Зонты. Экзамен (Галина Маркус)

Она в переходе не просит подачек.

Тележку толкает упрямо вперёд,

В которой когда-то возила на дачу

Рассаду. (Кормилец, зарос огород…)

Всегда деловито-ворчлива. Пальтишко

Почти что по моде, пускай велико;

И даже кроссовки порвались не слишком,

Зато ведь и пара нашлась целиком!

Чуть свет на работу спешит, как и прежде,

Дебелым развалинам – вечный пример.

Годков пятьдесят отпахала прилежно,

Назначили пенсию: тысяча рэ…

«А вы, современные, жить разучились,

С одежкою вместе кладёте еду

В пакете одном… Мне на барскую милость

Рассчитывать глупо. Сама всё найду!»

Контейнер у ЖЭКа, помойка у дома…

Прошляпишь – и дворники всё заберут!

Топ-топ… Семенят, семенят по району

Костлявые ножки. Продуман маршрут.

Ко мне обернулась она неохотно,

Насквозь её взгляд подозрительный жёг.

Но стольник взяла – как налог подоходный.

Ступай, мол, себе. За тобою – должок.

Три вопроса, и пара заданий…

Дай мне справиться, Господи, силы.

В институте сегодня экзамен,

Время шесть, а трамвай упустила.

Опоздаю! Забыла билеты,

Попросить надо будет шпаргалки.

Вот ступеньки в метро, турникеты…

Ох! Там плохо кому-то. Как жалко…

Человек прислонился к колонне,

А из сумки посыпались вещи.

Цвет лица совершенно зелёный.

Просто пьяный? Астматик? Сердечник?

Почему не идёт медработник?

Где милиция? Щиплет с нерусских?

Ну хоть кто-нибудь есть сердобольный?

Подошёл бы, привёл его в чувство!

Спит давно у людей наших совесть!

Пьян он, всё-таки. Значит, разденут.

Полседьмого. Да где же мой поезд?

Буду там в семь пятнадцать примерно…

…Хорошо-то как дома! С конфеткой

Выпью чая. Экзамен – отлично!

Отвечала я точно и метко

И декану понравилась лично.

Засыпаю. Ничто не тревожит.

Что мне снится?! Нервишки-то сдали.

Кто-то в белом… Ответит, быть может,

Как больной из метро – подобрали?

– Не спасли… – голос полон печали.

– Что же вы?! Где же ваш самарянин?

Позабыли послать?

– Посылали…

Но он очень спешил… на экзамен.

Он занимал немаленький метраж,

Не соблюдал помывочные смены,

Не замечал из сахарницы краж,

Но главное – пытал весь дом Шопеном.

Рояль бренчал и утром, и в обед —

Большой рояль, блестящий, старый, чёрный.

И утомлённый музыкой сосед

Решил прибегнуть к помощи закона.

Вот время было – так легко вопрос

Решить… И пианист исчез навечно.

Сосед его вещички перенёс

В кладовку, а в рояле спрятал гречку.

Менялись мода, власть и города.

Хозяин не завёл, увы, семейства.

Он жил и жил. Ни бедность, ни беда

Покоя не нарушили злодейства.

Туманом серым – брёл себе в киоск

И стлался возле дома тенью тусклой.

Шуршал в тиши. Сутулый, как вопрос,

А где же наказанье за «искусство»?

Но Бог не забирал его с земли:

«Anonymus?» Без подписи не примем!

Ворота во владения Мои

Открыты лишь тому, чьё знаю имя».

Ну, а чего не жить? Как хорошо —

На личной кухне чай гонять с печеньем…

Но кто-то к деду в голову вошёл

И твёрдо застолбил свои владенья.

И что давно сгноённому за блажь,

Селиться здесь – с роялем непременно?

…Но занял он законный свой метраж

И по ночам играет там Шопена.

Опять зловещая луна

Найдёт в стогу свою иголку —

Так наступают времена

Кровавых мальчиков и долга.

И беса нового рука

Не дрогнет бросить те же карты,

Чтоб из окошка кабака

Увидел Принцип Фердинанда.

Как страшно, но надо идти и стрелять.

Из тёмных дворов, закоулков, подъездов

Ползёт мне навстречу зловещая рать,

Плодится, как будто подослана бездной.

