Золото Хравна. Глава 3 (Мария Пастернак, 2017)

Глава 3

Старое золото – чаши и кубки, некогда красовавшиеся на пирах франкских королей, драгоценные ожерелья бургундских королев, пояса и оголовья, собранные из древних монет, – мир давно забыл, когда чеканились такие. Золотые подвески с адамантами[52], королевская корона, серьги, фибулы[53], украшавшие рамена[54] знатнейших витязей прошлого, груды монет, что сверкают сквозь истлевшую ткань кошелей. Это не сон, не плод досужих мечтаний. Всё это было, было, хоть и кануло неведомо куда.

Много лет назад Хравн Бешеный – сын Сёльви с Воронова мыса, что в Северном Трёнделаге, знаменитый старый морской хёвдинг, – в последний раз причалил в заливе свою побитую волнами и французскими копьями шнекку[55] и навсегда сошел на берег, неся на плече два мешка из тюленьей кожи, доверху полных этого добра. Время разбойничьих походов закончилось, конунги давно навели в стране свои порядки. Такие люди, как Хравн[56], становились у себя на родине белыми воронами. Многие из них уплывали за море, в Исландию; но Хравн решил не покидать насиженных мест.

Хравн свалил золото к ногам своей жены Гудрун и дочери Ионы и отправился отсыпаться после похода. Золотой блеск больше не тревожил ум хёвдинга: желтые блестящие кружки монет, изображенные на них буквы и знаки, монаршие профили, лошади, львы, солнечные диски не будоражили его воображение. Молодость и зрелость его прошли бурно, он немало всякого повидал в жизни, настало время подвести итог. Желания Хравна отныне были самыми простыми: выдать замуж дочь, дать за ней хорошее приданое, дождаться внуков. Йона была его любимицей, такая же рыжая, как он, да и характером пошла в отца. Год назад сосватал ее за себя один из соседей – Орм Лодмунд, сын Стурлы. Знатный крепкий бонд, рачительный хозяин – всем был завидный жених Орм. Правда, был он при этом истовый христианин, настоящий святоша, что отца невесты вовсе не радовало. Но Хравн простил это будущему зятю – и свадьбу сыграли на славу. Все привезенное из последнего похода перешло младшей дочке: пусть живет со своим муженьком по-королевски.

Хравн не замечал взглядов своей старшей дочери Халльдоры, пока еще не просватанной девицы на выданье. Не видел слез зависти, которые проливала та ночами в свою подушку, зная, что ей никогда не дождаться от отца такого щедрого подарка.

Шли годы, и минуло их немало. Умер хёвдинг Хравн Бешеный. К Халльдоре посватался местный бонд – Стюрмир, сын Трюггви, и Халльдора вышла за него. Йона с Ормом давно уже поселились в усадьбе, которую Хравн дал за младшей дочерью; хотя Орму было отчего-то не по душе жить там. Халльдора все уши прожужжала своему мужу о том, как обделил ее отец наследством, и каждый раз, когда свояки встречались, Стюрмир, сын Трюггви, пытался поддеть Орма и спрашивал, где же золото его тестя. Орм лишь отшучивался в ответ: ссоры он не желал.

Меж тем Йона так и не зажила по-королевски, а вела хозяйство, как и подобает супруге зажиточного бонда: муж, дом, двор, дети, домочадцы, скот, слуги. Золото Хравна Бешеного не появлялось на столах во время пиров в доме Орма Лодмунда, не украшало его горниц. Никому не продавал его Орм, и никто не покупал у него ни чаш, ни кубков, ни древних монет. Халльдора много раз приставала к Йоне: где же отцово золото? Все не давало оно ей покоя. Иногда она намекала на то, что Йона могла бы поделиться с сестрою, все же отцовская добыча была разделена несправедливо. Однако Йона, как и ее муж, на расспросы отвечала уклончиво. Спустя несколько лет после свадьбы они покинули мыс Хравна – Воронов мыс – и поселились неподалеку от Медальхюса. В потомстве Господь не благословил их, и в живых из всех детей остался у них единственный сын Стурла.

Состарились и умерли Йона и Орм Лодмунд, но родичи со стороны матери нередко навещали Стурлу и всё наводили его на разговоры о золоте. Что знал о дедовом золоте Стурла, сын Орма, неведомо, но известно, что своими расспросами родня изрядно ему досаждала, как впоследствии и его сыну, Орму Бычья Шея. Возможно, потому Орм-младший, когда женился, продал родительскую усадьбу в Медальхюсе и выкупил себе хутор жениного родича – Еловый Остров на Долгом озере в Северном Эйстридалире, подальше от Воронова мыса.

Возможно, кто-то полагает, что жители Воронова мыса давно позабыли про золото Хравна и разговоры о нем иссякли. Но нет! Слух о золоте Хравна не умер бы и через сотни лет. Это было королевское состояние, не могло оно кануть бесследно. Опять же, всякому приятно поговорить о чужом богатстве, о том, куда оно пропало и как мудро он сам распорядился бы им, попади оно к нему в руки.

Когда Орм Бычья Шея нанимал людей перевозить вещи, трое с Воронова мыса приехали в Эйстридалир и подрядились носить его скарб. Но сколько ни пытались они вызнать хоть что-то о пропавшем золоте, все же никто из них так и не увидел при переезде ни золотых чаш, ни монет, ни ожерелий, ни ларцов с адамантами. Да и где могла скрываться такая груда сокровищ? Из мебели у Орма была лишь резная кровать, кресловые столбы да большой старинный сундук, полный самого обычного добра.

Сундук вызывал самые большие подозрения. При погрузке на паромную ладью ремни порвались – кое-кто потом говорил, что подстроено это было нарочно. Сундук упал и придавил ногу Тюрни Болтуну с Воронова мыса. С тех пор стали его звать Тюрни Хромой Болтун.

Тюрни, несмотря на боль, не сразу поковылял к лекарю, ибо содержимое сундука вывалилось и рассыпалось по прибрежной гальке. Оказались всё это вещи обыкновенные, какие имеются в доме всякого уважающего себя бонда. Пуховая перина, несколько подушек, немного серебряной и медной кухонной утвари, пара женских платьев. Библия, в золотой, правда, оправе – но это же не кубки, не чаши, не блюда, не сотни сотен монет в истлевших от времени кошелях. Тюрни Болтун, вернувшись на Воронов мыс, утверждал, что якобы видел, где Орм Бычья Шея, внук Орма Лодмунда, прячет золото: в сундуке! Он-де разглядел под слоями перин таинственный блеск. Но Тюрни Болтуна знали все, и потому верили ему лишь немногие.

И на Вороновом мысе, как и прежде, толковали, недоумевали и гадали: куда могли деваться они – кубки франкских королей, мониста принцесс, серьги и ожерелья прекрасных заморских королев? Не было? Были! Все в округе знали про золото Хравна. Более ста лет минуло, но оно все продолжало тревожить умы – по большей части детей и подростков, чьи глаза загорались, когда представляли они те груды сокровищ, о которых рассказывали деды. Два потертых мешка из тюленьей кожи давно перестали вмещать все то богатство, что сверкало в пещерах их живого воображения. Впрочем, дети вырастали и забывали о золоте Хравна, ибо находили для себя более важные дела и не верили сказкам прошлых лет.

Но кто-то возьмет да и поверит в то, что и в самом деле были они – золотая цепь и корона короля Хлодвига, монисто королевы Радегунды, блюда, с которых едали знатнейшие ярлы[57] Валланда. Поверит, и мысль о золоте не выгорит у него с годами. И не столь важно, носил ли корону сам король Хлодвиг и держала ли в руках эти монеты королева Радегунда. Золото поманит его – и всё прочее потеряет для него цену. Где же они, ожерелья и кубки, кресты, снятые с ограбленных церквей Валланда, изумрудные бусы, нанизанные на золотую нить, серьги в виде золотых полумесяцев? Где?

