Олимпийцы
Сегодня, оглядываясь на те, давние времена, пока еще ворота памяти не захлопнулись за мной окончательно, я понимаю, что если бы нас воспитывали родители, жизнь казалась бы нам иной. Но для тех, кого опекали тетушки и дядюшки, подобное мироощущение вполне допустимо. Они были добры к нам настолько, насколько это необходимо по отношению к живому существу, но вместе с тем и безразличны (что само по себе, как мне стало понятно позже, свидетельствует о некоторой ограниченности) и при этом, ни минуты не сомневались, что ребенок равнозначен обыкновенному зверьку. В довольно раннем возрасте я осознал эту ограниченность старших, скрывающуюся за заботой, и то, как распространена она в нашем мире. Как у Калибана, невежественного дикаря, размышляющего о происхождении и характере своего божества Сетебоса, во мне росло смутное ощущение довлеющей надо мной силы, сознательной, своевольной, склонной к неожиданным выходкам – «потому что так надо» – и я не мог понять, почему эта власть дана таким беспомощным и бездарным существам, когда гораздо разумней было бы наделить ею нас самих. Эти взрослые, по воле случая опекавшие нас, не вызывали уважения, лишь смешанное чувство зависти к их свободе и жалости, что они не способны ею воспользоваться. В самом деле, нас поражала беспомощность в их поведении, когда мы удосуживались об этом задуматься, что происходило не часто. Имея полную возможность предаваться радостям жизни, взрослые ею не пользовались. Они могли бы весь день плескаться в пруду, гонять цыплят, лазать по деревьям в самой не подходящей для этого воскресной одежде, могли бы взять и накупить пороху при свете дня, палить из пушек и взрывать мины на лужайке, но они даже не пытались. Никто не тащил их в церковь по воскресеньям, и, все же, они регулярно ходили туда по собственной воле, впрочем, и мы сами упускали множество возможностей насладиться жизнью.
По большому счету, существование этих Олимпийцев было, как будто, полностью лишено смысла, даже их движения казались сдержанными и медлительными, а занятия глупыми и бессмысленными. Они не видели вокруг себя ничего кроме обыденности. Фруктовый сад (удивительное место, населенное феями) для взрослых был лишь садом, где созревали яблоки и вишни, или не созревали, когда капризы матушки Природы не обходили нас стороной. Их нога никогда не ступала в ельник или заросли орешника, они не грезили о чудесах, таящихся в ветвях. Таинственные ручьи, такие как древний Нил, питавший утиный пруд, не казались им волшебными. Они не подозревали о существовании индейцев и не обращали внимания на бизонов или пиратов (с пистолетами!), хотя мир вокруг так и кишел чудесами. Они не стремились исследовать разбойничьи пещеры или раскапывать спрятанные сокровища. Пожалуй, лучшим, что делали эти взрослые было то, что большую часть времени они проводили в душных помещениях. Единственным исключением оказался викарий, который сразу же понимал, что лужайка за фруктовым садом превратилась в прерии, едва мы, намокасиненные и притомагавканные, с воплями мчались по ней на буйволах в предчувствии кровавого боя. Он никогда не смеялся и не насмехался, как делали обычные Олимпийцы, он обладал необыкновенной способностью дополнять игру массой ценных указаний. Нас поражало его глубокое понимание жизни, которое он получил, благодаря долгому жизненному опыту. К тому же, он всегда с готовностью исполнял роль вражеской армии или банды индейцев-мародеров. Одним словом, весьма достойный человек, наделенный талантами во многом превосходящими, насколько мы могли судить, таланты большинства. Думаю, что сейчас он епископ, у него были все необходимые для этой должности качества.
К этим странным существам приходили гости, чопорные и бесцветные, как и сами Олимпийцы, одинаково лишенные каких-либо интересов и разумных стремлений. Они возникали словно из облаков и проплывали мимо, чтобы и дальше влачить бесцельное существование где-то за пределами нашего кругозора. К нам же безжалостно применялась грубая сила. Нас хватали, мыли, на нас натягивали чистые воротнички. Мы молчаливо и привычно подчинялись, скорей с презрением, чем со злостью. С намасленными волосами и застывшими притворными ухмылками мы сидели и слушали привычные банальности. Как разумные люди могут тратить драгоценное время таким образом? Нам часто приходилось задавать себе этот вопрос, когда высвободившись из плена, мы направлялись прямиком к глиняному карьеру – лепить горшки, или в заросли орешника – поохотиться на медведей.
Нас бесконечно поражала способность Олимпийцев беседовать за столом, поверх наших голов, на общественные или политические темы, ни минуты не сомневаясь, что эти глупости, эти бледные призраки реальности, несут в себе важный смысл. Мы – «посвященные» ели молча, но в наших головах зрели планы и тайные замыслы, из которых, на самом деле, и состояла настоящая жизнь. Просто мы оставляли ее снаружи, за дверями, и сгорали от нетерпения вернуться к ней. Конечно, мы не тратили сил, чтобы поведать взрослым о нашем знании: тщетность попыток была многократно доказана. Ребенок, полный мыслей и стремлений, оставался один на один с вечно враждебной силой, силой, которую мы научились избегать. Не существовало других единомышленников, кроме нас самих. Эти странные бескровные создания были нам совсем не понятны, намного ближе и роднее казались добрые животные, которые делили с нами настоящую жизнь под открытым небом. Отчуждение укреплялось постоянным чувством несправедливости, неспособностью Олимпийцев остановиться, признать свою ошибку или принять подобные уступки с нашей стороны. Например, когда я однажды швырнул кота из окна верхнего этажа (я сделал это не из жестокости, и кот не пострадал) я был готов, после небольшого раздумья, признать свою ошибку, как истинный джентльмен. Но, разве помогло бы мое признание в решении вопроса? Знаю, что нет. Или еще, когда Гарольда заперли в комнате на весь день, за то, что он напал на соседскую свинью и побил ее – деяние достойное презрения – хотя, в действительности, он был вполне в дружеских отношениях с хрюшкой, преступнику даже не была предоставлена возможность раскаяния. Конечно, Гарольд не остался в заточении на весь день, он очень быстро сбежал через окно с помощью пособников, и просто вернулся после ко времени своего торжественного освобождения. Слово примирения могло все исправить, но это слово так и не было произнесено.
Что ж, Олимпийцы давно остались в прошлом. И теперь мне почему-то кажется, что солнце светит не так ярко, как раньше, а бескрайние луга былых времен уменьшились и сократились до нескольких жалких акров. Горькое подозрение закрадывается ко мне в душу. Et in Arcadia ego (И я в Аркадии родился). Неужели и я стал Олимпийцем?