Глава 2. Требуем продолжения пира!
А хорошо ведь человеку в дороге! Гоголь только и мог жить в дороге, в дороге он приободрялся, расцветал, предавался смеху и счастливой фантазии, расфрантившейся новыми идеями и образами. А дома начинал сначала хандрить, предаваться унынию, а потом и вовсе впадал в чёрную меланхолию. И впадая в чёрную меланхолию, кромсая и сжигая романы, он продолжал мечтать о других странах, потрясающих видах и таинственных незнакомцах посреди пути. Мечтать о виде на Колизей и маленьких кофейных вдоль Аппиевой дороги. Я не могу себе позволить такой роскоши! И поэтому, только появись такая возможность, к примеру, жалобно испросив стипендию у императора, Гоголь тут же садился в удобную бричку и приказывал кучеру погонять что есть силы, дабы побыстрее покинуть любимую родину и погрузиться в иную действительность. А ведь не бедняк был, помещик. Интересно, что бы он чувствовал, попади ему в руки хороший лимузин, несущийся вдоль полей Фландрии или на худой конец вдоль виноградников Южной Германии уж куда быстрее любой брички? Наверно задохнулся бы от счастья, и строчил бы, строчил, и весело бы бежало его перо по бумаге! Эх, недолга! Нет человеку счастья на земле. Ждёт его душа чуда, надрывается ожиданием, верит в мечту. И обламывается горем или бедой.
Но это – потом.
А пока хорошо мчаться в автомобиле сквозь время и пространство, ощущая кровь в жилах и ветер в шевелКеше. Человек, путешествующий по бескрайним степям Старобыдлова, никогда не задумывается, что происходит на его родной планете. А уже давно на ней не происходит ничего хорошего. Недавно на земле было три миллиарда человек, через два дня – пять, а сегодня в семь утра – уже семь миллиардов гавриков дружно вышагивают по планете, бьют в барабаны, требуют прививок от коклюша и оспы, еды и одежды. И им так нравится жить, что мне порой становится страшно.
Живут новые поколения, и им нет дела, что ходят они по останкам своих предков, забыв об их бедах. Ничего им не надо помнить, и никто им не напомнит о былом.
Что-то неспокойно в мире. Что-то вибрирует под полом, содрогает стены и потрясает потолки, грозя обрушится на хрустальные вазы и столовое серебро. Земля вибрирует под нами. По всей видимости, как сказала Ванга, дело идёт к большой войне. Газеты пестрят сообщениями с театра боёв в Сирии, в Афганистане пылят американские броневики и шумят истребители, посылая ракеты в сторону гор, вышел новый боевик с Чаком Чмуром в главной роли, а в Фергюссоне заварилась феерическая полицейская каша. Там убили негра. Кто знает, что такое «Лесные братья»? О, лучше не знать ничего об этом! Лучше закрыть от этого свежей газетой со светской хроникой. И хотя жаркая молитва Павла Петровича о возобновлении расовых столкновений по всей Америке, увенчанная толстой свечкой возле импровизированного гроба Всех Империалистов, пока не сыграла, но ещё не вечер, как утверждает его сосед Пётр Павлович.
Так что же чувствует человек, путешествующий в Старобыдловской степи? Ничего он не чувствует. Ну, кроме краткой и преждевременной радости, что население его Земли достигло аж семи миллионов двуногих, сражающихся друг с другом за право существовать и размножаться, и некоторых из них можно обмануть. Рядовой житель степной зоны, наученный горьким опытом экономических вакханалий последних лет, не задумывается над моральными императивами. Не до того ему! Едва ли он замечает красоту степи весной и мрачное величие её просторов – зимой. Едва ли замечает мрачные низкие облака на горизонте. Он даже слов-то таких не знает, честно говоря.
