Знойная пустыня. Дорогой приключений. Африканское сафари (сборник). Знойная пустыня (Артур Гайе)

В один из безнадежно дождливых ноябрьских дней я, по своему обыкновению, сидел в маленьком кафе моего родного городка, когда к мокрому оконному стеклу вдруг прижалась человеческая физиономия.

Вытянув шею, я старался всмотреться в это лицо, показавшееся мне удивительно знакомым; взгляд этого человека тоже остановился на мне.

Через минуту он уже стоял возле моего столика и, глядя на меня поверх мокрых стекол очков, произнес:

– Гайе! Да неужели это вы?

– Да, это я, доктор Целле. А как вы попали сюда? Как вы поживаете? Присаживайтесь и выпейте со мной стаканчик грога.

– Да нет, я не верю своим глазам! Какой удивительный случай. Если у вас есть время и охота, расскажите мне: откуда вы явились и что вы здесь намерены делать?

– Да вот уже две недели я сижу в этом кафе, пью кофе, а когда идет дождь – грог, и думаю о том, какой бес попутал меня пять недель тому назад приехать обратно в Европу с Суэцкого канала. Я, видите ли, вдруг вспомнил о чистой мягкой постели, не кишащей паразитами, о хлебе, не пахнущем верблюжьим пометом, об умывальнике, наполненном чистой водой без песка, – одним словом, мне захотелось цивилизации. И вот недолго думая я помчался в Европу и очутился здесь, – сказал я, указывая на свой стакан грога, на нескольких унылых посетителей, сидевших за соседними столиками, и на улицу, где продолжал лить дождь.

– Значит, вам уже успела надоесть цивилизация и наш убийственный климат! – спросил доктор Целле. – Ну, этой беде легко помочь!

– Хорошо, помогите мне. Но раньше выпейте-ка стакан грога, чтобы согреться, – посоветовал я, помогая ему снять плащ.

– Слушайте, Гайе, у меня появилась блестящая идея! Если бы вы только согласились. Скажите, у вас есть определенные намерения на ближайшее будущее?

– Да. Я хочу убраться отсюда как можно скорее.

– И вам, очевидно, безразлично куда?

Я кивнул головой и подвинул к нему стакан грога. Целле обхватил его окоченевшими пальцами и продолжал снова:

– Прекрасно. В таком случае, не согласитесь ли вы отправиться в кругосветное путешествие для нас? Но ведь вы еще не знаете, что это значит – «для нас». Видите ли, судьба наградила меня местом редактора в газете «Часы досуга». Не знаю, чем я заслужил такую милость. Вы, вероятно, знакомы с этим листком?

– Да, знаком. Кажется, он страхует жизнь своих подписчиков?

– Да. Совершенно верно, и еще как страхует: в виде премии годовые подписчики страхуются от смерти и несчастных случаев в тысячу марок. Это наша главная приманка, а второй приманкой будете вы, наш «кругосветный путешественник»! Вам отводится целая страница, на которой вы можете описывать свои путешествия и занимать внимание наших подписчиков до момента их смерти, то есть до момента выплаты их родственникам страховой премии. У нас уже был один такой «кругосветный путешественник» – некий доктор Гиндебранд, последователь Будды и вегетарианец, – одним словом, человек со странностями. Он отправился в кругосветное путешествие с ослом и с женой. Когда осел упрямился и не хотел идти, доктор Гиндебранд приходил в отчаяние, потому что, согласно учения Будды, нельзя бить животных. В конце концов эта троица все же благополучно добралась до Иерусалима. Все шло как по маслу: он аккуратно посылал нам свои корреспонденции, хотя, правда, мне приходилось, чтобы не запугать наших читателей, предварительно вычеркивать философские рассуждения, которыми изобиловали его статьи. Но тут вдруг с ним случилось несчастье: он увидел вещий сон, после которого решил бросить жену и осла и уединиться в горы, чтобы вести жизнь отшельника. Поверите ли вы такой истории!

Доктор Целле выпил стакан грога и замолчал, а я старался воскресить в своей памяти то, что знал о буддизме, но мог только смутно представить себе усталую и скучную философию этого учения. Но все же. Отшельник в горной пещере! В тот момент мне казалось, что я понимал порыв этого чудака.

– Ну, что? – спросил доктор Целле.

– Ничего. Таким образом вы остались без корреспондента и предлагаете мне занять эту должность. А сколько вы думаете платить мне?

– Значит, вы согласны. Ах, черт возьми, как это удачно вышло, у меня гора свалилась с плеч. Это толстое чиновничье брюхо – мое высшее начальство – делало все время такую мину, как будто я виноват в перевороте, происшедшем в душе доктора Гиндебранда. Что касается финансовой стороны дела, то, надеюсь, мы сговоримся, но должен предупредить вас, что много наша лавочка платить не будет, но околачиваться по белу свету вы ведь привыкли, писать об этом вы тоже умеете, значит, теперь остается только одно – фотографические снимки. Это одно из главных условий и, пожалуй, будет поважнее писания, и самое главное – не сердитесь, пожалуйста! – вы должны фигурировать на каждом снимке. Иначе наши читатели не поверят, что вы были там, а будут думать, что, сидя здесь, в кафе Рейхсвезера, вы высосали у себя из пальца эти ужасы, от которых волосы становятся дыбом. Приходите завтра утром ко мне в редакцию, там мы подпишем договор. А когда вы могли бы отчалить?

– Скоро. А какой маршрут был бы желателен для вас и как долго должно продолжаться мое путешествие? – спросил я.

– Это нам совершенно безразлично. Поедете ли вы, или пойдете, первым ли классом, или, если вам удобнее, третьим и как долго вы будете в пути, – это ваше дело. Вы должны только еженедельно посылать нам свои отчеты, писать их поинтереснее, чтобы наши читатели застыли на месте с разинутым ртом и вытаращенными глазами и чтобы вы сами, собственной персоной, были на каждой фотографии. И тогда можете, если вам будет угодно, путешествовать хотя бы семь лет. Кельнер! Принесите карточку вин. Теперь вы выпьете со мной стаканчик вина и расскажете что-нибудь о ваших последних плаваниях в Мекку и Медину.

Я с удовольствием исполнил то, о чем он меня просил. Вскоре после этого он ушел, а затем и я отправился восвояси.

Когда я вышел на улицу, дождь все еще лил, кругом не было ни души, мокрые деревья в городском саду шумели в темноте, вода с журчанием стекала в решетчатые стоки. Я несколько минут в нерешительности простоял у фонаря, думая о том, куда бы мне направиться, и решил пойти домой. Не знаю почему, но мои мысли были всецело заняты тем безумцем, о котором мне рассказывал доктор Целле. Я думал о том, как буду заменять его: не случится ли и со мной подобная история?

Дома меня ожидала одинокая, скучная меблированная комната. Когда я, глубоко засунув руки в карманы, подошел к окну, то увидел черное небо и хлеставшие по стеклу потоки воды, которые вернули меня к мрачной действительности.

Я посмотрел на часы и, вынув из кармана бумажник, подошел к двери.

– У нас было обусловлено предупреждение за две недели, фрау Брюкнер. Не правда ли? Следовательно, я должен уплатить вам за комнату да еще вперед до пятнадцатого числа. Вот, пожалуйста, сдачи не нужно: на оставшиеся деньги перешлите мой чемодан по адресу, который я вам сообщу. А пока принесите мне чего-нибудь поесть, сегодня ночью я уезжаю в небольшое путешествие.

Приблизительно через час я стоял с маленьким саквояжем в руках на главном вокзале перед расписанием поездов.

Девять часов двенадцать минут – поезд через Дрезден – Боденбах – Прагу в Вену, но он уже ушел, теперь девять часов двадцать шесть минут… А вот в девять часов тридцать пять минут – поезд через Эрфурт, Франкфурт, Карлсруэ, Цюрих, Сен-Готард – вот этот мне подходит. Швейцария – чудесная страна, и у меня останется еще время написать открытку доктору Целле, что я уже «отчалил».

– Пожалуйста, билет третьего класса до Цюриха.

Я еще успел купить себе газету, и в последнюю минуту перед отходом поезда, стоя на платформе возле паровоза и глядя на блестящие от дождя рельсы, убегавшие в широкую даль, в жизнь, полную приключений, я невольно опять вспомнил о чудаке-корреспонденте, который нашел смысл жизни, удалившись от суеты мирской.

Таможенный чиновник на швейцарской границе наклеил билетик на мой саквояж, чуть повыше такого же билетика, наклеенного его коллегой на австрийской границе три недели тому назад, когда я возвращался на родину из Египта. Несколько часов спустя, я увидал город Цюрих, показавшийся из облаков тумана, а после полудня мог рассмотреть и горы, блестевшие на солнце вершинами, покрытыми снегом.

На следующее утро яркие солнечные лучи залили горную долину, и вершины гор засияли голубым светом. Я направился в магазин, где купил себе вещевой мешок, альпийскую палку и сапоги, все необыкновенно прочное. Всунул в мешок аппарат, уже в достаточной степени подержанный, ночную рубаху и зубную щетку, отправил саквояж по почте в Киассо, а сам направился пешком через горы.

Постепенно приводя ходьбой свои чувства в равновесие, я погружался в обычное равнодушное состояние духа. Каждое утро, как только успевал сделать несколько шагов по обледеневшей за ночь земле, я внезапно останавливался как вкопанный, вспоминая, что снова забыл написать открытку доктору Целле.

Вначале путешествие пешком давалось мне не легко: постоянная верховая езда на Востоке очень избаловала меня. Не доходя до Гешенена, я встретил двух немецких буршей, то есть, вернее, не встретил, а наступил им на ноги, торчавшие из-за выступа скалы. Ни о чем не думая, я уныло шагал по дороге, опустив голову на грудь, и вдруг споткнулся об их ноги.

Эти двое парней были рабочими-металлистами и направлялись в Италию искать счастья. Они были еще очень молоды, неопытны, и представляли себе Италию обетованным раем, где на каждом дереве растут апельсины.

Я решил присоединиться к ним, чтобы опекать их.

Первый день нашего путешествия прошел благополучно, потому что от Гешенена до Арколо[1] мы ехали поездом. Через Сен-Готардский хребет уже нельзя было перейти пешком, так как он был сильно занесен снегом, но на следующий день мы до обеда успели пробежать тридцать километров, а до вечера – сорок пять. Накануне мы также прошли сорок километров, а на следующий день пятьдесят, и только тогда достигли города Киассо. Я по дороге разошелся и рассказывал о своих африканских подвигах, так что теперь мне не хотелось унизиться в глазах моих спутников, и я не жаловался на усталость. Но зато я уговорил их пройти на следующий день только до озера Комо. В Комо все дешевые ночлежки были переполнены туристами, а предложение переночевать в гостинице за мой счет они категорически отвергли, так что нам пришлось идти до следующей деревушки, чтобы попросить пристанища у кого-либо из крестьян.

Дойдя до деревни, мы увидели сеновал, где хранилась кукурузная солома. Мы совершенно выбились из сил и решили переночевать здесь, но ночь была страшно холодна, солома ничуть не грела и к тому же кишела полевыми мышами и крысами, так что о сне не могло быть и речи. Мы стучали зубами от холода и с руганью бросали чем попало в шныряющих под ногами крыс, а я еще поддразнивал своих товарищей рассказами о стоящей в Италии жаре. Вдруг один из них бросил сапогом в угол сарая и заорал:

– Ну, это, однако, чересчур! Эти бесстыжие прогрызли дыру в моем мешке и подъели нашу копченую колбасу!

