На большие дела!
Никулин поправлялся быстро. Сергей Дмитриевич пристально, ревниво следил за его здоровьем, осматривал через день и с каждым разом все крепче, все веселее хлопал по голой тугой спине.
– Гудит! Колокол! Вот это порода, это я понимаю!
Через полтора месяца Никулин впервые вышел в сад погулять. А еще через месяц он явился однажды утром в кабинет Сергея Дмитриевича.
– Слушаю, – сказал Сергей Дмитриевич, отложив перо. – Что случилось?
– He могу я больше, – сказал Никулин. – Ночей не сплю. Если уж мне суждено от немецкой пули погибнуть – пусть. На это я согласен. А здесь, в госпитале, я от бессонницы помру.
– Ага-а! – протянул Сергей Дмитриевич. – Понимаю, картина ясна. Вы не бойтесь – от бессонницы не помрете. Я вам снотворные порошки выпишу – будете принимать на ночь.
– Мне порошков не нужно! – взмолился Никулин. – Вы меня из госпиталя выпишите. Я там долечусь, на фронте. А здесь нет больше моего терпения. Сердце горит!..
– Вот бедняга! – сказал Сергей Дмитриевич с насмешливым сочувствием в голосе. – И бессонница у него, и сердце больное. Придется вам по инвалидности в отставку идти, по чистой.
И вдруг, выкатив глаза, командирским тоном закончил:
– Довольно разговоров! Еще вы меня будете здесь учить, кого и когда выписывать! Сам знаю! Отправляйтесь в сад, гуляйте! Кругом – марш!
С тех пор такие разговоры между ними повторялись каждую неделю: Никулин просил, Сергей Дмитриевич неумолимо отказывал.
Никулин тосковал и томился. Ему думалось, что товарищи, прибывшие позже и еще не покинувшие своих коек, смотрят на него с немым осуждением: выздоровел, ходит, ест за троих, а о фронте даже не вспоминает… Он в душе был очень совестлив, Иван Никулин, и такие мысли были ему нестерпимы.
Всему на свете бывает конец: пришел конец и терзаниям Ивана Никулина. Настал день, когда, сняв госпитальный халат, он надел тельняшку, старый потертый, пробитый пулями и старательно заштопанный бушлат, черные брюки навыпуск. Отныне он не принадлежал больше врачам, санитарам, сиделкам, он принадлежал флоту, фронту.
Вот и литер и проездные деньги в кармане, получен сухой паек – можно трогаться в путь! Загудит паровоз, колеса заведут свою бесконечную скороговорку, и поезд помчит моряка Ивана Никулина на фронт, все ближе и ближе к огнедышащим полям сражений. Там и только там его место, только там сможет он успокоить свое раскаленное сердце и, заглянув в мертвые, пустые глаза очередного фашиста, сказать себе: «Правильно живешь, Иван Никулин! Не зря тратили на тебя лекарства и бинты в госпитале!» На прощание Сергей Дмитриевич пригласил Никулина к себе в кабинет. По вощеному паркету тянулась от окна солнечная полоса, на столе в графине светилось вино, солнечные лучи, пройдя сквозь него, окрашивали скатерть в прозрачно-рубиновые тона.
– Садитесь, Никулин, – сказал Сергей Дмитриевич. – Вот и пришлось нам проститься.
Никулин сел. Он был смущен и взволнован таким вниманием. Глухо ответил:
– Да, пришлось. Ничего не поделаешь, Сергей Дмитриевич, – война.
– Это верно, конечно, – отозвался Сергей Дмитриевич. – А все-таки обидно. Лечил я вас, лечил, резал, бинтовал, разными лекарствами пичкал…
– Спасибо, Сергей Дмитриевич, – сказал Никулин. – Разве я не понимаю – без вас я в земле давно бы лежал.
– Ну, такого богатыря, как вы, уложить в землю – это, знаете, долго работать надо. Ну что же, выпьем за будущую встречу.
Он придвинул к Никулину вазу с яблоками, бокал, взялся за графин – и вдруг передумал.
– Впрочем, я сфотографирую вас сначала. На память. Ничего не имеете против? Тогда садитесь вот сюда, к окну, – здесь света больше.
Из шкафа с книгами он достал «лейку» и щелкал ею, снимая Никулина и в фас, и в профиль, и сверху, и снизу, до тех пор, пока не кончилась в катушке пленка.
– А теперь пожалуйте к столу!
После второго бокала Сергей Дмитриевич протянул Никулину коробку папирос «Люкс».
– Это вам на дорогу. Курите и меня вспоминайте. А когда папиросы кончатся, тоже не забывайте.
Губы Никулина дрогнули.
– Сергей Дмитриевич! – сказал он с упреком. – Что я, фриц какой-нибудь, чтобы добра не помнить? Я русский человек, я добро вовек не забуду.
Покраснев, он полез в карман и достал маленький, любовно отделанный мундштук.
– Думал я, думал, что подарить вам на память. Трубку хотел вырезать – большой я мастер трубки вырезать. А для нее самшитовый корень нужен – где его достанешь здесь? Вот я и решил пока мундштучок вам сделать, а трубка за мной. Приеду на Кавказ, достану корень, и если жив буду, привезу вам трубку после войны.
– Спасибо, – сказал Сергей Дмитриевич. – Ну что же, обнимемся напоследок.
Обнялись и крепко поцеловались.
– Счастливый путь, Никулин. Себя на фронте берегите, зря под пулю не лезьте. Зря погибнуть – какой же в этом толк?
– Точно! – подтвердил Никулин. – Ни толку, ни чести. Вы за меня, Сергей Дмитриевич, не беспокойтесь – я зря не погибну. Мне жизнь нужна, потому что я не так себе на фронт еду. У меня замысел есть. И еще скажу, Сергей Дмитриевич, – живой ли буду, погибну ли, все равно вы обо мне услышите! Даю свое морское флотское слово!
На том и расстались.
Минут через пятнадцать в кабинет вошел дежурный врач, удивился, увидев на столе в такой ранний час графин и бокалы. Сергей Дмитриевич пояснил:
– Это мы с Никулиным прощались. Проводил я его на фронт…
Вздохнул, добавил:
– На большие дела пошел парень!