Да и автор, честно говоря, тоже мало в этом разбирается, и играет в моральные императивы или в долбаную амбивалентность только из тщеславного чувства прослыть наконец умным человеком. И едет наш путешественник в даль светлую вовсе не как легкомысленный турист в Барселону или Рим, дабы спустить свои денежки, а как потерянный, ошарашенный жизнью гастарбайтер, выкинутой из привычной жизни на поиски куска хлеба. Нет, даже не так, он едет на поиски не куска хлеба, а денег – волшебной, желанной подавляющим большинством и доступной немногим субстанции. Хотя признаться в том, каков истинный бог человечества способны далеко не все, предпочитая врать с три короба, что деньги – сущность ненужная и преступная, и библия много лучше любых денег. Врёт, врёт он напропалую! Ибо знает, что если Божественные Библии довольно часто и совершенно бесплатно раздают на улицах, то деньги на улице никто раздавать не будет! И за библии они не будут рвать глотки друг друга! Желанный шелест купюр или звон монет легко способны одурачить, охмурить и извлечь человека из его родного гнезда, окружающего хозяина относительной безопасностью и комфортом и бросить в бурный водоворот событий, которые потом вспоминаются ему с ужасом, стыдом и смехом. Там, в царстве наглого обмана, круто меняется его сущность, сгорают мечты и предрассудки, черствеет и ожесточается сердце и отлетают последние мечты. И там его путь труден и тернист, полон страданий и зла. И он не знает и не хочет знать, что путь этот и исход его предрешён ещё до его начала. Откроем кулису. Нас ждут удивительные приключения.
Человек, в солнечной летний день на большой скорости несущийся в машине по Новому Нуворишскому шоссе через бескрайние поля юга Сан-Репы, всегда напевает весёлую песенку. Яркое летнее солнце, бескрайние поля подсолнечника и пшеницы, осеннее, но всё ещё греющее Солнце, лёгкие облака вдали, близость соратников и друзей наполняют сердце путешествующего покоем и верой в завтрашний день. Детское ожидание чудес оживает в такие минуты в каждом сердце. Когда ты несёшься на быстрых колёсах, время становится ощутимым, но те, кто сейчас испытывают свои колёса на прочность, ощущают разное.
Вот и эта машина, кажется корейский довольно новый пикап со злобной акульей решёткой, горящей на осеннем солнце, несётся резво. Многочисленные переделки, аварии и время сделали своё дело, и автомобиль жарко трудился, неся на своей спине четверых странных путников.
«Гений лапотного боя! Сан-Репский богатырь —Иван Блюев» – значилось на растяжке, натянутой посреди дороги. Ещё на растяжке была довольно толстая и чересчур глумливая физиономия. Она трепалась на свежем ветру, придавая лицу шоколадного кроманьонца всё новые и новые выражения и оттенки. Издали казалось, что вывеска гримасничает, как паяц в цирке. Сидящие в машине стали высовываться в окна и показывать пальцем на плакат.
Сидящие в машине персонажи долго не давали повода обратить на них внимание. Они почти не разговаривали между собой, и только после полудня их языки развязались, да и то не без участия пива.
За рулём сидел плотный, жлобоватого вида крупный, горилообразный, чрезвычайно немногословный парень лет пятидесяти с лишним, с лицом, опалённым вчерашним пьянством и тяжёлой работой в отрочестве. Он имел густые бесформенные брови, топорщившиеся на низком лбу, как две маленькие сапожные щётки, картофелевидный бугристый нос. Фамилию имел странную, не то Брондуков, не то Чердаков. По всему было видно, что ведёт он свою родословную из самого бедного слоя крестьянского сословья, и за всю жизнь исстрадался комплексами и завистью, оставившими такие кровавые следы в душе, что там души-то не осталось. Ходил он кособоко, слегка переваливаясь на кривоватых ногах. «Ну, типичная Старобыдловская жлобина» – сказал бы любой просвещённый обитатель Бучурлиговки, увидя такое. Одет водитель был в цветастую рубаху с широким воротником. Так в 60-е годы одевались выпускники