Глава девятая
Царь всея Руси Иван Васильевич три раза отменял уже отмерянную по численнику и по часам встречу с особым посланником папы римского именем Поссевино. Что будет говорить папский нунций и что станет отвечать царь, сто лет как младенцу ясно! Зачем тратить дорогое время и толочь воду в ступе?
Если бы Русь не окружили, аки волки, католические да магометанские войска, папский посланник Поссевино за свою настойчивость давно получил бы отказ и, мало того, ехал бы в свою прекрасную Италию в одном возке при одной лошади! А теперь его надобно терпеть, кормить и ублажать.
После обеда, в среду, под самый крещенский мороз, Иван Васильевич по русскому обычаю часок поспал. Проснулся сам, под лисьим одеялом, подшитым тонким льном. Пошевелил членами – вроде не болели ни ноги, ни руки. Покряхтел, медленно поднялся. Чего боялся, – что обнесет голову. Не обнесло.
Повеселевший, совсем поимевший благость в душе, Грозный звякнул прикроватным колокольцем – одеваться. Постельничие принесли как раз то платье, в каком царь всея Руси вчерась желал предстать перед тощим итальянским монахом Поссевино. Когда стали примерять на обросшую редкими волосами голову царя малую дворцовую корону, Иван Васильевич в голос расхохотался. Постельничие порскнули по углам, аки зайцы. Только присутствовавший про одевании ближник царя, Бориска Годунов, не шевельнулся от царского смеха.
Ему и пояснил царь свою смешливость:
– Никак не возьму в толк: зачем иудеи не бреют затылок, но все равно носят на волосьях затылочную шапочку. А вот католики и затылок бреют, и шапочку носят. Точно срисованную с иудейской. Может, вера у них одна, да лицемерия у святошей много больше? Не желают признаваться в одноверии с иудеями?
Борис Годунов знал, что сей час царю надобно ответить не всерьез, но и не в смех. А так, посередке. Стольник поклонился малым уставом и ответил больше для постельничих, чем для царя:
– Всемилостливый государь, пусть они себе хоть гузно бреют; нам – какая забота? А мое мнение насчет всяческих шапочек таково – не надевай ты, государь, даже малой короны. Не князя встречаешь. Одень, как тебе любо, тюбетейку на голову. Вроде для гостя от папы это будет знаком равенства, чего они очень добиваются. А для нас, православных, эта тюбетейка станет знаком, – во что ты ставишь визит папского посла.
Сказавши так, Борис Годунов снова поклонился и стоял в малом поклоне, пока не услышал хихиканье государя.
За царем захихикали постельничьи. Царь поперхнулся и тут же захохотал в голос. Борис Годунов выпрямился и тоже захохотал. Захохотал и махнул постельничим. Один из них сбегал к одежному сундуку царя, принес тюбетейку.
Иван Васильевич тотчас возложил тюбетейку себе на лысину и глянул в венецианское стекло-зеркало. Там отразился высокий мужчина грозного вида. Пугающий вид порождала черная борода с проседью, росшая на сухом, желтом лице, да высокий, стоячий воротник, обшитый крупными жемчугами, особо выделяющими лицо.
Поскольку шубу царь запросил из чернобурых лисиц, она в мутном венецианском стекле не виднелась. Зато явственно выделялось не просто лицо, а лицо со всеми отметинами жизни. Персидский длинный нос государя, с горбинкой почти у глаз, полные русские губы да черные глаза в глубоких провалах глазниц нагоняли тревогу и даже страх. Портрет в зеркале не врал, а угрюмо передавал истину.
– Страшен, ох страшен, – проговорил сзади царя Бориска Годунов.
Весь грозный лик Ивана Васильевича портила только тюбетейка, украшенная россыпью простого бисера.
Иван Васильевич осерчал на ближника Годунова. Посмеяться он решил, посоветовав царю напялить тюбетейку? Грозный сорвал с головы тюбетейку, и тотчас в зеркале пропал весь ужас. Лысый старик при седой бороде – нелепое, слезливое, даже отталкивающее зрелище.
– Через малую корону тоже будет видна лысина, – сказал Годунов. – Не ратный же шелом тебе одевать, государь, идучи на словометанье? Поссевино будет в своей шапочке, которая в ихнем обряде существует всего лет двести, а ты, государь, будешь в тюбетейке, которую носили для знака перед Богом небесным еще твои родичи, сасанидские цари, два на тысячу лет назад…
Царь надел на голову тюбетейку, слегка поправил ее и сказал буднично, будто звал всех в нужной чулан:
– Пошли.
