Иван Ефремов. Издание 2-е, дополненное. Глава третья. Юность (1924–1928) (О. А. Ерёмина, 2017)

В университете

– Ну-с, что вы, Иван Антонович, теперь намерены предпринять? – вежливо-бесстрастно спрашивал Сушкин, но в глазах у него горели весёлые искорки.

– Учиться в университете. Это ничего, что учебный год начался, я догоню. Только…

Пётр Петрович сел за стол и обмакнул перо в чернильницу.

С запиской Сушкина Ефремов обратился к ректору Ленинградского университета Николаю Севастьяновичу Державину, филологу и историку, и был зачислен вольнослушателем на биологическое отделение физико-математического факультета. Через год Ефремов числился уже студентом.

В душе теснились воспоминания об Охотском море. Юноша словно всё ещё слышал, как поёт такелаж при приближении шторма, ощущал, как дрожат руки после тяжёлой вахты. Привычная с детства Троицкая улица казалась Ивану тесным тёмным ущельем. Спеша по утрам в университет, Иван специально задерживал шаг на мосту, чтобы впитать в себя невский простор.

Трёхэтажное здание Двенадцати коллегий, торцом выходящее на Неву, длинное, составленное из двенадцати ритмично повторяющихся фасадов, напоминало Ивану лекционные часы – они тянулись немыслимо долго, темы разных лекторов порой повторялись, перекрещивались, и надо было только прилежно внимать, а юноше хотелось самостоятельного действия.

Когда-то здесь заседали министры, члены Сената и Синода, корпели над бумагами чиновники с протёртыми локтями. Вот уже больше ста двадцати лет храм чиновников превращён в храм науки. Но после революции и Гражданской войны строгий ритм университетской жизни нарушился. Преподавателей не хватало. Изменились студенты – исчезли форменные фуражки и тужурки, никто уже не подкатывал к подъезду на рысаках, но в глазах молодых – жажда знаний.

Однажды в группе зашёл разговор о значении одежды. В пылу дискуссии Иван сказал, что может на спор пройти по Республиканскому (ныне Дворцовому) мосту во фраке и цилиндре.

Костюм взяли в театральном гардеробе, и в назначенный день товарищи издалека наблюдали, как по мосту шествовала высокая фигура во фраке и цилиндре.

Милиционер, стоявший на посту, чуть было не протёр глаза от удивления: что это за фрукт старорежимный здесь ходит?

– Предъявите документы, товарищ, – сказал он строго.

Иван протянул ему студенческий билет, так широко улыбаясь, что милиционер рассмеялся:

– Иди, студент!

В университете часто устраивались вольные диспуты и философские дискуссии, где молодёжь обсуждала различные вопросы марксистской философии, обсуждала вопросы диалектики, системы Гегеля и Канта. Ефремов и его товарищи читали и конспектировали «Анти-Дюринг» Энгельса, «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина. Работу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Ефремов воспринимал как прямое продолжение «Происхождения видов» и «Происхождения человека» Дарвина.

Интерес был горячим и искренним: в начале нового пути, пути в коммунистическое будущее, было так важно понять законы этого пути, осознанно сформировать своё мировоззрение – на научной основе.

Мирочувствование, мироощущение присуще человеку от рождения, мировосприятие закладывается традициями окружающей среды, миропонимание скорее стихийно, чем продуманно. Мировоззрение – высшая ступень осознания действительности, чтобы подняться до него, надо постоянно исследовать жизнь в самых разнообразных её проявлениях.

В дискуссиях остро проявлялась личность каждого участника, и Иван учил себя не захлебываться в горячке спора, что было нелегко.

Победа в дискуссии не отменяла упорных занятий.

Многие отрасли науки были уже знакомы Ефремову – он в душе благодарил Петра Петровича за подбор книг, которые академик обязал его прочитать. Это позволяло не ходить на все лекции, но давало возможность рьяно трудиться над лабораторными заданиями.

Основы биологии не вдохновляли на подвиги, но Иван твёрдо знал, что бесполезными они не будут.

Необычная история произошла со сдачей анатомии человека. Дмитрий Иванович Дейнека, заведующий кафедрой гистологии, для сдачи зачёта пригласил группу студентов к себе домой.

– Ну-с, господа-товарищи, сообщите мне, какой именно раздел анатомии намерен сдавать каждый из вас.

Из всей группы лишь Ефремов сказал, что намерен сдавать весь предмет.

– Вы хотите сказать, что серьёзно относитесь к науке? Что ж, проверим.

Профессор отпустил остальных, поставив им зачёты, и до вечера гонял Ивана по всем разделам анатомии. В конце концов сначала раскрасневшийся, а затем и вспотевший Ефремов зачёт получил, на всю жизнь усвоив предмет. Спустя десятилетия он не раз удивлял осматривавших его врачей, когда давал им комментарии на латыни.

Из университета Иван направлялся в музей. Там Сушкин вновь созывал летучие митинги возле какого-нибудь необычного биологического объекта.

Однако деньги, заработанные старшим матросом Ефремовым, кончались.

«Стипендии мне не досталось – их было очень мало. Пришлось снова браться за неквалифицированный труд.

Дело пошло несравненно легче. Во-первых, тогда студенты не обязаны были посещать лекции, лишь бы своевременно обрабатывали лабораторные задания и сдавали зачёты. Во-вторых, были организованы студенческие рабочие артели, прикреплённые к разным организациям, подбиравшим им работу полегче и поприбыльнее.

Я вступил в студенческую артель из самых здоровых ребят, которая работала в Ленинградском порту. Механизация порта была ещё невысокой, порядочная доля погрузки шла на плечах и на тачках. Особенно выгодна была погрузка соли – девятипудовые кули посильны не каждому, – а также катание дубовой клёпки. Мокрая, она составляла на тачке очень тяжёлый груз, обращаться с которым на узких и гнущихся досках-трапах – целое искусство.

Мы зарабатывали при удаче до девяти рублей в день. Двухнедельная работа обеспечивала два месяца безбедного, по тем студенческим меркам, житья. Само собой разумеется, что так зарабатывать могли только сильные, закалённые люди. Другие же, более слабые ребята, сторожили по ночам склады, расчищали замусоренные пустыри. Зарабатывали они, разумеется, меньше. На одной из таких работ, взявшись вместе с товарищами построить ограждение вокруг чьего-то капустного огорода, я едва, как говорится, не “отдал концы”: исцарапал ржавой проволокой руки, заразился столбняком. ‹…›

…В то время строек в городе почти не было. Если и случались, то на них не было отбоя от постоянных квалифицированных строителей. Я был одно время секретарём комиссара по какой-то практике. Мы сами, студенты, распределяли места на практику. Это был более серьёзный вопрос, чем сейчас может показаться, потому что для нестипендиатов два-три месяца летней практики, то есть оплачиваемой работы по своей или близкой специальности были не только возможностью подкормиться, но и материально обеспечить себя хоть на часть следующего учебного года. Если бы вы видели, сколько слёз сопровождало каждое распределение путёвок на летнюю практику, тогда вам стало бы ясно нелёгкое положение студенчества в начале НЭПа, в только что начинавшей строиться Советской стране»[41].

Весной Иван встретил знакомого механика и узнал, что на пивзаводе «Красная Бавария» требуется шофёр: «К концу первого года обучения в ленинградском университете я получил постоянное место шофёра ночной смены на пивном заводе и среди студентов стал богачом с постоянной зарплатой от пятидесяти до шестидесяти рублей в месяц[42]. Однако это “богатство” мне не принесло никаких сбережений на будущее. Товарищи вокруг жили так бедно, что я не мог не помочь им. В неизбежном результате мой “высокий” заработок позволял лишь иногда покупать книги. Всё остальное расходилось по рукам и, конечно, безвозвратно»[43].

Именно на эти годы приходится увлечение Ефремова футболом и академической греблей. Гребные базы в Ленинграде были на островах. Скольжение лодки по чистой воде, свежая зелень на берегах, радостная игра сильных мускулов давали ощущение слияния с природой.

Сложное впечатление оставляла в душе быстротекущая современность.

В двадцатые годы в Ленинграде существовала организация под названием «Всероссийская академия материальной культуры», её сокращённо называли Всеросакматеркуль. Аббревиатура произвела на студента неизгладимое впечатление. Когда хотелось отвести душу, высказаться крепко по поводу того-то и того-то, а приличия не позволяли, на ум приходило именно это сокращение[44].

Кызыл-Агачский залив и навигация на Каспии

Постоянные читатели иллюстрированного журнала охоты и рыболовства «Охотник» в одиннадцатом номере за 1925 год встретились с новой фамилией: И. Ефремов. Статья занимала два небольших столбца, но для Ивана она была важной вехой: это была его первая научная публикация. Приведем её целиком:

«Ещё о защите Закавказских зимовок.

Прочтя статью проф. Головнина (“Охотник”, № 2), и заметку И.С. Богомолова (“Охотник”, № 6-7), считаю долгом высказать своё мнение. Этим летом я как раз был командирован в Азербейджан[45], в Ленкоранский и Кызыл-Агачский районы, для зоологических исследований и, между прочим, для обследования мест, пригодных для заповедника.

Проект заповедника в Ленкоранском районе давно уже возник в Отделе Охраны Природы, в Главнауке. И прежде чем говорить о получении средств на устройство заповедника, следует подробно и точно осветить вопрос о размерах его и условиях местности, в которой будет устроен заповедник. Тогда более или менее выяснится, какая сумма понадобится на устройство и содержание заповедника и может быть поднят вопрос о получении нужной суммы. Конечно, говорить о необходимости заповедника не приходится. Если взглянуть на карту пролётных путей, станет ясно, что заповедник должен быть устроен или в Ленкоранском, или [в] Кызыл-Агачском районе. Пролётных путей из СССР можно считать два. Один по УССР (станция запов. Аскания-Нова) через Румынию и т. д. в Африку, а другой из РСФСР и Сибири через Астрахань (станция – Астраханский запов.) и по западному побережью Каспия в Ленкорань. Западное побережье Каспия от Махач Калы до Сальян неблагоприятно для водоплавающей и болотной дичи, вследствие наличия больших, выжженных солнцем пространств, где птицам негде укрыться. И масса летящих птиц, измученных долгим пролётом, в колоссальном количестве скопляется среди роскошной растительности, в мягком климате болот и озёр Ленкоранского и Кызыл-Агачского районов. Таким образом, (считая и заповедники РСФСР) мы, с созданием Ленкоранского заповедника, имеем непрерывную линию заповедников от начала и до конца пролёта. С учреждением орнитостанции в заповеднике мы получим громадную пользу в смысле статистического учёта, кольцевания и изучении биологии наших птиц при том колоссальном количестве птицы, скопляющейся здесь. Мне приходилось, напр., видеть стаи короваек[46] по 1000–1500 штук на небольшом участке. Охотниками-промышленниками здесь набивается невероятное количество дичи – нередко 100–200 штук в день на ружьё. Но главная опасность грозит не с этой стороны. Наркомземом АССР намечены и уже начаты оросительные работы (проводка воды из озёр на Мугань), покамест в Зернан-Галинском районе. Легко видеть последствия. С высыханием озёр и заболоченных пространств камыши исчезнут, и птицы, принуждённые скучиться на ещё меньших пространствах, частью будут перебиты, частью уйдут зимовать в Африку или др. троп. страны. Значение Ленкоранского и Кызыл-Агачского районов как мест зимовок сведётся до минимума. А нельзя забывать, что Ленкоранский и Кызыл-Агачский районы как по богатству своей орнитофауны, так и по сконцентрированности зимовок северных охотничьих птиц не имеют себе равных во всём СССР. Всекохотсоюзу[47] и Отделу Охраны Природы нужно обратить на это самое серьёзное внимание. Мною сейчас разрабатывается проект заповедника в Ленкоранском районе и, возможно, что он вскоре будет напечатан вместе с описанием охотничьих животных и птиц Ленкорани. На основании моих исследований я нахожу, что устройство и содержание заповедника с орнитостанцией не потребует значительных затрат благодаря хорошим естественным условиям. Всех интересующихся устройством заповедника прошу за разъяснением обратиться ко мне – Ленинград, Троицкая, 23, кв. 4, И.А Ефремову, – с удовольствием постараюсь дать нужную справку. Горячо желаю, чтобы Всекохотсоюз обратил внимание на идею заповедника в Азербейджане».