Я язвительно засмеялся и высказал предположение, что до утра длиннохвостые дьяволы могут отгрызть нам пальцы на ногах. Мы решили покинуть злополучный сеновал и, подгоняемые холодом и отчаянием, опять помчались вперед.

От ходьбы мы постепенно согрелись, но скоро снова выбились из сил и, прикорнув возле какой-то свежевыштукатуренной стены, попытались уснуть; но холод погнал нас дальше, и мы механически, почти бессознательно, брели вперед по проселочной дороге, залитой лунным светом. Я торжествовал, заметив, что оба скорохода выбивались из сил; теперь я подгонял их. Так мы постепенно продвигались вперед умеренным шагом, отнимающим минимум сил и энергии.

Глядя на залитую лунным светом долину Ломбардии, я мысленно перенесся к сверкающим снежным вершинам гор Северной Америки и дальше, к залитой знойными лучами солнца пустыне Сахаре. Погрузившись в воспоминания о прошлом и в мечты о будущем, я совершенно забыл о своих усталых компаньонах.

Между тем ночь прошла. Мы были так утомлены, что зигзагами ковыляли по дороге. У меня было такое ощущение, что если я сяду, то больше не смогу встать. С восходом солнца мы достигли предместья Милана. Дорога шла вдоль железнодорожного пути; масса рабочих, едущих в город на работу, переполняла вагоны пригородных поездов. Мои спутники заикнулись было о покупке билета на поезд, но я отрицательно покачал головой, и мы побрели дальше. Парни были полумертвы от усталости, я тоже еле волочил ноги: мои подошвы были сплошь покрыты пузырями. Наконец мы добрались до первой трамвайной остановки с надписью «Diotto».

– Куда мы, в сущности, идем? Не зайти ли нам выпить стакан горячего кофе или съесть чего-нибудь горячего, а потом уж подыскать себе подходящее пристанище, – сказал один из рабочих.

– Да, да. Идемте, – ответил я, с трудом влезая в вагон трамвая, потому что ноги мои были тяжелы как колоды.

На углу улицы Алессандро Маццони я, не задумываясь, повел своих товарищей прямо по направлению к маленькой вывеске, на которой было написано «Latteria»[2].

Хриплым голосом продекламировал я тому же самому горбатому старикашке, который десять лет тому назад прислуживал мне, итальянское четверостишие, которое я воскресил в памяти по дороге сюда: «Tre cafе e latte…» Три кофе с молоком, хлеб с маслом, сыр и мед поскорее, прошу вас! – и затем со стоном опустился на деревянную скамью.

Стенные часы пробили восемь. Вчера в это время мы вышли из Киассо – значит, мы шли без отдыха целые сутки. Горбун принес требуемое. Мы набросились на хлеб, сыр, масло и мед, но от усталости головы наши клонились к столу. Направляясь к Альберто Пополаре – дешевой гостинице, мы шатались как пьяные.

Проходя мимо собора, я счел своим долгом показать обоим юношам знаменитую церковь. Поднявшись на раскаленную от солнца крышу собора, мы внезапно почувствовали такую усталость, что, забравшись за мраморную статую какого-то святого, немедленно уснули. Наш волшебный сон нарушил сторож, который в полдень делал обход. Вечером, когда мы, наконец, вытянули свои онемевшие члены на кровати, один из моих спутников, засыпая, спросил:

– Сколько километров от Киассо до Милана?

– Приблизительно семьдесят, – ответил я, засыпая и приняв твердое решение в будущем не затевать таких длительных переходов. Я остался верен этому решению.

Мои компаньоны решили дать своим подошвам возможность вполне зажить и хотели употребить это время на то, чтобы здесь поискать работы. На прощанье я наградил их дюжиной полезных советов и килограммом трубочного табаку. Затем написал, наконец, открытку доктору Целле и поехал поездом до Генуи. У меня появилось смутное желание сесть на пароход Генуя – Александрия, чтобы поведать читателям «Часов досуга» о Египте, но, очевидно, мне не было суждено выполнить этот план, потому что пароход только что ушел, а следующий должен был уйти только через восемь дней. Тогда я решил добраться до Бриндизи и сесть там на пароход австрийского Ллойда, направляющийся туда же.

По пути я остановился во Флоренции. Даже шести дней мне показалось мало, чтобы осмотреть дворцы, церкви и монастыри этого чудесного города. Без устали бродил я по его площадям и рынкам, сидел в кафе у Палаццо Веккио, любуясь кипарисовыми и оливковыми рощами Тосканы или созерцая знаменитого Давида Микеланджело. Я любовался серебряной лентой реки Арно или без конца смотрел на бледно-голубое зимнее небо, которое, как шелковое покрывало, раскинулось над городом. Но воспоминания о докторе Целле камнем лежали у меня на совести. Объятый внезапный усердием, я приобрел пленки для аппарата и снял чудесное старое оливковое дерево, Давида, собор, сказочный уголок в саду Бополи и еще многое другое, что привлекло мое внимание. Но когда я увидел эти снимки, то решил, что это совсем не то, что нужно читателям «Часов досуга», и невольно задумался: подхожу ли я вообще для той роли, которую взял на себя, смогу ли я удовлетворить газетного подписчика, который за свои двадцать пфеннигов в неделю требует очень многого, и еще о том, что я продал свою свободу, которой дорожу больше всего на свете. Обуреваемый такими мрачными мыслями, я присел под знаменитым оливковым деревом и погрузился в размышления.

Я бы, конечно, мог опять поехать в Северный Египет, в Александрию, и жить там в санатории, как прежде, но вспомнив суп из «морских глаз», вечно пьяных русских, постоянно не сходившийся дебет и кредит в моей счетной книге, давящий зной, липнувших к телу во время послеобеденного сна мух и общий тоскливый санаторный режим – я содрогнулся. Также неприятно было мне вспомнить о напоенной безумием бесконечной знойной пустыне, о монотонном шарканье верблюжьих копыт по песку, когда начинает казаться, что мозг рассыпается на мелкие распыленные частицы, о вшах и блохах, которыми кишат одеяния «сынов пустыни», о едком запахе верблюжьего помета и постоянном скрипе песка на зубах. Песок постепенно портит желудок, который совершенно перестает переваривать пищу. И все же этот образ жизни долгое время был мне приятен. А теперь я решил своими путешествиями зарабатывать мешки золота: буду писать о своих впечатлениях для «Часов досуга», так как мои денежные средства уже приходят к концу.

Я принялся считать свои капиталы и был поражен: у меня в наличии оказалась только половина той суммы, на которую я рассчитывал.

– Ах, черт возьми! – озабоченно сказал я, рассматривая тощую пачку банковых билетов, и стал высчитывать, куда я девал свои деньги… Но факт все же был налицо, и, следовательно, мне могли помочь только «Часы досуга». Тут я вспомнил, что, делая снимки, совершенно забыл о том, что сам должен фигурировать на них, и мне стало опять скверно на душе.

– Нет, мой милый, я не стану портить красоты пейзажа своей мерзкой фигурой, – сказал я, ласково поглаживая кору знаменитого старого оливкового дерева.

Вечером того же дня я уехал в Рим. Но так как там лил дождь, и мне это не понравилось – я в тот же вечер поехал в Неаполь. Здесь тоже лил проливной дождь, на улицах была такая вязкая грязь, что ботинки застревали в ней, и, глядя на эту грязь и вонь, я понял, почему англичане говорят: «Посмотри Неаполь и умри».

На следующее утро небо прояснилось, на Везувии выпал снег. Обер-кельнер в гостинице заявил мне, что здесь интересно не настоящее, а прошедшее, и поэтому посоветовал осмотреть развалины Помпей, для чего всучил мне два билета по три лиры за штуку. Я отправился туда и скоро углубился в закопченные улицы засыпанного города. Это было действительно очень интересное зрелище; но больше всего меня поразили выкопанные трупы, которые были выставлены в стеклянных ящиках в маленьком домике, находящемся у ворот.

Первым был труп женщины: ее рука была приподнята, как для объятия, на губах играла улыбка, она умерла внезапно, не понимая происходящего. Возле нее лежал ширококостный мужчина – очевидно, раб: его кулаки были сжаты, рот открыт в предсмертном крике. Рядом с ним в гробу лежало тело старца: он умер сидя, худые пальцы были судорожно сплетены, гордое лицо спокойно, губы сжаты в твердой решимости. Его отважность была сильнее страха смерти!

Больше мне ничего не хотелось осматривать, ни в Помпее, ни даже в Неаполе. Я отправился в агентство австрийского Ллойда, чтобы узнать, когда отходит следующий пароход из Бриндизи. Оказалось, что все места на двух последующих пароходах полностью распроданы. Я стоял перед окошечком кассы и думал, куда же мне теперь отправиться. Так как горы и озера сверкали под ясными лучами солнца, а мои подошвы вполне зажили, я решил пойти пешком по Кампании и Калабрии.

Я проходил мимо коричневой зелени виноградников, серебристо-зеленых оливковых рощ и громадных пиний, росших у дороги, встречал белоснежные стада овец и пастухов в остроконечных шляпах, похожих на знаменитого итальянского разбойника Ринальдо Ринальдини; пил много темно-красного вина, и ел жареную рыбу, но не пережил ни одного покушения на свою жизнь или на свой вещевой мешок, о котором бы стоило сообщить нашим жаждущим приключений читателям.

Итак, я брел все дальше и дальше по проселочной дороге, изредка проезжал небольшое расстояние поездом и, наконец, все еще не имея определенного плана путешествия, дошел до Палермо. Здесь я в первый же вечер попал в неприятную переделку, благодаря которой очутился в Испании.

Не помню, как это случилось, но часов в одиннадцать вечера я предпринял прогулку в гавань, чтобы полюбоваться лунной ночью на море. Я остановился под пальмой и загляделся на мерцание светлячков у ее подножия, как вдруг в близлежащей остерии[3] послышался дикий рев, и оттуда высыпало с полдюжины пьяных парней, которые, налетев друг на друга, подняли страшную драку. Я с детства сохранил интерес к дракам и поэтому подошел поближе, чтобы увидеть, чем все это кончится.

Четверо набросились на одного, что мне сразу не понравилось, и я увидел блеск ножа в темном кулаке, который поднялся, чтобы ударить лежащего на земле человека. Я едва успел вовремя схватить этого человека за руку, и одновременно с этим убийца получил сильный удар между глаз, который мне редко удавался. Конечно, теперь весь интерес этой шайки сосредоточился на мне: один из них сейчас же схватил меня за шиворот, и не знаю, чем бы это кончилось, если бы не потоки вонючей жидкости, полившиеся на нас откуда-то сверху. Одновременно с этим на нас вылился поток ругательств из прелестного женского ротика. Мы бросились врассыпную. Яростный рев пьяной шайки, к которому присоединились все голодные псы Палермо, заглушил поток ругательств, сыпавшихся на нас из открытых окон.

«Сколько несправедливости на свете», – думал я, мчась, как беговой скакун, по улицам гавани. Свою шляпу я держал на почтительном расстоянии от себя. Тут я услышал топот бегущего за мной человека и стал соображать: остановиться ли мне, или ускорить бег? До меня донесся голос:

– Эй, синьор, мистер! Стоп!

Я решил обернуться и, в случае, если он поведет себя неблагородно, употребить свою мокрую шляпу как оружие. Это был маленький необыкновенно широкоплечий человек, который мчался прямо на меня.