американских вузов, готовые примкнуть к движению хиппи. Из разговоров выяснилось, что парня звали Кеша. Вернее, ему бы понравилось, если бы его называли Кешей Борисычем, но все окружающие звали его Кеша. На нём была новая одежда, но было видно, что изнутри он сгнил. Какие-то стафиллококовые шрамы на подбородке, шрамы на лбу и огромная бродавка у носа – свидетельствовали о подорванном здоровье. Да, при первом взгляде на описываемого персонажа сразу было видно, что при всей видимой крепкой натуре его, при всём видимом здоровье человек этот внутренне давно и крайне тяжко болен. Это вскоре подтвердилось, когда в запале беседы он задрал рубаху и продемонстрировал всем огромный кривой шрам, протянувшийся через весь живот. Всё его тело покрывали какие-то шрамы, белые полосы, лицо оказалось в струпьях и оспинах. Вообще вид был такой, как будто его в детстве пропустили через мясорубку. Итак, о водителе было известно только то. Что его зовут Кеша Дурдуков и он бывший афганец – воевал в лихие годы в какой-то общевойсковой бригаде. Об этой славной странице жизни Кеши Дурдукова, которой он столь помпезно гордился, говорила куча скверных полузасвеченых фотографий, лежавший на бардачке автомобиля. На древних фотографиях Кеша позировал вместе со своими приятелями, всегда раздетый по пояс, в выцветшей афганской панамке и с автоматом на колене. При воспоминании о славных страницах прошлого лицо бывшего афганца сразу принимало вид жилистого кулака, который давно сжали, да почему-то забыли разжать, и оно, если бы не бурно косматившиеся на костяшках лба брови и горевшие безумием глаза – кулаком бы и было. Когда он поворачивал толстую шею и вертел головой, а ещё смотрел на собеседника, того больше всего поражали совершенно пустые, белые, бесцветные глаза. Глаза бывшего алкоголика, как замечал автор, всегда имеют такое выражение. Касательно его вкусов в искусстве можно было с определённостью сказать, что они были донельзя просты и непритязательны – несколько афганских песенок, перепетых стиле «Ласкового Мая», знаете, эти, в которых про горы и паренька, которого убили, а мама узнала потом, в общем, очень слёзные и трогательные песни, но сделанные без особой выдумки. Сюда же относятся не лучшие песенки Высоцкого и весь как на подбор репертуар какой-то смазливой певички из тех, которых люд, сидя на кухнях, называет Любами, Кешами или Катями со всеми применяющимися здесь определениями, и префиксами. В общем – всё то, что любит и перед чем преклоняется нормальный Старобыдловский жлоб. Слушать такое нормальному человеку никогда не придёт в голову, но все ехавшие в машине вот уже три часа наслаждались таким творчеством. Видно было, как Кеше нравятся эти песни. Дикий смех и невиданно грязный и изобретательный мат, из которого собственно и состоял подавляющий массив речи, на фоне жалостливых афганских песенок разухабисто разливались в шустро пролетавшие поля и также изливался бурным потоком и на целых трёх пассажиров, плотно зажатых в один пёстрый комок на заднем сиденье машины. Сидевшего впереди Остапа этот тип не трогал, видимо испытывая невольное уважение к перстню, горевшему алмазным огнём на среднем пальце левой руки и в прошлом шикарному костюму в клетку, который ладно сидел на гренадёрском торсе. Трое сидевших на заднем сиденье, были попроще. Как эта троица спрессовалась на узком заднем седалище джипа, – одному богу известно, но головы путников были так близко к друг другу, что издали можно было подумать, что это троица влюблённых ангелков. Слева, держа в руках кудлатую собаку, которую, судя по запаху, не мыли лет пятьсот, сидел толстенький гражданин лет пятидесяти с лицом опущенного Пьером Безуховым француза в битве под Бородино.
В хозяине собаки, кроме аккуратно постриженной бородки и интеллигентских очочков под густыми седыми бровями не было ровным счётом ничего интересного. Он был попросту незаметен на фоне величественно-жлобоватого водилы.
