Ивритская классика прошлого века. Десять поэтов серебряного века ивритской поэзии. Лея Гольдберг (Мири Яникова)

Известно мне, что означает «вечер». Скоро

тоска коснется замирающих сердец,

настанет час, когда захлопнутся затворы,

что только утром отворятся наконец.

И в щели ставен проползут, пробьются тени,

и возле лампы образуют полукруг,

и с чуть заметными намеками затеют

с моим портретом – тем, что в зеркале – игру.

И будут окна ухмыляться в черной злобе,

и только грустная лампада средь теней

мне посочувствует: «Сейчас заплачут обе,

и та, что в зеркале, и та, что схожа с ней».

Все телеги полны зерном,

и в лугах пасутся стада.

К небесам, охваченным сном,

распахнула осень врата.

Будто кто-то прочел наизусть

стих Есенина налитой,

и была разлита в нем грусть,

словно солнца сок золотой.

Ветви полны птичьей возни,

в них разыграна шумная пьеса,

а тропинка мечтала в дождливые дни,

как по ней пройдет поэтесса.

Она тиха, как луч, скользящий по воде,

она легка, как свет весны, что реку дразнит.

Она поет, благословляя каждый день,

а мой мотив звучит лишь раз в году на праздник.

И будет праздник сердцу моему:

он для меня зажжет, возможно, свечи, —

но к ней вернется, позабыв мою тюрьму,

и будет горечь изливать ей целый вечер.

Я утешать умею, как она,

прощать умею и не ждать ответа.

И все ж ее покой и тишина

мне показали, что за ней – победа.

Эти белые дни так длинны – будто солнца лучи.

Велико одиночество, будто большой водоем.

В небо смотрит окно, и широкое небо молчит.

И мосты перекинуты

между вчерашним и завтрашним днем.

Мое сердце привыкло ко мне и умерило пыл,

примирилось и стало удары спокойно считать,

как младенец, что песню поет себе, глазки закрыл,

потому что уснула и петь перестала усталая мать.

Как легко мне идти, мои белые дни,

на неслышный ваш зов!

Научились смеяться глаза, не прося ни о чем,

и давно перестали подталкивать стрелки часов.

Велики и прекрасны мосты

меж вчерашним и завтрашним днем.

Этот запах весеннего ливня, встающий

с камней тротуара,

утонувшая в ярком сверканье стакана звезда,

эта песнь фонарей, эта сказка под звуки гитары —

я запомнила их навсегда.

Но не знаю совсем, был ли твой это взгляд,

в самом деле,

что зажег эти искры в крови,

и не знаю, действительно шла я – с тобой ли, к тебе ли

переулком, немым от любви?

Это было весной,

в каждой почке был смех сокровенный,

кровь смешалась с вином золотым,

и о каждом прохожем,

что взор поднимал вожделенный,

я считала, что он – это ты.

Еловые ветви заснежены – кажется, будто летит

большая белая птица на фоне пустых небес.

Как сказочный бледный цветок,

в синем небе месяц висит —

поскольку его погасить забыли – ему не по себе.

Моя огромная грусть покинула вдруг тюрьму

и повисла на фоне гор, как желтоватый дым.

Смешок осторожный в сердце.

И странно лишь – почему

мужчина, идущий рядом, вовсе мной не любим?

Армада солнц скользит по льду реки —

разбившийся об лед корабль-пламя.

Вверх на горе береза тянет две руки,

как мальчик, что погнался за орлами.

Плененный молниями облачный навес

скользнул вдали и не задел небес.

И если сердце – в солнечных цепях,

уединенье его в бездну не заманит.

Дым поднимается к вершинам второпях,

и синева тоски уходит с ним в тумане.

И память, белая, как снег и этот лед,

алмазы прошлого погасит и зажжет.

Не встанешь у дверей, страдая и желая,

колеблясь и стремясь вперед.

В такой ненастный день душа моя нагая

чудес уже не ждет.