Зимний лес вздымался к синим небесам по склонам холмов – справа и слева. Холмы казались еще выше и круче из-за огромных елей, укрытых белыми шапками. Лыжня уходила вперед, и бежал черный пес, взметая брызги сверкающего снега. Радуясь, погружал морду в сугробы, обгонял хозяйку, точно хотел сказать: «Ну же, поторапливайся!» Вильгельмина быстро неслась на лыжах, светлые волосы ее развевались пушистой волной. Иногда она нарочно обгоняла Торлейва, чтобы обернуться и увидеть, как он скользит за нею следом. «Он будто лесной олень, мой Торлейв!» – думала она, глядя в его веселые глаза.

Легко, точно птица, слетала она со склонов. Красная кисточка мальчишечьей лапландской шапочки билась за ее спиною, дразня Торлейва. Он мог бы без труда догнать Вильгельмину, но эта игра увлекала и его. Он скользил след в след за ее лыжами, зная, что вот за этим перелеском она встретит его, разрумянившаяся, веселая. Но чем она его встретит – о том он мог только гадать. Возможно, боевым кличем хёвдинга и снежком, метко запущенным прямо в грудь, за отворот куколя.

Они пробегали мимо голых остроконечных скал, мимо укрытых снегом валунов, с которых срывались схваченные морозом потоки и водопады. Заледеневшие струи сверкали и переливались под лучами солнца. С ветвей, сбитый движеньем лыжников, звуками их веселых голосов, срывался легкий снег. В кустах рябины пересвистывались снегири; стайка красногрудых, снявшись с верхушки, вдруг пролетела над самой головой Буски. Солнце уже клонилось к западу, но лес был все еще полон ало-золотого света и голубых теней.

Сердце Торлейва летело быстрее его лыж. Он бы прицепил его к красному хвостику мелькавшего впереди лапландского колпачка, если б мог. А Вильгельмина бежала впереди, и смеялась, и стряхивала ему за ворот снег с тонких ветвей.

За лесом и пустошью начинался проезжий санный тракт. Слева от него на склоне стояли срубы двора Хёскульда Кузнеца. Большой длинный дом Хёскульда был выкрашен красным суриком; снеговые шапки, нахлобученные на скаты крыш, спускались почти до самой земли. Снизу было видно, как сам Хёскульд и двое его сыновей расчищают дорожку от дома к бане.

– Здорово, Хёскульд! – крикнул Торлейв. – Как дела?

– Вон снегу сколько навалило! – махнул рукавицей кузнец. – А у тебя что слышно?

– Слава Богу, пока ничего, – отозвался Торлейв.

– И впрямь слава Богу. Нам больше новостей не надобно! И так пост на этот Ноль начался хуже некуда. Здравствуй и ты, Вильгельмина! Что Стурла, не вернулся еще из Нидароса?

– Нет покуда, – вздохнула Вильгельмина. – Спасибо тебе на добром слове, Хёскульд!

Он скользил след в след за ее лыжами, зная, что вот за этим перелеском она встретит его, разрумянившаяся, веселая.

По разъезженному санями тракту легко было скользить вдоль домиков поселка. Их можно было бы принять за огромные сугробы, если б из дымовых отдушин не поднимались к вечернему небу прозрачные столбы дымов. То было Городище – так называли это место. Здесь обитали в основном самые бедные издольщики округи – те, кто арендовал свои маленькие дворы у богатого местного хольда[58] Откеля Дуве. Этой осенью Торлейв украсил крыльцо и крышу усадьбы Дуве драконьими головами, цветами и искусными переплетеньями деревянных змей, и довольный работой Откель заплатил ему полмарки серебром[59].

«Красный Лось» был большой гостиницей. Три-четыре горницы почти всегда были заняты, и еще две Агнед держала про запас для нежданных гостей. На дворе имелись и другие строения: хлев, конюшни для лошадей постояльцев, две бани и амбар, в котором хозяйка хранила овес для продажи.

Местные крестьяне, хуторяне, мелкие бонды, арендаторы и работники по вечерам нередко собирались в «Красном Лосе», чтобы выпить кружку-другую пива или стаканчик вина, погреться у печи, отведать стряпни Агнед, поговорить и послушать новости и сплетни, что привозил проезжий люд: паломники, лесорубы, охотники, ловцы соколов, коробейники, скальды, монахи и музыканты. Все они шли и ехали к Нидаросу по Дороге Конунгов.

У крыльца сохли плетеные ручные сани с продавленным сиденьем и стояло несколько пар лыж.

Торлейв и Вильгельмина отвязали лыжи и вошли в дом.

После долгого бега по лесу, полному свежего морозного солнца, странно было очутиться в полутьме сеней, среди запахов жилья, еды и браги.

Агнед сама вышла им навстречу со свечой.

– Здравствуй, девочка! – радостно воскликнула она. – Решила проведать старую Агнед? Останешься у меня на ночь?

– Да, если позволите, – улыбнулась Вильгельмина.

– Еще бы я да не позволила, а взяла бы да на ночь глядя выставила за дверь дочь Стурлы Купца! – рассмеялась Агнед. Вдовий плат строго очерчивал ее веснушчатое лицо и ниспадал складками на полные плечи. Упрямая прядь рыжих волос выбилась из-под повязки и золотилась в свете свечи. – А что отец-то твой, не вернулся еще?

– Не вернулся, – грустно отозвалась Вильгельмина. – Что-то долго он в этот раз, я уже начинаю беспокоиться.

– Даст Бог, все будет в порядке! – заверила Агнед. – Сейчас пошлю Бенгту обслужить этих пьяниц там, внизу, а сама приготовлю вам ужин.

– Погоди, Агнед, – позвал ее Торлейв. – Скажи, охотники, что прошлой ночью останавливались у тебя, они всё еще здесь? Нилус из Гиске, Стюрмир, сын Борда, и те, что с ними?

– В лес они ушли. Обещали вернуться не сегодня-завтра, даже вещи у меня оставили. А зачем они тебе, родич?

– Так. Хотел узнать у них кое-что.

В глазах Агнед мелькнуло любопытство. Но она справилась с собой и не стала ни о чем расспрашивать племянника.

– Все время забываю, что он уже взрослый! – пожаловалась она Вильгельмине. – А рядом с мужем и воином что остается нам, женщинам? Только молчать и не задавать вопросов!

Вильгельмина улыбнулась.

– Располагайся! – кивнула Агнед. – Помни, что здесь ты у себя дома и не должна ни в чем себя стеснять. Ежели что пожелаешь, сразу говори.

– Мы желаем горячего сбитня и лепешек, – немедленно объявил Торлейв.

– Ну ясное дело! – рассмеялась Агнед и ушла на кухню.

Буски, протиснувшись в дверь вместе с Вильгельминой, сразу плюхнулся на пол, поближе к печке.

Вильгельмина и вправду чувствовала себя почти как дома. Она сняла подмокшие пьексы, и Торлейв отнес их за печку – сушиться, а ей принес мягкие меховые постолы[60]. Угли уже почти погасли. Торлейв бросил в мерцающее нутро очага еловое поленце, и вскоре язычки пламени заплясали на смолистой коре. Вильгельмина и не заметила, как в руках ее оказалась кружка горячего сбитня.

Отпив глоток, Вильгельмина убрала от лица пушистую прядь и сказала:

– Раз уж так случилось, давай сходим на Таволговое Болото. Пусть Йорейд прочтет, что говорят эти руны.

– Ладно, сходим, давно пора навестить твою Йорейд. Как-никак завтра праздник, святой Никулас.

Некоторое время они молчали, глядя в огонь, потом Вильгельмина, которой очень хотелось вспомнить что-нибудь хорошее, спросила:

– А помнишь, как ты первый раз пришел к нам на хутор?

– Конечно, – с улыбкой отозвался Торлейв. – Ты в ту пору была такая маленькая верткая ящерица с растрепанной копной светлых волос – настоящий ниссе.

– Мы с тобой сразу разговорились.

– Да. Ты была смешная. Такая вроде серьезная и грустная, не как другие дети… но проказливая! Твой отец просил меня приглядеть за тобой, чтобы ты не лазала на крышу: боялся, что ты свалишься оттуда.

– Я бы никогда не свалилась!

– Мне нравилось играть с тобой. Мне и прежде всегда хотелось, чтобы у меня была маленькая сестра. Такая, как ты.