– Come on! Come on![4] – пыхтел он, кивая мне головой, и полетел дальше. – Беги скорее! По этой дороге. Вы по-английски… Нет? Я слышал, как вы ругались, когда девушка вылила на нас помои. Maladetta bestia[5]. Вы тоже намокли? Come on!

– Стой! – крикнул я останавливаясь. – Куда вы, к черту, так бежите, ведь за нами нет погони.

Он быстро повернул свою бритую голову, белки глаз блеснули в темноте, бритые щеки надувались, как мехи, от напряжения, на его матросской куртке были оторваны все пуговицы. Тяжело дыша, он прислушался, и при этом я почувствовал, что от него разит спиртом.

– Come on, – прошептал он и протянул руку, чтобы потянуть меня за собой, но сейчас же отдернул ее и тщательно вытер о штаны. Затем он вытащил из левого голенища сапога широкий нож, вытер его лезвие о штанину и медленно, с красноречивым взглядом, поднес его к моему носу. Теперь я понял его страх перед полицией.

– Куда же вы бежите? Я пойду в гостиницу, – сказал я, не двигаясь с места.

Он вытащил из кармана большие серебряные часы и, взглянув на циферблат, сказал:

– Два часа еще не скоро. Большое вам спасибо, вы помогли мне. Я приглашаю вас на мой корабль выпить бутылочку вина, хорошего испанского вина! Мое имя – Педро Каррас, с шхуны «Stella Mare»[6], из Барселоны.

Он протянул мне руку, и его буйволовая шея склонилась в вежливом поклоне.

В сущности, его приглашение доставило мне мало удовольствия: во-первых, у меня было намерение выкупаться и переменить белье, во-вторых, мне было немного страшно присоединиться к этому атлету, который только что чуть не убил человека, – если его поймают, то я вместе с ним могу попасть в неприятную историю, – в-третьих, я твердо решил этой ночью написать свой первый путевой очерк. Но вместе с тем мне не хотелось обидеть его, так как, несмотря на грубость и вспыльчивость, он казался славным парнем. Я предложил ему, чтобы он раньше дошел со мной до гостиницы, а потом я отправлюсь с ним на корабль.

Он еще раз беспокойно оглянулся и со словами: «Простите, пожалуйста!» схватил мою шляпу. Он ловко натянул ее на свое колено, так что она затрещала.

– Я заплачу за нее, – сказал он и, потерев громадную шишку у себя на затылке, со свистом натянул шляпу до самых ушей на свой череп, напоминавший тыкву.

Этот квадрат на двух ногах, подобного которому я вряд ли когда-нибудь встречу, думал, что таким образом он стал неузнаваем. Он взял меня под руку и, надув свою колоссальную грудную клетку, двинулся со мной по направлению к гостинице.

По дороге он рассказал, что приехал сюда из Мальты и сегодня ночью, в два часа, должен отплыть обратно в Барселону, к себе на родину, где его ждет жена и трое детей, возраст которых он указал мне наглядно тремя ударами – по колену, бедру и пояснице. Не хочу ли я поехать с ним, чтобы познакомиться с его детьми?

– Поехать с вами в Испанию? Да, в сущности, почему же нет, – пробормотал я, задумчиво глядя на него. Ведь я должен был продолжать свое «кругосветное» путешествие, а в какую сторону – на восток или на запад, – мне совершенно безразлично, и такое путешествие не должно было много стоить. – Чудесно, капитан, я еду с вами в Испанию, – сказал я. – Сколько вы возьмете с меня за проезд?

– Вы в самом деле согласны поехать? Это вам ничего не будет стоить, я еще уплачу за шляпу.

Он был очень доволен, пожимал мне руки и сейчас же затянул какую-то ужасную песню, которую вряд ли можно было найти в каком-либо песеннике.

Когда мы дошли до гостиницы, он спрятался за олеандровым кустом, в то время как я переодевался в дорожный костюм и платил по счету. По дороге в гавань он раза два проворно, как крыса, удирал в боковые переулки, увидев перья на шляпе карабинера.

Я ожидал увидеть грязное, запущенное судно и был приятно поражен, когда корабль оказался весьма чистой и даже уютной шхуной. Капитан корабля, правда, оказался чудовищем, что уже можно было предположить по его наружному виду. Во-первых, он вышвырнул из каюты штурмана, который только что улегся спать, и велел приготовить ее для меня. Затем он схватил меня одной рукой, штурмана – другой и потащил нас по палубе, заглядывая в каждый уголок; всовывая свой жирный палец в щель и вытаскивая его оттуда грязным, он бросался на штурмана, как цепная собака, или же, молча, обращал на несчастного такой страшный взгляд, что последний становился бледен как стена. Когда мы подошли к дверям моей каюты, он сказал:

– Две трети этого корабля мои, через короткое время все будет мое, – и при этом надул свою грудь до невероятных размеров.

– Yes[7], две трети, – повторил он. С английским языком он обращался так же непринужденно, как со своими подчиненными.

Затем вахтенный принес ему кувшин темно-красного густого вина, и синьор Каррас начал пить и петь такие песни, которые могли бы заставить покраснеть даже престарелого матроса из марсельского порта. После третьего стакана я почувствовал, что с меня довольно, и, чтобы отвязаться от него, стал рассказывать о своих английских и американских похождениях и, кажется, попал в точку: его внимание было отвлечено от моего стакана. Он так сильно смеялся, что слезы текли по его бритым щекам, и в каюте раздавался хохот, напоминающий рев быка.

Ровно в половине второго он встал, подвинул мне новый полный кувшин вина, коробку сигар, маслины, хлеб и сыр, надел шитую золотом фуражку и, без конца извиняясь, сказал, что мне придется полчаса развлекаться здесь одному, а он должен подняться на мостик, чтобы вывести корабль в открытое море.

Через пять минут я уже лежал на своей, то есть штурманской, койке и спал. Но я глубоко ошибался, полагая, что капитан Каррас, возвратившись, последует моему примеру. Я был внезапно схвачен за плечи и разбужен этим испанским чудовищем, и когда открыл глаза, то увидел перед своим носом стакан красного вина. Ничего не помогало, я должен был, по крайней мере, делать вид, что пью вместе с ним, и опять рассказывать ему смешные истории, и так как я ничего больше не мог придумать, то пришлось прибегнуть к помощи Марка Твена. Он грохотал и визжал от восторга, ударяя себя по бедрам, затем начал всхлипывать, блеять, и в конце концов я услышал тихие рокочущие стоны: он держался обеими руками за живот, обросшая жесткой щетиной голова опускалась все ниже, ниже, и, наконец, громадное туловище капитана Карраса упало со стула, и он моментально заснул. Я оставил его лежать там и сам захрапел вместе с ним.

Так началось мое морское путешествие в Испанию, и так оно продолжалось три дня, пока не наступила дурная погода, превратившаяся в сильную бурю.

Корабль так кренился на бок, что я не мог больше писать и вышел на палубу. Меня обдало волной соленой воды; я ничего не мог разобрать в черной мгле, окутавшей меня. Дикое завывание бури напомнило невеселые дни у Капа Горна. В первый раз мне приходилось видеть такую непогоду на Средиземном море; она совершенно не соответствовала лазурной глади, которой мы любовались несколько часов тому назад. Красота этой картины так захватила меня, что я мысленно подталкивал корабль, который боролся с напором бушующих волн, и, хотя ветер был так силен, что у меня захватывало дыхание, я все же затянул бодрую северную морскую песнь Олафа Тригвасона. Я простоял довольно долго, уцепившись за мачту, и пел свою песню, досыта наполнив легкие соленым морским воздухом. Я старался держать глаза открытыми, чтобы следить за гнущимися верхушками мачт, которые, как пальцы великанов, писали вычурные буквы на пролетавших мимо них облаках.

На палубе зазвонил колокол: один, два, три, восемь склянок, или я не слышал больше из-за завывания бури, которое заглушало все. Две фигуры, закутанные в мокрые блестящие прорезиненные плащи, спустились с мостика; пара черных очков посмотрела на меня, и зверский голос капитана заорал мне в ухо:

– Мистер Гайе! У вас морская болезнь? Нет? Почему же вы не спите?

Я отрицательно покачал головой, тогда он, довольный, загрохотал и, сняв с себя непромокаемый плащ, набросил его мне на плечи, ласково хлопнув меня по плечу с такой силой, что я едва устоял на ногах. Затем он затопал своими колоссальными ножищами по направлению к каюте. Я продолжал песню о море и непогоде, и, когда вновь появился боцман для того, чтобы обтянуть найтов, я взял у него из рук молоток и попросил позволить мне вспомнить свое морское прошлое. В то время как я найтовил[8], я услышал предостерегающие крики и увидал нашего коротконогого капитана, метавшегося по палубе в погоне за предметами, уносимыми нахлынувшей волной. Я бросился к нему на помощь, и мы как раз вовремя успели задержать клетку, падающую за борт, несмотря на усилие двух уцепившихся за нее матросов.

«Спасибо, дон Родриго», – подумали, вероятно, в это время шесть длинноухих ослов, которые сидели в ней.

Это были три пары белых мулов породы маскат, которые от радости, что их спасли, со страшным грохотом стали колотить задними ногами о стену своего убежища; от их ударов крыша клетки рухнула, и мы вместе с шестью ослами очутились под ней и хлынувшими на нас двадцатью гектолитрами соленой воды. Пока мы, соображая в чем дело, ухватились за плавающие по палубе доски, ящик понесло на другую сторону палубы и там едва не смыло за борт.

Мы кричали и звали на помощь, и, наконец, семь человек матросов с большим трудом схватили плавающий ящик и прикрепили его к одному из бортов. Работа была особенно трудна, потому что мы могли действовать только одной рукой; другой мы принуждены были держаться за доски ящика. Когда, пыхтя и сопя от усталости, мы попытались открыть дверь клетки, чтобы посмотреть, живы ли все шесть обитателей ее, одно из обезумевших от страха животных самым подлым образом наградило меня ударом копыта в бок, а боцману угодило в живот. Теперь мне было уже не до песен: нас обоих унесли с поля битвы.

На следующий день буря внезапно прекратилась, и «Звезда морей», чисто вымытая, без всяких повреждений направилась дальше к своей цели.

Но погода резко изменилась: стало ветрено и холодно.

Приехав в Барселону, я поспешил сфотографировать моего квадратного капитана на капитанском мостике и затем имел честь познакомиться с его загорелой красавицей женой. Я хромал на одну ногу, но, несмотря на протесты капитана Карраса, на другой же день заковылял на вокзал и уехал в Мадрид. Здесь шел дождь, и я поехал в Севилью, а оттуда в Гренаду, но опять неудача: тут шел снег, и было безумно холодно. Мои пальцы окоченели, так что я с трудом мог регулировать фотокамеру, пытаясь сделать три жалких снимка Альгамбры. К сожалению, снег попадал на объектив, и снимки не удались. Кроме того, я сам не был снят, так что карточки все равно не пригодились бы.

После этого я, закутанный в два шерстяных одеяла, сидел в номере гостиницы и попеременно держал свои окоченевшие ноги над смешным котелком с горячими углями, который в этой стране называется печкой, и писал читателям «Часов досуга» о том, что в Испании чудесный климат, а доктору Целле, чтобы он выслал мне деньги по телеграфу в Гибралтар на покупку шубы и билета в какое-нибудь местечко, где бы я мог отогреть свои замерзшие кости.