…В Ленкорань Ефремова отправил Сушкин. Для изучения будущей территории заповедника и сбора орнитологической коллекции нужен был молодой энергичный сотрудник.

Сушкин представил Ефремова академику Владимиру Леонтьевичу Комарову[48], прославленному географу и ботанику, исследователю Туркестана, Дальнего Востока, Маньчжурии и Кореи. Комаров был знаком с директором биостанции в Ленкорани и написал для него рекомендательное письмо:

«Предъявитель сего И. А. Ефремов едет в Талыш для зоологической работы. Не можете ли Вы дать ему указания насчёт опорных пунктов и способа передвижения в этой замечательной стране. Помощь Ваша очень важна и наверное будет оценена по достоинству. Молодой человек – настоящий тип начинающего учёного.

Преданный Вам В. Комаров. 1 июня 1925 г.»

Такая рекомендация академика Комарова дорого стоила! Иван несколько раз, как заклинание, повторял: «Молодой человек – настоящий тип начинающего учёного». Лестно, но обязывает ко многому. И ему по-мальчишески хотелось во что бы то ни стало соответствовать этой характеристике.

Иван с энтузиазмом отправился в путь, тем более что ему предстояло встретиться с новым для него морем – Каспийским.

Пассажиры бакинского поезда были совсем не похожи на пассажиров поезда дальневосточного. Азербайджанцы, персы, армяне, грузины – все они были пёстро одеты, громко разговаривали, смеялись и постоянно пили чай, наливая его в пиалы из круглых больших чайников.

В жёлтом, прокалённом солнцем и пронизанном горячими ветрами Баку Иван не задержался надолго. Он поспешил на пристань, где нашёл небольшой корабль, направляющийся в Ленкорань, от которой рукой подать до Ирана. Каспий встретил путешественника крутой волной, но только когда на горизонте окончательно скрылся Апшеронский полуостров, Иван ощутил себя в море. Ему казалось, что он знаком с Каспием необыкновенно давно – так явственно представлял он себе это гигантское озеро по рассказам Лухманова, проплававшего здесь не один год.

Ленкорань заметна издалека по суровым и печальным развалинам крепости на горе. Здесь русскими войсками был совершён подвиг, полузабытый в России потому, что пришёлся на время другой великой войны. Когда войска Кутузова гнали армию Наполеона из России, в Закавказье продолжалась война с Персией, причём персы, пользуясь войной на территории России, усилили натиск. В декабре войско молодого генерала Петра Степановича Котляревского подошло к крепости Ленкорань, которую занимал четырёхтысячный персидский гарнизон. После пятидневной осады 1 января 1813 года отряды Котляревского, уступая в численности персам, пошли на приступ. После трех часов штурма крепость пала, но Петр Степанович был тяжело ранен в челюсть и уже никогда не смог воевать. Война с Персией завершилась победой России.

Иван без труда нашёл в маленьком городке с единственным двухэтажным зданием биостанцию, где ему дали проводника, и купил по его совету на базаре тюбетейку.

Вечером перед намеченным выходом Иван решил забраться на гору, увенчанную крепостной стеной с двумя сохранившимися башнями. Как же тяжело было подняться сюда под огнём противника солдатам дерзкого тридцатилетнего генерала!

Отдышавшись, Ефремов огляделся. На востоке дымчатым опалом блистало море. К югу хребты Талышских гор подступали к Каспию, там с вершин по крутым уступам ущелий неслись к морю бурлящие речки. На севере и северо-западе простиралась уже утопающая в вечернем сумраке низменность с рисовыми и овощными полями, фруктовыми садами, с многочисленными озёрами, заросшими камышом, за которыми впадала в Каспий мутная Кура.

Туда, на север, и отправилась маленькая экспедиция.

Ефремов с проводником исходили все берега Большого Кызыл-Агачского и Малого Агачского заливов. Первый состоял из двух больших мелководных заливов и косы между ними. Он почти не связан с морем и опреснён водами впадающих в него рек. Бродя по низким влажным берегам, путешественники часто едва продирались через сплошные заросли ежевики, тамариска и высоченных тростников. Прекрасные угодья для водоплавающих птиц!

Вода в Малом Агачском заливе, соединённом с Каспием, оказалась солёной и очень тёплой. В ней водилось множество мелких рачков и других беспозвоночных, которыми круглый год питались морские утки и фламинго. Затаив дыхание, наблюдал Иван за этими диковинными птицами.

Вдоль моря на полоске берега шириной в три-четыре километра и длиной в тридцать километров тянулись солончаковые луга, которые после дождей превращались в мелководные озёра, которые здесь называли разливами.

Чаще всего путешественникам на глаза попадались белые цапли – на них Иван по просьбе Сушкина обращал особое внимание. В тростнике, скрытые от глаз, пели камышовки. Голос чёрного петушка турача слышался из кустов ежевики. Резко кричали чайки. Вскидывая головы, закидывали себе в мешок рыбу пеликаны. Над разливами кружили ястребы и орланы-белохвосты.

Болотные черепахи выходили на сушу, чтобы погреться на солнцепёке. Несколько раз дорогу пересекали семьи кабанов с полосатыми поросятами. Водились здесь волки, шакалы, барсуки, лисицы, водяные крысы и камышовые коты.

Выполнив задание Сушкина по сбору орнитофауны и подготовив схему будущего заповедника, экспедиция вернулась в Ленкорань. Уже через год Большой Кызыл-Агачский залив объявили охотничьим заказником, а в 1929 году здесь был создан заповедник.

На несколько дней Ефремов выбрался в Талышские горы. Его поразила могучая растительность гор: смыкались кронами высокие каштанолистные дубы, срастающееся ветвями железное дерево, кавказский граб. Стволы были обвиты лианами, под пологом рос самшит. Восхищало обилие дикорастущих плодовых деревьев: алычи, айвы, кизила, ореха, яблонь, груш, граната. В зарослях папоротника прятались дикобразы и каменные куницы, высоко держали головы пугливые косули, неслышно подкрадывались к ним леопарды и полосатые гиены.

Однако Иван заторопился назад, в Ленкорань. В конце XIX века этот город не имел своего порта: суда останавливались на открытом рейде в полуверсте от берега, а к кораблю устремлялись плоскодонные лодки – киржимы. После работ по углублению дна и постройки порта важную роль стала играть лоцманская дистанция, работники которой обеспечивали безопасность плавания. От гидрографического катера требовалось обследовать рельеф дна, делать промеры глубин и другие гидрографические измерения, обслуживать средства навигационного оборудования – ремонтировать буи и береговые знаки на дистанции.

До октября Иван Ефремов командовал гидрографическим катером Ленкоранской лоцманской дистанции УБЕКО[49] Каспийского моря в чине старшего матроса. После плаванья на «III-м Интернационале» служба на Каспии сначала казалась сплошным праздником. В морском бушлате, в фуражке с кокардой – серп и молот над якорем, с трубкой в зубах – он хотел ощутить себя настоящим семнадцатилетним капитаном. Душа летела навстречу волнам, но ум продолжал работать, и откуда-то исподволь подступала странная неудовлетворённость. До книг, которые взял с собой Иван, не доходили руки – добравшись до койки, от усталости юный капитан засыпал мгновенно.

Как возликовал Иван, когда ему принесли телеграмму от Сушкина! Всего три слова: «Предлагаю место препаратора» – заставили его отплясывать дикую джигу на палубе старого катера. Он тут же телеграфировал согласие.

Сотрудник Геологического музея

Ещё только подходя к Республиканскому мосту, Иван кинул взгляд на ансамбль Стрелки Васильевского острова и был поражён. Вот торцом – университет, справа – Академия наук. Но что-то не так, как было ещё весной, Академия – вроде и не Академия. «Старушка» стоит как новенькая: побелена, подкрашена, почищена!

Возле неё стояли бараки-мастерские, которые безобразили набережную. Их нет! Фасады всех окружающих зданий приведены в парадный вид. Подходя ближе, Иван заметил ещё одну перемену: на обновлённых тротуарах и мостовых не было травы! За годы войн и разрухи, когда по Стрелке не было почти никакого движения, дороги заросли. Теперь трава была тщательно выполота. С площади возле здания Биржи исчезли склады стройматериалов. Вот и музей – бывшая Петровская таможня. Он тоже обновлён и покрашен.

Значит, юбилей действительно проходил с размахом!

Иван из газет знал, что в сентябре 1925 года Академия наук с размахом отметила свое двухсотлетие. Событие получило политическую окраску: наука помогала вывести страну из международной изоляции. Чтобы не ударить в грязь лицом перед именитыми иностранцами, правительство выделило деньги на срочный ремонт не только здания Академии, но и всего прилегающего квартала. Были обновлены многие экспозиции, оборудованы новые выставки. На стене парадной лестницы в Академии было вмонтировано мозаичное панно Ломоносова «Полтавский бой», которое до этого тридцать пять лет простояло в проходной комнате Академии художеств. Залы Академии были обставлены прекрасной мебелью и цветами. Всем служащим пошили новые форменные костюмы. Молодая республика была бедной, но гордой – гостей встретили с достоинством.

Юбилей отшумел, но Академия перестраивалась на новые рельсы: теперь она уже не была только Российской – она стала Академией наук СССР. Изменение в названии отражало структурные изменения: если раньше это было учреждение для «первенствующего научного сословия», то теперь Академия превращалась в разветвлённую систему научно-исследовательских институтов, работа которых должна быть связана с народным хозяйством, иметь не только теоретическое, но и прикладное значение. Расширялся штат, позже стали выделяться самостоятельные институты.

Музей Академии разделился на два самостоятельных музея: Геологический и Минералогический. Теперь Ефремову не нужен стол в кабинете Сушкина – у него, научно-технического сотрудника Академии наук СССР, появилось своё рабочее место. Сушкин уже не просто наставник – они вместе делают общее любимое дело.

Учреждение Кызыл-Агачского заказника – для Ефремова первая победа, для Сушкина – доказательство его проницательности. Он не ошибся в выборе. Этот юнец способен видеть проблему широко и, не упуская мелочей, двигаться к крупным обобщениям.

Сушкин с гордостью провёл Ефремова по обновлённым экспозициям музея. С особенным чувством учитель вошёл с Иваном в зал, где были выставлены птицы, добытые в алтайских экспедициях. На стене нарисовано живописное панно «Монгольский Алтай», чтобы посетитель сразу видел, где, в каком ландшафте обитают подобные птицы. На стремянке стоял с кистью невысокий, суховатый бритый человек, быстрыми и точными движениями что-то поправлявший в рисунке. Выставки обновлялись в спешке, чтобы всё было готово к приезду гостей. Панно было готово в целом, но художник видел недоделки и задержался в музее, чтобы довести работу до конца.