– И ты вырезал мне Кирстен – куклу, у которой двигались руки и ноги.

– Ты помнишь!

– Еще бы! Кирстен, как ее забыть? Она и сейчас сидит у меня на сундуке. Я тогда сшила ей платье и вышила его сама по подолу. Очень неуклюжая там вышивка, я тогда совсем плохо умела… Ты сделал для Кирстен кроватку, стол и стул. А я слепила из глины настоящие горшки и миски. Стурла обжег их в печи, и в них даже можно было варить кашу!

С наступлением ночи Агнед отвела Вильгельмину к себе в верхнюю горницу, а Торлейв отправился в чулан под лестницей, в котором всегда ночевал, когда оставался в «Красном Лосе».

Утро на святого Никуласа выдалось ясным и солнечным. После ранней службы в церкви Агнед вышла проводить Торлейва с Вильгельминой. Покуда они привязывали лыжи, она смотрела на дорогу из-под руки.

– Случилось опять что-то! – озабоченно произнесла она.

Торлейв проследил ее взгляд.

По дороге быстро приближались двое лыжников. Оба отчаянно махали им руками.

– Это Рыжий Гудрик, – сказал Торлейв.

– Вижу! – отозвалась Агнед. – А следом за ним – Бьярни, сын Грима. И вид у обоих такой, точно их водой окатили.

Гудрик, ровесник Торлейва, когда-то ходил вместе с ним в приходскую школу и вынес оттуда целых два прозвища: Рыжий и Того. Из-под его короткого тулупа виднелся подол грязно-желтого кьёртла и длинные полосатые паголенки, шапка сбилась на затылок, открывая наморщенный лоб и взъерошенные рыжие вихры.

За Гудриком следовал Бьярни, сын Грима, челядинец барона Ботольва, – высокий и плотный, с длинными волосами, собранными в жидкий хвост на затылке. На нем был кафтан зеленого сукна и высокие сапоги из оленьей кожи, обмотанные вокруг голенищ крученой кожаной тесьмою. Отекшее лицо его выглядело еще более помятым и бледным, чем обычно.

Увидав Бьярни, Торлейв распрямил спину и сунул большие пальцы рук за пояс. В свое время, перед самой смертью Хольгера, Бьярни отсудил у них часть леса и выгон. Отец тогда очень переживал из-за этой тяжбы, и Вендолин считала, что она ускорила его конец.

– Здорово, Лось! Здравствуйте, тетушка Агнед! – закричал Гудрик еще издали. – Слыхали, что произошло ночью? Мы идем к Маркусу Сюсломану, чтобы он объявил о созыве нового тинга!

– Я ж говорю, что-то да не так! – всплеснула руками Агнед.

– Привет, Гудрик! – сказал Торлейв. – День добрый и вам, хёвдинг Бьярни. Что-то вновь стряслось в нашем хераде?

– Опять волки! – глухо проговорил Бьярни.

Агнед ахнула.

Рыжие брови Гудрика свелись к переносице.

– Неужто вы… того… не знаете?

– Что ж удивляться, – буркнул Бьярни. – Кроме нас с тобой никто в поселке еще не знает.

– Да говорите же! – вскричала Агнед. – Что случилось?!

– А то, – Гудрик шмыгнул носом. – То, что этой ночью волки… того… задрали старика Клюппа! Я сам видел, своими глазами! Мы все видели, и Бьярни вон, и Одд Законник! Ей-богу! – он сорвал с головы войлочную шапку и бросил ее на снег. Его волосы были мокры от пота, лицо раскраснелось от волнения и быстрого бега. – Прямо на его собственном дворе! – добавил он и наклонился поднять шапку. – Одд Законник говорит: видать, старый Клюпп… того… вышел ночью по нужде – и на тебе! Они на него и напали! Лужа крови вокруг него вмерзла в лед. Пришлось греть воду и отливать старика, чтоб оторвать ото льда.

Он покосился на Вильгельмину, не сводившую с него широко распахнутых глаз.

– Господи, помилуй! – Агнед торопливо перекрестилась. Маленькая обветренная, с крепкими красноватыми пальцами рука ее так и осталась лежать на высокой груди. – Как же так? Он ведь вчера у меня пиво пил!

– Ну вот, а я что говорю! – воскликнул Гудрик. – А теперь с разодранной глоткой лежит у себя в сарае на рогоже!

– Так и есть, – кивнул Бьярни. – Одд пошел звать людей, чтобы помогли забрать тело, а мы – искать сюсломана.

– Царствие Небесное! – тихо проговорил Торлейв и тоже осенил себя крестом.

– Бедный старик! – Агнед смахнула навернувшиеся на глаза слезы. – Он ведь нравом был незлобив, никому ничего плохого… Выпить любил, ну так что с того! Кто ж теперь позаботится о теле его и о душе? Жил один, семьи не было, к богатому двору не прибился – кому он теперь нужен? Дохода тоже никакого, а с пьянства, как известно, один убыток. Кто займется похоронами?

– Клюпп как-то говорил, что у него тут есть какие-то дальние родичи, – сказал Торлейв. – Правда, они при жизни его не слишком привечали.

– Ну и что? – сказала Агнед. – Так часто бывает. При жизни не привечали, а по смерти уважат! Расскажите, как делото было? Как нашли старика?

– Того… спускались мы с холма, – начал Гудрик и икнул. – Одд веселился, горланил песню во всю глотку. Подошли к воротам – они… того… не заперты. Калитка так вот болтается туда-сюда. – Он поводил рукой, показывая, как болталась калитка. – Мы… того… вошли. Стали Клюппа звать. Сказать по правде, такой страх вдруг меня взял. Бьярни кричит: «Клюпп! Клюпп, ты где? Выйди на двор!» А кругом… того… тишина. Только снег падает да ветер качает верхушки. И так они громко скрипят – тоска берет…

– Точно, – подтвердил Бьярни вполголоса. – Будто в воздухе жуть какая-то висела.

– Подошли мы к дому и вдруг видим… того… Как раз у отхожего места он и лежит. Уже его снегом припорошило, но сразу понятно, что это… того… не просто холмик. Пошли следы искать. Снегом все укрыло, но в ельнике под ветками полно было волчьих лап – во, здоровенных!.. – Гудрик показал свою широкую шерстяную рукавицу.

– А что вас привело на Клюппов двор в такой ранний час? – спросила Агнед. – Старик-то на отшибе жил, к нему месяцами никто не захаживал. Я уж и то порой думала: вот помрет, так и будет там у себя лежать, кто его найдет?

– Должен он мне был, – неохотно пояснил Бьярни. – Срок уж давно истек.

– И что же, ты решил долг взыскать со старика? – удивилась она.

– Ну да, хотел я деньги эти стребовать с него при свидетелях. Ноль на носу, нужда у меня в деньжатах-то.

– И велик ли долг? – спросила Агнед, поджав губы.

– Да и не мал, – отвечал Бьярни. – Как раз выходило двадцать пеннингов. Взял я с собою этого вот парнишку Гудрика Рыжего и Одда Законника, чтобы Клюпп достоверно бы знал, что, ежели он деньги не отдаст, я подам на него иск сюсломану.

– Так подайте сейчас, хёвдинг Бьярни, – сказал Торлейв, резко выпрямившись. – Воистину вы получите больше, чем получили бы при жизни Клюппа.

Бьярни прищурился и покачал головой.

– Ох, Торлейв, сын Хольгера, и ты таков же, как твой отец. Не раз я говорил ему: «Не лезь не в свое дело, не к добру это».

– Едва ли во всей округе найдется бонд или лейлендинг[61], кому бедняга Клюпп не был бы должен за выпивку, – продолжал Торлейв. – Но никому еще не приходило в голову требовать у него деньги. Всем было ясно, что он их никогда не отдаст.

– Не заводись, парень, – мрачновато посоветовал Бьярни. – Все равно уж теперь.

Торлейв сердито мотнул головой.

– Лучше бы с меня спросили. Я столько раз покупал ему пиво, что расплатился бы вновь, лишь бы вы не трогали старика.