Руки водилы были так грубы, и столь напоминали надутые воздухом подушки, что баранка с трудом давалась его усилиям. Мозоли, порезы, следы давно и надёжно въевшейся краски создавали ландшафт, сходный с лунным, и хозяин рук несколько раз с гордостью демонстрировал их подельникам – вот, мол, как мы работали, вот как. В основном он молчал, лишь изредка поддакивая и поглядывая на своего соседа – тоже крепыша с невероятно наглым и глупым лицом. А почувствовав толику внимания, разражался апокрифической тирадой или бородатым анекдотом из кочевой жизни шабашника. И всегда в конце такой истории воздымал свои трудовые ручищи – вот, мол, какие мы. Свои руки во время вождения он клал поверх руля. На среднем пальце водителя красовался огромный золотой перстень с печаткой в форме Во время движения он почти не говорил, а то, что вылетало из его обычно плотно захлопнутого рта, сплошь было грязным, нечеловеческим матом и фразами, в которых склонения воевали со спряжениями, а слова с предлогами. Голос его был хриплым, как у вороны.
На среднем пальце водителя красовался огромный золотой перстень с печаткой в форме паука..
Его сосед имел лицо тоже наглое, но это была наглость другого рода. Пальцы его имели вид вареных сосисок и свидетельствовали о крестьянском происхождении владельца. Наглолицый сосед, впрочем, на руки своенравного, трудолюбивого шофёра смотрел скорее с презрением и сам имел руки холёные. Ему не нравились ладони крестьянские ладони соседа, как будто надутые, да ещё с рыжими противными волосками. Грязные панцирные ногти шофёра производили на него отпугивающее впечатление
– Когда я в последний раз потерял работу, – говорил один из пассажиров машины, то после хотел заниматься декорированием!
– Он планировал заниматься декорированием! – отвечал ему другой, чей грубый голос наполнял всю машину! – Что это такое? Хватит тебе! Это всё отмаз, который прикрывает намеренье человека ничего не делать, лежать на диване целыми днями, бить баклуши и уверять старых женщин в своей состоятельности. Это удел несчастных придурков, живущих в бардаке, посреди живописно разбросанных по квартире носков и пакетов от молока, среди неоплаченных счетов за электроэнергию. Я тебе говорю – стань человеком! Иди воровать! Стань пиратом, грабь банки, отправься на запад захватывать индейские земли. Научись наконец идеально снимать скальпы! И-де-аль-но! Продай их в коллекции богатых свидомитских меценатов! Нельзя же быть в двадцать первом веке маменькиным сынком! Ты – кормилец! Столп семьи, нах!
– Тогда у меня должна быть огромная грудь! – пошутил обвиняемый, но его шутку никто не понял. Чуя ущербность своей позиции, обвиняемый продолжил: «Ничего! Я элегантный! Денег бы только побольше! У Чижова – распродажа. Саквояжи продают! Вот тут заработаю, хорошие времена настанут поеду куплю хороший саквояж! Не всю же жизнь с мешками за спиной ходить!
– Денег хочешь?! – со смехом отвечал наглый шофёр с дёргающимся усом, – Бодливой корове бог рогов не даёт! Денег нельзя желать! Они сами должны тебя желать и бегать за тобой! Вот это кайф! Когда деньги сами за тобой насаются, как бешеные! Кайф!
– А бес… му быку бог вообще ничего не даёт! – отвечал обиженный.
– Даже яиц?
– Даже!
Шофёр помрачнел и на время перестал улыбаться. Все знали, что у него была серьёзная операция, его порезали вдоль и поперёк, он бросил пить, курить и ещё не ясно, чем это всё кончится.
– Ничтяк! Хорош! Пойдёт! – вдруг сказал Кеша, следуя своим тайным мыслям и хмуро оглянувшись на троих попутчиков – одного на переднем сиденье и троих на заднем.
Тут все присутствовавшие, сами не зная отчего, как по команде повернули головы и обратили внимание на водителя машины. Дневной свет на секунду преобразил его.
На секунду его облик затмился, и глаза зрителей предстал изъеденный гнилью пират с чёрной повязкой через левый глаз. В ярком солнечном освещении рельефно выступила его шкафовидная фигура и большой, почти женский таз, чудовищно вдавленный в сгнившее от пота и морской соли сиденье. Лицо пирата, словно вырубленное в соседнем лесу случайным железным дровосеком, было испещрено следами юношеской оспы, какими-то ужасными шрамами и страшными последствиями недавнего алкоголизма. Тяжёлый сизый нос нависал над бесформенными усами, топорщившимися в разные стороны. И одна сторона рта этого грубого человека подёргивалась. Дышал он прерывисто и тяжело. Также было видно, что после болезни и больничной койки он уже года два ничего не пьёт и вообще-то если курит, то курит очень редко. Причём, как правило, такие люди не просто, сами по себе бросают пить и курить, потому что помогает им в этом только страшная беда – смертельная болезнь. Под влияние ужасного удара судьбы они не только прекращают пить, но ещё и становятся ярыми, фанатическими поклонниками здорового образа жизни.
