Северяне
Судьба подарила нам подарок – целых две недели, пока мы ждали приезда папы, мы жили у гостеприимного дяди Вани, работника туристический базы «Золотое Озеро». Впервые тогда увидели мы настоящие горы – они окружали нас повсюду. Если окинуть взглядом всю местность, то можно представить, что ты находишься внутри огромной горной тарелки, на самом её донышке, у зеркально чистого, бросающего миллионы блёсток озера Телецкое. Вид впечатлил нас.
– Мама, мы будем изучать эти места? – спросила я.
– Конечно, будем. Вот папа приедет, договорится с работой, нам дадут новый дом, мы расселимся, и бегайте, изучайте!
В маминых глазах радости было мало. Скорее, грусть и тоска по Северу, страх от неизвестной таёжной жизни.
Спустя две недели нашего пребывания на турбазе к нам приехал отец, злой и уставший. Он сжимал в зубах сигарету и говорил:
– Представляешь, Лариска, этот гад обещал новый дом! А теперь говорит, что дом заняли! Как можно верить людям? Ещё директором лесничества называется! Бошку оторвать бы такому директору!
Мама сидела на краю скамейки и вытирала слёзы подолом от халата. Это был мой любимый мамин халатик, жёлтый с красной окантовкой. Он был сильно поношенный, но такой родной, пропахший её потом, сладковатым и до боли знакомым и любимым.
Я залезла к ней на колени и спиной прижалась к её груди – большой, мягкой и тёплой.
– Нина, слезай, – сказала мама, – мне надо вещи собирать. Куда мы теперь, Алик?
– Выход всегда есть! Не реви ты, и так кошки на душе скребут, – сказал отец и прижал окурок ко дну пепельницы. – Тут в соседнем посёлке домик продаётся всего за семьдесят рублей, на Школьной улице. Одевайся, пойдём смотреть. Перезимуем в нём, а следующим летом переедем в большой дом. Я с этого гада так просто не слезу!
Так мы вчетвером переехали из просторного уютного дома дяди Вани в старый покосившийся домик, скорее напоминавший избушку Бабы Яги, чем жилище, пригодное для людей. По углам малюсенькой комнаты росли самые настоящие грибы.
– Олег, смотри – грибы! Так бывает разве? Они же в лесу растут, я точно знаю.
– Не знаю, Нинка. Разные грибы бывают. Ну и запах здесь стоит!
Папа с каким-то дядей занесли нашу просторную двуспальную кровать, которая заняла почти всё место в комнате. Кровать не смогла пережить переезда – стройные ножки отломились, и она всем телом рухнула на пол.
– Пока так пусть стоит, – махнул рукой папа, – потом что-нибудь придумаем. Матрац цел и ладно.
С другой стороны поставили тяжёлый трёхстворчатый шифоньер, лакированный и солидный, с зеркалом на внутренней левой двери – он встал величественно и важно, верхней крышкой упёршись в потолок. Шкаф как будто бы говорил:
– Да уж, тяжёлая ноша легла на мои плечи! Я, благородный немецкий шифоньер, не готов жить в этом сыром помещении! Я отсырею и погибну! Ваши переезды оставили неизлечимые шрамы на моей красивой лаковой двери, кто их теперь залечит?
Но у него, как и его хозяев, выхода уже не было.
– Лариса, помоги мне пододвинуть кровать к окошку! Около печи жарко будет, может загореться, – сказал отец. – Навались всем телом как я, и толкай сильнее. Да не ленись ты, и – раз, и – два!
– Алик, я не могу, тяжело, – причитала мама, смахивая пот со лба.
– Не могу! А кто может? Сказал – толкай!
Мама покорно склонилась перед кроватью, обхватив руками лакированную спинку.
Вскоре вся мебель была расставлена, на тумбочке водрузился «Горизонт», большой телевизор, купленный в Сегеже по счастливому случаю. Вещи аккуратно разместились по местам; на окнах появились портьеры, серые, с огромными алыми розами, наклонившими свои бутоны вниз. Шторы нижним краем легли на пол, и наша избушка стала походить на жилое помещение.