– Ты, я слыхал, неплохо зарабатываешь своим ремеслом! – обиженно воскликнул Гудрик. – А наш брат должен из кожи вон лезть в стужу и в зной, чтоб семью прокормить. Нет у нас возможности милостыню раздавать! Для нас и пять пеннингов – немалые деньги!

– Так расплатись теперь, Торлейв, сын Хольгера! – Бьярни неприязненно глядел на Торлейва из-под отечных век. – Расплатись, тогда я не стребую с наследников, ежели они найдутся.

Перехватив испытующий взгляд Бьярни, Торлейв вынул из поясной сумки мелочи на два эртуга и молча протянул ему.

Бьярни сгреб деньги с ладони Торлейва.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – пробурчал он, пряча монеты.

Торлейв вновь заложил большие пальцы за пояс и стоял так, насмешливо глядя на Бьярни.

– Ты получил деньги при свидетелях, Бьярни, – сказал он. – Не забывай об этом.

– Ты сам еще вспомнишь о нашем разговоре, малый, – бросил Бьярни. – Еще вспомнишь! – И, сорвавшись с места, он стремительно понесся вперед по дороге.

– Напрасно ты, Лось… того… разозлил его, – покачал головою Гудрик. – Бьярни, сын Грима, – человек опасный. Приближенный самого барона. Он обещал замолвить за меня словечко своему господину, чтобы тот взял и меня на службу.

– Бьярни – трус, – презрительно проговорил Торлейв. – Он только лежачего бить герой.

– Кому и знать, как не нам с тобою, родич! – кивнула Агнед. – Хоть дело и давнее, и негоже помнить обиды так долго… А деньги-то ты мог и кому другому отдать, ежели они жгли тебе руки!

Торлейв хмыкнул.

– Пусть лучше Клюпповы родичи заботятся о его похоронах, чем о его долгах.

– Сестра нашей Оддню, кажется, в каком-то родстве была с ним, – тихо проговорила Вильгельмина.

– Беда-то какая! – покачала головой Агнед.

– Мне Бьярни… того… велел договориться с тобой, Агнед, чтобы мы сегодня вечером сошлись у тебя в «Красном Лосе» да обсудили, что делать, – сказал Гудрик. – Бьярни считает, пора устроить облаву на волков. Второй уже случай!

Агнед развела руками.

– Собирайтесь, конечно. Тут давеча были еще охотники. С ними сам Нилус из Гиске. Говорили, господин барон их вызвал. Надо бы и их сыскать, они где-то в лесах неподалеку. – Агнед обернулась к племяннику. – Может, не ходить вам на Таволговое-то Болото? Путь неблизкий… страшно!

– Нынче белый день, тетушка! – возразил Торлейв. – Чего нам бояться? Мы вернемся засветло.

– Ты, это… того… Лось, – сказал Гудрик, шмыгнув носом, – вечером приходи. Надо всех собрать для облавы.

Торлейв покачал головой.

– Думаю, и без меня достанет народу. Ночевать я пойду на Еловый Остров. Здесь меня не будет.

– Ты, никак, струсил! – заорал внезапно Гудрик. – Да, на волков охотиться – это тебе не за женской юбкой сидеть! – Он кивнул на съежившуюся Вильгельмину и сильно толкнул Торлейва в плечо. Торлейв не ожидал удара. Он отлетел в сторону и упал бы, если б не ухватился за плетень.

– Ты не в себе, что ли? Немудрено после такого-то. Агнед, дай ему воды, пусть успокоится. Пойдем, Мина, нам пора.

– Нет, ты и впрямь… того… струсил! – продолжал кричать Гудрик. – Недаром люди говорят, приворожила тебя маленькая хюльдра с Острова! – Он ткнул пальцем в сторону Вильгельмины. – Она-то вся в ведьму, прабабку свою, и в мать. Говорят, они окрутили своим колдовством Стурлу Купца! Да только эта волшба им на пользу не пошла! Молодая ведьма-то, того, сама и померла родами! Ты бы проверил сперва, нет ли у твоей зазнобы хвоста под юбкою, прежде чем шашни-то крутить!

Торлейв вдруг выпрямился. Вильгельмина впервые видела его таким. Лицо его потемнело от гнева. Он шагнул вперед и крепко взял Гудрика за ворот меховой куртки.

– Сдается мне, слова эти твои были лишними, – сказал он отрывисто. – Как бы тебе не пожалеть о них!

– Не пугай меня, Торлейв, сын Хольгера, – маша руками, как мельница, прохрипел полузадавленный Гудрик. – Много таких, как ты, надо, чтобы меня запугать!

– Довольно будет и меня одного! – сквозь зубы процедил Торлейв. – Никогда ты, Гудрик, не походил на мужчину. Сколько лет прошло, а всё без толку. Так вот, запомни: можешь хоть на весь свет раззвонить про мою трусость – мне плевать. Но за эти свои слова о ней, – он кивнул на Вильгельмину, – ты извинишься немедля!

Вильгельмина тронула его за рукав.

– Не надо, Торве! Оставь. Он не понимает, что говорит!

– Кончайте вы, ребята, свару! – Агнед глядела на обоих с негодованием. – Что это вы, точно петухи, собрались выклевать друг другу глаза? Людей бы хоть постыдились! Праздник сегодня. Да и беда вон какая случилась! Гудрик! Ты и вправду язык-то придержал бы! Совесть есть у тебя иль нет? Родич! Ты же сам только сказал: парень не в себе после такого-то! Видать, Господь за что-то гневается на нас, раз послал такое испытание во вторую неделю поста, да еще и на святого Никуласа! – со вздохом закончила она.

– Простите, – пробурчал Гудрик, зло сверкнув на Торлейва зеленовато-бурыми глазками.

– Бог простит! – не менее свирепо отвечал Торлейв, но воротник Гудрика выпустил.

Буски был очень обеспокоен: с его точки зрения, явно пахло дракой. В чем в чем, а в этом он разбирался – и теперь далеко не бесстрастно наблюдал за происходящим, сидя в двух шагах и напряженно разметая снег хвостом.

– Словам, сказанным в гневе, небольшая цена, – тихо проговорила Вильгельмина. – Я знаю, ты сказал все это с горя, а вовсе не потому, что ненавидишь меня и мою маму.

– Прости меня, Вильгельмина, дочь Стурлы, – пробормотал Гудрик. – Я… в общем, погорячился… – Он вновь шмыгнул носом. – Ну, я… того… побежал к сюсломану! Меня Бьярни ждет.

Вскоре он скрылся за ближайшими сараями, напоследок испуганно оглянувшись на Торлейва.

– Совсем ты, родич, тронулся рассудком! – Агнед укоризненно качнула головой и ушла в дом.

– Ох, Торве! – сказала Вильгельмина, печально глядя Торлейву в лицо.

– Пойдем, – хмуро проговорил Торлейв. Он подобрал оброненную рукавицу и отряхнул ее о колено.

– Торве, может, Агнед права и нам лучше не идти через лес к Йорейд после всего?

– Напротив. Именно теперь надо идти. Пусть Йорейд прочтет руны, если сумеет. Я хочу знать, что все это значит.

Зима сковала топь, бурая трава вмерзла в лед, вьюга намела сугробы к огромным корягам и корням старых, вывороченных бурями елей.

Торлейв и Вильгельмина бежали меж обледенелых кочек, меж чахлых березок, мимо побитого ветром ольшаника, мимо стволов мертвых сосен, белых, точно высохшая кость. Ветер разметал снег, местами был виден желто-зеленый лед с вмерзшими в него прелыми листьями, сучьями и белыми пузырями болотного газа, с кочками, поросшими кукушкиным льном. Иногда меж корнями, меж бурыми стеблями осоки виднелось застывшее тельце бурой лягушки, черные спинки жуков-плавунцов.

Из глубины, из подледной тьмы косматыми щупальцами тянулись кверху коричнево-черные стебли водорослей. Вильгельмине становилось не по себе, когда она смотрела вниз и под слоем льда видела это странное смешенье жизни и гнили, смерти и движения.

Вновь пошел снег; большими хлопьями он опускался на болото, ложился на красную лапландскую шапочку Вильгельмины, на плечи идущего впереди Торлейва. Шли молча. Буски, чувствуя, что хозяйке невесело, не пытался играть и не лаял, а просто бежал следом.