Все на секунду отвели глаза от пламенного, дикого взгляда и когда снова взглянули, перед ними был их старый приятель – водила Кеша, тип неприятный, но вида в общем —то терпимого.
Меж тем водила выключил афганскую занудь, и тут же включил радио. Оттуда понеслись стихи, прочитанные с нечеловеческим выражением:
«С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь,
С любимыми не расставайтесь…» – кричал надсадный голос, педалируя эмоции.
Стихотворение было хорошим, трогательным и не очень длинным. Таким, каким должно быть хорошее стихотворение. Его очень внимательно прослушал импозантный мужчина в дорогом клетчатом костюме и белой капитанской фуражке, всю дорогу молча сидевший рядом с хмурым матершинником. Он то и дело поправлял кипельный белый шарф, непокорно сползавший на грудь. В разговорах он не участвовал никак, и так ровно держал голову, что могло показаться, что она вообще утратила способность вращаться на толстой шее. Медальный профиль его горел на фоне холодного осеннего неба. Хотя он молчал, было видно, что перед нами очень неглупый и очень весёлый человек себе на уме.
Второй пассажир на заднем сиденье – невнятного возраста парень с фигурой увальня и глупым лицом посматривал на соседа, а потом переводил отсутствующий взгляд в пыльное окно.
– Новостей хороших побольше бы! – таков был его первый мессидж.
При этом он стал тереть лапой лоб, испещрённый морщинами.
– Петя! Каких тебе новостей надо? – грубо проскрипел матершинник, почти улыбнувшись. Видно было, что он запанибрата с Петей, сто тон соли, похоже, съели, но при том он понимает разницу субстанций и в глубине души подплинтусно презирает Петю, как не ровню себе, лоха и простофана.
– Денежных… по преимуществу! – ответил Петя, разводя огромные рабоче-крестьянские руки и чуть не зацепив соседей.
У Пети были большие глупые, воловьи глаза и африканские потресканные губы.
– Это как работать будете, б…! – почти злорадно прошипел Юрок, впиваясь в руль на повороте и налегая на него грудью, – … мою черешню! Будете работать, всё ничтяк, в беде не оставлю, не будете, …. – пеняйте на себя! Раз… у вчистую! Рас… рю!
Он сказал это с такой нечеловеческой яростью и так при этом ударил по баранке, что сердца всех пассажиров похолодели и ушли в пятки.
– А в чём будет заключаться работа? – взвизгнул рыжий, вихрастый молодой парень с заднего сиденья, сидевший с краю. Это были также первые слова, сказанные им в машине за весь долгий, петляющий путь.
– Как тебя зовут, малыш? – спросил Кеша, дёргая приклеенным аля-Михалков усом.
– Шура! – просто ответил парень, – Вернее меня мама Сашей звала, но она умерла! А вам Остап Ибрагимович, что, о нас не рассказывал?
– Не рассказывал! Так вот, малыш Шура, о котором нечего рассказывать! Если будешь плохо работать, то тоже умрёшь! Все умрут, и те, кто пашет, как вол, и кто шлангует, как лох! Но если что не так, ты умрёшь не своей смертью! Я просто тебя убью! Возьму кол и зарублю! Мама и у меня умерла, и мы все умрём! Но лучше если мы умрём от старости! А не от безделья и тупости! Ты понял?
– А как вы нам платить будете, если не секрет? – нагло поинтересовался Шура, хотя сосед дёргал его за рукав, чтобы он попусту не высовывался.
– Как я заплачу? Ты ещё не знаешь, как я вам заплачу! – презрительно-уклончиво сказал Кеша, скосив глаз на говорившего, – Если будешь задавать слишком много глупых вопросов, умрёшь гораздо раньше!