Все ясно: встреча на углу, смятенье дома,

и не унять у губ зажженной спички дрожь,

рука дрожит, рука к руке влекома,

никто не спросит: «ну, так что ж?»

Есть путь один, ведущий к краю бездны,

к стенам, за коими – грядущая тоска.

Из тех краев назад дороги неизвестны,

забыты на века…

Тот, кто в дар получает большую луну, —

ту, что помнит младенчество многих людей,

колыбельных несчетное помнит число, —

тот, кто в дар получает большую луну,

что колдует, вздымая волну на воде,

чтобы с шелестом волн к нам легенды несло, —

кто ее получает – на том благодать.

Как ребячлива ночь и мудра!

Что ей стоит все крыши в ладони собрать —

будто ракушек это гора.

Эта комната – остров в сиянье луны.

В складках штор привиденья роятся,

ну, а в зеркале сказки отображены —

там конек-горбунок, в глубине же видны

брат с сестрой, что домой воротиться должны,

и охотников волки боятся.

Семь козлят заждались – что же мать не идет?

Засыпает принцесса до срока,

и ликуют семь гномов всю ночь напролет,

и на зеркале-озере остров встает,

остроносая лодка куда-то плывет,

ну, а Золушка не одинока —

по спокойной воде – да на белой ладье —

уплывает далеко-далеко…

Дождь несет свою злобу по крышам домов городских,

и разносит по улицам ругань, и хлещет по лицам.

Младший брат, самый старший

из всех младших братьев моих,

я не знаю, куда мне укрыться!

Вот вагоны стоят – но куда им по ржавчине рельс?

По грязи и по слякоти – как же, больной, мне угнаться?

Младший брат мой, ты видишь, что дети стоят у дверей?

Ты вели им домой возвращаться!

Как же детям понять, что ветра наточили ножи,

что разверзнется бездна и рухнут мосты,

разбушуются грозы?

Дождь залил этот город – но как он, скажи,

сможет выплакать все наши слезы?

Повисла под радугой капля лазури

и, как колокольчик, звенит.

Впрягли небеса в набежавшую бурю

порыв потревоженных нив.

Они к горизонту стремительно скачут,

где полог висит дождевой,

и красные серьги с собою захватят,

вернувшись назавтра с зарей.

В этот пригород, в этот дождливый сад,

навевающий грусть,

к этой вишне, к ветрам,

что пейзаж овевают ненастный, —

как сюда он попал, удивительный белый гусь,

одинокий, нездешний, прекрасный?

Есть зеленые братья у каждого стебля травы,

есть отец у древа, в глубоких садах запрятан,

лишь у белого гуся, как у синей дали, увы, —

ни родни, ни отца, ни брата.

Кто раскрасить сумел в темноте небеса,

превратил их в сад и расцветил?

Как один в темноте доберется в сад

этот тихий маленький ветер?

Засиявшее облачко ветер задел,

звезды бледные замирают.

Тихий ветер белый передник надел,

одуванчики собирает.

Расстелена бедность ковром обнищалым,

разбит наш стакан. Что на хлеб нам сменять?

Мы все потеряли, и ночь обещала,

что станет она нищету охранять.

Но маленький ветер негрустную песню

тихонько напел и сказал:

ваш дом – у чужих, путь к нему неизвестен,

но можно вернуться назад!

Этот город промок – льют дожди целый день,

он в глаза мне глядит виновато,

вспоминая колодцы, сады деревень,

все иное, что было когда-то:

как красу листопада мне осень несла,

как гостей на крыльце ожидала,

как овца пожелала удачи, прошла —

и на шерсти роса засверкала.

Ну, а я, подчинившись златому ярму,

потихоньку брела вдоль забора,

чтобы в красном саду и зеленом дому

встретить дождь, что начнется так скоро.

Освещенные окна твои затерялись в ночи,

но открыты они для молитвы моей и мечты.

Все тропинки, что к дому ведут твоему, омывают ручьи,

и тропинки эти чисты.

Ты прошел одиночество, песня сгорела в огне,

твоя песня сгорела и мудрое сердце забрала с собой.