Увидев Сушкина, он спустился вниз.

– Это наш новый сотрудник, Иван Антонович Ефремов, – представил спутника академик. – А это Григорий Иванович Гуркин, замечательный алтайский художник. Только он умеет так виртуозно писать великие сибирские горы.

Почти двадцать лет спустя, в первом номере журнала «Техника – молодёжи» за 1944 год, будет опубликован рассказ Ефремова «Дены-дерь» – «Озеро горных духов».

«…Всмотревшись в его желтоватое монгольское лицо, я заметил сильную проседь в торчащих ёжиком волосах и жёстких усах. Резкие морщины залегли в запавших щеках, под выступающими скулами и на выпуклом высоком лбу», – так опишет в этом рассказе Ефремов художника Чоросова, прототипом которого в рассказе стал Григорий Иванович, прибавивший к своей фамилии родовое имя – Чорос-Гуркин.

Гуркин протянул руку высокому парню в азиатской тюбетейке со сдержанной вежливостью, но восхищение юноши красотой панно было таким искренним, что художник стал приветливее.

Опытный художник и начинающий учёный ещё не раз встречались в музее, беседовали неспешно. Григорию Ивановичу было тогда 55 лет. Потомок теленгитского хана, несущий в себе представления и верования алтайских племён, он был глубоко вживлён в русскую культуру. Иван Иванович Шишкин пригласил молодого алтайца, не принятого в Академию художеств, работать в своей личной мастерской. Восемь месяцев трудился Гуркин бок о бок с прославленным пейзажистом. В марте 1899 года Шишкин умер на руках у своего ученика. После этого Григорий Иванович был зачислен в пейзажный класс Академии художеств.

Петербуржцы воспринимали Гуркина как сибирского художника. Григорий Иванович участвовал в выставках Императорского общества поощрения художеств, секретарём которого с 1901 года был Николай Константинович Рерих.

Романы Ефремова наполнены упоминаниями о художниках и скульпторах, о любимых картинах и статуях. Может быть, именно строгий алтаец пробудил в страстном юноше любовь к искусству?

Немногословные рассказы Гуркина об особо замечательных местах Алтая врезались в память Ивана, поражённого острой наблюдательностью собеседника. Возможно, именно тогда запала в память Ефремова история о встрече с озером горных духов, которая годы спустя превратилась в дивными красками переливающийся рассказ.

Картина «Озеро горных духов», написанная в 1910 году, была так популярна, что Гуркин сделал с неё несколько автокопий. Одну из них художник привёз с Алтая, где он жил, в Ленинград. Иван запомнил все малейшие оттенки красок, все чёрточки и детали. Это и помогло ему по памяти создать великолепное словесное описание картины.

В 1960-х годах в академическом санатории «Узкое», где отдыхал Ефремов, он обнаружил на стене перед душевыми комнатами – «Озеро горных духов»! Не веря своим глазам, он подошёл поближе. Вот подпись: «Гуркин». Он, уже создавший свой знаменитый рассказ, обнаружил автокопию картины, сделанную в 1915 году для народовольца и учёного Н.А. Морозова[50]. Словно привет из далёкого двадцать пятого года донёсся до Ефремова.

Чорос-Гуркин будет незримо присутствовать в жизни Ефремова. Через год художнику предстоит стать проводником экспедиции инженера-геолога Н. Н. Падурова, которого правительство отправит на Алтай – проследить за маршрутом Трансгималайской экспедиции Н. К. Рериха.

«Всё вокруг первобытно, грандиозно и величаво: могучим кольцом раскинулись и ушли в беспредельную даль горы. Мягкие линии сдвинулись одна за другую, смешались в лабиринте очертаний и замкнулись в неуловимой дали воздушной лазури.

Какой везде простор и какая мощь!

Это ты, заколдованный, угрюмый, царственный Алтай!..

Это ты окутался туманами, которые, как мысли, бегут с твоего чела в неведомые страны…

Это ты, богатырь, дремлешь веками, сдвинув свои морщинистые брови, и думаешь заветные добрые думы…

И вот, вреди этого могучего заколдованного царства, среди величественной природы, среди громад голубых гор, среди дремучих тёмных лесов, по нежным, благоухающим цветами долинам, по золотому дну Алтая, течёт изумрудная река-красавица Катунь. Глубоко врезалась она в самое сердце Алтая и между ущелий извилась голубою лентой. Бурная, неугомонная, крепко прижалась она к груди великана и стремительно, с шумом, течёт впереди…

И нет, кажется, никакой силы, могущей остановить её течение, нет преград её стремлению и могучему бегу…»

Так воспевал Алтай Чорос-Гуркин в своём стихотворении в прозе[51].

А вот слова из путевого дневника Н. К. Рериха:

«Приветлива Катунь. Звонки синие горы. Бела Белуха. Ярки цветы и успокоительны зеленые травы и кедры. Кто сказал, что жесток и неприступен Алтай? Чье сердце убоялось суровой мощи и красоты?»

В 1937 году пожилого алтайского художника обвинят в национализме и арестуют, он погибнет при невыясненных обстоятельствах. Два десятилетия его имя будет под запретом. Но рассказ Ефремова «Озеро горных духов» разобьёт цепь забвения.

…В двадцать пятом, занимаясь кропотливой препараторской работой, Иван ощущал себя в центре огромного котла, где бурлит молодая жизнь, где открытия, кажется, лежат совсем рядом – стоит лишь руку протянуть.

Зримым и близким спутником и сотрудником Ефремова на много лет станет Ян Мартынович Эглон – резчик по дереву, скульптор, который влюбился в палеонтологию и стал замечательным работником, незаменимым в музее: он делал из гипса и вытачивал из дерева недостающие части скелетов так, что их было невозможно отличить от настоящих, виртуозно монтировал скелеты. Ян Мартынович стал героем шуточного стихотворения Быстрова «Копролит»[52].

Позже Эглон превратился в опытного раскопщика. Ему было около тридцати, а Ивану не исполнилось ещё и восемнадцати, но они быстро сдружились: весёлые, прямые, энергичные, они любили науку и готовы были отдавать ей все силы.

Осенью 1925 года Иван подал заявление о переводе его с биологического на геологический факультет Ленинградского университета. Решение комиссии было утвердительным, но продолжить занятия означало оставить работу, которая давала средства к существованию. К тому же надо было деньгами помогать матери. Университет пришлось покинуть – до 1930 года.

Итак, Ефремов стал «научно-техническим сотрудником Геологического музея» – так официально называлась его должность.

В музее располагалось несколько препараторских – у каждого отдела своя. Кораллами и раковинами моллюсков занимались в препараторской при отделе беспозвоночных. При остеологическом отделении освобождали от породы кости древних млекопитающих, пропитывали их скрепляющими растворами, склеивали обломки.

Препараторы Северо-Двинской галереи, к которым присоединился Ефремов, обрабатывали коллекцию ящеров, собранную Амалицким. На стеллажах, столах и на полу лежали сотни конкреций, в которых были заключены кости древних рептилий и амфибий. Трудность заключалась в том, что порода конкреций была более плотной, добывать из камня хрупкие кости – работа кропотливая и трудоёмкая. Чтобы извлечь из камня кость, приходилось изощряться – работать то молотком, то зубилом, то тонкими шилами. Вскоре после прихода Ефремова в Германии были закуплены специальные электрические машины для обработки камня, похожие на стоматологические аппараты с тонкими свёрлами.

Ивану было у кого поучиться – вместе с ним над конкрециями корпели препаратор из Варшавы Людвиг Кириллович Гадомский, работавший ещё под руководством Амалицкого, Иосиф Васильевич Кнырко и Максим Кузьмич Кузьмин. В 1926 году мастерская обработала 79 групп конкреций. 59 из них очистили Кнырко с Гадомским, 20 – Ефремов с Кузьминым. Дело не в меньшем прилежании: несколько месяцев Иван провёл в экспедициях.

Тургайские раскопки

К весне 1926 года сотрудники института начали готовиться к экспедиции в Тургайскую степь. До революции раскопки на реке Джиланчик и на берегу солёного озера Челкар-Тениз[53] велись несколько лет и стали самыми масштабными после Северодвинских раскопок Амалицкого. Однако они были прерваны войной и разрухой.

С новой энергией палеонтологи взялись за продолжение исследований. 25 апреля экспедиция под руководством геолога и палеонтолога Михаила Викентьевича Баярунаса отправилась в путь. Кроме самого Баярунаса, опытными раскопщиками были научный сотрудник института Елизавета Ивановна Беляева, худенькая женщина лет тридцати с гладко зачёсанными волосами, и препаратор Михаил Гаврилович Прохоров, который своей работой приблизил не одно научное открытие. Под стать плечистому Баярунасу оказались рабочие Пискарёв и Шалин. На их фоне юные препараторы Кирклиссов и Ефремов смотрелись совсем мальчишками. Однако Иван не хотел смириться с ролью юнца: водрузив на бритую голову ленкоранскую тюбетейку, на привалах он, как бывалый моряк, раскуривал трубку.

На поезде прибыли в Орск. Оттуда маленький отряд повернул на юго-восток по старинному почтовому тракту, ведущему в Ташкент и хорошо заметному в степи благодаря телеграфным столбам.

2 мая добрались до городка Иргиз, что на правом берегу одноимённой реки. В поселении, застроенном маленькими глинобитными домиками, едва насчитывалось две тысячи жителей. Местность вокруг выглядела совершенно пустынной, лишь редкие семьи кочевых киргизов встречались возле рек, теряющихся среди цветущих весенних степей волнистой равнины. В городке базой экспедиции стал глинобитный дом в четыре окна, с высокими ступеньками, со стоящей рядом телегой, на которой была закреплена внушительная бочка с водой.

На реке, в камышах, гнездилось много уток. Вооружившись до зубов, бравые охотники отправились «погулять, серых уток пострелять». Разжились ли тогда дичью – история умалчивает, а вот фотографии сохранились.

В Иргизе наняли переводчика и девятерых рабочих-киргизов (так тогда называли казахов). Баярунас говорил, что городские киргизы более работящие, чем степные, и привычны к земляным работам. Степные часто даже не представляют, как надо обращаться с лопатой.

Пять арб, запряжённых быками, составили внушительный караван, двинувшийся 21 мая по тракту к урочищу, именуемому Могилой Ботабая. В поводу шла верховая лошадь, необходимая для разведки местности.

«В той экспедиции, – рассказывала Таисия Иосифовна Ефремова, – они видели шаровую молнию. Почти бесцветный огненный шар плыл вдоль линии деревянных телеграфных столбов – и по мере его продвижения столбы исчезали один за другим. Ефремов хотел стрелять в шар из ружья, но бывший рядом начальник экспедиции сказал ему, чтобы он этого не делал. Возле очередного столба молния взорвалась. Потом они собрали оплавленный грунт на месте взрыва и передали в профильный институт»[54].

По дороге Михаил Викентьевич Баярунас (ему было слегка за сорок) рассказывал молодёжи историю открытия Тургайских местонахождений. По должности он был старшим учёным хранителем Геологического и Минералогического музеев Академии наук, по духу – подлинным хранителем истории палеонтологических открытий. Восемнадцатилетний Иван слушал старшего товарища и завидовал студенту Гайлиту, нашедшему в 1912 году на реке Джиланчике, западнее холмов Кара-Тургая, слои, богатые остатками носорогов и мастодонтов.