– Как это? – только и смог ответить Шура, не вполне оценивший новый вид шутки.
– Всё! Там узнаешь! – брезгливо отреагировал нагломордый водила, почёсывая выпиравшее..де, – Я хочу, чтоб сразу все поняли! И переспрашивать меня не надо! Не будете работать хорошо, ничего не дам! Это, б…, что получается? Я должен платить всяким …плётам и бездельникам! Вы пока только языками болтаете! Мне не нужны …дила стоеросовые! Мне работники и профессионалы нужны! Вот такие! Крепкие, простые, работящие! Такие, чтоб в руках звенело! Вот такие! Что делать, Петя, тебе там объяснят! Мы с ним уже как-то работали, в Тырятине, помнишь, тонну соли съели! Он всё знает! Правда, Петюнь?
– Правда-правда! Работали! Правда! – зачастил простофан Петя, – Ой, помню, Кеша Борисыч, помню!
Он лебезил перед этим дегенератом довольно умело, хотя всем остальным сразу стало противно. Он вообще предпочитал с Юрцом не спорить и всё поддакивал, да поддакивал. А порой, когда Кеша начинал ржать грубым крестьянским смехом, Петюня заливался вслед ему несвойственной для его могучего телосложения педерастической фистулой. Тут водила остановил машину у маленького леска, и побежал вероятно отлить, а потом вернулся, подтягивая синие спортивные штаны с просерью на коленках, вызвал Петю и уединился с ним под сенью большого корявого дуба. Наблюдать, как колобок с наглой усатой мордой, засунув клешни в карманы трико, насупившись, разговаривает с долговязым худым дебилом, который только поднимает брови и разводит руками, было так же потешно, как смотреть на Пата и Паташона в старом фильме.
Шура подошёл к Бендеру и хихикнул. Бендер прервал его смех одним движением руки. Усатый хмурила разговаривал с собакой и учил её уму-разуму, называя «Дурилкой». Собака была молодая, кудлатая и совсем не слушалась хозяина. Вырвавшись из тесного пространства, заполненного людьми и пухлыми баулами на свободу, она сразу погналась за какой-то мышью, и хозяину стоило больших трудов загнать её обратно в машину.
Потом все снова сели в машину и поехали дальше.
– Знаете, куда и почему мы едем? А я знаю! Наша родина, не помню её названия, хочет на свои деньги проложить интернет-кабеля в те города, которые ей известны. Это называется «Президентская программа «Провода родины». Мы должны выбрать эти деньги! Вернее, выбирать буду я, а вы будете пахать, не покладая рук. Готовы ли умереть на работе? Вот о чём я думаю! Жить будете в старом офисе «Фалтелекома» – гундел Кеша, – Это старая их контора, там теперь почти никого нет, кроме дежурного! Там есть гостевая комната! Там отстаиваются всякие начальники, мычальники, которые туда приезжают, по всяким делам, там же будете жить вы! Место хорошее! Я ручаюсь! Даже биллиард есть! Слушаете? Нах! Вас, идиоты, когда-нибудь кто-то инструктировал? Что вы не слушаете, падлы? Я повторять не буду! Кто не спрятался, я не виноват! Я говорю х…ю какую-то, что ли? Это вы х..ю говорите! Я им говорю, а меня никто не слушает! Вести себя там – как мыши! Тихо! Понятно? Я беспорядка не потерплю! Мне порядок нужен! Порядок и чтоб всё хорошо! И ни капли в рот!
Петюня рассмеялся в кулачок, и Кеша посмотрел на него с презрением. Про такой взгляд обычно говорят, что так смотрит солдат на вошь.
– Я не это имел в виду! Соси, что хочешь! Я пить не разрешаю, а сосать можно! Соси, Петя, у кого хочешь! Там на конюшне конь есть, у него можешь отсосать! Или сам у себя научись! Я не против! Только бы работали все хорошо!