И кажется, город не помнит людей,

Сошедший с ума, посеревший от дыма.

Ни лозунгов, ни вдохновенных идей.

Как глупо. Как жутко… и необъяснимо!

У воронов – смерти предвестников – слёт,

Заносит судьба угрожающий коготь.

А кем был солдат нарисованный тот?

Как трудно – нажать на курок и не дрогнуть…

Но валятся трупы, как мухи под стол.

«Быстрей заряжай… На авось не надейся».

Закон здесь понятный, закон здесь простой:

Не ты, так тебя, не добро – так злодейство.

«Стреляй и патроны, смотри, береги.

Кого тебе, мама, здесь может быть жалко?

Ведь это не люди, ведь это – враги!»

…Мы вечером с сыном играли в стрелялку.

Старушка – носочки в зайчиках,

Случайная, неформатная.

И как она здесь не смятая

Средь девочек и средь мальчиков?

Колготки зашиты детские.

И точно: она – неместная.

Москва ведь не верит старости,

Глаза отведёт презрительно.

Быть слабым здесь унизительно,

Достойно одной лишь жалости.

Москва ведь не верит бедности.

Да разве же дело во вредности?

– Москва верит чёрным «Бентли».

Сердца у нас всех – добрые.

На каждом углу у нас – церкви.

А в каждой душе у нас – доллары.

Я тоже – невиноватая,

А деньги храню – в Ахматовой.

Мы сотканы – безразличием,

Мы рядом – окаменелые.

И это и есть – приличие,

А не носочки белые.

Как можно – к лежащему кланяться?

Упал – значит, был – пьяница.

Брезгливо подвинется девочка,

Хорошенькая и ладная,

Колготочки стильной сеточкой,

А бабушка – дышит на ладан.

Да мы не такие уж снобы,

Самим бы дожить – хорошо бы.

Пусть хрупкую эту ракушку,

Морскою волною выбросит.

Но Бог больше любит – бабушку,

И бабушка всё вынесет.

А девочку модную… Что же?

Её любит Бог – тоже.

На теле остывают поцелуи,

От страсти не опомнилась ещё…

– Позора ледяные льются струи

Тебе на обнажённое плечо.

Накинуть шаль успеть бы… мысли странны:

Как стыдно… ты не очень-то стройна…

На травлю, на кошмар, на поруганье

Законом и людьми обречена.

Сочувствия не жди! А ты так долго

Пыталась удержать слепую страсть

К чужому мужу… Только всё без толку,

И нынче суждено тебе пропасть.

Как им понять? Такие есть мужчины

На свете, что сама себе ты враг,

Но воля беззащитна перед ними…

Как было устоять, скажите, как?

Куда тебя приводят фарисеи

И книжники – учёные мужи?

Кто этот Человек? Он в самом деле

Злосчастную судьбу твою решит?

«Вот женщина, взята в любодеяньи…

Учитель! – фарисея голос льстив. —

Закон велит побить её камнями».

…Он пишет что-то, голову склонив,

Вдруг, глаз не поднимая, тихо молвит:

«Пусть выйдет тот из вас, кто без греха,

И первый бросит камень». Вмиг умолкли

В толпе людской, лишь только услыхав…

Есть похоти духовные – сильнее

Простых грехов. Тому, кто их постиг

Что жалкое телесное растленье?

А вдруг Он знает всё и в этот миг

Читает в душах? Как же быстро тает

Вокруг народ. Одна ты, посреди…

«Никто тебя, гляди, не осуждает?

И Я не осуждаю. Так иди

И больше не греши». Где сила страсти?

Сей океан навеки усмирен.

Свободна! Над тобою грех не властен.

Что есть любовь, когда Любовь – есть Он?!

Я на большом Твоём пиру

Черпала ложками икру,

А притворялась нищенкой с вокзала.

Вела продуманно игру,

Слова, как мусор на ветру,

На все четыре стороны бросала.

И кто-то даже слушал их

И говорил: «Хороший стих»,

Я – тьфу, тьфу, тьфу – и пряталась в сторонку.