В 1913 году Гайлит, командированный на открытое им самим местонахождение, совершил непростительный с точки зрения академической науки проступок. От киргизов, нанятых в качестве рабочих, он услышал про скопления гораздо более крупных костей на берегу солёного озера Челкар-Тениз. Киргизы верили, что на озере была большая битва великанов.

Гайлит увлёкся рассказами степных людей и повернул экспедицию.

«Я бы тоже так поступил!» – думал Иван. Синица в руке – хорошо, но тот не охотник за ископаемыми, кто не мечтает поймать настоящего журавля! Однако до места битвы великанов Ивану нужно было ещё добраться.

По мере продвижения отряда Баярунаса на юго-восток местность менялась. За мелководным Иргизом, через который переправились вброд, зеленеющие свежей травой просторы сменились серебристо-сизой полынной степью. Глинистая почва пошла трещинами, такими глубокими, что в них по колено проваливались ноги быков. Трудно было представить, что когда-то в этих краях шумели буковые леса…

Иргиз заметно замедлил свой бег, будто задумался: а стоит ли ему спешить на встречу с более резвым и полноводным братом – Тургаем? Тургай течёт с северо-востока на юго-запад, и у величественного подножия Нуры две реки встречаются, чтобы частью потеряться в песках, частью наполнить водой бессточное солёное озеро Челкар-Тениз, что в переводе с казахского означает «Бескрайнее море». Когда-то озеро целиком заполняло впадину на юг от выступа Нуры, а в прежние времена соединялось с Аральским морем. Прежней, действительно бескрайней водной глади уже нет, и солёное озеро Челкар-Тениз предваряет цепочка пресных озёр, заполняемых водой Тургая. Здесь в изобилии водится водоплавающая птица.

В начале XX века Пётр Петрович Сушкин описал птиц озера Челкар-Тениз в работе «Птицы Средней Киргизской степи». Дно озера, рассказывал он, образовано солёной грязью, по которой можно идти разве раздевшись и очень быстро. Стоит остановиться, как неминуемо начнёшь погружаться. Довольно далеко от берега из воды торчат кое-где скелеты домашних животных, словно напоминание об опасности. Пётр Петрович хотел попасть на острова, но не мог: для лодки озеро слишком мелководно. Слепящая гладь обманывает: кажется, рядом много воды, а ни попить, ни искупаться невозможно…

Экспедиция следовала мимо покрытых тростником берегов Кум-Куля, Ай-Куля, Балакты-Куля, проехали Кыркудук и Талды-Сай. В закатных лучах алым пламенем горели обрывы Нуры, высшая точка которой – 233 метра над уровнем моря. Высота обрывов над уровнем впадины – около ста метров. Гигантский каменный выступ изрезан оврагами, которые заросли саксаулом и шиповником.

Наконец, назойливый скрип арб прекратился: экспедиция стала лагерем у родника, бьющего на дне ложбины. По сторонам возвышались слоистые, кое-где осыпающиеся песком стены.

Тринадцать лет назад Гайлит исследовал эти откосы, и удача улыбнулась студенту. Найденные им кости были длиной больше метра с четвертью, они встречались и цельные, и в обломках. Одно жаль – кости оказались необычайно хрупкими. Пришлось срочно изобретать способ их упаковки. Рабочие-киргизы брали мягкую глину, смешивали для прочности с травой и обмазывали каждую кость по мере её освобождения из песчаника толстым глиняным чехлом. Из привезённых досок по форме кости делали ящик, туда упаковывали глиняную болванку, а пустоты ящика забивали сухой травой. Гайлит пробыл на Челкаре всё лето, пока не кончились все отпущенные на экспедицию деньги. Поблизости не было ни одного села с почтовым отделением, и всё лето от экспедиции не было известий.

Вернувшийся Гайлит с торжеством заявил, что привёз целого мамонта. Но когда пришли ящики, стало ясно, что это не мамонт, а какое-то совершенно новое гигантское животное. С особым острым интересом – сигналом близости научного открытия – учёные приступили к препарированию костей.

Работа препараторов была необычайно кропотливой. Глина, которой обмазывали кости, по дороге растрескалась и грозила рассыпаться вместе с костью. Приходилось осторожно снимать слой глины, не вынимая кости из ящика, а затем склеивать и, пропитывая шеллаком, уплотнять обнажённую часть. Однако овчинка стоила выделки: готовый скелет индрикотерия пяти метров в высоту поражает каждого посетителя музея. До 20 тонн могли весить эти гиганты!

Безрогий носорог индрикотерий – крупнейшее сухопутное млекопитающее на земле. Индрикотерий питался ветками, как жираф, а во время засушливых сезонов обдирал кору с деревьев. Ноздри животного расположены высоко на черепе – это говорит о том, что у зверя был хобот, не слоновий, а, скорее, как у тапира.

В 1915 году А. А. Борисяк описал род индрикотериев. Но в экспедицию академик поехать не смог – здоровье не позволяло.

Эту местность географы недаром называют Тургайской столовой страной. На десятки, а то и сотни километров на запад и восток от реки Тургай простирается целая страна столовых гор. Когда-то здесь поднялось дно древнейшего моря, а потом по нему протекли бурные потоки воды, разрезав рыхлые породы глубокими ущельями.

30 мая 1926 года экспедиция Баярунаса начала раскопки на Нуре.

Лазая по крутым, часто отвесным склонам, хорошо изучать песчаные и глинистые слои третичных отложений. Однако сделать это непросто. Прочные, казалось бы, склоны осыпаются под ногами, пот заливает глаза, мучит жажда. Не раз и не два старшие товарищи посылали Ивана навстречу изнурённым разведчикам, которые не могли без подмоги дойти до лагеря с флягами свежей воды.

Костеносный слой лежал под мощной толщей – 10–12 метров – пустой породы. Заложили две площадки – в сумме 60 квадратных метров. Пустую породу приходилось снимать, прежде чем добраться до нужного слоя. Ивану немало пришлось поработать киркой. Затем костеносный слой осторожно снимался на глубину не более пяти сантиметров. При этом надо быть предельно внимательным, чтобы не пропустить мелкие кости, которые часто по цвету почти неотличимы от породы. Когда обнаруживается присутствие большой кости, кирку надо отставить в сторону. Породу вокруг кости снимают большим ножом с острым концом, сметая кисточкой или сдувая пыль. Когда форма кости определена, берётся молоток, чтобы обдолбить кость на расстоянии 10–15 сантиметров. Главное при этом – не повредить другие кости, которые могут находиться рядом.

Если кость достаточно крепкая, её вынимают; если нет, то осторожно очищают кость сверху и несколько раз пропитывают жидким столярным клеем. Препаратор старается не трогать кость кисточкой, а только тщательно капать с неё клеем. Иногда на то, чтобы кость просохла, требуется два дня…

Но и это не всё. Кость подкапывают снизу и закрепляют куском материи, пропитанной клеем. Затем эту материю обделывают гипсом или хорошо замешанной глиной. Кость, наконец, отделяют и отделённую часть так же закрепляют – клеем, материей, гипсом. Это способ добычи костей был совершенно новым, и ни одна кость не была повреждена по дороге в музей.

Обрывы Нуры хранили память не только об индрикотериях, но и об их соседях, например, крупных свинообразных – энтелодонах. Экспедициям разных лет, продолжавшим раскопки, удалось обнаружить здесь и более древние, чем индрикотериевые, слои с остатками рептилий, и более молодые – с фауной млекопитающих.

Когда источники пресной воды, бьющие из глубоких расщелин Нуры, начали пересыхать от беспощадного зноя, лагерь свернули, и отряд, обогнув Нуру с юга, повернул на запад и через высохшие под солнцем Аккольские степи перешёл на реку Джиланчик. Здесь раскопщики расширили площадки прошлых лет, соединив рвом отдельные ямы. Обнаружили кости носорогов, куски окаменелой древесины.

В книге «Дорога ветров» Ефремов так опишет ископаемый мир Тургайских степей: 35 миллионов лет назад здесь обитали млекопитающие олигоценового времени и простирались «обширные степи-саванны с отдельными группами и рощами высоких деревьев. Исполинские носороги – белуджитерии и индрикотерии – благодаря своему неимоверному росту могли питаться ветками и листьями этих деревьев и не зависели от выгоравших в конце сезона мелких растений. Одновременно с гигантами жило множество степных грызунов и насекомоядных, а также мелких хищников. Более редкими были саркастодоны и эндрьюсархи – самые громадные хищные млекопитающие, когда-то обитавшие на Земле. Они походили на гигантскую гиену с чудовищной головой в треть всей длины зверя. Эти хищники, несомненно, питались белуджитериями и подобными им исполинами. Однако вряд ли эндрьюсархи могли одолевать исполинских носорогов в бою при своих слабых лапах – скорее всего они питались их трупами».

7 июля работы на Джиланчике закончились. На обратном пути обогнули Нуру с севера; через Тургай, оказавшийся достаточно полноводным, переправлялись на лодках. 19 июля отряд вернулся в Иргиз.

Загорелые, сухие лица кочевников, скрип колёс, заунывный звук варгана, белые полотна ковыля, острый запах полыни. Мощные ветры, секущие грудь Нуры, поднимающие с солончаков мелкую соляную пыль, похожую на туман. Рассветный гомон птиц над озёрами, резкие краски закатов, алмазная россыпь звёзд в бескрайнем небе – всё это глубоко западёт в душу Ивана. Степи и пустыни станут главными героями книги Ефремова «Дорога ветров», подлинной поэмы, посвящённой Монголии. Но впервые будущий писатель окунулся в просторы степей именно в Казахстане.

На горе Богдо

Александр Евгеньевич Ферсман подал Ивану бумагу, на которой значилось:

«Доложено ходатайство Геологического музея о выдаче субсидии научно-техническому сотруднику Музея И. А. Ефремову, отправляющемуся на гору Богдо для отыскания материалов по стегоцефалам. Положено: выдать 50 рублей на путевое довольство.

За непременного секретаря академии Ферсман.

19 августа 1926 г.»

Ефремов, только что вернувшийся из Тургайской экспедиции, сиял – первая самостоятельная палеонтологическая экспедиция! Для отыскания древних амфибий – стегоцефалов!

Иван заспешил за деньгами. С Сушкиным уже были обговорены все детали экспедиции.

Собрать вещмешок – привычное дело. Лямки к мешку приделаны по старому русскому способу – в углах мешка лежит по картофелине: так удобнее захлестнуть верёвку, не сползёт. В мешок – брезентовый полог, плотное шерстяное одеяло (ночи в Прикаспии могут быть холодными), смену белья, несколько консервных банок, сухари. Ещё раз проверить экспедиционное снаряжение. Под ложечкой сосёт от предвкушения дороги.

Поезд. Москва. Старинный купеческий Саратов – Сары-тау, что значит «Жёлтая гора». Мост через Волгу. От Красного Кута железная дорога – стрелой на юг. Станция Шунгай[55] – от неё уже видно Богдо, резко выступающую на фоне ровной, как ладонь, степи. Посёлок Верхний Баскунчак.

На станции Иван напился чаю и на рассвете с соледобытчиками добрался до рабочего посёлка Кордон[56] на северном берегу солёного озера.