Петя при словах шефа от смеха отвалился на сиденье и стал давиться смехом, так ему шутка понравилась. А может, сделал вид, что ему смешно, видно было, как он тонко лебезит перед своим бывшим начальником. Все остальные сидели хмуро и юмора не поняли.
– Нет, вы не поняли! Будет пьянка – на месте зарублю лопатой! Я сам когда-то пил, как лошадь, в день по две бутылки, но операция на сердце, теперь – всё! Как отрубило! А для вас у меня другая медицина! Лопатой зарублю! И потом не жалуйтесь! Я вам не благотворитель! Водку в рот лить не буду! Пьянки и девки – побоку! Работа – в первую очередь! Работать до упаду! Мне нужны трудяги! Сильные! Смелые! Сомоотверженные! Не сопляки! Нам надо сосредоточится на работе! Товарищи! Землю крестьянам и совки рабочим будем раздавать потом! А сейчас – труд! Работа, работа и ещё раз работа! Никаких увольнительных и выходных не будет! Работать будем по двадцать пять часов в сутки! Сделал дело – гуляй смело! Умри, но не сдавайся! Не сделал – иди на …! Такая математика, парни! Я вас сюда не звал! Гробы покупайте сами! Ясно?
– Как это не звали? А кто же нас пригласил на работу? – спросил удивлённый нежданным поворотом винта Шура.
– Вы сами пришли! Я звал!! Уши мой, матрос! Три раза ха-ха!..ли..дишь тут? Как, ты говоришь, тебя звать?
– Шура!
– Шурик – чмурик! Твоими ушами я займусь сам лично! Отрежу и приклею потом к ж…!
– Что вы так? – ещё больше удивился рыжий Шура, ероша непокорные волосы, – Мы ещё к работе не приступали, а вы уже нас прессуете! Мы не успели родиться, а нас уже хоронят! Странно как-то!
– Шурик! Малыш! Что, математика Иловайского не понравилася? – хрипло хохотнул крепыш, – Подгузникик я м сменю! топором и ломом! Тебе надо учиться понимать то, что я говорю – с полуслова! С первого раза то исть! Хватать на лету бесценные указания! Сечёшь? Иначе тебе со мной будет тяжело! Очень тяжело! Так тяжело, что ад с чертями покажется санаторием! А ты не слушаешь ни …! Я тебе лепрозорий тут устрою! Рассеянный какой-то! Боюсь, ты не жилец! Запомни, бедолага! Ты профессионал, а не… собачий! Запомни это! Лови всё на лету! Сенька! Понял?
– Да, я словил!
– Вот то-то же! Шурка, говоришь? Не понравилась, я спрашиваю? – сказал Кеша, натягивая бейсболку на самые глаза, – А то я переспрашивать не буду! Ё. ну ломом по голове – и всё! Айда! Брык! Взразг! Трак!
При этих словах лицо Кеши на секунду исказилось и приобрело неземной вид. Он стал похож на какого-то Босховского персонаха, возведённого в квадрат. Кеша шуток не любил. Свои угрозы он всегда пропускал через свою немытую душу.
– Да не понравилась! Вернее понравилось, но не очень! – упорствоаал Шура.
Лицо идиота налилось кровью.
– Дурак ты, я вижу! – прошипел Кеша, – Ничего не понимаешь! Как тебя зовут, ты говоришь?
– Шура! Я же сказал!
– Говорю здесь я! Ты моженшь подать прошение по команде! И не резон, что оно будет удовлетворено! Ну и так, Шурчок! Шурчишка! Шурчок! Шуряк! Запомни, как тебя зовут! В конце работы, я тебе гарантирую, ты забудешь и это!
– Нам главное, чтобы платили!
– Заплатить? – кепка водилы даже подпрыгнула при словах Шуры, – Заплатить??? Я вам так заплачу, что вы всю жизнь у меня вспоминать будете, как я вам заплатил! Всю жизнь! Я добрый! Моё слово крепкое!
Когда Кеша выплёвывал изо рта не то угрозы, не то обещания, Шура пытался понять, где тут угрозы, а где обещания вечного блаженства. И не понял.
Лицо Остапа приняло примирительное выражение. Он взял Кешу за пухлую лапу и проворковал:
– Кеша имеет в виду, что в работе у нас – Норвежская модель, а во всём остальном – Шведская!