Мне было не по себе, я чихал, кашлял, и так как я остановился в неотапливаемой греческой гостинице, – на отапливаемую английскую не хватило денег, – то я преимущественно проводил время на открытом воздухе, передвигаясь вместе с солнцем по утесу, на который падали солнечные лучи.

В гавани я заметил маленький пароход, так называемый арабский «диу». Хозяин этого судна был рыжебородый араб. Он говорил, без сомнения, по-арабски, но я с трудом мог понять его, и он также, казалось, не понимал вопросов, которые я ему задавал на египетском и бедуинском языках. В конце концов я попытался заговорить с ним на древнеарабском языке (языке Корана), он удивленно открыл свои серые глаза, осмотрел меня с ног до головы, как немецкий фельдфебель осматривает рекрута, и спросил: «Ты разве магометанин?» – и когда я отрицательно покачал головой, он сказал: «Кто же ты, испанец или француз?» Услыхав, что я немец, он ответил на приветствие и спросил, каким образом я изучил язык священного Корана. Я объяснил ему это, и мы разговорились. Я узнал, что он кабил и владелец судна, которое сегодня вечером отправляется в Танжер.

После этого я вернулся к своей скале, но оказалось, что солнце уже зашло, и я, чихая, кашляя и проклиная всех и вся, бегал как угорелый по улицам города, чтобы согреться. Мне пришло в голову, что в Марокко теперь должно быть теплее, чем здесь, и я подумал о том, хватит ли у меня денег, чтобы отправиться вместе с арабом на его солнечную родину.

Охваченный этой идеей, я помчался обратно в гостиницу и стал считать свои небольшие капиталы: по моим расчетам я мог ехать. Тогда я полетел в гавань, к моему бородатому арабу, чтобы узнать, не возьмет ли он меня с собой. После некоторого раздумья, быстро окинув меня острым взглядом своих стальных глаз, он согласился. То, что он потребовал за проезд, было довольно крупной суммой и не включало пропитание.

Я уплатил по счету в гостинице и послал доктору Целле телеграмму:

«Посылайте все по адресу: Марокко, Танжер. У меня осталось два фунта!»

Взяв в руку чемодан и нагрузив себе на спину мешок с провизией, я вступил на борт корабля.

Бородатый вел себя весьма нагло. Каютка, которую он предложил мне, была похожа на курятник, приведенный в приличный вид очень простым способом: на пол были вылиты два ведра воды, и грязь, считалась смытой. Вместо кровати там висела парусиновая койка, и на полу лежал жесткий ковер. У меня зачесалось тело при виде этого ковра, но, когда я из гигиенических соображений решил выполоскать его в море, старый пират обиделся; оказалось, что этот ковер достался ему в наследство от отца, который, в свою очередь, унаследовал его от своего отца.

– Поэтому и не мешает помыть его, о Райе, – сказал я. – Старые клопы, которые населяют его, пьют уже много лет кровь правоверных; я же неверующий, и они могут заболеть от моей крови. Лучше уж им погибнуть в волнах морских.

Райе злобно посмотрел на меня своими стальными глазами, но затем рассмеялся и сказал:

– Ты насмешник, а насмешники прокляты Аллахом. Но для того, чтобы высмеивать других, нужен ум, и он знает, почему он наградил умом людей со злым сердцем.

– Да, но он, очевидно, не знает, за что он дает некоторым людям много песет за грязные каюты! – сказал я, устраивая себе постель на крыше курятника.

Здесь я провел свое путешествие. Днем я спал, а ночью созерцал звезды, думая о том, что за свои деньги я мог бы устроиться получше. В остальное время я кашлял и чихал, как гиппопотам, а ночная свежесть пронизывала меня насквозь, так что все мое тело ныло.

Однажды утром мы увидели серую полоску на горизонте над блестящей поверхностью моря, а за ней очертания розовато-серых острых башен – это был Марокко.

Тут-то у меня с моим викингом в тюрбане произошел серьезный конфликт. Он внезапно отдал приказ снять паруса, и до вечера мы, по совершенно непонятным для меня причинам, не двигались с места, покачиваясь на волнах. Увидев небольшой катер, который направлялся в нашу сторону от берега, наш корабль поспешно ретировался обратно к северу на несколько километров. Здесь он простоял несколько часов и затем опять направился к берегу, а с восходом луны снова стал кружиться взад и вперед. В трюме в это время кипела работа, ящики упаковывались и забивались, и, когда я полюбопытствовал взглянуть, что там делается, кто-то заорал мне снизу:

– Убирайся отсюда, неверная собака!

На мой вопрос, что все это значит, хозяин пробормотал что-то непонятное. Я стал настойчивее и спросил, когда же, наконец, мы высадимся. Он разозлился и рявкнул:

– Когда я захочу! Здесь я капитан!

Меня ужасно знобило, голова горела, и я мечтал о теплой постели. Поэтому я тоже набросился на него:

– Да, ты – капитан, но я – пассажир, который заплатил за дорогу от Гибралтара до Танжера, а не за прогулку по берегу Марокко! Я сам моряк и вижу, что ты без толку крутишься взад и вперед, и требую, чтобы ты высадил меня на берег!

Он стоял у веревки, которая заменяла руль; от злости его борода стала дыбом. Он раскрыл рот; я увидел, что он ищет особенно выразительных ругательств, и быстро подошел к нему:

– Сдержи свой язык, о Райе, не то я вобью его тебе обратно в рот с такой силой, что ты перелетишь за борт! Смотри-ка сюда: вот в этой штучке припасена для каждого из вас пуля, и кто сделает шаг по направлению ко мне, тот отправится к праотцам. Поэтому не натравливай на меня своих людей, а лучше скажи, когда ты высадишь меня в Танжере?

Зажмурившись, он посмотрел в черное дуло браунинга. Голос его дрогнул, когда он, наконец, произнес:

– Завтра после обеда или послезавтра утром – раньше я не могу доставить тебя в Танжер.

– Почему ты не можешь?

– У меня более важные дела, чем высадка одного пассажира; тебя они не касаются. Но если ты во что бы то ни стало хочешь высадиться, то я могу доставить тебя шлюпкой на берег, оттуда рыбаки довезут тебя до Танжера.

– Хорошо! Вели приготовить шлюпку и снести туда мои вещи. Но предупреди твоих, что ко мне нельзя подходить ближе трех шагов, иначе я буду стрелять!

Я перелез через борт вслед за арабом, который должен был везти меня на берег. Они молча смотрели, как мы отчалили. Полуголодный араб правил по направлению к берегу. Проехав значительное расстояние, мы остановились; он вылез и, погрузив мои вещи себе на голову, побрел по воде. Когда мы, наконец, добрались до твердой почвы, он молча спрятал песету, которую я дал ему на чай, и, напевая монотонную песню, направился назад к кораблю по серебристой глади волн.

Я с трудом передвигал ноги. Мне становилось то жарко, то холодно, и в конце концов я апатично присел на свой сундучок, опустив тяжелую голову на руки. Однообразный шум моря сливался с шумом крови, пульсировавшей в моих жилах. Так вступил я снова на почву Африки.

Через несколько минут я принял две таблетки аспирина, с трудом проглотив их без воды, и попробовал двинуться дальше. Не увижу ли я огонь или людей где-нибудь поблизости? Но берег, насколько я мог его разглядеть при слабом свете луны, был пуст и необитаем. Я нашел себе в песке ямку, которая могла защитить меня от ветра. Перетащив сюда свои вещи, я надел на себя все, что только было возможно, скорчился в комочек и, скуля как больной пес, скоро уснул.

Но это был неспокойный сон; мне снилась магометанская борода араба, которая превращалась в лицо незабвенного капитана с корабля «Луиза Генриетта». Когда капитан приказал посадить меня на кол и поджарить за то, что я будто бы поджег корабль, я проснулся и увидел красные лучи восходящего солнца.

Я не помню, чтобы когда-либо я так радовался восходу солнца. Я чувствовал себя разбитым и ужасно хотел пить, но мне все же было гораздо лучше, чем вчера вечером. Я вспомнил, что в мешке должен быть лимон, и с наслаждением высосал из него сок. Когда солнце совсем взошло, мне пришла в голову блестящая мысль – вырыть себе ямку поглубже и принять в ней солнечную ванну, чтобы хорошенько вспотеть. Я принял еще таблетку аспирина и долго потел на солнце, пока не заснул спокойным сном: мне уже больше не снился бородатый, но зато в полдень со мной случилось новое происшествие.

Я почувствовал вдруг, как что-то щекочет мне шею, и когда открыл глаза, то увидел, что это была какая-то палка. С сердитым ворчанием я приподнял голову. При этом движении с меня посыпался песок, который был нанесен на меня ветром, затем я услышал страшный крик. Какой-то чернокожий, увидев меня, в ужасе отбросил свою корзину с рыбой в одну сторону, а палку – в другую и бросился бежать как угорелый.

– В чем дело? Эй вы! – крикнул я. Но вдруг я понял все. Он видел только мою голову, торчавшую из кучи песка, и принял меня за труп. И вдруг этот труп ожил!

Но все же мне нужно было догнать его. Во-первых, меня мучила страшная жажда, а во-вторых, я хотел, в конце концов, добраться до Танжера. Поэтому я вскочил на ноги и с криком: «Стой, погоди!» – помчался за негром. Тот, видя, что за ним гонится утопленник, все прибавляя шагу, с невероятной быстротой мчался вдоль берега. Я же после болезни настолько ослабел, что не мог бежать с обычной скоростью, и, конечно, не догнал бы его, если бы он, внезапно поскользнувшись, не растянулся бы во всю длину на песке. Едва он успел подняться на ноги, как я подскочил к нему и схватил его за тряпку, обмотанную вокруг бедер.

– Аллах! – закричал он отчаянным голосом.

– Успокойся, я не мертвец и не дух, а человек, попавший сюда после кораблекрушения. Скажи лучше, как мне добраться до Танжера. Не сможешь ли ты проводить меня или, по крайней мере, указать, где бы я мог достать провожатого или осла?

– Чего ты хочешь? – повторил он, все еще тревожно глядя на меня и от испуга обеими руками сжимая свою набедренную повязку. Тут я опять убедился в том, что в этой местности не понимают моего арабского языка. Я два раза медленно, с ударениями повторил все сказанное: казалось, что он понял, в чем дело, но из того, что он мне ответил, я не понял ни слова.

– Se habla espanol?[9] – спросил он меня.

– No, ma um poco d’italiano![10] – ответил я с надеждой.

Он энергично замотал головой в ответ на эти слова, а также и на английскую речь, с которой я обратился к нему. Затем мы некоторое время молча смотрели друг на друга; я предложил ему папироску, он улыбнулся. Я знаками показал ему, что хочу пить, он кивнул головой и сделал мне знак следовать за ним.

Мы довольно долго шли вдоль берега, я успел снова почувствовать себя плохо, пока мы, наконец, добрели до маленького каменного домика на мысу. Тут он стал что-то объяснять мне. Я понял только два слова: «стража» и «испанский». Но пойти со мной туда он отказался, и я, старый осел, дав ему песету за услугу, потащился сам по направлению к домику. Моя неосмотрительность, очевидно, была следствием моего плохого самочувствия.