За перелеском, за кустами рябины, за частым ельником, что взбирался вверх по склону, стоял дом старой Йорейд. Сегодня он совсем утонул в снегу, но дорожка к крыльцу была расчищена, а из отдушины поднимался легкий дымок.

– Йорейд печет лепешки, – сказала Вильгельмина, втянув в себя морозный воздух.

Торлейв обернулся.

– Скажи, ты сердишься на меня?

– За что?

– Не слишком достойно я вел себя. Мне жаль, что ты видела меня таким. Если б ты не стояла рядом, я бы ударил его. Я и сейчас еще мог бы его отколотить, настолько я взбешен, хоть и не хуже тебя понимаю, что гневные речи не стоят внимания. Этому Гудрику просто не повезло в жизни.

– Почему ты так думаешь? – спросила Вильгельмина, чувствуя по блеску серых его глаз, что он еще что-то хотел сказать.

– Он не знает, как выглядят ангелы.

– А как они выглядят? – удивилась Вильгельмина. – Ты их видел?

– Приходилось, – сказал Торлейв, и улыбка тронула углы его губ.

– Правда? – недоверчиво спросила Вильгельмина, глядя на Торлейва снизу вверх. – Ну, и какие же они?

– Смешные. Красивые. У них длинные волосы, веснушки на носу и глаза светлые, как песчаная отмель.

– Фу, Торве! – тихо рассмеялась она, ударив его красной рукавичкой в грудь. – Что это ты держишь льстивые речи? Будто мы с тобой только-только познакомились в хороводе, танцуя хринброт[62] на Иванов день!..

– И они носят красные лапландские колпачки.

– Тогда это не ангелы, а гномы, – фыркнула Вильгельмина.

Не успели они подъехать к дому, как им навстречу, проваливаясь в снег по брюхо, бросились три огромных собаки. Буски в два прыжка обогнал Торлейва. Одна из собак, Геста – черная с белой грудью, – была его матерью. Они обнюхали друг друга, виляя хвостами.

Скрипнула дверь, и сама Йорейд, кутаясь в серый платок, вышла на крыльцо.

– Мир вам, тетушка Йорейд!

– И тебе мир, сын Хольгера! – отвечала она. – Хотя что это такое – мир в наши-то времена. Сегодня он есть, а завтра рассыпался в прах, и ничего не осталось…

– Что это такое говоришь ты, бабушка? – Вильгельмина обняла старуху и поцеловала ее в морщинистую щеку.

– Неспокойно нынче в долине, давно уж в этих местах не видели такого зла. Смертью пахнет в воздухе, и ждет она не одного беднягу Клюппа, помяните мое слово.

– Откуда вы знаете про Клюппа? – удивился Торлейв.

– Знаю, – отмахнулась Йорейд. – Хватит тут на морозе-то стоять, ишь как похолодало. Заходите в дом: там тепло и лепешки готовы. Есть у меня еще немного того доброго вина, что Стурла привез мне перед отъездом. Самое время его допить.

Тесные сени дохнули на них запахом скотины, молока, сена и сушеной мяты, венички которой висели под потолком. В углу сохли маленькие ручные сани, стояли лыжи, на стене висели снегоступы из ивовой лозы. На большом плетеном сундуке рядком были выставлены глиняные горшки. Громоздились друг на друге лохани для мытья и стирки, дубовое корытце. В противоположном углу стояли лопаты для снега, уличная метла, маслобойка, небольшая стремянка, на верхней ступени которой сидел крупный рыжий кот Турре. Увидев вошедших, кот выгнул спину дугой и широко зевнул.

– А как ты догадалась, бабушка, что мы придем? – спросила Вильгельмина. – Лепешек напекла.

– Давно уж я не видела тебя, внучка, не меньше двух лун сменилось с тех пор. Да и святой Никулас сегодня, он всегда приводит ко мне дорогих гостей… Но что ж мы в сенях-то застряли, проходите в горницу!

Сверху глинобитного пола Йорейд стелила свежее сено. Лесная поляна, что летом цвела разнотравьем вокруг ее дома, зимой превращалась в толстый ковер, покрывавший пол. Высохшие цветы источали аромат еще более тонкий, чем тот, что имели при жизни.

Вильгельмине всегда казалось, что в одном из своих старых плетеных сундуков Йорейд не хранит вещи, но держит там весну и лето. Пройдет зима, крышки сундуков распахнутся, и весна, а за ней и лето выйдут на свободу во всей красе. Трава и цветы вернутся на свои места. Снег растает, впитается в землю, станет частью трясины, ручьями, рекой, озером, теплым летним дождем.

Большой очаг посередине горницы сложен был из нескольких плоских камней. Здесь Йорейд варила в котле каши и похлебки, пекла лепешки на железном противне, здесь готовила свои целебные отвары. Торлейв и Вильгельмина сели на низкие скамьи друг против друга, чтобы пламя очага согревало их своим ясным жаром, и вытянули ноги к огню.

На столе тут же оказались две большие деревянные тарелки, мед, молоко, творог, сыр и гора лепешек, которые Йорейд положила прямо на выскобленную дочиста столешницу. Торлейв с детства привык соблюдать строгий пост в эти дни: так было принято в семье Хольгера Халльсвейна. Но теперь он подумал, что своим отказом обидит старуху, и это будет худшим грехом, чем есть постом белую еду.

Йорейд попросила его прочесть молитву. Глядя на темное распятие на стене, Торлейв проговорил «Pater noster» и «Benedic Domine»[63] и благословил трапезу.

Вино, разбавленное горячим отваром из трав, меда и дикой земляники, щекотало ноздри своим терпким запахом – так поздней осенью пахнут увядающие сады. Вильгельмина пила крошечными глотками; кружка согревала ее замерзшие руки.

Когда гости насытились, Йорейд спросила:

– Ну, что скажете?

– Страшная смерть постигла Сварта и Клюппа, – ответил Торлейв. – Никак не могу примириться с этим.

– Никто не знает, какая гибель ждет его, – вздохнула старуха. – А знал бы – не мог бы спать спокойно. Господь в милости Своей награждает неведением, а жизнь того, кто ведает, полна горечи. Однако, сын Хольгера, вижу я, что лежит у тебя еще что-то на сердце.

Торлейв помедлил, потом произнес:

– Скажите, тетушка Йорейд, что вы думаете о варгах?

Йорейд чуть откинулась назад. Взгляд ее был полон пронзительного внимания и длился так долго, что Торлейву показалось, будто старуха читает его мысли. Дрожь пробежала меж его лопаток по спине и в горле пересохло, но он не отвел глаз.

Глубокую тишину, воцарившуюся в горнице после вопроса Торлейва, нарушало лишь потрескивание дров в очаге. Пламя стало гаснуть. Йорейд поднялась со скамьи и подбросила несколько сухих веток. Огонь вспыхнул с новой силой, озарил горшки и миски на полках, завешенные рогожей ниши боковуш. Вдруг пламя двумя яркими звездами отразилось в темноте под скамьей. Вильгельмина едва не вскрикнула от испуга, но вовремя поняла, что это всего лишь Турре, бабушкин кот.

– Бойтесь темной ночи среди ясна дня… – тихо пробормотала Йорейд, глядя в огонь.

– Что? – переспросила Вильгельмина, но Торлейв приложил палец к губам. Старуха продолжала:

– Что это? – прошептала Вильгельмина, в страхе сжав руку Торлейва.

Йорейд умолкла. Пока она произносила нараспев свою зловещую песню, в голове у Торлейва разом пронеслось все, что ему приходилось слышать о Йорейд, и он вдруг усомнился: уж так ли неправы те, кто распускал нелепые слухи, и так ли прав он сам, не доверяя им?

– Странную вису сложила ты, бабушка, – прошептала Вильгельмина.

– Это не моя виса, – отозвалась старуха, шевеля палкой хворост в очаге; морщинистое лицо ее было озарено пламенем. – Ее сложили задолго до моего рождения. – Она обернулась к Торлейву. – Ты спросил меня о варгах, сын Хольгера. Что ты знаешь о них?

