давно. Глупо, но мне было страшно как в детстве. Пролежав еще минут двадцать, я поняла, что меня беспокоит, снова вылезли из кровати, открыла дверь своей спальни, вышла босая в коридор и зашагала вперед. Проходя по коридору, я более или менее успокаивалась. Ничего и никого здесь не было. Я спустилась на первый этаж, включая везде свет и проходя в каждую комнату. Потом оглянулась еще раз вокруг. Страх отпустил. Обратно я вернулась, погасив везде свет, и уже не боялась, легла в кровать и закрыла глаза. Спала плохо, хоть ничего кошмарного мне не приснилось. Я постоянно ворочалась в кровати, через каждый час просыпалась, а потом с трудом снова засыпала.
Старая резная дверь одного из уникальных палаццо на Гранд Канале открылась под силой мужской руки. Раздался шум, неприятный, но привычный каждому, кто живет в старых домах. В пасти входа на полу палаццо появились мужские ноги, выхваченные светом ночной улицы. Свет блеснул и погас так же стремительно. Ноги, чей хозяин тихонько прикрыл за собой дверь, прошли вперед по коридору, вовнутрь украдкой. Раздался еще хлопок. Мужчина повернулся лицом ко входу, завертев темной головой. Широкая мужская спина пошла напрямик к лестнице. Рука заскользила по перилам. Мужчина пересчитал ногами все ступеньки и пошел вдоль по коридору к своей спальне. В палаццо все спали. Не было и звука. Ему оставалось преодолеть еще несколько метров, как перед ним резко открылась дверь. Мужчина вздрогнул от неожиданности. Ноги остановились. На пороге показалась красивая женщина, которой было лет тридцать пять, в шелковом халате и с тревожным взглядом. Она быстро посмотрела на мужчину, и еще больше разволновалась.
– Где ты был?
– Прогулялся, – ответил мужской голос.
– Так поздно?
– И что?
– Куда ты ходил так поздно? В Венеции уже фонари толком не горят.
– Я прогулялся, – снова повторил мужчина.
Женщина еще пристальнее посмотрела на ночного гуляку. У мужчины была не к месту и не ко времени слишком довольная физиономия. Причины столь внезапной радости женщину пугали, точнее, незнание причин.
– Ты кого-то встретил? – попыталась забросить она удочку.
– Кого? – бровь взлетела над карим глазом.
– Я не знаю, – пожала она плечами.
– Я пойду спать, – ответил мужчина и двинулся вперед.
– Ты не зайдешь, на минутку? – снова подала голос женщина, наблюдая, как от нее удаляется широкая мужская спина.
Высокий и широкоплечий мужчина помедлил, опустил глаза и приблизился к женщине. В темноте коридора они были едва различимы. Высокий мужчина, которому она была по подбородок, потоптался возле нее с опущенными вниз карими глазами и тихо произнес.
– Я не хочу, чтобы ты опять плакала, – его рука потерла глаза, закрыв лицо. – Я могу зайти, но ты опять истолкуешь все не так как есть. Я не останусь с тобой. Это – не воссоединение.
– Тогда, зачем ты меня пригласил? – возмутилась она в очередной раз. – Что это за игры, извращенные пытки раньше не были частью твоей натуры?
– Я пригласил тебя отдохнуть в Венеции. Ты жаловалась на Майкла, говорила, что он изводит тебя, – пожал мужчина плечами.– Хотел сделать тебе приятное.
Женщина потянулась и обвила руками его шею.
– Я так соскучилась по тебе, по твоему запаху, по объятьям, – ее голова все плотнее прижималась к мужскому телу. – Поцелуй меня.
Мужчина стоял и смотрел на нее бездвижно. Женщина потянулась и коснулась своими мягкими губами мужских губ. После нескольких поцелуев, оба зашевелились, направились в сторону. Дверь в ее спальню закрылась с характерным резким звуком. Как только раздался хлопок закрывшейся двери, чьи-то глаза резко открылись.
Мужчина, который лежал в спальне, на этом же этаже, открыл глаза. В его груди бешено забилось сердце, так как он знал, чем закончится эта сцена, точнее вся драма. Он лежал, скрестив руки на животе и монотонно дышал. До его уха время от времени стали долетать характерные звуки, и при каждом колебании, его сердце уходило в пятки. Атлетичная фигура напрягла каждый мускул тела, грудь с прекрасно очерченной мускулатурой тревожно поднималась. Светлые, зеленовато-коричневые глаза были уставлены в потолок.
– Издевается над одной, за то, что другая об него вытирает ноги и гонит от себя как собаку, – подумал лежавший одинокий мужчина и еще раз вздохнул. – Когда он уже успокоится и перестанет думать о ней? Когда, наконец, поймет, не для него она, и никогда не будет с ним. Сколько он будет бегать за мечтой и злиться на весь свет, что она не сбывается?
Пока мужчина думал, звуки, наконец, стихли окончательно, так как расслабленное женское тело уже прижалось к мужскому. На лице женщины играла едва заметная улыбка победы.
– Скажи мне, где ты был? – тихо произнес ее голос, а нежные руки крепче обняли мужчину рядом.
Тот хранил молчание и покусывал губы, вспоминая, как недавно бродил под чужими окнами и высматривал в них фигуру.
– Скажи, – произнесла она.
– Перестань, – ответил он и снова начал отстраненно лежать рядом.
– Я не понимаю, почему ты сам не свой? – произнесла она, приподнимаясь на локте. – Ты очень изменился, уже два года как. Даже здесь ходил как туча до сегодняшнего дня. Что произошло, пока ты гулял?
– Спи, – ответил он, – или я пойду к себе.
– Нет, не уходи, – снова вцепившись в него, жарко зашептала женщина. – Просто я не понимаю, почему ты злишься. У тебя всегда портится настроение так вдруг из-за одного человека, но ее здесь нет. И не будет никогда, – обняли крепче женские руки.– Просто боюсь, что оно у тебя испортится опять.
Мужчина ничего не ответил, просто лежал и думал. Он прекрасно знал, что в скором времени должно произойти, и от того самодовольно улыбался своему триумфу. Единственное, что его беспокоило, это то, что женщина опять будет плакать, страдать, будет кричать в истерике и обвинять его в том, что он ею воспользовался. Женщинам вообще трудно объяснить, что иногда потребности организма сильнее, чем любая нравственность и мораль.