Солдаты испанской таможенной стражи были увлечены игрой в карты. Я кое-как смог объясниться с ними, несмотря на мои слабые познания испанского и английского языков. Больше всего их заинтересовал мой бандит-капитан, о котором я рассказал им, и то, чем был нагружен его корабль. Но к сожалению, я не смог ответить на эти вопросы. Тут я вспомнил о своих забытых вещах и о суеверном чернокожем, проводившем меня сюда. Сопровождаемый двумя испанцами, я поспешно направился на место моего ночного отдыха. Конечно, мы не нашли никаких следов как разбойничьего корабля, так и вещей, оставленных мной на песке. Очевидно, быстроногий юноша унес их с собой.

К счастью, меня вчера так знобило, что я надел на себя два костюма, в карманах которых находились браунинг и бумажник с деньгами, так что пропажа остального имущества – пары ботинок и нескольких штук белья – была для меня не особенно чувствительна. Отчет о путешествии, который я приготовил для доктора Целле, тоже пропал, но в тот момент мне было не до него.

После этого на моторной лодке меня довезли до Танжера. Выдержав новый допрос испанских властей, я завалился, наконец, в постель в лучшей гостинице города и заснул. Я спал три дня подряд как убитый, просыпаясь только для того, чтобы выпить стакан горячего грога.

На четвертый день я получил объемистое письмо от доктора Целле, в котором он выражал удивление по поводу моего внезапного отъезда и посылал мне тысячи пожеланий от себя и своих подписчиков. Кроме того, он просил, чтобы я делал побольше снимков и сам непременно был на переднем плане каждой фотографии; для этого в посланном мне в Танжер аппарате есть автоматическое приспособление. Кроме того, в письме лежал чек на испанский банк и договор, который я, в случае согласия со всеми пунктами, должен подписать и передать банку: тогда мне будут уплачены деньги.

В конце письма, написанного на пишущей машинке, карандашом было приписано:

«Дорогой Гайе! Я думаю вы поймете, что не я виноват в этих подлых условиях получения денег по чеку. Я всеми силами старался воспротивиться этому. Обращаю ваше внимание на пустое место в графе “Особые расходы”. Дальше я позабочусь о том, чтобы вы были лучше оплачены.

Ваш Ц.»

То, что они предлагали, было ровно половиной того, на что я при всей своей скромности рассчитывал. Но здесь, конечно, не могло быть и речи об отказе, потому что я был на чужбине, на мне была одна рубашка и в кармане полтора фунта, причем имелось уже три фунта долга в гостинице. Я подписал договор и освободился от всяких иллюзий относительно моего теперешнего начальства, а также от чувства долга по отношению к нему.

Сделавшись профессиональным путешественником, я описал еще раз свою поездку до Марокко и дал приблизительный план своего дальнейшего кругосветного путешествия. Я предполагал отсюда отправиться до Египта, потом через Судан в Абиссинию, Сомали и Британскую Восточную Африку; оттуда в Индию, Китай, Японию, на острова Зунда, затем через моря Южного Архипелага и Австралию в Южную Америку. Пройти Америку насквозь до Канады, а оттуда опять вернуться в Европу! Такое путешествие должно было продолжаться пять-шесть лет.

Когда я кончил свое писание, мне доложили о прибытии посылки для меня. Это был громадный ящик, посланный на мое имя одной из лучших в Германии фабрик фотографических аппаратов. Аппарат содержал такое громоздкое приспособление, что, увидев его, я озабоченно покачал головой. Также удивился я высокой цене, уплаченной за этот аппарат моим экономным начальством, но относительно этого я получил разъяснение, распечатав счет, приложенный к посылке. Этот аппарат был продан фирмой со скидкой 70 % с условием, чтобы в моих отчетах изредка упоминалось, что снимки сделаны аппаратом такой-то фирмы, и давался блестящий отзыв о ней. Буду ли я действительно доволен аппаратом, это к делу не относится!

Первым делом я взял приложенный справочник, поставил с одной стороны возле себя аппарат, с другой – стакан кофе и ящик папирос, и два дня подряд изучал теорию и практику фотографирования и искусство обращения с этим громоздким ящиком. Когда я почувствовал, что приблизительно постиг теорию, я повесил ящик себе на плечо, взял под мышку штатив, который можно было вытянуть до двух метров длины, и отправился бродить по улицам Танжера.

Мне не удалось заснять оборванных туземцев верхом на ослах, потому что их нельзя было заставить стоять спокойно ни одной секунды; зато снимок испанцев, путешествующих на верблюдах, удался великолепно.

Проходя дальше по улицам города, я увидел маленького человечка, прикурнувшего под каменной стеной в блаженном сне; у него была длинная грязная борода, похожая на конский волос, вырванный из старой кушетки. Я снял этого живописного старичка сначала одного, затем вместе с собой. Вдруг, откуда ни возьмись, появился какой-то кипевший негодованием магометанин и недолго думая наградил увесистым ударом этот «ящик дьявола», как он назвал мой аппарат, и меня самого тоже двумя ударами по зубам. Только потом из криков этого помешанного я понял, что вонючий старикашка был жрецом и чуть ли не святейшим человеком во всем Марокко.

От криков человек проснулся и голосом, подобным звуку визжащей пилы, стал сыпать проклятия на мою голову и, схватив горсть козьего помета, бросил его в меня. Они так орали, что взбудоражили весь квартал. Скоро меня окружила толпа туземцев, которые с руганью и криками размахивали палками и снятыми с ног туфлями; две собаки, присоединившиеся к толпе, норовили укусить меня за икры. Видя, что дело мое дрянь, я перебросил свой аппарат через плечо, зажал штатив под мышку и, дико вращая глазами, бросился прямо в орущую толпу, которая в испуге расступилась. Я воспользовался этим минутным замешательством и кинулся бежать по улицам города. Правоверные долго преследовали меня, но я бежал так быстро, что они в конце концов потеряли меня из виду. Я понял, что на Востоке надо быть осторожнее: прежде чем снимать кого-нибудь, надо предварительно узнать, не святой ли он!

В тот же вечер я нанял оруженосца: его звали Солиман Ассул, у него были кривые ноги и громадный нос, как в сказке у «Короля носов». Когда я вышел из дверей гостницы, он подошел ко мне и на ужасно ломаном английском языке спросил, не нужен ли мне слуга, который носил бы за мной этот ящик и мог бы разгонять народ, когда мне нужно снимать, и объяснял бы мне, какие из этих людей святые, какие нет, чтобы не вышло такого недоразумения, как сегодня утром.

Я молча посмотрел на него и почувствовал запах спирта, которым от него несло на расстоянии нескольких шагов. В общем он мне не понравился, и, чтобы отвязаться от него, я сказал, что пробуду в Танжере всего пару дней, а затем еду дальше, в Алжир, и оттуда еще дальше.

– Well, сэр, я поеду с тобой в Тунис, Триполи и еще дальше. Там моя родина. Я могу чистить тебе ботинки, мыть рубашки и делать еще многое другое.

– Если ты с Востока, то должен знать язык бедуинов, – прервал я его.

– О да, господин. Значит, ты был на Востоке и знаешь язык моей родины? Возьми меня с собой! Язык Запада мне горек, как перец, а здешние люди доводят меня до боли в желудке!

– Ты магометанин?

– Да, господин.

– Ведь ваш пророк сказал: всякий, кто пьет, будет проклят, – а ты пьешь водку!

– Нет, господин, не водку, а вино, и то совсем немного и только потому, что у меня от здешнего народа болит живот. Я прошу тебя. Ты будешь доволен мной. Можешь пока не платить ничего!

– А сколько жалованья ты просишь?

– Сколько я прошу? Сорок – тридцать песет.

– Я дам тебе десять, а если ты будешь вести себя прилично, то прибавлю еще пять, но каждый раз, когда от тебя будет разить спиртом, буду убавлять тебе по одной песете. Согласен?

– Да, господин. Увидишь, я буду всегда получать пятнадцать и еще бакшиш от тебя, потому что не буду пить. В этом виноваты проклятые жители Марокко!

Довольный, что мне больше не придется тащить на себе эту проклятую штуку, я повесил ее через плечо «Носа» и принял его к себе на службу. Если бы я рассчитывался с ним согласно условиям, то Солиман Ассул ежемесячно приплачивал бы мне изрядную сумму, потому что он был отчаянным пьяницей. Но я думаю, что пророк наказывал его достаточно невероятным количеством побоев, которые приходились на его долю повсюду. Стоило ему только напиться, как он становился необыкновенно драчливым и лез в драку с самыми страшными бедуинами и погонщиками верблюдов. Кончалось обыкновенно тем, что его беспощадно избивали.

В один прекрасный день у меня явилось желание нанять мулов и предпринять прогулку через поросшие темно-зеленым кустарником обрывы на самую вершину горного хребта, где виднелись цветущие поляны, ласкаемые лучами солнца. Но люди в гостинице подняли меня на смех, когда я сказал им об этом.

– Вы можете с таким же успехом снять с себя все, вплоть до белья, сбросить с выступа горы и сами спрыгнуть вслед за этими вещами. Результат будет одинаковый, – сказал мне инженер-англичанин, живший рядом со мной. – В этих горах живут кабилы; они так некультурны, что могут из-за перламутровых пуговиц на вашем жилете перерезать вам глотку.

Я сидел за чашкой кофе, погруженный в глубокое раздумье. В первый раз в жизни мне приходилось отказываться от задуманного путешествия – я привык обыкновенно идти на самые рискованные предприятия. Но скоро я примирился с этой необходимостью, вспомнив, что путешествую не для своего удовольствия, а по обязанности, и вожу с собой казенное имущество, то есть фотографический аппарат, и как бы там ни было, а я должен отвечать за его целость, так же как за жизнь моего вечно пьяного оруженосца. Поэтому я примирился с необходимостью ехать до Алжира морем. Но тут англичанин опять подошел ко мне и спросил, стремлюсь ли я к какой-нибудь определенной цели, или просто хочу побывать в горах.

– Я просто хотел поближе осмотреть эти горы. В скорости передвижения я нисколько не заинтересован.

– Very well![11] – ответил он и повел меня в бар, где познакомил с тремя шведскими учеными, командированными каким-то научным обществом для изучения горного хребта. Они очень обрадовались, что их компания увеличилась еще на одного человека, и сообщили мне, что завтра утром собираются выступить в поход.

У моего Ассула был по обыкновению выходной день, и, к счастью, я скоро услышал его сварливый голос, доносившийся из соседнего кабачка. Направившись туда, я нашел его не совсем пьяным, то есть во всяком случае способным отправиться на поиски за мулами.

Через несколько часов он явился ко мне в сопровождении целой группы более или менее подозрительных типов; некоторые из них привели с собой мулов. Я выбрал одного пожилого добродушного мужчину и молодого кудрявого парня. Последнего я нанял только потому, что он был удивительно похож на быстроногого юношу, похитившего мой багаж. Я долго рассматривал его со всех сторон и даже схватил его за ворот рубахи, чтобы посмотреть, нет ли на ней печати цюрихской фирмы, где я приобрел белье. Но она была настолько черна от грязи, что на ней не было никакой возможности разобрать какие бы то ни было знаки. В течение пяти недель нашего совместного путешествия я так и не установил – был ли это тот самый жулик или другой. Но что он был жуликом, в этом не могло быть сомнений, потому что на прощанье он забрал с собой пару моих ботинок, а у Ассула украл котелок вместе с варившейся в нем овсянкой. «Нос», по обыкновению пьяный, затеял ссору с торговкой, продавшей ему несвежие яйца, и поэтому прозевал это событие.