Но Ты меня разоблачил,

Ты знал – без видимых причин

Молитвы не читаю и иконки

Не достаю. Жую-плюю,

Смеюсь, шлифую колею,

Но хмурю лоб, зайдя в святое место.

А со стола кладу в пакет

Остатки пира – на обед,

В Твои глаза посматривая честно.

А там, где пир – там и скандал.

Да кто б меня перекричал

Про совесть, про Тебя и покаянье!

Но завершится пир, и свет

Погаснет. Мнений больше нет,

И мне Ты про меня раскроешь тайну.

Ну а пока – я ем и пью,

Меня пускают, как свою,

Сажусь за стол и скромно прячу глазки.

Нет, нет, плясать я не пойду.

Я не люблю быть на виду,

Мне – угощаться, им – пускаться в пляски.

Но я в сомненьях – веришь мне?

Боюсь с Тобой наедине

Остаться в тишине, звенящей грозно.

Одежды нет, слова не те,

Лишь мысли зримы в темноте,

А их менять, наверно, будет поздно.

Ну а когда зажжётся свет —

Пойму: меня, должно быть, нет.

А может, и останется немножко.

Мое «немножко» в эти дни

Во тьму обратно – не гони,

Ведь мне теперь достаточно и крошки…

Не сравнивайте горе на весах,

Его считают в разных единицах:

Своё, чужое… Сколько весит страх?

И сколько надо мыла, чтоб отмыться

От клеветы? Ни капли новизны:

Цвет кожи, кошелёк и медь на трубах…

Когда весы черны (красны, грязны) —

В итоге под чертою будут трупы.

А тяжесть добрых дел и лёгкость зла?

Да, есть на свете бремя – пуха легче.

Но кто к нему примерился и взял,

Тот понял, что несли Христовы плечи.

Всё остальное – лживые слова,

Без веса, наполнения и смысла.

Могу поднять ведро – едва-едва,

Но вдвое будет легче коромысло.

А взвесить время? Нить – или клубок?

Разуйтесь, и часы снимите тоже,

Взойдите на весы, чтоб мир умолк,

И тихо прошепчите: «Подытожим».

…Берёшь чужое – отдаёшь своё,

И тонна пустоты – совсем не тонна.

Но в сумке, мною собранной в полёт,

Весомее всего кусок картона.

Облегченье моё Ты прими как молитву

Благодарности трепетной. Нового дня

Проиграть я боялась жестокую битву,

Но беда и судьба не настигли меня.

Я, конечно, сильней бы себя наказала…

Где ущербностью мне милосердье понять!

Я привыкла давно начинать всё сначала,

Всякий раз заводя чистовую тетрадь.

И нельзя-то сказать, что была я нечестной,

Но решимость моя – до ближайшей строки…

Завернула к метро – и как плоско и пресно

Показалось, звучат на листочке грехи.

Лучший способ соврать – отложить всё на вторник,

Лучший способ забыться – в глаза не смотреть.

Свежевыдранный лист уже выбросил дворник,

Вот работка! Да в нём – тонна мусора ведь…

Но и вовсе расслабиться я не умею.

Не приду – приползу… как обычно, в слезах…

Я боюсь оказаться потерей Твоею,

И боюсь, что захочешь меня наказать…

И никак мне не выйти из этого круга,

Не умею Любить, чтоб иначе не смочь.

Снова сердце моё замирает с испугом…

А в руке Твоей – хлеб…

Вот я – блудная дочь…

Беснуется, орёт, смердит толпа,

Пуста – от скуки, и страшна – от страха.

Когда кресты чужим нести плечам,

Любая казнь – вот зрелище! Аншлаг…

«Распнут Его сегодня, как раба!»

«Дойдёт ли сам? Упал, гляди, бедняга!»

«И этот обещал разрушить храм?

Туда Ему дорога!» …Каждый шаг

Даётся с мукой – сквозь кровавый пот

Не видно ничего Ему, наверно.

«А кто это?» «Да просто шарлатан!

Посмел себя Мессией называть».

«А женщины, что плачут у ворот?»

«О, эти ему верили безмерно!

Видала стражу? Видно, неспроста,

Согнали нынче конников и рать».

Людской волной сюда принесена,

Ты смотришь на ужасное закланье.