– Не более того, что известно всем, – произнес Торлейв как мог равнодушно. Ни за что на свете он не сознался бы и самому себе, что его напугал взгляд старухи и сказанная ею песня.

– Ну что ж, слушай. Варг варгу рознь. Если ты говоришь о тех, кому суждено злым роком лунные ночи проводить в обличье волчьем, – с ними все просто. Такого оборотня не бойся днем; не опасайся его и ночью, покуда властитель Мани[64] не выехал на колеснице на небосклон во всем своем величии. Опасен он лишь в ночь Великой Луны. Очень опасен – ибо голод его не знает насыщения! Его не убить ни простым мечом, ни обычной стрелою. Однако едва Мани сойдет с небес, оборотень теряет всю свою силу и возвращается в человечье обличье. И не помнит ничего, что творил он, одетый волчьею шкурой. И все те ночи, что Мани в ущербе, можешь не страшиться его.

Другой варульв – тот несчастный, которого злая воля превратила в зверя, – продолжала Йорейд. – Такого варульва убить можно обычным оружьем, и собою станет он лишь после смерти. Этот варульв не опаснее любого зверя, разве что умнее и хитрее его.

В Холлугаланде[65], недалеко от места, где я родилась и выросла, говорят, жила одна девушка, что отказала парню, просившему ее руки. Парень же тот был сыном колдуна и сам кое-чему от отца обучен. В отместку превратил он ее в волчицу сроком на год. Так ходила она в волчьей шкуре – и должна была охотиться, дабы прокормить себя. Она старалась держаться подальше от отцовского дома, чтобы случайно не нанести урон своей-то семье. Но люди приметили волчицу и устроили облаву. Случилось во время облавы так, что родной отец ее и пристрелил. Лишь когда подошел к ней, увидал он, что на снегу лежит не волчица, а его пропавшая дочь.

Есть, впрочем, совсем другой варг… – пробормотала старуха и вдруг умолкла.

– Какой варг бывает еще, тетушка Йорейд?

– Ни к чему вам это знать. – Старуха недовольно покосилась на Вильгельмину. – Ничего-то ровным счетом это вам не даст. В тех местах, где выпало мне родиться, люди не боялись говорить о таких вещах. Здесь же, на юге, если вы кому перескажете мои слова, может для вас самих быть большая беда.

– Пожалуйста, бабушка, – попросила Вильгельмина. – Какими еще бывают варги? Мы не станем никому пересказывать.

– Хорошо. Слушайте. Только и впрямь лучше будет вам языки-то держать за зубами. Колдуна, который обладает силою обращаться в волка, также называют варгом, варульвом. Варульв-чародей носит волчье обличье по своей воле. Он обращается в зверя и возвращает себе человечью оболочку, когда захочет. В отличие от тех, кто следует за властителем Мани, варульв-чародей не забывает себя ни на миг. Собой он остается как в волчьем обличье, так и в человечьем и одинаково опасен и в одном облике, и в другом.

Йорейд еще подбросила хворосту в огонь.

– Можно долго говорить о варгах. Много есть о них историй, легенд и сказок. Но каков бы ни был варульв – колдун ли, оборотень ли в волчьей шкуре, – все же не так страшен он, как волк в обличье человека.

– Надеюсь не увидеть в своей жизни никаких варульвов, – поежилась Вильгельмина. – А тебе, бабушка, когда-нибудь приходилось их встречать?

– Много было их в прежние времена, – пожала плечами Йорейд. – Вот, например, отец Скаллагрима: всем известно, что он был варульвом. Сам Лысый Грим походил во многом на отца; рассвирепев однажды, он чуть не убил своего сына Эгиля[66]. Говорят, это значит, что и ему досталась часть волчьей крови. Да и о самом Эгиле рассказывают всякое: в волка-то он обращаться не умел, но ярости звериной было ему не занимать.

Давным-давно, – продолжала старуха, погладив по пушистой голове Вильгельмину, – когда я была маленькой девочкой, еще меньше тебя, жила я, как ты знаешь, далеко отсюда, в северном краю. Чтобы попасть туда, надо идти не одну неделю. Идти и идти, так чтобы звезда Скап-Эльзер[67] светила постоянно тебе между глаз, и тогда ты попадешь в тот край, где я выросла: край озер, край, где живут серые гуси и голубые олени. Мой народ умел слагать песни, умел любить, умел не бояться. Мы хорошо знали, кто такие альвы, тролли, ётуны, хюльдреманы[68] и варги. С ними можно жить в мире. Только надо понимать, когда проявлять отвагу, а когда – осторожность.

В ночь Великой Луны каждый в нашей округе запирал двери особенно плотно, закручивал засовы и еще подпирал бревном для верности, ибо все знали, что происходит в такую ночь. Не раз я слышала, как варг возносит к Мани свою тоскливую песнь. Не раз мы видели поутру огромные волчьи следы под стенами наших домов, а в лесу и поле находили убитых оленей да овец.

Места наши заселены не слишком густо: не скажу, чтоб всех по пальцам можно было перечесть, но один другого каждый знал. Чужаки были редкостью. Всем было ясно, что есть среди нас варг. Многие думали на Кара Кузнеца – сутулого, печального старика. Но, будь он и вправду варг, никому у нас не пришло бы в голову попрекать его. В наших местах так считали: ежели стряслось с человеком такое – это не вина его, а беда, ему и самому невелика радость носить волчью шкуру. И все же не очень-то охотно народ с ним водился, да и он старался держаться от всех подальше.

Я иногда приходила к нему – в нашей-то семье его не опасались. Мать моя его жалела и посылала ему еду: усадьба кузнеца была на отшибе, и жил он бобылем. Думаю, был дан ему дар предвиденья. Раз, помню, сидели мы с ним на завалинке, день был ясный, весна пришла в наш край, и под ногами его цвели незабудки. Он сказал мне: «Скоро ты, Йорейд, выйдешь замуж, уедешь в другую страну. Не думай, что люди там будут добрей, а солнце ярче». Я рассмеялась тогда – а ведь так и вышло. Года не прошло, как приехал к нам Оддгейр, сын Бьёрна, вместе с другими людьми армана[69], брать с нас королевскую подать. Оддгейр увидал меня и в тот же день пошел к моему отцу. Мне он тоже приглянулся. Я и уехала с ним, как мать меня ни отговаривала. «Таким, как мы, не место там, куда отвезет тебя сын Бьёрна, ждет тебя много бед», – говорила она. Возможно, она была права.

– Ты уверена, бабушка, что Кар Кузнец был варгом?

– Кто знает… Сам он никому о том не рассказывал. Но ведь кто-то из нашей округи точно носил волчий облик в лунные ночи. Может, и Кар.

– Он был злой человек?

– Нет. Очень одинокий, но не злой. И денег за свою работу брал немного. Люди его уважали. Там, где я родилась, люди жили трудно, зато знали цену жизни. Это здесь у вас принято чуть что хвататься за секиру или меч. Здесь бы бедняге Кару и полгода не прожить, хоть бы даже он и не был варгом, а просто люди бы про него так решили.

– Да уж, это точно, – пробормотал Торлейв.

– Покажи стрелу, Торве, – сказала Вильгельмина, подняв на него глаза.

Торлейв выложил из сумки на стол длинный сверток и размотал тряпицу. Пламя очага сверкнуло багровым отблеском на четырехгранном серебряном наконечнике.

Йорейд долго рассматривала стрелу, не прикасаясь к ней. Затем осторожно, точно та могла рассыпаться у нее в руках, взяла ее и поднесла к самому носу. Взгляд ее оставался совершенно спокоен, только крылья носа внезапно раздулись.

– Где вы ее взяли? – спросила она.

Вильгельмина вздохнула и начала рассказывать. Йорейд слушала внимательно, не перебивая до тех пор, пока та не произнесла имя Финна.

– Я должна была понять сразу! – воскликнула старуха. – Вот она, старость! Не гожусь уж никуда… Конечно, это он! Я должна была по голосу узнать его еще вчера, да он, видать, совсем его потерял, вместе с совестью!

– О ком ты, бабушка?

– Он был хром? – спросила Йорейд.

– Да.

– Со шрамом через всю щеку?

– Да.