Когда мы на следующее утро стали собираться в путь, то столкнулись с невероятными трудностями. Старик с двумя мулами явился вовремя, но юноша и мой верный слуга отсутствовали. Так как трое ученых растерянно метались по площади, не находя в словаре нужных им арабских слов, а из заказанных ими восьми мулов пока явились только трое, то я плюнул на это дело и отправился в кофейню, чтобы подкрепиться стаканом кофе, а затем, вооружившись хлыстом, пошел в обход по кабакам в поисках за своим пьянчужкой-оруженосцем. Оказалось, что «Нос» был арестован; об этом мне сообщил кудрявый юноша, неожиданно появившийся за моей спиной. Сегодня ночью моего Ассула за хулиганскую выходку посадили в тюрьму, и полицейский отказался выпустить его сейчас, но обещал мне после обеда освободить Ассула и послать его за мной вдогонку по дороге в Тетуан. «Потому что, – добавил он, – я сам буду рад избавиться от него».

Несмотря на все это, я раньше шведов собрался в дорогу, помог им распределить поклажу по мулам и обучил арабским ругательствам, без которых здесь не двинешься с места. Это были весьма симпатичные и честные люди, я с ними отлично поладил. Они скоро поняли, что я гораздо опытнее их в путешествиях, и охотно предоставили мне роль предводителя каравана.

Часа в три после обеда наш отряд двинулся в путь. Мы проходили по горам почти таким же высоким, как Альпы, раскинутым природой в хаотическом беспорядке. Горы эти отличались от Альп роскошной окраской растительности, покрывавшей их вершины и обрывы.

Мы едва успели пройти пятнадцать километров, как пришлось остановиться на ночлег на сторожевом посту, который находился вблизи селенья кабилов. Сам дом и природа, окружавшая его, выглядели довольно мрачно; к тому же старик сообщил мне, что немного дальше можно увидеть, как «солнце погружается в море». Я проехал вперед на своем муле, который оказался таким же спокойным и таким же добродушным, как и его хозяин. Я был так очарован видом, открывшимся предо мной, что, вернувшись назад, стал убеждать своих спутников, несмотря на их усталость, вновь собрать вещи и проехать немного дальше; там тоже можно остановиться на ночлег.

Это был выступ скалы, покрытый шелковистой травой, из которой выглядывали фиалки и анемоны, росшие здесь в изобилии. Ручей с журчанием прорезал почву. За нами возвышалась стена густых хвойных деревьев, защищавшая нас от ветра, а у ног лежали скалы, с которых открывалась грандиозная панорама.

Скалы резко обрывались, и внизу виднелась окруженная лесами долина, у горизонта сливавшаяся с белой полосой воды. Солнце погружалось в море, снопы огня падали на горы, бронзовый налет лежал на долине и озарял нашу скалу, делая верхушку ее пурпурно-красной.

Мы замерли на месте от восхищения, но тут я толкнул шведа в бок, указав ему на маленький выступ на соседней скале. Там, освещенный лучами заходящего солнца, на коленях стоял мой проводник, обратившись лицом на восток, и отвешивал земные поклоны.

В этот вечер мы долго сидели у потрескивающего костра, следя за огромными языками пламени, лизавшими небо, прислушиваясь к беспрерывному журчанию ручейка и к песне ветра в горах. Когда, наконец, мы улеглись, старый Лундштейн сказал:

– Спасибо вам за то, что вы привели нас сюда. Я никогда не забуду этого заката!

Мне казалось, что я тоже в первый раз в жизни видел такой закат.

Беспросветная ночь, журчание ручья и языки пламени привели меня в прекрасное настроение. Наконец-то я опять на лоне природы. Я еще долго сидел у костра, боясь спугнуть это настроение. Никогда не забуду этот вечер в горах Атласа!

Едва я успел заснуть, как услышал голоса из темноты. Слышно было, как наши люди окликали кого-то, затем ответ, сдавленный смех и скрипучий голос Ассула. Потом я услышал его осторожные шаги и покашливание за моей спиной: «Гм, гм, гм…»

– Не думаешь ли ты, сын пьяницы и внук преступника, обладающий желудком, подобным пивной бочке, что я сплю! Ну-ка, рассчитай, сколько пезет ты будешь должен мне к концу этого месяца? – обрушился я на него.

– О, господин мой…

– Молчи и не отравляй воздуха своим спиртным дыханием! Пусть черти в аду припекут твой длинный нос за то, что ты нарушаешь законы Магомета и пророка его…

Потрясенный моей отповедью, он молча удалился.

Он часто слышал от меня подобные наставления, но они не производили на него никакого впечатления, так же как и побои, которые он получал в изобилии от всех. Откуда он добывал вино во время нашего длинного путешествия по пустыне, это оставалось для меня загадкой. Зато, когда он был трезв, он был храбр как лев, проворен и находчив. В особенности умел он добывать провизию. В самой жалкой деревушке он никогда не являлся с пустыми руками: то приносил утку, то десяток яиц, то горсть фиников, но зато вечером в нашем лагере обычно раздавались проклятия и ругань пострадавших.

В горах уже наступила весна. А может быть, там была вечная весна, я, право, не знаю. Белые облака мчались по темной синеве неба, вершины гор отливали серебром на солнце, а долины розовели от цветов: это цвели персиковые, миндальные, абрикосовые деревья. Ручьи и водопады стекали по мху, покрывавшему горы, и серой блестящей лентой падали с гор в долину, переливаясь на солнце всеми цветами радуги.

Я чувствовал себя здесь удивительно хорошо. Горячее дыхание сосновых лесов, доносимое к нам ветерком, поля желтых и лиловых цветов, ветки незнакомых нам деревьев, колыхаемые ветром, пение птиц и рожок пастуха в долине! Я не знал названия птиц и деревьев, но они были похожи на мои родные, а весна здесь была так чудесна, краски так прозрачны и ярки, что я и подумать не мог о всех ужасах, которые ожидали меня в знойной пустыне Африки. Во всяком случае, это радужное весеннее настроение осталось надолго у меня в памяти.

Иногда мы по нескольку дней оставались на одном месте; это случалось, когда шведы находили особенно интересные породы камней, которыми стоило заняться, или когда они решались подняться на близлежащую гору для изучения минералов.

Изредка случалось, что в попадавшейся нам по дороге деревушке не хотели продать ничего съестного. Туземцы ненавидели европейцев. Я помню старого, высохшего старика-туземца, стоявшего возле хижины со своим внуком и евшего апельсин; вокруг низкой мазанки гоготало и крякало целое племя пернатых, а в дверях на полу сидела женщина, занятая переливанием молока в громадные тыквенные бутылки, в которых сбивают масло. На наш вопрос, не продадут ли они нам какой-нибудь провизии, старик выплюнул апельсиновые косточки, затем медленно перевел свой взгляд на небо, минуя нас, как это делают львы, и продолжал свое занятие. Ассул рассвирепел и уже собрался накинуться на него, но я остановил его и, подойдя к старцу, еще раз медленно повторил то, что было сказано, прибавив, что мы не испанцы и не французы. Тогда старик перевел свой взгляд на меня и медленно и раздельно произнес:

– У меня нет ни кур, ни яиц, ни плодов, ни молока, – и, бросив корки апельсина мне под ноги, спокойно повернулся и вошел в дом.

– Да, это такая ненависть, от которой может не поздоровиться. Горе тому, на кого она обрушится! – сказал мой проводник, когда мы покинули домик старого кабила.

В другой раз на нас с обрыва скатились два увесистых камня, и они, конечно, попали бы в меня и Ассула, если бы я случайно не остановился для того, чтобы поправить автоматический затвор фотографического аппарата, волочившийся по земле. Мы увидели маленькую фигурку, закутанную в серое покрывало, скрывшуюся за выступом скалы, и Ассул, который погнался за ней, сказал, что это была девочка-подросток, конечно, туземка.

А однажды ночью произошло событие еще серьезнее.

Разыгралась буря.

После того как молния два раза попала в близлежащие деревья, мы побоялись оставаться в нашем защищенном лагере и недолго думая наугад побрели вперед под страшным ливнем при ослепительных вспышках молнии и яростных раскатах грома и, наконец, залезли под низкорослые деревья фруктового сада возле какого-то одинокого строения. Здесь мы переждали непогоду, тесно прижавшись друг к другу, дрожа от холода и сырости. Только после окончания дождя мы смогли разбить палатку нашего шведа. Я спал обыкновенно под открытым небом, но сегодня охотно согласился на любезное предложение переночевать в палатке и велел Ассулу расставить там мою походную кровать.

Возможно, что от теплого спертого воздуха я спал крепче, чем обычно, и проснулся только после того, как услышал громкий звук, похожий на удар грома.

– Гроза опять начинается, – пробормотал мой сосед и повернулся на другой бок.

Гроза! Нет, это звучит несколько иначе!

Тут раздалось несколько коротких выстрелов один за другим, затем действительно удар грома и за ним крик о помощи.

Я вскочил на ноги и, натянув на себя брюки и сапоги, схватил браунинг и выбежал из палатки. Лил дождь. Кругом была непроницаемая тьма, я не мог рассмотреть ничего. Только при вспышке молнии я увидел неподалеку две фигуры, которые удирали от моего оруженосца Ассула.

– Держи их! Проклятые! Хватайте их! – орал он.

Кто-то мчался прямо на меня. Я схватил за шиворот незнакомца и узнал моего кудлатого проводника. Он визжал от ужаса как поросенок.

– Тише ты! Это я. В чем дело?

Тут вдруг раздался выстрел, и мимо моего уха прожужжала пуля, за которой последовал отчаянный крик юноши. Он с такой стремительностью упал на землю, что ворот его подозрительной рубахи остался у меня в руке.

Я хотел бежать по направлению выстрела, но проводник судорожно вцепился в меня, так что я не мог сделать ни шагу.

– Что такое? Ты ранен?

Он не понял вопроса. Я нагнулся и, ощупав его, попал во что-то липкое. При свете зажженной спички я увидел небольшую ранку на ноге, из которой сочилась кровь. Эта царапина, вероятно, была причинена обломком дерева, раздробленного пулей. Я дал ему оплеуху и, вырвавшись, полетел туда, откуда слышались крики.

Ко мне навстречу уже бежали Ассул и старый проводник. Они сообщили, что на нас напали грабители, неожиданно выскочившие из-за деревьев, и пытались украсть наш багаж, возле которого спали проводники. Слуга шведа, мальчишка лет тринадцати, выхватил револьвер господина и выпустил в грабителей подряд все шесть зарядов, а Ассул с остальными бросились на них с палками и факелами. Нападавших было только двое, но пока слуги гнались за ними, с другой стороны подкрались другие к мулам и увели их.

– Восемь мулов нам удалось отбить, а двух украли. Чтобы черт побрал этих проклятых кабилов, – закончил Ассул, скрежеща зубами от ярости.

– Это были, должно быть, наши мулы? – уныло спросил я.

– Нет. Это были мулы эфенди; на одном из них была привязана его резиновая ванна, а в ней лежало мое одеяло и еще кое-какое имущество. Чтоб у них разнесло брюхо!..

– Ага! – злорадно сказал я. – Значит, они унесли с собой твою водку, ты – несчастный пьянчужка, которого Аллах наказал вечной жаждой!