Потому я прошу: разреши же и мне

одинокий покой.

Есть такие, что любят друг друга, и по вечерам

от любви сгоревшего Бога в закате видят.

Есть такие, что любят внимать вещающим небесам:

жил да был на свете добрый Бог,

что не мог никого обидеть.

Жил на свете Бог, что создал Землю и синь морей,

и все травинки, и все пути, деревья и реки,

и всех на свете людей, и лесных зверей,

и сам Он это все полюбил навеки.

И поскольку сутью Его была любовь и кротость,

Он велел всем стать такими же, как Он Сам,

и пошел к краю света, вдаль, за городские ворота,

чтоб добавить сини тускнеющим небесам…

Есть такие, что знают все это наверняка,

и они молчаливы и благость повсюду видят,

и глаза их читают во всех закатах, во всех веках:

жил да был на свете добрый Бог,

что не мог никого обидеть.

По ночам, закрывая глаза, я видела лист.

Только лист – и знала, что все хорошо.

Море не было полным, хоть к морю все реки сошлись,

потому я и знала, что все хорошо.

Над могилами сочные травы стремилися ввысь,

над могилами близких их рост начался и пошел.

Море было пустым – а к нему реки крови слились.

Бог, творящий миры, поднимающий травы,

взрастающий лист, —

что, действительно, так – хорошо?..

Мне показалось вдруг, что время встало,

и яблони в цвету, как в те года,

иль листопад, как прежде, желто-алый

ковром сады засыпал, как тогда.

Как будто мир наш вовсе не был отнят,

как будто мы не знали столько бед,

и цел наш дом, и стол накрыт субботний,

и приготовлен праздничный обед.

Все, что когда-то мы с тобой любили,

сквозь слезы различаем мы опять.

И не смотри так: то, что позабыли,

совсем, совсем не стоит вспоминать.

Незабываемое, что забыто,

потери, от которых не сбежать…

Усталый день закончился, погас,

и паруса ветров упали вниз.

И в этот сонный золотистый час

два голубя присели на карниз.

День с облаками проплывет к себе домой —

в обитель вышнюю, и зелень цвет утратит.

Прижались голуби друг к другу головой,

как пара стариков над пачкой фотографий.

Вдруг ворвутся в эту тишину

голоса потерянных миров:

будут днем клонить меня ко сну,

будут ночью пробуждать от снов.

Там, на крыше, ангел слезы льет.

Капли на стекле – как дождь идет.

Мертвые не встанут из могил.

Где шофар, чтобы в тишине трубил?

Как во тьме мне тени отыскать,

от рыданий ангельских сбежать?

Мертвые не встали из могил.

Я камень целую, в глуби его сна,

поскольку я – песня, а он – тишина.

И пусть он – загадка, тогда я – ответ.

Мы оба из Вечности вышли на свет.

Целую я камня холодный гранит.

И пусть я изменчив – он клятву хранит.

Я вечно в движенье, а он не спешит.

Он – тайна Творенья, а я – это шифр.

И вот мне раскрылся секрет бытия:

тот камень – весь мир. А поэт – это я!

Я – один в небесах.

Множат волны мой лик один.

Посмотри же в мои глаза,

образ мой из глубин.

Я – как истина в небесах,

я, ручей, искажен тобой.

Посмотри же в мои глаза,

образ мой, отраженный судьбой.

Я безмолвен и одинок —

и болтлив я в воде потому.

Если в небе я – Бог,

то в ручье я – молитва Ему.

В корзине звезд – до краев,

запах лугов и ручьев,

где-то в росе, на дне

сердце стучит мое.

Ближе твой шаг звучит,

дождь трепещет, лучист.

Где-то в росе, на дне

сердце мое стучит.

Прекрасна дальняя звезда —

как колокольчик на небесной шее.

Прекрасна дальняя звезда —

в ночи, печалью переполненной моею.

Саду в короне роз, и вишне,

что в саду расцветает,

радоваться велел Всевышний,

поскольку они не знают.