– Был у меня ученик, с тех пор минуло уж не меньше сорока зим, – задумчиво проговорила Йорейд. – Он пришел с севера, из наших мест, и сердце мое лежало к нему. К тому же был он неглуп и не бездарен. Только не там полагал свое усердье. Расстались мы с ним нехорошо. Кто же мог знать, что все так обернется и что он снова придет? Слыхала я ночью его голос, он пустил его по ветру с недоброй целью. Я чуяла зло, потому и вышла. Потому встала на камень и стала петь поперек, что чуяла: зло идет к Долгому озеру! Счастье, что слабым было оно, ибо в мои годы и я уж не так сильна, как прежде.

Торлейв поежился. Ему казалось, что старуха бредит.

– Финн был твоим учеником? – удивилась Вильгельмина. – Чему же ты его учила, бабушка? Врачеванию?

– И этому тоже. Петь его учила, руны резать, окрашивать их.

– Что здесь написано, тетушка Йорейд?

Старуха подняла голову и внимательно посмотрела на молодого человека.

– Ты это прочел, Торлейв, сын Хольгера?

– Нет.

– Ты же человек образованный, неужто не читаешь рун?

– Я читаю руны, младшие и старшие, но не финскую тайнопись.

– Чтобы резчик да не смыслил в рунах, чтобы не резал их и не знал их тайной силы! – возмущенно проворчала старуха. – Такого в прежние-то времена и быть не могло!

– Прошло то время, тетушка Йорейд, когда люди верили в силу этих знаков. Теперь они верят в другое.

– Верь, не верь, – возразила Йорейд, – какая разница? Или солнце перестанет светить, если я не буду верить в его свет? Или ты считаешь, что Один[70] напрасно провисел на ясене Иггдрасиль[71] девять дней и девять ночей, пригвожденный к его стволу своим собственным копьем?

– Старые сказки, – пожал плечами Торлейв.

– А что ты скажешь про сейд? – спросила старуха. – Ты, такой образованный парень? Знаешь ли ты, что такое сейд[72] и какой силой он обладает? Или ты полагаешь, что это тоже «старые сказки»?

– Это северное колдовство.

– Верно! Самое гнусное колдовство, ибо оно никогда не несет в себе ничего доброго. Это колдовство может лишь разрушить, но не может создать. Те, кому не даются ни простая волшба, ни магия рун, ни гальдр, – самые бездарные бабы, самые никчемные колдуны, – вот кто такие сейдмады, сейдконы[73]. Кто познал гальдр[74] в его дивной глубине, никогда не опустится до сейда! Гальдр во много раз сильнее; он, как и руны, исцеляет от сейда… Но я и помыслить не могла, что Финнбьёрн Черный Посох падет столь низко. В прежние-то времена ни за что бы не стал он творить сейд. Похоже, он вовсе из ума выжил: ему, видать, невдомек, чем это может для него кончиться!

– А чем это может кончиться? – испуганно спросила Вильгельмина.

– Придут духи зла, которых он хочет заставить работать на себя, и утащат его в преисподнюю! – выкрикнула Йорейд, перекрестившись на деревянное распятие.

– Так его зовут Финнбьёрн Черный Посох?

– Так звали его прежде, – проворчала старуха. – Ясно, для чего понадобилось ему сменить имя: он хочет обмануть меня. Знает, какую власть над человеком имеет тот, кому ведомо его настоящее имя; знает и боится меня! И правильно делает, что боится, раз посмел он опуститься до сейда – курам на смех!

– Бабушка! – подала жалобный голос Вильгельмина. Изумленная, она не могла узнать Йорейд в этой величественной старухе. Согбенная спина распрямилась, глаза сверкали. Йорейд не только стала выше ростом – она точно помолодела в гневе.

– Знала бы я, где его найти! – воскликнула она. – Я бы пришла к нему и раскрыла бы ему глаза на его глупость! Надо же, чего выдумал; или наслушался бабьих сказок, или поманил его золотой блеск, или застит ему глаза что другое, не ведаю что…

– Бабушка! – снова тихо позвала Вильгельмина, и Йорейд наконец посмотрела на нее.

– Бедное мое дитятко! – сказала она. – Уж не я ли сама опутала тебя этой нитью, не я ли привела беду в твой дом? Я же думала о тебе день и ночь, ждала, что ты придешь ко мне. И вот ты пришла, но я не знаю, что сказать тебе. Неспокойно в лесу, беда подступила… Я слышала пение вчера во время бури. Слышала и поставила песнь свою на его пути. Не могу я понять, кому понадобилось насылать беду на Еловый Остров? Ежели это Финн, так едва ли он сам до такого додумался, да и зачем ему, после всего, что он уж натворил. Нет, это кто-то иной несет в душе своей ад и сеет безумие…

– Так что же написано на стреле, тетушка Йорейд? – осторожно спросил Торлейв.

– Ежели ты сам не в силах прочесть, то тебе и знать не надобно! – Йорейд взяла со стола стрелу и внезапно швырнула ее в огонь.

Пергамен, из которого было скручено древко, вспыхнул синеватым шипящим пламенем. Йорейд бормотала что-то над очагом, но Торлейв ничего не мог разобрать. Вильгельмина понимала родной язык Йорейд, но старушечье бормотанье казалось и ей бессмысленным набором слов. Оба они в изумлении смотрели, как сгорает древко, как извиваются языки синего пламени, слизывают с серебра странные письмена, как начинает плавиться наконечник, тает и оплывает острота его граней.

– Теперь получается, будто мы украли стрелу, – сказал Торлейв. – Я ведь собирался отдать ее охотникам.

– Неведомо, сколько вреда может причинить злая волшба, – проворчала Йорейд. – Что ценного, по-твоему, было в той стреле? Не свиная же кожа. Серебро? Так возьми его и отдай этим охотникам, когда их встретишь. Хотя лучше было бы тебе никогда их больше не видеть.

Она взяла длинные щипцы, выхватила из огня наконечник, растекшийся белой мягкой кашей, и бросила его в лохань с водой.

– На вот! – Она сунула в руку Торлейву мокрый, теплый еще кусок серебра. – Огонь очистил его. Теперь оно не может причинить вреда.

– Бабушка, – спросила Вильгельмина, покуда Торлейв удивленно разглядывал серебряную лепешку, лежавшую на его ладони. – Я ничего не понимаю. Объясни мне: что все это значит?

– Страшно мне за тебя, дитятко. Что-то случилось, зло пришло в долину. Чую его, но в чем оно – не ведаю. Стара я стала.

– Что-то с отцом? – подскочила Вильгельмина, встревоженная внезапной мыслью. – С ним что-то случилось? И этот сон сегодня… Почему он не вернулся до сих пор? Он обещал приехать на святого Климента.

– Сядь. Если хочешь знать, сядь и дай мне руку.

Вильгельмина села, и Йорейд опустилась на скамью напротив нее. Вильгельмина протянула ей через стол свою маленькую ладонь, и старуха крепко сжала ее пальцы.

– Вспоминай его лицо, – приказала она. – Думай о нем, а я буду петь. Непрестанно думай о нем.

Вильгельмина послушно представила себе Стурлу, его широкое обветренное доброе лицо, его усы и коротко стриженную темную бороду. Его небольшие глаза, такие веселые, полные радости, когда он смотрел на свою единственную дочку. Она вспомнила его сильные руки, его объемистый живот, кафтан, в котором он уехал из дому, и теплую ольпу из пегой овчины – он всегда надевал ее в дорогу. И тут Вильгельмина стала точно погружаться в сон и увидела край фьорда и море. Она стояла на высоком берегу. Далеко внизу холодные волны с шумом перекатывали ледяную кашу по гальке и валунам. Потом она увидела густой еловый лес и высокую скалу, нависающую над бездонной пропастью. Внизу бурлила река, над ней клубился белый туман. Огромный камень на вершине скалы походил на голову ётуна, дожди и ветры вытесали черты каменного лица. Кусты и маленькие деревца усиливали сходство – точно волосы, в беспорядке растущие на лысеющей макушке великана. Щели глаз будто приглядывались к Вильгельмине.