Начинался сентябрь, но в полдень столбы горячего воздуха колыхались над высохшей степью, которая казалась пустыней. Воздух был сух и горек. Вдали, на юге, в белёсом мареве над равниной парила красно-коричневая гора. Подобно подковообразной волне, вздымалась она из земных недр, и её скальные обрывы таили в себе палеонтологические сокровища.

Калмыцкая легенда гласит: однажды два буддийских монаха-калмыка решили перенести с Тянь-Шаня на берег Волги гору. Они долго постились, медитировали, наконец, взвалили себе на плечи Богдо и понесли. Они уже почти дошли до Волги, когда по дороге им встретилась красавица-казашка. У младшего брата в голове промелькнули греховные мысли, сила его ослабла, и гора придавила братьев. На склон хлынула кровь. Так и стоит Богдо с красными от крови боками.

C XVIII века географы и биологи всех стран, попадавшие в низовья Волги, стремились посетить озеро Баскунчак и гору Большое Богдо: так много было здесь природных достопримечательностей. В 1854 году здесь проводил исследования российский геолог и естествоиспытатель И. Б. Ауэрбах. Его работа «Гора Богдо. Исследования, произведенные по поручению Императорского Русского Географического общества…» была издана уже после его смерти, в 1871 году. Ауэрбах первым подробно описал найденные в известняках и глинах окаменелости растений и животных, в том числе чешую, зубы рыб и кости лабиринтодонтов; обобщил материал в четырёх таблицах.

Сушкин при подготовке к экспедиции настаивал, чтобы Ефремов обязательно читал труды, написанные до него. Запомнилась Ивану фраза из предисловия к книге, которое написал друг Ауэрбаха Г. Траутшольд: «Не одни наши уцелевшие кости будут говорить о нас нашим потомкам, подобно дошедшим до нас чешуям рыб, или позвонков ящеров, или бивням толстокожих. Мы вносим в этот вековой эпос новые краски, наши труды, – и они говорят потомству более живым, более живучим языком, чем наши ископаемые кости. Даже тогда, если бы все библиотеки были преданы огню, подобно александрийской, – даже тогда осталось бы достаточно свидетельств величия и мощи человека. Пусть вещество меняет свои формы – творящий дух остается вечным».

Чтобы имя твоё осталось в истории, надо отыскать в этих красных камнях, так похожих на обрывы любимого Оредежа, материалы по стегоцефалам. Несколькими годами ранее Баярунас нашёл на склонах Богдо два разломанных черепа лабиринтодонтов. Может, и юному искателю повезёт.

Иван поселился прямо на Кордоне, хотя оттуда довольно далеко добираться до нужного места. Жители кордона уважительно отнеслись к Ивану – сильный малый, да и оружие у него с собой[57].

После нескольких дней разведки на лошади Иван поставил палатку в степи. Место он выбрал за горой, где из песчаников вытекал источник студёной минеральной воды и росло несколько невысоких деревьев. Устроил из полотна палатку, приготовил обед и с утра решил отправиться на разведку.

Иван поднялся с рассветом, вылез из-под полога, быстро оделся и зашагал вверх по осыпному склону, заросшему сухой травой, сначала пологому, потом становящемуся всё круче. Поднялся на малую вершину, спустился на седловину – и вверх. Сто пятьдесят метров от подножия – небольшая высота, но на ровной столешнице степи видно на десятки километров вокруг. Неудивительно, что калмыки, жившие здесь, считали Богдо священной горой. Её название так и переводится – «святая».

Вот встаёт на востоке солнце – так же величаво, как поднималось оно из волн Охотского моря. Да, в незапамятные времена здесь тоже плескалось море…

На севере – слепит глаза – словно лёд, блестит поверхность удивительного озера, где издавна ломают самую чистую соль. Захочешь в этом озере утонуть – не сможешь. А кое-где можно даже ходить по ослепительно белым кристаллам.

В небо поднимается и парит степной орёл, зорко оглядывает выгоревшую степь. Трудно поверить, что весной здесь цветут тысячи цветов, среди которых – прекрасные дикие тюльпаны.

Иван подошёл к скалистому обрыву с юго-западной стороны от вершины, взглянул вниз. Круто отрываются вниз красные скалы, множество уступов, ниш дробят склон. Гора растёт из земли – и эта часть поднимается более резко, обнажая триасовые толщи. Да, сверху здесь не спуститься, надо подходить снизу.

Иван сбежал к лагерю, вскипятил чаю. Начинался рабочий день.

Самые большие обнажения нашлись на крутом восточном склоне, который пестрел всеми оттенками – от жёлтого цвета песчаников, розового, кирпичного и фиолетово-красного оттенков глин, и – на самом верху – белые илы, в которых захоронены остатки лабиринтодонтов.

Впечатления Ефремова оценил академик Борисяк. В 1930 году в очерке «Русские охотники за ископаемыми» он опубликовал рассказ молодого ученого о работе на Богдо:

«Ещё не доезжая станции Шунгай, гора Богдо, несмотря на её небольшую высоту (145 метров), резко выступает на фоне ровной степи. Протягиваясь в форме подковы на 1½ километра, вблизи она производит впечатление монументальности, в особенности её центральная часть с чрезвычайно крутыми склонами. Конечно, в цепи, например, Кавказских гор гора Богдо затерялась бы незаметным холмиком, но здесь она стоит одиноко, окружённая, насколько хватает глаз, плоской тарелкой степи.

Резко обрываясь к озеру Баскунчак, блестящему на солнце, как бескрайнее снежное поле, выступает 40-метровая стена пермских песчаников. Здесь очень удобно наблюдать разные фигуры выветривания, всевозможные столбы, соты, уступы и т. п.

Немного отступя к горе от песчаникового предгорья, начинаются причудливые бугры, гребни и совершенно правильные конуса тёмнокрасных с серыми прослойками мергелей. И прямо от них круто поднимается 80–100-метровая стена пёстрых мергелей с выступающими сверху слоями триасового известняка. Эта стена изборождена водными промоинами и протоками, засыпанными обломками известняковых плит. Обломки в бесчисленном количестве покрывают всю гору и насыпаны у подножья красных бугров.

Первое впечатление, создающееся у охотника за ископаемыми, впервые прибывшего на Богдо, это то, что в подобном хаосе совершенно невозможно что-либо найти.

Однако выдержка и терпение приходят здесь на помощь исследователю. Разбив всю гору на участки, я начал медленно продвигаться вдоль горы, исследуя каждый подозрительный обломок камня. Перебив и пересмотрев несметное количество известковых плит у подножья горы, я собрал несколько костей лабиринтодонтов и довольно большое число беспозвоночных и стал исследовать обломки известняков по склонам зигзагообразным путем, беспрерывно поднимаясь и опускаясь.

Обнажения пластов на склонах горы замыты натечной сверху глиной, усыпанной обломками известняка. Глина засохла плотной коркой, и, цепляясь за обломки известковых плит, можно подниматься по довольно крутым склонам почти до 60 градусов. Держа в одной руке молоток, без которого охотник за ископаемыми не может ступить ни шагу, другой забиваешь кирку в склон горы и осторожно подтягиваешься выше. Конечно, иногда бывают неприятные минуты, когда ноги соскальзывают, кирка вырывается из рыхлого размытого склона, и начинаешь сползать вниз сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Но, мгновенно снова забив кирку поглубже, останавливаешься и продолжаешь таким же способом прерванное продвижение наверх. Спускаться можно, вырубая ступеньки, или, в прочном костюме, можно медленно сползать, просто сидя и упираясь на пятки, притормаживая киркой или молотком. Обычно в процессе работы очень быстро привыкаешь проделывать всё это автоматически, не отрывая взгляда от кусков известняка и беспрерывно расколачивая плиты.

Лишь по самым крутым склонам мне приходилось взбираться с канатом. Канат я закреплял за железный рельс, поставленный в качестве репера на самой вершине горы. Отклоняясь куда-нибудь в сторону, я забивал железный лом в склон горы и закидывал на него канат. Таким способом я мог делать значительные отклонения в ту или другую сторону, оставляя канат надежно привязанным за железный репер на вершине. Однажды я плохо забил лом; закинув за него канат, я начал спускаться. Вдруг лом вырвался из рыхлой натечной глины, и я моментально полетел вниз. Падая, я крепко вцепился в канат, который, как только размотался до репера, резким толчком натянулся, ободрав мне кожу на руках, и я, качнувшись, как маятник, перелетел на другой склон, приняв отвесное положение относительно репера. Пожалуй, эта секунда была одной из самых неприятных в моей жизни. По счастью, я не выпустил каната и потом легко взобрался на вершину, проклиная изобретённый мною способ.

Обследовав все осыпи по склонам, я заложил раскопки на одном из самых крутых выступов Богдо – юго-юго-восточном. Копаться посредине крутого склона горы было очень трудно. Тут нам большую помощь оказали сильные ветры, обдувавшие склон горы и обеспечивавшие большую устойчивость при балансировании на маленькой ступеньке с помощью кирки. Впоследствии, когда на отвесном склоне горы образовалась большая площадка, работать стало гораздо легче. Пласт за пластом расчищали и выбирали мы из горы, то испытывая сильное разочарование, когда пласт оказывался пустым, то с полным удовлетворением достигнутой цели выбивали из него красивые завитки аммонитов и тёмные или светло-жёлтые кости лабиринтодонтов. Для определения нижних горизонтов горы приходилось спускаться в пещеры под красными буграми и ползать под землей по воронкам и пещерам гипсового поля на юг от Богдо. В одной из пещер, шедшей наклонно в землю под углом в 35–40 градусов, я поскользнулся и, скатившись вниз, провалился в отвесный колодец, глубоко уходивший в бездонную чёрную темноту. По счастью, колодец был довольно узок, и я заклинился в нем до самых плеч, которые уже не могли пролезть в колодец. Я очутился в положении пробки в горлышке бутылки, и потребовалось немало труда, чтобы высвободиться и, главное, снова влезть по наклонной гипсовой стенке, покрытой песком, принесенным водой.

Ремесло охотника за ископаемым богато всевозможными впечатлениями; работать приходится в самых разнообразных условиях и местностях. Это значительно развивает наблюдательность и сообразительность и, главное, доставляет ту чистую радость, радость добычи и достигнутой цели, так хорошо знакомую охотнику, коллекционеру и спортсмену»[58].

Находя остатки лабиринтодонтов, Ефремов думал, как могли кости пресноводных животных попасть в морские осадки. Молодой учёный предположил, что в этом месте мог быть мелководный залив или эстуарий – затопляемое устье реки, куда река несла остатки существ, обитавших в пресной воде.

Научная статья Ефремова об условиях захоронения остатков лабиринтодонтов в прибрежных морских отложениях была опубликована в «Трудах Геологического музея». Данные 1926 года положили начало цепи наблюдений, которую через десять лет Ефремов назовёт учением о захоронениях, а к сороковому году найдёт название для новой отрасли науки – «тафономия».

Личные впечатления от раскопок на Богдо отразятся в одном из самых увлекательных рассказов Ефремова. В «Белом Роге» геолог Усольцев в отчаянной попытке добыть с вершины горы оловянный камень – касситерит – будет подниматься по гладкой скале: «Прилепившись к стене на высоте ста пятидесяти метров, геолог понял, что не может отнять от скалы на ничтожную долю секунды хотя бы одну руку. Положение казалось безнадёжным: чтобы обойти выступавшее ребро и шагнуть на карниз, нужно было ухватиться за что-то, а вбить зубило он не мог.