Старик, поняв меня, загрохотал, за ним и остальные носильщики, которые один за другим собрались вокруг нас, и на несчастного Ассула посыпался град насмешек. Я приказал им по очереди дежурить в эту ночь и, дрожа от холода, вернулся обратно в палатку, чтобы сообщить моим компаньонам неприятные новости. Но я нашел моих шведов спящими непробудным сном.

Тут я вспомнил мудрую китайскую поговорку, что посланный с радостными вестями должен торопиться, а с печальными должен отдыхать под каждым развесистым деревом у дороги, и, стараясь не шуметь, улегся спать.

Трое спокойно спавших людей на другое утро, еще до моего пробуждения, были поставлены в известность о происшедшем. Я застал их, глубокомысленно осматривавшими деревья, с которых пулями кабилов были сорваны полоски коры. Выстрелы кабилов, предназначенные нам, были довольно метки!

На ближайшем посту мы скорее из приличия заявили о ночном нападении: ни старый Лундштейн никогда больше не увидел своей ванны, ни Ассул своей водки. Но он каким-то волшебным способом ухитрился через несколько дней напиться до того, что выл на луну, как шакал в зимнюю ночь, и в конце концов был избит своими товарищами за то, что мешал им спать.

В одну из ночей я, по обыкновению, бродил по окрестностям лагеря, а затем подошел к огню, сидя у которого наши проводники пели какие-то туземные песни, которые своей мелодичностью нравятся даже европейцу. Из слов текста я понял только все повторявшееся имя «Райсули». На другое утро я спросил Ассула, что это за песню они пели вчера.

Он недоверчиво посмотрел на меня сбоку и, оглянувшись, быстро зашептал:

– Господин! Ты знаешь, на той неделе туземцы одержали серьезную победу над французами, и эта песня сложена в честь этой победы. Я пел вместе с ними потому, что у меня хороший голос, и потому, что я люблю петь. Но видишь, господин мой, хотя они не жители здешней страны, но тоже туземцы, так же как и мы, и тоже имели когда-то свою землю. Прости мне, господин мой, ты европеец, но видишь ли, в мою страну пришли европейцы и взяли ее себе – это итальянцы. И клянусь бородой пророка, что я буду петь изо всех сил, если… Извини меня, господин мой!..

– И поэтому ты пел с ними? – спросил я с улыбкой.

– Ты не веришь мне, господин мой. Вот посмотри сюда. – С этими словами он сорвал потрепанную куртку с плеча и завернул грязный рукав рубахи.

– Вот смотри. Вот тут и тут! – Он приподнял штанину на своей худой ноге и показал ярко-красный рубец. – Я получил два выстрела и три удара штыком. И не только потому ушел я на запад, что изгнан за пьянство своими родичами. Нет! Я это хорошо знаю! Тебе я могу сказать: я вернусь к себе на родину и буду во имя Аллаха бороться за ее освобождение и этим сниму с себя грех употребления спиртных напитков!

С удивлением посмотрел я на своего носатого оруженосца и крепко пожал ему руку.

В Меллиле я распрощался со своими спутниками; они думали отсюда опять направиться в горы, моя же дорога вела на восток. И так как я хотел несколько ускорить свое путешествие, рассчитав, что при таком способе передвижения смогу закончить его только в весьма преклонном возрасте, то я решил до Орана поехать пароходом.

Время, проведенное мной на борту, я употребил на то, чтобы написать своим читателям подробный отчет о стране Райсули. К нему было приложено много снимков диких и смелых обитателей этой страны. Я уложил их в красивый ящик из кедрового дерева, который Ассул купил для меня за несколько пфеннигов на базаре в Меллиле. С каждым месяцем ящик становился все полнее; на досуге я открывал его и с удовольствием снова пересматривал лица и ландшафты, припоминая мельчайшие подробности своего путешествия. Я возил с собой этот ящик в течение многих лет. Впоследствии эти фотографии людей, видов и зверей были изданы в красивой, переплетенной в кожу книге, на которой золотыми буквами было вытеснено – «Фотографии со всего света».

Приехав в Оран, я был поражен чистотой и живописностью этого города, похожего на наши чистенькие приморские курорты. Еще больше я был удивлен тем, что, как меня уверяли, от Орана до Орлеансвиля можно было добраться так же быстро и удобно, как от Парижа до Лиона.

Но я все же вооружился десятизарядным винчестером против злых людей и двумя французскими военными палатками против плохой погоды, купил довольно дешево одного верхового и одного вьючного осла и двинулся в путь. Едва мы успели выехать за город, как я, исследовав наш багаж, нашел бутылку абсента, которую, несмотря на огорченную физиономию моего милого Ассула, сбросил с моста в воду. Здесь, в Алжире, через каждые два километра попадался городок, в котором было кафе, но обычно без кофе; зато там было много бутылочек с пестрыми этикетками.

Не помогало также и то, что я задержал выплату жалованья Ассулу. Для того чтобы достать денег на выпивку, он крал курицу, ставил ее мне в счет, а полученные деньги употреблял на приобретение волшебной жидкости.

Прибыв в Орлеансвиль, я думал через Богари и Шот-эль-Ходна отправиться в Бискру, но так как пустынная дорога через Тель-эль-Атлас была довольно опасна, то я очень обрадовался, когда в один прекрасный вечер Ассул познакомил меня с каким-то рыжебородым шейхом, который заявил, что едет по тому же пути. Он направляется с двумя братьями и четырьмя сыновьями в Шот-эль-Ходна; правда, они все, хвала Аллаху, здоровые парни, но там, наверху, в горах, много разбойников, посланных Аллахом в наказание за наши грехи, а европейский эфенди в смысле защиты лучше десяти человек наших или даже двадцати!

Этот многосемейный мужчина обладал окладистой рыжей бородой и смелыми светло-серыми глазами. Одним словом, он показался мне заслуживающим доверия. Правда, это впечатление несколько ослабло, когда я увидел шейха на следующее утро. Его глаза слишком быстро бегали по сторонам и особенно внимательно останавливались на моем багаже и оружии. Его родичи, задерживаемые неотложными делами, до сих пор не показывались – это было также весьма подозрительно.

Все же в полдень мы пустились в путь.

Шейх ехал верхом на прекрасном арабском скакуне, и, когда он отъехал вперед на несколько шагов, Ассул по-английски сказал мне, что стал сомневаться в порядочности этого старца и не лучше ли будет воспользоваться каким-либо предлогом, чтобы отказаться от его общества. Но старик ехал все время рядом со мной, рассказывая на хорошем арабском языке интересные истории из своей жизни, которыми я буквально заслушался. Когда день стал клониться к вечеру, мы заметили приближающийся к нам навстречу по большой дороге отряд испанской стражи: нашему шейху стало как-то не по себе. Он стал ерзать в седле и затем неожиданно заявил, что забыл что-то на том месте, где мы сегодня обедали, и, повернув коня, во весь дух помчался обратно.

Мы удивленно переглянулись, и Ассул посоветовал мне немедленно обратить внимание солдат на этого старика, который, очевидно, был ловким жуликом. Но так как солдаты оказались французами, а я говорю по-французски весьма слабо, то я постеснялся задерживать их, и, свернув с дороги, мы поехали дальше по направлению к чему-то, что я принял за деревушку. Когда мы подъехали ближе, оказалось, что это были обломки скал, возле которых стоял один-единственный полуразрушенный домик.

Мы решили переночевать здесь.

Мулов завели во двор, и пока Ассул был занят приготовлением ужина, я, вооружившись биноклем, смотрел на дорогу, не возвращается ли наш неприятный спутник. Скоро я действительно увидел кавалькаду, во главе которой ехал злополучный шейх. Он был в восторге, что наконец нашел нас, и выразил удовольствие по поводу места нашей стоянки. Своих шестерых спутников он представил мне как родственников. Они абсолютно не были похожи друг на друга, но каждый из них был, без сомнения, преступником. Они высказали мне пожелания всяческого благополучия и с плохо скрываемой алчностью посмотрели на мои вещи. Вообще по всему их поведению я больше не сомневался в том, с кем имею дело.

Во-первых, они хотели заставить Ассула потушить костер, так как здесь будто бы дует. Сначала я не понимал, зачем они настаивают на этом. Оказалось, что огонь виден был с большой дороги, а им нежелательно было обращать на себя внимание проезжающих. Они, очевидно, боялись того самого отряда солдат, который мог возвращаться обратно. Но в ответ на это требование я подложил сырых дров в огонь и объяснил им, что нам необходим сквозной ветер, иначе очень трудно будет топить сырыми дровами. После некоторого недовольства, высказанного на незнакомом мне языке, компания милых родственников уселась у огня со стороны дороги, чтобы хоть немного закрыть его свет от проезжающих.

В ответ на этот маневр я сказал Ассулу пару слов по-английски, и им была вылита в огонь бутылочка прованского масла. Масло вспыхнуло, и пламя громадным столбом поднялось к небу. Теперь наш костер был заметен издалека.

Следующим моим выпадом было приказание Ассулу приготовить на ужин консервы из ветчины, имевшиеся у нас.

– Простите, о правоверные, – сказал я, – что не могу предложить вам этого мяса, так как вы не едите свинины. – С этими словами я раскрыл банку, брызнув на ноги сидевших соусом, в котором лежал кусок ветчины. Надо было видеть, с каким ужасом шарахнулись от меня эти шесть пар худых коричневых ног. Если бы не острота момента, я мог бы громко расхохотаться, так комична была эта картина. Наши облитые маслом дрова ярко запылали, и пламя костра стало видно на далекое расстояние. Если бы не это обстоятельство, то возможно, что этот вечер был бы для меня последним, потому что через минуту я увидел, как мой оруженосец с визгом подскочил к шейху и вцепился обеими руками в его рыжую бороду. При этом он кричал:

– Стреляй, господин мой! Стреляй! Они крадут наших мулов!

Одним прыжком перескочил я через костер, ударил шейха под ребра так, что он упал навзничь, другой рукой, в которой я держал нож для откупоривания консервов, я ударил кого-то по голове, затем схватил ружье, к которому тянулась чья-то рука. Тут чей-то нож полоснул меня по пальцам. Но, почувствовав ружье в своих руках, я стал действовать увереннее: подбежав к лежащему на земле рыжебородому, я приложил дуло к его виску. Тут за моей спиной послышались выстрелы, старик вздрогнул и вытянулся. Ассул продолжал стрелять в темноту, откуда в ответ раздались несколько раскатистых выстрелов, но резкий треск моего винчестера заставил их умолкнуть.

– Аллах! – кричал разъяренный Ассул и, бросившись вперед, послал им вдогонку все пули, бывшие в его браунинге. Я подоспел как раз вовремя, чтобы освободить его от цепких рук напавшего на него сзади высокого араба, но в тот же миг получил увесистый удар по голове и упал.

Мне казалось, что я лежу на дне океана: я слышал шум и раскаты волн, целый хаос звуков, из которых ни одного в отдельности не мог разобрать. Моя голова была тяжела, как котел. Вдруг все стихло. Пошел дождь. Я приподнял руку и вытер свою щеку, по которой текло что-то. Рука оказалась черной, очевидно, это была кровь. Тогда только обратил я внимание на то, что голова моя трещала и болела, и, постепенно придя в себя, вспомнил все происшедшее.