С папской стороны в Грановитой палате расселись три служки Поссевино, да два обычных человека с принадлежностями к письму.
Царь Иван Васильевич строго оглядел свою сторону. Кроме Бориса Годунова в разговоре с папским нунцием Поссевино участвовал настоятель Успенского собора, главного царского алтарного храма, да с ним дьякон того же собора, самый толстый человек на Москве; потом боярин Стрешнев, военачальник Большого полка, что стоял перед Можайском; два черных монаха из Новодевичьего монастыря да Осип Непея.
Войдя и не обращая внимания на поклоны, Иван Васильевич тут же взопрел, хотя в Грановитой палате специально топили мало – старые печи сочились угаром. А взопрел потому, что хитрый папский посланник обвел его, царя Православной Руси, вокруг пальца – в палате того еще не было! Сволочь посольская! Сделал простенький ход – видать, запросился у русского рындового конвоя отлучиться за малой нуждой. Отлучился – и сейчас хихикает. Ибо сам царь его ждет, а Поссевино не торопится! Мол, подождет еще; мол, ему все равно теперь ждать, когда ему, царю Руси, великие еуропейские государи определят городишко на проживание! Где-нибудь за Волгой…
Сзади подсунулся Бориска Годунов, сказал прямо в стоячий воротник:
– Поссевино здесь, государь. Не гневись зря, не горячи кровь. Сидит посередке своих… краснохалатных. И чую, страх перед тобой у него имеется. Шубу скинь.
Иван Васильевич передернул плечами. Богатую шубу, стоимостью в польский город Львов, Годунов едва удержал – настолько скользким и легким был сибирский лисий мех. Русское качество!
И только тогда, когда царь всея Руси сбросил шубу и остался в дорогом, шитым золотом персидском халате до пят, да в тюбетейке, дьякон Успенского собора, согласно уставу, проревел низким басом:
– Царь всея Руси Иван Васильевич, потомок Великого князя Юрия Долгорукого, из рода Рюриковичей, из династии Сасанидов, великих Царей земель отчич и дедич!
От низкого рева дьякона подзвякнула слюда в оконце, залитая в раму из свинца. Подзвякнула и лопнула.
Краснохалатные закрыли руками уши.
Иван Васильевич, пока дьяк тянул «отчич и дедич», прошел к столу, назначенному для переговоров. Ему под ноги тотчас подсунули толстую кошму, окрашенную красной хной – для сугрева ног.
Средний из сидящих краснохалатников соскочил и засеменил сесть напротив царя. Сел, путаясь в тонкой красной материи, ничем для тепла не подбитой.
От скамьи со стороны папистов запоздало донесся тонкий, даже евнучий голосок, запоздало объявивший:
– Поссевино, особый посол Матери нашей католической церкви, на камне стоящей и вечной!
А вот тут Поссевино царя обогнал – начал говорить первым. И говорил, сволочь, по-русски. Как придавать слову множественность или оглаголить существительное, особый посол не знал, но понимать его речь царь понимал.
– Ваше Царское Величество, полагаю, имеет карту войны, которую он, царь, не испрося на то разрешения, развязал противу всей Ойропы? – спросил Поссевино.
– Цари наши, русские, православные, когда имеют нужду в датошных людях и землях, никогда ни у кого разрешения на датошных людей и нужные себе земли не испрашивали.
– За то самоволие и поплатились! – почти крикнул Поссевино.
Поссевино наседал на царственного противника резко, без известной словесной абракадабры католических служек.
Говорят, до принятия сана Поссевино служил в венецианских войсках полковником, тайно принял магометову веру и тут же продал туркам, врагам Венеции, военные планы. Продал дорого и, чтобы спасти собственную шкуру и уворованные деньги, немедля объявил себя прозелитом папской церкви. Тут же заказал миланскому чернокнижнику и алхимику отлить из меди с присадком олова и цинка статую Девы Марии высотой в локоть!
Тот алхимик, сливая вместе расплавы меди, олова и цинка, получал новый металл – латунь, полное алхимическое воровство, абсолютно не отличимое по цвету от золота. Но Поссевино, для верности полного обмана, что статуя в локоть величиной изготовлена, точно из золота, самолично расплавил целых два золотых дуката и тем расплавом тонко-тонко помазал статую.
И вот, поди ж ты, говорит с шумством с самим Государем Московским!