«Где это?» – подумала она. Небо было смутным, сумеречным, снег слетал на странный незнакомый лес. Скала была изборождена множеством шрамов и сколов. Снег выделил их, словно начертал белые неразборчивые руны на ее темной поверхности. Вильгельмина так отчетливо видела эту скалу, что, казалось, могла бы дотронуться до нее; она протянула руку – но видение исчезло.

Теперь она стояла рядом с высокой каменной башней, к подножию которой лепилась бревенчатая пристройка. Из отдушины на ее крыше сочилась тонкая струйка дыма, светлея против ночного неба. Горели редкие холодные звезды. За молодым ельником кто-то быстро скользил на лыжах. Она приблизилась и с удивлением поняла, что это Торлейв. Нет, нет, подумала она, это всё не то. Она слышала, как где-то заунывно поет Йорейд, выговаривает слова своей странной песни.

«Я должна думать об отце», – напомнила себе Вильгельмина – и сразу оказалась в каком-то новом месте. Дорога вилась меж высокими холмами. Была поздняя осень, листья почти все облетели. Вильгельмине место показалось знакомым: они с отцом проезжали мимо него на пути к Нидаросу. Вон с того поворота уже должен быть виден и сам город, изгиб Нидельвы и два колокольных шпиля Святого Олафа.

Было утро, лил дождь, по лужам на размытой дороге прыгали крупные пузыри. Трещали ветки, слышался звон и скрежет металла, люди кричали столь яростно, что заглушали шум дождя и пение Йорейд. Это была битва, и там был отец. «Стурла!» – хотела крикнуть Вильгельмина, но песня Йорейд запрещала ей говорить. На Стурле висели двое, а третий, человек в алой рубашке, вязал ему руки.

– Стурла! – в отчаянии закричала Вильгельмина и широко распахнула глаза.

Она была в доме у Йорейд, и старуха держала ее за руку. Торлейв сидел на краю скамьи и смотрел на нее с такой болью, нежностью и страхом, что комок, стоявший у нее в горле, разошелся, и она заплакала.

– Я видела! – сказала она, всхлипывая, и взглянула в горящие синие глаза Йорейд. Они показались ей не менее странными и дикими, чем песня, которой старуха погрузила ее в сон.

– Я видела все, что видела ты, – проговорила Йорейд.

– Что это значит, бабушка? Стурла жив?

– Он жив.

– С ним какая-то беда? Что это были за люди?

– Нельзя доверять целиком тому, что явилось тебе. Все эти видения – лишь отраженье твоих чувств. Будь он мертв, ты бы увидела его мертвым, но этого не было. Возможно, виденье достоверно, возможно, нет. Может, ты видела прошлое, а может, будущее. Это лишь чувства, не более. Те силы, что вызвала я своим пеньем, никогда не обманывают, но наше воображение строит вокруг то, что нам вздумается, и иногда наша память подсказывает нам не то. Но смерть не умеет лгать. Отец твой жив.

– Я ничего не понимаю! – сказала Вильгельмина с отчаянием.

– А и не надобно тебе ничего понимать. Лучше бы тебе, девочка, не ходить домой, а остаться у меня. Чую я зло, а как избыть его – не знаю.

– Не могу, бабушка. Как же там Оддню и Кальв вторую ночь без меня? Не волнуйся, сегодня Торлейв переедет к нам на Еловый Остров.

Торлейв решительно поднялся со скамьи.

– Тетушка Йорейд, нам с Вильгельминой пора в обратный путь. Темнеет рано, нам надо засветло оказаться на хуторе. Не хотелось бы разделить судьбу Клюппа.

– Ах да, волки, – усмехнулась старуха. – Волки, варги, оборотни. Этот морок не про нас, это пусть Финнбьёрн Черный Посох надеется убить варульва серебряным болтом из самострела с помощью сейда. Запомни мои слова, Торлейв, сын Хольгера: эти, как ты говоришь, сказки – совсем о другом. Финнбьёрн Черный Посох и то плохо понимает, с чем он имеет дело, а вам к этому и близко подходить не след. Хочешь скорее увести ее от меня, чтобы я, дура старая, не морочила ей голову своими бреднями? Да, может, ты и прав, сын Хольгера. Может, ты и прав. Держитесь друг друга. Вильгельмина, внученька, выйди-ка на двор, мы с сыном Хольгера сейчас догоним тебя. И ночь ли, день ли, нынче не стоит опасаться варга, нынче бойтесь человека. Голод у него волчий, ненасытный, но жестокость у него – человечья. Его бойтесь и при луне, и среди ясна дня, как говорит песня.

Вильгельмина кивнула и пошла в сени. Она так устала, что даже бояться у нее уже не было сил.

– Зачем вы так напугали Вильгельмину, тетушка Йорейд? – спросил Торлейв.

Йорейд посмотрела на него снизу вверх.

– Ты славный мальчик, Торлейв, сын Хольгера. Оба вы добрые дети, и ты, и она. Не оставляй ее. Для нее наступают трудные времена.

– Я не оставлю ее, можете быть уверены.

– Монахи из Нидароса неплохо научили тебя уму-разуму, – невесело усмехнулась старуха. – Одному только научить тебя они не сумели. И где же им тебя научить, коли они и сами не умеют?

– Сегодня вы говорите загадками.

– Приходи ко мне, когда наступят лучшие времена. Летом. Я сварю светлого пива: оно очищает разум. Я начертаю старший футарк на камнях, и разложу их пред тобою на песке, и научу тебя, чем «naudir», нужда, отличается от «winju», счастья[75]. Это понимать всякому резчику на пользу. Помнишь исландца Эгиля, сына Лысого Грима? Не умей он резать руны и не знай тайного их смысла – что стоило бы его мастерство скальда, когда враг его Бард велел подать Эгилю рог с ядом?

– Эгиль вырезал руны на роге, рассек себе ладонь ножом и окрасил их своею кровью, – сказал Торлейв. – Виса, сказанная им, привела в действие силу рун, и рог разлетелся на куски. Так говорят люди.

Торлейв уже наклонился, чтобы, выходя, не удариться головой о низкую притолоку, но внезапно выпрямился:

– Тетушка Йорейд, почему не расскажете нам с Вильгельминой всё, что знаете?

– Я знаю не больше того, что знаю, – отозвалась старуха. – Неужели ты думаешь, что я не сделала бы всё, что в моих силах, чтобы уберечь мою девочку от несчастья? Не ведаю, что ты думаешь обо мне, Торлейв, сын Хольгера; люди всякое про меня говорят. Я и впрямь имею некие знания… сверх тех, что даны людям из Городища. Но ежели мне и открывается что-то, чего не видите вы, то, поверь, это не то, что сага, где одно слово следует за другим и все они вместе складываются в повесть. Если ты возьмешь лист пергамена, исписанный сверху донизу, и, не читая, ножом изрежешь его в клочья, а после изымешь несколько обрывков, ты не поймешь всей саги; но отдельные слова и руны будут тебе ясны. Возможно ли по ним угадать общий смысл? Иногда – да, иногда – нет. Так же и то, что дано мне увидеть в будущем и в прошлом. Если слепец пощупает лишь волчий хвост, сможет ли он описать уши зверя? Я могу лишь с уверенностью сказать, что со Стурлой не всё ладно; но он жив… пока еще жив, раз Вильгельмина не увидела его мертвым.

– Нам надо идти, чтобы успеть засветло, не то, боюсь, нам придется самим убедиться в том, что у волка, кроме хвоста и ушей, есть зубы, – сказал Торлейв.

– Да хранит вас Господь, дети, я же стану петь за вас. Волков не бойтесь: от этого-то зла есть кому вас защитить.

На дворе Торлейв глубоко вдохнул холодный воздух. Интересно, что бы сказал брат Мойзес? Когда-то он так бережно разворачивал перед Торлейвом истлевшие пергамены, приносил деревянные таблички, на которых едва проступали очертанья рун. Где кончается простое знание, и где тот миг, когда оно врастает в тайное, запретное? «Деды считали колдовством любую поэзию, и, возможно, они были правы», – так говорил брат Мойзес; он, знавший наизусть множество стихов, сказов, песен, поэм, баллад. Что бы теперь сказали вы, отче?