Ну, а что же делать, ей-Богу,

тем, кто болен от знанья,

тем, кто скрыть уже не могут

в сердце – мира сиянье?

Тем, кто вынужден ведать и знать,

и вести познанию счет,

и ощущать, что в лесах опять

для них собирают мед?

Роза вновь для меня разцветает,

благоухает сад.

Сердце радостное прорастает

прямо у входа в ад.

Может, здесь, у крыльца – покой,

подведена черта.

Кружится звездный рой

сердца ударам в такт.

Ветви сухие звенят —

благословенная тишь —

будто бы ждали меня

на протяженье пути.

Я искала тебя вдали,

на другом дороги конце,

но, вернувшись с края земли,

я стою на твоем крыльце.

Поддельное золото ясно,

напоследок сияет простор.

Стеклянная синь опоясала

вершины дальние гор.

Еще несколько дней продлится это:

замрут дерева поутру,

как старинные инструменты

в красоте своих струн.

Бледное утро, камня касаясь,

вдруг озноб ощутит,

и с холодных небес, прощаясь,

перелетная птица нам прокричит.

Быть может, в черных небесах сейчас

вдруг пронесется птица заревая?

Ведь я уже видала как-то раз,

как крылья белые тьму ночи разрывают.

Но чуда все же не произошло,

хотя его мы ощущали полыханье —

как запах, что из сада принесло,

и как твое горячее дыханье.

Но чуда все же не произошло.

Как белый луч, что, проходя в кристалле,

стал хороводом из цветов, забыв усталость,

так память преломляет взгляд твой дальний.

Ты слышал? Этой ночью я смеялась.

Мои кудри в ночи серебрятся при яркой луне.

За окном я вижу в ветвях уснувших птенцов.

Я окно распахнула, чтоб крикнуть: «Голубка, ко мне!» —

только ночь зачем-то прислала мне мудрых сов.

Время течет, и его не поймаешь,

мой дебет и кредит учтен в его сметах.

Каждый день создает меня – и ломает,

и подводит итог и жизни, и смерти.

Ты скажешь: ночь идет за ночью, день за днем.

Года проходят – в сердце ты отметишь.

Увидишь молнии и тучи за окном,

и только нового под солнцем не заметишь.

Но вот придут преклонные года,

ты станешь днями дорожить на их исходе.

И скажешь: этот день уходит навсегда.

И скажешь: утром новый день приходит.

День этот моря голубей,

день этот моря голубей,

и нет спасенья, нет Мессии.

И вот звезда летит с небес

и исчезает в сини бездн,

спускаясь из небесной сини.

Мы расставались, сердце разрывая.

Туман меж нами все густел и рос.

А эта влага – влага дождевая,

и, уж конечно же, не влага слез.

Что делать, если в наши дни всерьез

никто уж на любовью не заплачет,

и в день Суда, и в ночь любви мы прячем

за равнодушьем – горечь наших слез.

Мы расставались. И поток понес

меня вперед по улице шумящей.

Туман висел вуалью. И вопрос

стучался в грудь: откуда же щемящий

и радостный покой? Наверное, от слез…

Завтра сад расцветет в небосводе моем,

будет вечер, еще незнакомый земле,

и поставишь ты клетку свою с соловьем

на окне, в переполненной звездами мгле.

Мы послушаем песнь и отпустим его,

он взлетит, – и уже не вернется тоска,

будет только великой любви торжество,

будет вечер, невиданный прежде в веках.

Звезды свои погасили лучи,

все почернело вдруг.

Ни одного огонька в ночи,

темен север и юг.

Утро придет, как верный вдовец,

с серым мешком на плечах.

Югу и северу не розоветь —

ни одного луча.

Пусть загорится белый огонь

в черном сердце моем,

так, чтобы вспыхнул вдруг от него

сразу весь окаем!

Что нас ждет?

Остановятся вдруг небеса.

Наше утро ушло далеко —

без часов нам о том не узнать.

Что за зерна с собою приносит весна,

и какой над могилой цветок расцветет?

Конец ознакомительного фрагмента.