Чтобы сочно и крепко ответить на упрек в самоволии, надо бы подумать. Царь Иван махнул назад, стольнику. За двадцать лет службы Бориска Годунов научился понимать все рукотворные знаки государя. Через минуту переговорный стол начал заполняться сладкими заедками, вином и настойками сладкого взвара. Царь первый выпил серебряную чашу отчаянно кислой настойки ревеня. Ревень жижит кровь, а сейчас крови придется бегать быстрее.
Поссевино выпил своего ойропейского вина, представленного на столе в особой бутыли.
Выпивши вторую чашу ревенной настойки, царь неожиданно и задушевно сказал:
– Вот ты правильно задаешь вопрос, Поссевино, кто мне разрешил брать на бронь и кровь чужие земли? Никто не разрешал, ибо я есть кровь Бога нашего на Земле.
Поссевино погрозил царю пальцем, но слов не произнес, – туго жевал грецкий орех с медом. Зато царь продолжил:
– А теперь ты скажи мне, нунций Поссевино, а у кого вы спрашивали разрешения на Тридентском соборе, каковой шел целых восемнадцать лет… у кого вы спрашивали разрешения жечь древние книги, в том числе и наши, православные? Все печи в Европе восемнадцать лет топились древними, богоданными книгами, и только затем, чтобы осталась на Земле одна книга – Библия. Да в придаток к ней полукнижие – Евангелие. Я с жидами вашими много общался по вопросам торговли и разных разностей. Они мне отвечали на этот вопрос хоть и нагло, но верно: «Монополия, царь Ибан, – говорили они, – есть самое верное средство хорошо жить и хорошо кушать. Крепко спать и весело смеяться, царь Ибан».
– У жидов своя вера, – быстро сообщил Поссевино, а у нас – своя. Жиды, это верно, в городе Триденте жгли книги, да только те, что написаны ихними кровными врагами, арабами. А нас, католиков, в том богомерзком деле тебе, царь, не уличить. Не было такого. Ибо никаких книг не было. Были во всем просвещенном мире от сотворения мира только книги Библия, Евангелие да Псалтырь. Иных не имелось.
Царь Иван Васильевич не сдержался и выматерил папского нунция. Но исключительно по-арабски. Со стороны папистов никто арабского языка не знал. Но Поссевино, уловивший бывшим военным ухом, что получил в лицо непристойную брань, немедля затребовал перевода всего сказанного царем. Притом грозился немедля покончить переговоры и двинуть на Московию войска с трех сторон.
Бориска Годунов подошел к Поссевино, наклонился над узким плечиком папского посланника и прошептал сказанное царем. Выпрямился и перевел громко, в голос:
– Не вешай мне лапшу на уши!
Иван Васильевич, внимательно наблюдавший за папским нунцием, внезапно махнул руками в стороны.
Двое черных монахов немедля встали и развели на двадцать шагов черную рогожную ткань, прикрывающую темную, безоконную стену Грановитой палаты. К той стене прилепились широкие полки, семь штук, заполненные книгами. Самые огромные, размерами в лист фолио, лежали стопами на полу. Отдельно от полок стоял сундук, крытый толстой листовой медью, размерами в сажень на аршин, да глубиной в аршин.
Чернецы стали подносить к столу, под взор Поссевино, разные книги. Раскрывали их на фронтипсисе, где указывался год издания, мастерская издателя и город. Поссевино узрел константинопольские переиздания, собранные с матерчатых свитков в бумажные книги, издания роттердамские, генуэзские, венецианские, лютеранские.
– Это не Библии, не Евангелия и не Псалтыри, – начал наливаться гневом царь Иван. – Разуй глаза, особый посланник, посмотри, какие книги мы сохранили от Тридентского огня!
Поссевино, и правда, сидел с закрытыми глазами.
Голос евнуха убедительно, хоть и женским голосом произнес:
– Посланник Наместника Бога на Земле не может смотреть на дьявольские козни.
Сам евнух сидел, разув глаза. Да и остальные папские посольские люди в сторону не глядели. Они пялились на богатство, по ихним понятиям, цены немеряной.
– Одна книга – один дом, – прошептал посольский евнух.
– Бери больше, – угрюмо пробормотал викарий миланского прихода, попавший в посольство по протекции в сотни золотых цехинов. Сам он был иудей, носивший румынское имя. – Бери больше, одна книга – вилла с садом!
Они знали ценность книг – не только божественную, но и денежную.
Поссевино так и сидел, безглазый. Но острым носом чуял, сколь велико собрание древних трудов. Ибо книга со временем приобретает и свой облик, и свой запах. И живет, как человек…
Царь Иван в гневе начал подниматься со стула – уходить.