Распростёртый на скале, геолог с тревогой рассматривал нависший над ним обрыв. В глубине души поднималось отчаяние. И в тот же миг ярко блеснула мысль. “А как же сказочный воин? Ветер… да, воин поднялся в такой же бурный день…” Усольцев внезапно шагнул в сторону, перебросив тело через выступ ребра, вцепился пальцами в гладкую стену и… качнулся назад. С болью, будто разрываясь, напряглись мышцы живота, чтобы задержать падение. В ту же секунду порыв вырвавшегося из-за ребра ветра мягко толкнул Усольцева в спину. Схваченное смертью тело, получив неожиданную поддержку, выпрямилось и прижалось к стене. Усольцев был на карнизе. Здесь, за ребром, ветер был очень силён. Его мягкая мощь поддерживала геолога. Усольцев почувствовал, что он может двигаться по карнизу жилы, несмотря даже на подъём её вверх. Он поднялся ещё на пятьдесят метров выше, удивляясь тому, что всё еще не упал. Ветер бушевал сильнее, давя на грудь горы, и вдруг Усольцев понял, что он может выпрямиться и просто идти по ставшему менее крутым склону. Медленно переставляя окровавленные ступни, Усольцев ощупывал ими кручу и сдвигал в сторону осыпающуюся вниз разрыхлённую корку. Медленно-медленно поднимался он всё выше. Ветер ревел и свистел, щебень, скатываясь, шуршал, и Усольцева охватила странное веселье. Он словно парил на высоте, почти не опираясь на скалу, и уверенность в достижении цели придавала ему всё новые силы».

На спуске с Белого Рога ветер вновь помог геологу: «Страстная вера в свои силы овладела Усольцевым. Он подставил грудь ветру, широко раскинул руки и принялся быстро спускаться по склону, стоя, держа равновесие только с помощью ветра. И ветер не обманул человека: с рёвом и свистом он поддерживал его, а тот переступая босыми ногами, пятная склон кровью, спускался всё ниже».

Лабиринтодонты Шарженьги

Мелкий дождь моросил через сломанную крышу перрона. Сыро, мокро встречал Ленинград юного естествоиспытателя. Но в душе не было уныния: Ивана ждала любимая работа.

Позже Иван Антонович вспоминал: «Эта работа – освобождение ископаемых костей от породы, в которую они вкраплены, оставляет свободной голову. Приобретя некоторые навыки, можно хорошо работать и думать о своём. То же и в экспедициях. Долгие поездки и утомительные ожидания на железнодорожных полустанках и аэродромах. Сколько часов, суток и месяцев пропали даром! Геологов и палеонтологов я бы награждал медалью за долготерпение. Но есть в этом и хорошая сторона: праздное время освобождает голову для размышлений»[59].

Освобождая от породы хрупкие кости, Иван раздумывал о судьбе всего живого на Земле, о неумолимых законах природы, о направлении эволюции. Неизбежно приходилось ему задумываться и об эволюции духовной: в городах процветали нэпманы, и жизнь казалась совсем не похожей на царство добра и справедливости. Но учитель и старший товарищ давал ему высокий образец служения науке. Несмотря на бедное платье, на материальные и бытовые трудности, Сушкин, его друзья и коллеги – Вернадский и Ферсман – показывали молодым путь истинного благородства и духовной отваги.

Иван по-прежнему сидел за учебниками, выполнял лабораторные работы в университете, обрабатывал свои палеонтологические находки, но в то же время, внимательно вслушиваясь в биение жизни, искал важные начинания, места, где человек по-новому может применить свои знания и силу. Желание всё увидеть, перечувствовать и понять наполняло его.

Весной 1927 года Ефремов как сотрудник Академии наук получил отпуск. Но решил его потратить не на подготовку к сессии. Он помчался на Кубань – поработать трактористом в сельскохозяйственной коммуне «Звезда красноармейца». На ладонях – окаменевшие мозоли, запахи машинного масла и железа словно в кожу въелись.

Сушкин спрашивал:

«– Что это вас, батенька, понесло на Кубань?

– Очень интересно, Пётр Петрович. Там начинается новое, настоящее дело: впервые у нас машины заменяют тяжёлый крестьянский труд. Ведь это будет большое человеческое счастье.

– Гм… гм… Поезжайте-ка, милый Иван Антонович, в экспедицию. На Север. Может, повезёт, так тоже новое сыщете для науки…»[60]

Ефремов мечтал теперь не только о приключениях – он уже ощутил, как замирает, а потом гулко колотится сердце, когда ты находишь решение даже небольшой научной загадки, как ликует душа, когда ты сознаёшь, что одной мыслью стало в мире больше, и эту мысль уловил и сумел воплотить в слове именно ты. Экспедиции, дающие пищу для ума и сердца, были необходимы ему так же, как месяцы кропотливой научной работы. В путешествии проверялись теоретические догадки; задачи, которые ставила действительность, опускали мысль на землю, делали мысль хотя и короче, но резче, отчётливее.

Ясно было, что следующая дорога Ивана будет лежать на полночь, туда, где искал удачи Амалицкий. Но не по следам Владимира Прохоровича он пойдёт – будет прокладывать свой путь.

Одна из находок Амалицкого недаром названа котлассией. Самый близкий населённый пункт к Соколкам, главному месту раскопок – город Котлас, в 1927 году маленькая тупиковая станция. У Ивана, конечно, было искушение добраться до Котласа, побывать на Малой Двине[61]. Но по экспедиционному плану надо было сначала посетить Ветлугу, и он отправился из Ленинграда по железной дороге до станции Шарья.

Последние сорок лет геологи исследовали отложения на реках севера, привозили обломки различных костей, находили фрагменты черепов. Молодому палеонтологу предстояло исследовать местонахождения, зафиксированные геологами.

Близ Шарьи, на Ветлуге, левом притоке Волги, Ивана более всего интересовала деревня Большая Слудка. Почва на породах – как полуда на посуде. Места, где она слудилась, оползла, где обнажились древние слои на крутых речных берегах, носят на севере название «слуды».

Опоки и Соколки – это северные, а обрывы на Ветлуге – южные окраины Северных Увалов. Пытаясь представить себе, как возникли эти местонахождения, Иван отчётливо осознал, что ему не хватает геологического образования.

20 июня 1927 года молодой охотник за ископаемыми выехал из Ленинграда:

«Проехав 30 км от ст. Шарья, Сев. ж.д., я добрался до излучины р. Ветлуги, где она, идя с севера на юг, круто заворачивает на восток. Далеко был виден противоположный правый берег, постепенно повышавшийся вдали. На самом высоком пункте мрачно чернел еловый лес, и смутно виднелись очертания деревни. Это и была цель моего путешествия, первое и самое южное из трёх местонахождений, которые мне предстояло обследовать. От этой деревни берег снова понижался, сливаясь с горизонтом вдали. Для охотника за ископаемыми высокий берег – хороший признак: здесь всегда можно наткнуться на выходы пластов, заключающих в себе фауну древнего мира. Прибыв к искомой деревне, я отправился на поиски выхода костеносного пласта, продвигаясь по болотистой террасе Ветлуги вдоль обрывистых обнажений. Пристально всматриваешься в обрывы, не мелькнёт ли где-либо желанная красная полоса выхода мергелей пестроцветной толщи. Нет пока ничего, только рыхлый безнадёжный речной песок. Но вот у подножья обрыва кучка обломков песчаника, скрытая кустами. Ускоряешь шаги и, шлёпая по болоту, весь облепленный бесчисленной мошкарой, подходишь к цели. Неразлучный товарищ – молоток – застучал по кускам песчаника. Каждый кусочек тщательно осматривается, обдувается от пыли и песка. Кости стегоцефалов небольшой величины и требуют внимательного осматривания вмещающей их породы. Уже порядочная кучка свеженабитого щебня высится передо мной, уже пересмотрены все куски песчаника, но не встречено ничего, хотя бы только указывающего на содержание костей в этой породе. Сомнение закрадывается в душу. Но вот ещё куски песчаника. Эге! Даже не нужно разбивать: вот она лежит сверху камня, жёлтенькая, покрытая причудливо-узорчатой скульптурой, кость стегоцефала. Удар по другой плите песчаника – и тут ещё кость… И ещё… Костеносная порода найдена. Надо найти самый костеносный пласт, лежащий где-то вверху, откуда скатились эти куски. С чувством победителя начал я трудный подъём по крутому и сыпучему обрыву, сплошь покрытому сползшим сверху песком. Заработали другие неизменные спутники охотника за черепами – кирка и лопата. Среди ровной массы серого песка мелькнули красные куски мергелистой глины. Вот она, пестроцветная толща. Дальше и дальше углубляется кирка. Но слишком велик оползень, слишком толст слой песка, защищающий выход драгоценного костеносного пласта от пытливого ума человека. Со скромными средствами рекогносцировочной поездки многого откопать нельзя. Надо экономить, впереди ещё местонахождения, ещё большие маршруты. Ну, хорошо, на следующий раз! Я ещё расквитаюсь с этим обрывом на будущий год.

С досадой слез я с обрыва и направился дальше, вдоль обнажения. Немного выше вдоль по реке мне удалось найти незасыпанные выходы пластов. Заложив здесь небольшую раскопку, я собрал значительное, сравнительно с площадью раскопки, количество костей стегоцефалов. Обследовав обнажения на несколько километров вниз и вверх по реке, я установил границы выходов костеносного пласта. Таким образом миссия моя здесь была закончена. Тщательно запаковав добытое и отправив ящики, я отправился в шестидесятикилометровый переезд до другого местонахождения, севернее описанного, также на берегу р. Ветлуги. Здесь опять знакомая масса серого песка, знакомые обрывы. Осыпь здесь была более богата, и уже в ней удалось собрать много костей.

На крутом обрыве под церковью была заложена раскопка. Несмотря на тщательную разборку костеносного пласта, были найдены только две небольших кости стегоцефала. Жаль потраченного времени и усилий. Ну, что ж, надо закончить. «Кончай, ребята!» – обратился я к рабочим и в последний раз ударил киркой по краю нашей выемки. Отвалился кусок плиты, и на нём – череп стегоцефала. Вот вам счастье охотника за ископаемыми! Выше по реке, на самой северной границе костеносного пласта, была заложена вторая раскопка, где также удалось найти несколько крупных костей»[62].

На север от Ветлуги – лесные дебри. В деревнях мужики в синих картузах толковали, что редко теперь кто ходит через сузём – волоки, мол, с южной опушки на северную совсем заброшены, через некоторые можно пройти лишь зимой на лыжах, и то со сведущим человеком. Иван внимательно прислушивался к беседам, заинтересованно спрашивал, пока не выяснил, что сузёмом на границе костромских, нижегородских и северодвинских земель называют дремучие болотистые леса, покрывающие Северные Увалы – водораздел между реками, бегущими к Северному Ледовитому океану, и теми, что впадают в Волгу. Вдоль больших рек распаханных земель больше – с юга сузёма сеют хлеб, с севера лён, на маленьких же речках сузём начинается сразу за краем поля. В глухих дебрях обитают волки, медведи, лоси.

Иван направился на север до притоков Юга древним путём – через сузём.

Белые илы Богдо, в которых содержались ископаемые остатки, лежали под самой крышей одинокой горы, наверху. Здесь, на севере, тоже есть горы – не крутые и не высокие, но от этого не менее ощутимые – благодаря течению рек. Северные Увалы. Где находится высшая точка? Вот, в Никольском уезде, к югу от Устюга. 293 метра. Там реки, вытекающие из болот сузёма, быстры, берега – обрывисты. Ивана заинтересовала речка Шарженьга[63], истоки которой располагались ближе всего к высшей точке Увалов.