– Лариса, пока с работой туго, – сердито говорил отец. – Меня обещали в новую школу художником-оформителем устроить, директор просил немного подождать, пока она построится. Есть место в кочегарке, я в ночную смену буду ходить, а ты – в дневную. И работа, какая-никакая, и дети под присмотром.
Так мама стала работать кочегаром. Я часто прибегала к ней в котельную, сидела на деревянной лавке, застеленной поверх тяжёлой стёганной фуфайкой, и с изумлением смотрела, как она своими маленькими руками берёт большую лопату, загребает уголь, и специальной варежкой – верхонкой, открыв дверцу печи, забрасывает уголь в топку.
Вечером уставшая, с чёрными, как смоль руками, мама возвращалась домой, а отец шёл к ней на смену.
Наступила золотая осень, всё шло своим чередом: родители работали, мы с братом познакомились с детьми, бегали по улицам посёлка, а новые соседи вслух стали нас называть Северянами.
Я быстро привыкла к нашему новому жилищу, к постоянному запаху сырости и к большой фляге, стоявшей в углу за кроватью.
– Как из неё противно пахнет, – сказала как-то я маме, – я открыла её, а там пузыри и кислым воняет.
– Ладно, Нина, и это переживём, – вздыхала в ответ мама.
Темным октябрьским вечером мы ждали маму с работы, я играла с моим «ребёнком» – маленьким резиновым пупсиком с тёмными нарисованными волосами, подвижными ручками и ножками.
– Нинка, ты почему ещё не в кровати? – сидя на кухне с соседом и разливая ковшом содержимое фляги в стаканы, спросил отец.
– Я не усну без мамы… – ответила я и продолжала вырезать ножницами дырочки в тряпке – новое платьице для малыша.
В следующий момент папа выхватил моего пупсика и, открыв дверцу печки, забросил его в огонь.
– Папа! Папочка! Вытащи его! Он умрёт! – орала я и, хватая папу за руку, упала на колени.
Сквозь яркую щель печной дверцы я видела смерть моего малыша – безмолвного, беззащитного, безвинно сожжённого пупсика. С ним мысленно горела и я.
Отец отбросил меня на кровать и сел за стол.
– Вот, Миша, такая жизнь, кругом гниды. Думал, здесь люди лучше, нет, ошибся. – И, сжав кулак, со всей силы ударил по столу так, что стаканы подпрыгнули и задрожали.
Я залезла под одеяло и плакала от горя до тех пор, пока не уснула, несчастная и опухшая от слёз.
Утром мама так и не пришла… Она работала в кочегарке ночью вместо пьяного отца, а утром снова осталась в свою смену.
Рубцы ложились на мою детскую душу один за другим, для нас жизнь в страхе стала нормой, мы не понимали, что можно жить иначе.
– Лариска, Нинка, идите в баню! Там горячо уже! – крикнул со двора отец.
Мы с мамой пошли через огород вниз к краю забора, где, перекосившись на один бок, стояла бревенчатая банька с низкими дверьми и маленькой дырой вместо окна.
Как обычно, мама поставила меня в таз и, набрав в ковш воды, поливала сверху на волосы.
– Нина, ты почему такая грязнуля? Ты же девочка, – приговаривала мама, намыливая мне голову. – Где ты бегаешь всё? Посмотри на Олега и на себя. Он опрятный, хотя мальчик.
– Мам, жарко, – сказала я. – Смывай скорее, я хочу выйти!
Мама ополоснула меня тёплой водой, накинула полотенце и толкнула плечом дверь.
– Нина, помоги мне, не могу открыть!
Мы вдвоём со всей силы навалились на покрытую сажей деревянную дверь, но она не сдавалась.
– Мама! Нас заперли! Я не могу уже!