– Ну, типа! – мерзким голосом ответил Кеша и, вырвав руку, вытер её о потный живот.
На этом разговор надолго прекратился. Шура выслушал водительскую отповедь, удивлённо переглянулся с соседом и замолк. Видно было, что ни у кого из находившихся в машине нет никакого желания после такой вводной лекции разговаривать о чём-либо. Кеша так не думал. Его тянуло на общение.
– Так я тебя, Шурка, спрашиваю! Что, таки математика Иловайского не понравилась? – снова хрипло хохотнул крепыш, которого явно распирало желание гуторить с кем и как угодно, – Тебе надо учиться понимать то, что я говорю, с полуслова! Каждое слово – это золото, если жить захочешь! Молчание – серебро!,Твой понос от страха – медь! Это надо зарубить на носу! Иначе тебе со мной будет очень плохо! Очень тяжело! Очень! Так тяжело, что ад покажется раем! Я уже тебе, кажется, говорил об этом, да ты меня не слушал! Ты не слушаешь ни …! Ты трудяга, а не… собачий! Лови всё на лету! Понял? Словил?
– Да, словил!
– Не понравилась, я спрашиваю?
– Да не понравилась! Вернее понравилось, но не очень.
– Дурак ты, я вижу! Ничего не понимаешь! Как тебя зовут, ты говоришь?
– Шура!
– Ну и так! Вадик! Запомни, как тебя зовут! В конце работы, я тебе гарантирую, ты всё на свете забудешь и это тоже!
Балаганов удивлённо посмотерл в сторону водилы. Эта странная особенность повторять одно и то же по нескольку раз насторожила его. Было видно, что водила не шутит, а просто бессознательно крутит всё время прокручивающуюся платинку, которая вероятно грохочет в его голове. Пластинка эта явно не была хитом поп-культуры.
На этом разговор снова надолго прекратился. Шура выслушал водительскую отповедь, ещё ра удивлённо переглянулся с соседом и замолк. Видно было, что ни у кого из находящихся в машине нет никакого желания разговаривать о чём-либо.
Щура ещё раз посмотрел на своих приятелей и незаметно покрутил пальцем у виска. В мозгу в водителя явно была вставлена шарманка, которая раз за разом крутилась, выдавая одну и ту же песню. Остапу стало вслед за Шурой смешно, но на первый раз он решил не показывать и виду.
Тут Остапа предательски разморило, и он внезапно заснул.
Ему сразу приснился удивительный город, плоский, как блин, разнесённый на тысячи километров в какй-то чахлой пустыне. Единственной видной издалека приметой его был чудовищный шпиль прямо посреди центральной площади. Люди были странные, в каких-то шароварах и тюрбанах. Машины были странные, похожие на инвалидные коляски былых времён. Шпиль тоже был странный, если не сказать более. Он как будто состоял из рыбьих рёбер, покрыт серебряной чешуёй и терялся в кучевых облаках, словно цеплявшихся за его крючковатую вершину. Внезапно нестерпимо блиставшее тело башни потемнело, налилось чем-то зелено-красным, стало раздуваться. Потом башня громко квакнула и с диким треском лопнула.
«Следующим в этот день вышел из строя Остап" – сообщил незнаемый голос. Он врал. Остап сражался до последнего. Едва он схватил железного монстра под уздцы, как закричал:
– Шура! Идите на замену! У меня понос!
И Шура бросился спасать Остапа, и снизу видел волосатые ляжки гиганта. Жёлтой волной, обрушившейся сверху его сорвало с мягкого холма и пронесло мимо горшка, о котором теперь мечталось как об очаге стабильности и тепла. Мутный горячий поток вынес его через горную долину и бросил на цветущий луг, где сидели зеленоглазые мухи и комары. Они о чём-то чинно беседовали, и два кузнечика держали над головами шпильку, изображая Золотые Ворота. На востоке вставало мутное квадратное горячее Солнце».
Огромная красная волна понеслась над кровлями хижин прямо на Остапа и он, дико вскрикнув во сне, проснулся.