Огромные ели нависали на дорогой, редко встречались сторожевые избы. Телега долго вползала на едва заметные глазу, но ощутимые для лошадей угоры. Наконец добрались до Никольска. От Никольска на Великий Устюг ведёт старый, кое-где вымощенный булыжником тракт, по которому на телеге Иван добрался до отворотки на Калинино. Тут, выше устья реки Шарженьги, переправа через Юг. Река Юг делает крюк на восток, впадает в Сухону, почему Устюг и носит своё название – Усть-Юг. Деревни стоят или по реке, или по тракту. Но река всё же – главная, наиболее древняя дорога этих мест.

Сам исследователь так описал свой путь:

«Отсюда [от Ветлуги] мне предстоял 230-километровый переезд по лесам и болотам, и мои бока подвергались сильному испытанию, пока я, наконец, прибыл в доисторическом экипаже на берег р. Шарженга, притока р. Юга. Наметив раскопки в трёх пунктах, я сразу напал на богатое местонахождение костей, и первой костью в первой раскопке был великолепной сохранности череп стегоцефала. Кости здесь попадались часто, пласт был огромной толщины, и приходилось соблюдать большую осторожность при разборке его. Мой рабочий был удивительно способный молодой крестьянин, и его природный ум быстро схватывал основные правила добывания костей. Под конец нашей работы я мог совершенно спокойно поручить ему разборку пласта, и работа наша двигалась быстро. Много мы полазали с этим рабочим по обрывам рек бассейна Шарженга и лесным трущобам, отыскивая новые выходы пластов и определяя границы. Однако средства приходили к концу, истекал и срок командировки. Надо возвращаться. Надежда с большими средствами вернуться сюда на следующий год помогла мне преодолеть азарт коллекционирования, который всецело овладел мною. Не нужно быть коллекционером, чтобы понять упорство охотника за ископаемыми, когда осталось ещё многое, что он мог бы забрать с собой. Приходится силой вводить себя в рамки, будничные и разумные рамки средств и времени»[64].

Странные дни проживал Иван. Не плоская Прикаспийская степь с прекрасным обзором лежала вокруг, а дремучий, словно затаившийся сузём, где даже на холмах ничего не было видно, кроме окружающих деревьев. Иван исхаживал вдоль русел рек десятки километров, карабкался по отвесным обрывам, срывался, падал. Порой ему казалось, что терпение его кончается, что он не может больше сделать ни шагу, но страстное желание найти заставляло его отодвигать предел утомления и подниматься на новые поиски. Заходил он и в избы, расспрашивал крестьян.

В крутой излучине Шарженьги, у деревни Вахнево, ниже устья реки Анданги, Ивану удалось обнаружить обрыв, сложенный из красных глин. От церкви в сторону реки – поскотина. К реке сбегает тропинка, ведёт к насыпи, доходящей до середины реки, и оттуда до другого береге речку перегораживает заезок – плетень с воротцами, в которые вставляются морды из ивовых прутьев для ловли рыбы.

На мысу, в прослое косослоистого буровато-серого песчаника, начали попадаться кости и конкреции, которые крестьяне называли сопласы – «сплюснутые, спрессованные». В песчанике встретился замечательный по сохранности череп и отдельные кости скелета, беспорядочно перемешанные и рассеянные.

Здесь Иван наметил площадку для раскопок будущего года.

Животные, обнаруженные Ефремовым, были похожи на маленьких крокодильчиков с короткими ножками, с узкой вытянутой мордочкой. Вероятно, они прятались на дне, подстерегая рыбу, и, догоняя её быстрым рывком, хватали длинными челюстями. В 1929 году Ефремов описал открытое им животное и назвал его Bentosaurus sushkini. Оказалось, что под таким именем уже зарегистрировано одно ископаемое животное. И тогда из бентозавра («донной ящерицы») существо превратилось в бентозуха – «донного крокодила».

У речки Медвежьей Иван присмотрел ещё одну площадку. Высокие деревья здесь выглядели тонкими спичками. Попав в зону оползня, беспомощно съезжали они по крутому склону, наклоняясь в разные стороны.

В один из дождливых вечеров, сидя в тёплой избе, Иван рассказывал крестьянам, что песчаник представлял собой отложения древнего речного потока, который впадал в озеро. Древняя река несла трупы водных животных, которые заносило илом и песком.

Иван уже понимал, что Шарженьга – его первый крупный успех. Подобные кладбища ещё найдут на огромном пространстве от Белого моря до Прикаспийской впадины на юге, будут открыты десятки обитателей раннетриасовой эпохи, но столь крупные скопления остатков земноводных, как у деревни Вахнево, будут найдены только через несколько десятилетий[65].

Обработка материала и выводы ещё ждали своего часа, но уже на раскопках Иван задумался, что могло вызвать массовую гибель лабиринтодонтов. Позже Ефремов напишет статью «Два поля смерти минувших эпох», а Алексей Петрович Быстров, коллега и ближайший друг Ефремова, исследует микроскопическое строение зубов бентозухов и сделает поразительный вывод: многие из этих животных болели цингой, и причиной массовой гибели мог стать недостаток пищи.

Обшив досками куски окаменевшей породы и разместив их в одном из старых крестьянских амбаров, Иван отправил несколько монолитов, в которой содержались лучше всего сохранившиеся кости, по тракту на Великий Устюг. В дороге он обдумывал, как вывезти оставшиеся монолиты в следующем году. Лучше всего ранней весной, пока Юг ещё не обмелел, сплавить их на барже по воде до Котласа – дешевле будет, чем посуху на телегах, затем погрузить на поезд, отправить их в Музей.

Общая длина маршрута составила 630 километров – пешком и на телегах. Всего было добыто 86 костей.

Прощание с учителем

Вернувшись в Ленинград, с лучшим из найденных им черепов Ефремов пришёл к Петру Петровичу.

– Ну, оставьте этот череп здесь, может быть, я найду время его описать.

– Нет уж, я опишу его сам и время на это уж точно найду, – дерзко ответил молодой препаратор.

Пётр Петрович считал, что полевые сборы принадлежат добытчику: уж очень он ценил полевую работу и удачливых собирателей. Началась обработка коллекции, привезённой из Вахнева. Сушкин понял, что из молодого препаратора вырастет настоящий учёный. Только вот воспитывался он в сложной среде, порой груб, неотёсан, часто не принимает во внимание субординацию…

За молодым препаратором утвердилась слава необыкновенно удачливого охотника за ископаемыми.

«Разнообразная деятельность лаборанта, старание помочь любимому учителю, наконец, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Всё труднее становилось совмещать столь интенсивную деятельность с занятиями», – писал Иван Антонович[66]. К биологическому видению палеонтологии прибавлялось понимание геологических закономерностей.

В декабре 1927 года в Ленинграде проходил III съезд зоологов, анатомов и гистологов. Подготовка к нему отнимала много сил и времени. Иван же с нетерпением ждал заключительного заседания: на нём Пётр Петрович должен был прочитать доклад «Высокогорные области земного шара и вопрос о родине первобытного человека».

Речь Сушкина была насыщена яркими фактами и смелыми выводами. Слушали его, стараясь не проронить ни слова, и потом долго аплодировали академику. Л. Портенко вспоминал: «Я слушал его доклад буквально затаив дыхание, так я был поражён и восхищён им. Здесь я видел и слышал Сушкина во всём его научном величии. Вы не представляете того впечатления, которое оставляло логическое развитие его мысли, как убедительно он объяснял и доказывал развитие человека от предка, сошедшего с деревьев в обстановке горного ландшафта, опиравшегося на камни и ставшего двуногим, как вследствие освобождения рук, теперь помогавших обработке пищи, была облегчена работа нижней челюсти, и таким образом височные части мозговой коробки испытывали меньшее давление жевательного аппарата. Для развития психических способностей человека в горном ландшафте открывался неограниченный простор, чтобы накапливать зрительные восприятия»[67].

Иван гордился своим учителем. Это чувство помогало ему терпеть от него еженедельные субботние разносы: «На длинном лоскуте бумаги записаны были все “грехи”, совершённые Ефремовым за неделю. “Нагрубил”, “совершенно невежливо отвечал по телефону”, “проявил непростительную забывчивость”.

Сотрудники музея посмеивались: опять старик исповедует беднягу Ефремова. Иногда уныние охватывало и самого Ивана Антоновича, – ну можно ли придираться к таким пустякам! Позже он понял, что щедрый, великодушный учёный старался вложить в него все необходимые качества, которыми владел сам и без которых нельзя было стать настоящим научным работником.

Пётр Петрович, проводив взглядом обескураженного препаратора, усмехался, рвал на мелкие кусочки “список преступлений” и думал о том, что Ефремову надо предоставить побольше свободы, пусть ищет, борется с трудностями, рискует, принимает самостоятельные решения…»[68]

Весной 1928 года Сушкин отпустил ученика в свободное плавание, вновь – в северные края. Отправились вместе с препаратором Фёдором Максимовичем Кузьминым. Предстояло не только продолжить раскопки на одном из местонахождений, но комплексно обследовать весь огромный район.

Снова побывали на Ветлуге.

«Искомая деревня» – Большая Слудка. Под высоким берегом по обширной долине петляла река, ещё не вошедшая после разлива в свои обычные берега, вились многочисленные старицы. Солнце блистало в тысяче водных зеркал. На крутых склонах местами ещё лежал снег, распускались ивы. Иван гордился тремя раскопами, каждый из которых был высотой едва ли не в два человеческих роста. Над обрывом он установил высокий флагшток, где развевалось алое полотнище.

Затем, как и годом ранее, перебрались в село Зубовское, в шестидесяти километрах от Большой Слудки, богатое село с двумя церквями – каменной и деревянной, шатровой, стоящей почти на самом краю обрыва. Отражение её чётко прорисовывалось в почти неподвижных водах Ветлуги.

В Зубовском Иван поселился в добротном доме с высоким подклетом, окна начинались только на уровне десятого венца. Гостеприимные хозяева были польщены, когда столичный гость предложил их сфотографировать. Бабка надела лучший цветастый сарафан, дед – чистую рубаху, хотя и остался в валенках. Однако волосы и бороду расчесал тщательно. А вот невестка и сын нарядились по-городскому: невестка в белом платье и кожаных ботиночках на шнуровке, сын в отглаженных брюках, лакированных туфлях, в рубашке, при галстуке, да ещё с булавкой. Вчетвером они чинно сели на лавку возле дома, под окна с нарядными наличниками, а чуть в стороне пристроились трое парней – родственников.

Неизвестно, послал ли после экспедиции Иван фотографию в Зубовское. Но в альбом, посвящённый раскопкам, вклеил. И сейчас эти люди смотрят на нас, удивляя выражением: обычно лица крестьян на фотографиях напряжены и серьёзны, а эти семеро смеются, не скрывая радости жизни. Невестка даже рот рукой прикрыла. Видно, что-то очень весёлое сказал им молодой фотограф.

В Вахневе Иван развернулся. Сначала обратился в правление потребительского общества. Возле дежурного магазина собрались семеро мужчин – один, постарше, при бороде, шестеро молодых выбриты. Потолковали – в итоге удалось нанять десяток крепких, основательных мужиков. Было заложено пять раскопов; Иван, любивший основательность, тщательно документировал процесс, фотографируя масштабные выемки.