– Нина, ложись на пол, там не так горячо! – с дрожью в голосе сказала мама и, прижав лицо к маленькому отверстию под потолком, закричала во весь голос:
– Помогите! Люди! По-мо-ги-те!
Через несколько минут мы услышали голос соседа, который подбежал к бане и убрал бревно, подпиравшее дверь. Он выпустил нас из невыносимого плена.
– Кто это вас замуровал? Так и угореть недолго! Хорошо, я в огороде был – услышал, а если бы в избе? Считай, каюк вам! Эх, Северяне, добавилось же с вами хлопот!
Не помня себя от ужаса, мы, чёрные от сажи, полуголые, побежали домой. За столом спал пьяный отец, опустивши голову на сложенные руки, и громко храпел.
На один рубец в тот день стало больше…
Наступила зима. Настоящая сибирская зима, с трескучими морозами под сорок градусов и обильным снегопадом. Снегу в ту зиму семьдесят седьмого года выпало столько, что наш домик засыпало по самые окна.
Из одежды у меня было только осеннее пальтишко красного цвета с аппликацией из кожзаменителя на карманах, мама надевала под него три кофты, на ноги натягивала шаровары, валенки, на голову синтетическую розовую шапку на огромной пуговице, а под неё красный ситцевый платок.
– Нина, платок обязательно нужно надевать, чтобы уши не продуло. Помнишь, в Сегеже, как ты плакала?
Я сразу вспомнила себя маленьким ребёнком, плачущим в кроватке от невыносимой ушной боли. Мама тогда повязывала на голову тот красный платок.
– Ладно, надену.
Платок почему-то вылезал из-под шапки, я то и дело запихивала его обратно.
– Мама, тут все дети шубы носят. Я мёрзну в этом осеннем пальто! Я тоже шубу хочу, такую кудрявую, каракулевую.
– Шубу на следующий год купим, а пока подойди ко мне, я кое-что придумала.
И мама поверх моей одежды повязала крестом свою серую шаль, завязав концы шали на спине.
– Теперь точно не замёрзнешь, иди, гуляй, Нина!
Мы с братом, взяв за верёвку старые санки с разноцветными рейками, помчались к большому спуску, ведущему вниз к больнице.
– Нинка, давай я лягу на санки, а ты сверху садись, мы вместе будем скатываться, – предложил Олег, и лёг животом на сани.
Я села на его спину, намотала поводья на варежки, Олег руками оттолкнулся, и мы покатились вниз!
А-а-а! – орали мы, съезжая с огромной горы.
Потом по очереди везли сани в гору и снова скатывались, потом снова везли, и так до самого вечера. Как нам было весело!
– Нинка, побежали на озеро? – звал Олег в другой раз. – Там, ребята говорили, лёд такой толстенный – целых пять метров! Будем на рыб смотреть.
И мы по заснеженной дороге сбегали вниз к озеру.
Телецкое озеро! Алтын-Коль, Золотое озеро, как называли его местные жители – алтайцы, прозрачное и холодное, глубокое и живописное. Какие ветра поднимаются над его поверхностью! Кажется, что твоё лицо одним дуновением ветра превращается в замёрзшую маску. Мы полюбили наше поистине золотое озеро на всю жизнь!
– Нинка, ложись навзничь! – крикнул брат. – Будем на тайменя смотреть! Ребята сказали, здесь таймень и хариус во-от такого размера! – Олег развёл руки в стороны.
– Поняла? А вокруг озера, Нинка, заповедник, – со знающим видом продолжал брат. – Вот наступит лето, будем с отцом в тайгу ходить, он меня охоте научит.
– А я боюсь тайгу. Чтоб меня медведь растерзал? Ну уж нет! Я лучше купаться буду. Олег! Дно вижу! – с восторгом воскликнула я и, прикладывая ладони к вискам, внимательно всматривалась в прозрачный лёд.
Но Олегу так и не суждено было сходить с отцом на охоту, в ту суровую зиму семьдесят седьмого года наша семья осталась без отца, а Олег стал главным мужчиной в нашем доме.