О, как истерзан этот Человек,

Какие раны! Да плевки летят

В лицо… Наверно, страшная вина

на Нём, раз нет предела поруганью.

Из-под залитых кровью тёмных век

Не видно глаз. Вот третий раз подряд

Он падает, а сверху – крест. «Вставай!» —

Удар. Тебя влечёт к Нему навстречу.

И вы лицом к лицу – теперь держись…

У грешников такой бывает взгляд?

Да что с тобой? Как будто бы на край

Земли попала ты и видишь вечность.

И ты могла б свою поставить жизнь

На то, что Он ни в чём не виноват.

Да что – невиноват!? Вдруг шум умолк,

А может, просто стал тебе не слышен.

Один перед тобой сияет лик,

Но чем облегчить страшный этот путь?

Срываешь с головы своей платок

И снова продираешься поближе.

В запасе есть короткий только миг,

Чтоб кровь и пот с лица Его смахнуть…

Подтёки, грязь и мерзкие плевки

Стираешь… Средь толпы ты потерялась

Давно, обыкновенная из жен.

Ушла в преданье и кому-то – в стих.

Пусть подвиги твои невелики:

Всего-то состраданье, просто жалость.

Но на земле по-прежнему блажен,

Кто встретит Его взгляд в глазах чужих.

Так ждать автобуса! Как будто он корабль,

Последняя надежда Робинзона,

От острова «Какой сырой ноябрь»

К родному континенту «Вот и дома».

Глядеть в пустой туманный горизонт,

Секундной стрелкой делая зарубки,

Боясь, что никогда он не придёт,

Голодной болью мучиться в желудке…

Во всем ветрам открытом шалаше

Из битого стекла – нещадно мерзнуть

Без мыслей. И бесчувственно уже

Стихами разбавлять тоску и прозу.

Обманываться – сколько можно раз!

Чужое судно – даже не заметит…

Дождаться! Неоправданный экстаз.

Автобус приплывёт. Корабль приедет.

Бежать к нему! Цепляться – не уйдёшь!

И видеть, как посмотрит обречённо

К скамеечке примёрзший грязный бомж,

На острове никем не приручённый.

Ну вот, мы разбираем снова ёлки,

В коробки утрамбовываем праздник.

И то, о чём мечтали втихомолку,

Теперь попросим с новою оказией.

Давно уже играем в эти игры:

Заказ услуги свыше – торг уместный.

За свечечку по пять рублей – привыкли

Оздоровляться полностью телесно.

А коли раскошелимся на двадцать,

Будь добр, Ты предоставь всего – сверх меры.

А то, смотри, мы будем сомневаться

В Твоих – ну как их? – заповедях веры.

Грешны? Мы не крадём, не убиваем,

Всё мелочи, а им виною – случай.

А если и чужого пожелаем —

Так что же Ты других снабжаешь лучше?

Мы совесть выключаем, как приёмник.

А наши обещания и клятвы,

Как будто многоразовые ёлки

В коробках тесных спрятаны куда-то.

Ты слишком много хочешь. Дай свободно

Пожить немного. Сколько можно правил?

Ну что Ты всё стучишься в наши окна?

Ведь мы Тебя сейчас не вызывали.

И если б Ты пришёл сегодня к храму

И требовал – негромко, но упорно, —

Любить врагов, мы б вызвали охрану

Чтоб не мешал творить Тебе поклоны.

А рябины моют в лужах ноги,

И густеет грязи тёмной каша.

Но земля вечерняя, о боги,

Не грустна – наивна и бесстрашна.

Не набухли почки – подождите,

Будет всё чудеснее, чем прежде.

И деревья тянут руки-нити

В небо, словно люди, за надеждой.

Низко потолок. Сырой и сладкий

Воздух. И давно привычен насморк.

Даже если что-то не в порядке,

То, наверно, тоже не напрасно.

Не до звёзд… Но будто бы свеченье

Где-то между туч и крышей мира.

Нет земли прекраснее вечерней,

Если ты саму себя простила,

И народу в храме было мало,

И ты вышла, зонт не открывая,

И с любимой музыкой совпала

Тишины мелодия живая,

И невольно попадая в ноты,

Повторяя шёпот у престола,

Вторила в согласии с природой:

«Господи, скажи мне только слово».