До села Захарова, что ниже по реке, по реке долгонько плыть – такие петли закладывает Шарженьга. А по прямой – меньше часа ходьбы. В этом году там сошёл свежий оползень – огромная часть склона, поросшего лесом, по влажной глине, как на салазках, съехала в реку, ломая высокие берёзы и ели, вынося в реку пласты дёрна и обломки стволов. В Захарово Ефремов, Кузьмин и краевед П. П. Чегодаев отправились втроём. Разглядывая обнажившийся склон, Иван видел в действии один из тех процессов, что в течение миллионов лет складывали облик Земли.

Иван тщательно изучил геологию любимых местонахождений. Одно лишь биологическое исследование находок казалось ему узким, молодому учёному важно было понять закономерности образования местонахождений в конкретные геологические эпохи. Ефремов утвердился в мысли об образовании подобных типов местонахождений в поясах речных дельт, о подводном (субаквальном) захоронении остатков.

С Шарженьги вывезли более тонны отборного материала по лабиринтодонтам, в том числе несколько целых черепов, пояса конечностей и группы позвонков. Объем раскопки на Шарженьге приближался к полутора сотням квадратных метров.

Всего же в Геологический музей привезли около тысячи костей. Примечательно, что среди них нет ни одного скелета – это особенность сохранности лабиринтодонтов. Их кости встречаются обычно в разрозненном виде. Более-менее целые скелеты – единичны, хотя целых черепов находят довольно много.

Черепа Иван обрабатывал сам: «Чтобы обнажить наружную и, особенно, внутреннюю поверхность такого черепа, внешне напоминавшего череп современного крокодила и длиной с ладонь взрослого человека, по возможности не повредив при этом своеобразного рисунка снаружи и следов пролегания нервов и кровеносных сосудов внутри, нужны не только твёрдая рука и адское терпение, но и (как мне тогда казалось) особое вдохновение. Иван Антонович делал эту работу отлично. Он был левша и гордился этим.

– У левши левая и п-п-правая сторона развиты од-д-динаково, – говорил он при случае, как бы объясняя свои успехи. Глядя на его уверенную, красивую работу, можно было пожалеть, что сам не левша»[69].

Большая и хорошо обработанная добыча позволила в деталях изучить бентозуха. Спустя пятнадцать лет Ефремов вместе со своим другом А. П. Быстровым издадут удивительную по полноте монографию, в которой детально опишут различные кости бентозухов, рассмотрят особенности роста этих животных, их половое различие, условия жизни и смерти.

Черепа бентозухов и их фрагменты составили целую серию – от крошечных, в два сантиметра, до обломков громадных, метровых черепов. Сами бентозухи, видимо, могли вырастать до 4–5 метров. Анализируя их рост, Ефремов пришёл к мнению, что бентозухи могли жить несколько сотен лет.

Пока драгоценные ящики с новыми находками ехали в бывшую столицу, Иван с товарищем по тракту добрались до Устюга. Древний город с богатым Соборным дворищем был в то время центром Северо-Двинской губернии.

Ближайшая станция железной дороги – Луза на реке Лузе. Наняв лодку, договорился с хозяином на утро. Иван отправился на крутой обрыв, чуть выше Устюга по течению – Гребешок. Опытный глаз за небольшое время мог осмотреть каждую складочку красного обрыва.

Про Амалицкого, который исследовал обрыв лет двадцать назад, жители ближних домов не помнили. Зато все рассказывали про недавно ушедшее время, про воскресные «променады» устюжских мещан, когда на Гребешке устраивались балаганы с «бакалеей», с прохладительными напитками, медовиками и пряниками. Отметился Гребешок лет двадцать назад и в полицейских донесениях – здесь однажды политссыльные устроили первую в Устюге маевку. А вот на изыскания Амалицкого никто внимания не обратил. Мало ли какая у заезжего барина блажь приключится? Не обратили устюжане внимания и на Ивана.

Иван долго сидел на краю обрыва, смотрел на Сухону, на Дымковскую слободу, на заречную сторону. Леса до горизонта, ступеньками… Слева церкви Дымковской слободы, где-то там, за ними начинается уже пройденный Никольский тракт. Люди спешат к перевозу. На паузок[70] заезжают на лошадях. По Сухоне туда-сюда снуют верткие лодочки, спешит с одного берега на другой маленький пароходик-труженик «Орлец».

Дальше надо было бы плыть в Опоки. Только вот быстро туда никак не доберёшься: нужного парохода иногда сутками ждать можно. Какое тут расписание: то на мель налетят, то в тумане станут…

Величественная картина, открывающаяся с высоты Опокских обрывов, достойна кисти самого лучшего художника. Но по сю пору внимание учёных было приковано к иной – геологической – картине. На крутейшем склоне можно наблюдать тонко переслаивающиеся породы перми: пестроцветные доломиты, мергели, глины и алевролиты.

Антракозии – раковины моллюсков, чешуя и отпечатки древних рыб, отдельные позвонки амфибий и рептилий, окаменевшие обломки каменных стволов – вот что нашел здесь Амалицкий. На отмели, на противоположном берегу, находили жеоды с кварцем и брахиоподы. Местных жителей из всех этих каменных зверушек интересовали только «чертовы пальцы» – белемниты. Их растирали, а образовавшийся порошок прикладывали к ранам.

(Спустя четверть века в Опоках побывают с экспедицией ученик Ефремова Пётр Константинович Чудинов и сын писателя Аллан[71].)

В утреннем тумане прошли на лодке устье Юга. Корабль экспедиции был невелик, в нём умещались лишь гребец, рулевой и поклажа: походный сундучок, вещмешок и ящик с инструментами.

Когда туман рассеялся, остановились на перекур. Как бы невзначай завёл Иван разговор о раскопках Амалицкого – оказалось, весь край знал о работах в Соколках, которые длились полтора десятка лет. Крестьяне, нанятые профессором, сначала сочли, что он из костей будет добывать золото, затем решили, что профессор хочет оживить древних чудовищ. Потом, когда в окрестных деревнях начал болеть скот, профессора обвинили в сношении с нечистой силой. Только вмешательство Велико-Устюжского епископа Гавриила спасло Амалицкого. Епископ не только с интересом осмотрел раскопки, но и благословил их. Пришлось крестьянам снять подозрение с профессора. Позднее рабочие вошли во вкус и радовались, как дети, когда им удавалось находить бугристые, шишкастые черепа парейазавров, которых они для простоты окрестили «назарками».

Хозяин лодки поведал Ивану, что сейчас раскоп заброшен, оплыл, и смотреть там не на что.

Воды Лузы текли навстречу гребцу, напрягающемуся на стремнинах излучин. Иван, сидя на корме с широким рулевым веслом, внимательно вглядывался в обрывы, оголённые оползнями. Периодически менялись местами, и тогда Ивану приходилось попотеть. Наиболее интересное обнажение возле деревни Чёрный Бор (Ключи) оказалось недоступным для изучения – вода от дождей поднялась высоко и залила пласт, который мог бы быть костеносным.

Срок командировки подходил к концу. Надо было успеть заглянуть ещё в одно место – в известняковый карьер под Вяткой. Миновав городок с нежным названием Лальск, Ефремов доплыл до села Кулига, где Луза круто меняла направление, добрался на телеге до железнодорожной станции. Поезд шёл на юго-восток, пробиваясь через макушку Увалов, где истоки нескольких рек. Побродить бы здесь…

После одиноких, затерянных в лесах полустанков Вятка показалась Ивану крупным городом. Но отдыхать было некогда. Требовалось выполнить поручение Петра Петровича Сушкина.

В начале двадцатых годов сотрудники Слободского краеведческого музея прислали в Петроград, в геологический музей, несколько образцов известняка с отпечатками различных ископаемых остатков. Карьер на правом берегу реки Вятки, возле сел Шихово и Чирки, был описан ещё в 1879 году, но Сушкин после изучения образцов пришёл к выводу, что требуется детальное палеонтологическое исследование карьера.

Добывали в карьере известняк – не для постройки зданий, а для получения извести. Рабочие досконально изучили различные слои известняка – их больше полутора десятков, – дав им свои названия: белякова корка, плитняшка, синяя булыга, серяк, корка синей булыги, красноплитка, подбулышка, булыч. Внизу, на берегу Вятки, известняк разбирали по сортам, дробили и обжигали. Работали дедовскими методами. Рядом с мужчинами трудились и женщины. По дну карьера были проложены рельсы, платформу нагружали камнем, к реке ещё тащила по рельсам уставшая лошадь.

Иван, осмотрев карьер Шихово-Чирки свежим взглядом, сумел дать мужикам несколько дельных советов, чем заслужил их уважение. В ответ они показали ему, в каких слоях чаще всего встречаются остатки ракушек, отпечатки растений и чешуи древних рыб, остатки лабиринтодонтов. Описав слои и собрав 650 килограммов образцов, Иван вернулся в Ленинград.

Во второй половине лета Иван в сопровождении препаратора Ф. М. Кузьмина вновь отправился на Богдо, где он сделал стратиграфические наблюдения. Здесь ему повезло: он нашел челюсть крупного лабиринтодонта капитозавра и ряд отдельных костей амфибий.

В этот раз поселились в посёлке Кордон, обследовали и сфотографировали Богдо со всех сторон. Иван увлёкся съёмкой панорам из двух-трёх кадров, и чрезвычайно обрадовался при проявке плёнки, когда выяснилось, что контуры горы совпали.

Экспедиционная жизнь словно испытывала организм на прочность: с прохладного севера – в прокалённые солнцем Астраханские степи.

Здесь Иван часто думал о Петре Петровиче, беспокоился о его здоровье. Спустя десятилетия Ефремов характеризовал свои отношения с Сушкиным как подлинные отношения Учителя и ученика.

Обострившаяся болезнь заставила Петра Петровича поехать в Кисловодск, в санаторий. Лёгкие Сушкина были не в порядке ещё со времён работы на организованной русскими учёными морской биологической станции в бухте Вильфранш на Лазурном берегу: уж очень он надышался тогда, в 1900 году, формалином. Сердце было ослаблено. Чистый воздух гор уже давал свои благотворные результаты, но в начале осени с ледяных полей Эльбруса подул студёный ветер, который вызвал воспаление лёгких, и 17 сентября 1928 года Сушкин умер.

Елизавета Владимировна Козлова, ученица Сушкина в орнитологии, писала: «Счастье общения с Петром Петровичем было очень велико, но слишком кратковременно… ‹…› Потом всё сразу оборвалось, и мы остались одни. Почва ушла из-под ног. Ничего не хотелось делать, потому что не с кем было поделиться. Всякому начинающему, да и не только начинающему, нужны доброжелательный отклик, критика, совет»[72].

Горе Ивана было велико. Опереться не на кого. Но двадцатилетний препаратор, у которого не было более близкого человека, чем Учитель, не позволил себе уныния. Лучшая память об учёном – это продолжение его дела. С удвоенной силой Иван принялся за исследования: закончил обработку черепа и скелета лабиринтодонта-бентозуха, назвав его в честь Сушкина, и уже в 1929 году опубликовал несколько описательных палеонтологических статей по наземным позвоночным.

В 1929 году пришли известия о смерти отца и Василия Александровича Давыдова, школьного учителя математики, который первым поддержал Ивана в его стремлении к науке…

Быстро происходило духовное возмужание Ефремова, утверждалось его самостоянье. Через пару лет он уже не будет искать поддержки в других, но сам труднейшими маршрутами поведёт за собой людей.