Я приподнялся, причем мне казалось, что голова моя раскалывается надвое, вытер кровь, бежавшую по лицу, и стал прислушиваться: я боялся получить новый удар по голове или кусок свинца под ребра. Вокруг меня было совершенно тихо, только вдали слышались как будто звуки барабана и равномерных шагов. Возможно, что это кровь стучала в моих висках. С неба на меня глядели звезды, наш огонь совершенно потух, только угольки тлели у костра. Я вспомнил о своем ружье и стал шарить вокруг себя, но ружья не было… Да в конце концов на что оно мне теперь? Я почувствовал ужасную жажду, язык прилипал у меня к гортани. Надо встать и попытаться найти воды. Но это было не так-то легко и удалось мне только после долгих усилий. Я хотел дотащиться до нашего котелка с водой, но, пройдя несколько шагов, упал и наткнулся на лежавший на земле браунинг. Он не был заряжен. Я кричал и звал Ассула, но ответа не последовало, а меня все больше мучила жажда. Ощупав свою голову и осторожно разобрав слипнувшиеся от крови волосы, я убедился, что рассечена только кожа. Тогда, черт возьми, я ведь мог встать и достать себе воды!

Я приподнялся и заковылял по направлению к нашему костру. Нагнувшись, чтобы нащупать его, и по дороге наткнувшись на какой-то мягкий мешок, я попал рукой в волосы бороды. Я снова в ужасе присел и стал беспокойно всматриваться в лицо лежавшего передо мной человека, едва белевшее в темноте.

Так просидел я некоторое время, пока не услышал снова голоса и топот коней близко за своей спиной, и, не успев уже принять какого-либо решения, я увидел всадника, который, спрыгнув с лошади, подошел ко мне и заговорил со мной сначала по-арабски, а потом по-французски. Еще много лиц увидел я, которые нагибались ко мне по очереди. Кто-то из них вытер кровь, струившуюся по моему лицу.

– Мойа![12] – сказал я и выпил плохо пахнувшую воду из чьей-то фляжки.

Тут ко мне снова подошел европеец и спросил меня что-то по-французски. Я собрался с силами и коротко рассказал по-арабски, что со мной произошло. После этого ко мне привели Ассула, а за ним я увидел еще три фигуры со связанными руками.

«Нос» был страшно рад, увидев меня, с трогательной заботливостью оттолкнул стоявшего возле меня солдата и, опустившись на колени, ощупал рану на моей голове, повторяя без конца «Аллах!» вперемежку с проклятиями по адресу бандитов. Потом он вскочил и стал орать на солдат, что нечего тут стоять и глазеть – надо достать перевязочный материал и перевязать рану.

– Господин, нагни свою голову, а ты принеси свет, – приказал он.

– Послушай, Ассул, не лай здесь как собака, – заворчал я, но он прервал меня словами:

– Господин мой, ты видел, как рыжебородый вырвал у меня револьвер и выстрелил в меня первый? Не правда ли? Пойми. Иначе мне будет плохо!

Несмотря на туман, окутывавший мой мозг, я все же понял его и утвердительно промычал что-то, а затем спросил о наших мулах и вещах.

– Вьючного мула мы нашли, твое ружье тоже, а вот верхового мула я не могу найти, так же как и твой аппарат. Но зато у нас остался черный конь шейха; он сейчас занят тем, что поедает запас овсянки из нашей банки. Можно сказать, что это наша лошадь. Когда ты упал, а я стрелял вслед бегущим родственникам этого рыжебородого дьявола, солдаты были уже совсем близко от нас. В одного из бегущих я попал и надеюсь, что он вместе с рыжебородым уже представился перед шайтаном, который сам разберется – родственники ли они друг другу, или ему самому!

Тут к нам подошел солдат с перевязочными материалами и с лампой.

– Да, господин, этот старый жулик не попал в меня, когда стрелял. Хвала Аллаху! – громко закончил мой оруженосец.

Рана оказалась не серьезной, как я уже раньше установил. На черепе вскочила огромная шишка, и кожа была сорвана, но начальник стражи посоветовал мне все-таки доехать с ними до поста, где был санитарный врач, который мог перевязать рану как следует. Кроме того, надо было составить протокол происшедшего, чтобы найти остальных бандитов и мои вещи.

Меня знобило, и поэтому мне очень улыбалась мысль переночевать в мягкой постели и под крышей. Переезд на муле был настолько мучителен для моей раны, что перевязка старого врача, сделанная с добрыми намерениями, но весьма неумело, показалась мне даже приятной. На моей голове оказались две косые раны, но каким оружием они были произведены, трудно было установить. Пойманные преступники отказывались от всего: они утверждали, что убитого рыжебородого, Ассула и меня видят в первый раз в жизни. То же самое говорили и двое других, которых поймали на следующее утро. Я занес в протокол все происшедшее, подкрепляя свои слова свидетельством Ассула. Мне пришлось подтвердить, что первым выстрелил рыжебородый, что было не совсем точно, но офицеру это не показалось подозрительным. А может быть, власти были так довольны поимкой известного бандита, который грабил по большим дорогам, что не обратили внимания на такую мелочь.

Ужасная головная боль мучила меня еще долгое время, но со дня на день становилось легче. В один прекрасный день в мою комнату вошел солдат с большим ящиком и спросил, не мой ли это. Это был кожаный футляр с моим аппаратом, – он был найден кем-то в горах, но штатив и некоторые принадлежности так и не нашлись, так же, как и мой верный мул. А несчастному парню, который нашел аппарат, пришлось плохо: так как он не был жителем этой местности, его приняли за соучастника грабежа и арестовали. На его счастье тут явился Ассул, которого я посылал в соседний городок за покупками, чтобы пополнить нашу пропажу, и, несмотря на то, что был уже навеселе, все же заявил, что этот парень совершенно не похож на нападавших на нас людей, после чего юноша был отпущен на свободу, получив от меня бакшиш.

Затем мой пьянчужка с ужимками и кривлянием стал нести какую-то чепуху о необходимости купить коня для меня, и такого, за которого мне придется уплатить только после моей смерти, и прочую тому подобную ерунду. В конце концов я выгнал его и лег спать.

На следующее утро, несмотря на ужасную головную боль, я решил продолжать путешествие. Выйдя во двор, я застал там Ассула, который с теми же ужимками повел меня в сарай и показал коня, мирно евшего овес из стойла вместе с остальными лошадьми – это был конь убитого шейха. Я молча посмотрел на своего слугу, затем со все увеличивающимся удовольствием на жующую лошадь и в конце концов, повернувшись, вошел в дом и спросил у начальника стражи, не сможет ли он продать мне старое седло. Он согласился, и через полчаса, несмотря на протесты санитарного врача, сердечно поблагодарив его за помощь, я сел на своего дарового коня и удрал.

Далее «Нос» сообщил мне, каким образом он нашел коня. Когда он покупал провизию на рынке, то увидел человека, который продавал коня убитого шейха; тогда он немедленно позвал полицейского и хладнокровно объяснил ему, что этот конь украден вчера вечером у его господина. Следствием этих слов явился арест торговца и лошади, которые должны были быть препровождены на пост французской стражи, но так как Ассул предвидел, что торговец скажет, что нашел лошадь в горах, то сам помог ему по дороге бежать. Когда полицейский, прибыв в форт, узнал о нападении на меня и когда там подтвердили, что Ассул действительно мой слуга, то он вполне поверил его словам, и конь без дальнейших разговоров был возвращен его господину.

Скакун долгое время служил мне, и никто не оспаривал моих прав на него. Правда, первые дни верховой езды мне казались пыткой. При каждом его шаге мне как будто нож втыкали в мозг, но он, конечно, не был виноват в этом. У коня был только один недостаток, который он, казалось, унаследовал от своего усопшего господина: это была чисто разбойничья жадность. Когда он был на свободе, то обязательно прогонял от яслей осла, лошадь и верблюда и, несмотря на то, что сам уже наелся до отвала, не допускал их к еде. Он был самым завистливым конем, которого мне когда-либо случалось видеть.

В продолжение всего длинного пути до соленого озера Ходна с нами не случилось ничего замечательного. Моя рана медленно заживала, и волосатая растительность не скоро прикрыла оба шрама на моем черепе. Ассул делал все, что нужно, без лишних слов; он даже держал камеру, когда я снимал, потому что без штатива довольно трудно было делать снимки, а когда для успокоения моих недоверчивых читателей я сам участвовал на снимке, он нажимал грушу аппарата. По крайней мере, два раза в неделю он был совершенно пьян, а три раза в неделю навеселе и редко расставался с кем-нибудь из встречных людей мирно.

По ту сторону горного хребта ландшафт резко изменился: стало суше, песчанее и пустыннее. На базаре, который был раскинут на совершенно необитаемом плоскогорье, я купил себе плащ бедуина и чалму. Кроме того, я приобрел вьючного осла и старого верблюда для Ассула. С большим трудом сделали мы штатив из двух бамбуковых палок, и когда Ассул влез на своего длинноногого верблюда, на котором его нос казался еще больше, и взял под мышку импровизированный штатив, то я невольно подумал о рыцаре Дон Кихоте Ламанчском и Санчо Пансо – его оруженосце.

Однажды, в особенно жаркий полдень мы, наконец, увидели озеро Шот-эль-Ходна, которое, подобно мертвому громадному зеркалу, было окаймлено солью, как белой рамкой. Оно простиралось у наших ног.

Вскоре после этого мы заметили несущееся на нас розовое облако, которое росло и росло, пока не заполнило все пространство между землей и небом. Оно медленно опускалось на свинцовую поверхность озера и скоро совершенно скрыло его от наших глаз. Солнце проглядывало через эту завесу как раскаленный шар, и вдруг на нас налетел порыв ветра, исходивший, казалось, из преисподней: раскаленный песок, пыль и песчинки соли обжигали нам кожу, слепили глаза и с трудом позволяли легким дышать; воздух был так раскален, что кожа пересохла, и язык с трудом поворачивался во рту. Мулы заволновались и повернули назад в гору. С трудом удалось нам остановить их. Мы слезли на землю и, сбившись в кучку, задыхаясь без воздуха, объятые ужасом, ждали смерти.

Если бы это продолжалось дольше, чем полчаса, то мы, вероятно, не выдержали бы, но ветер вдруг ослаб, и, хотя воздух еще был полон частицами соли и песка, все же можно было стоять на ногах и с трудом, кашляя и чихая, дышать. Мы вытерли уши, нос и рот от забившегося в них соленого песка и потащились к нашему верблюду; мы с трудом передвигали как будто налитые свинцом ноги, тело было совершенно разбито. Верблюд вел себя спокойнее всех. Когда мы наконец добрались до него, то бросились к воде и пили, пили без конца. Облака песка и соленой пыли все время носились вокруг нас; казалось, буря снова усиливается. Тогда мы побоями заставили животных подняться на ноги. Надо было спешить вперед, – может быть, нам удастся натолкнуться на жилье людей, работавших здесь по добыванию соли.

Стало темно как ночью; массы песка до того насытили воздух, что с трудом можно было смотреть кругом. Я немного отстал от своих товарищей и вдруг заметил, что я один и не вижу дороги. Я напрасно звал Ассула, которого только что видел перед собой, но он исчез вместе со своим верблюдом, а когда я искал дорогу, то несколько раз повернулся вокруг своей оси, так что теперь не знал, в какой стороне лежит озеро: за мной или передо мной. Я снова сел на своего коня и в надежде, что он по нюху найдет жилье, опустил поводья, так что в сущности благодаря моей лошади я познакомился с интереснейшим человеком из всех, с которыми мне когда-либо приходилось встречаться.

Животное внезапно остановилось, и в облаках песка я заметил черную бедуинскую палатку, в которой горел огонь, и увидел мужчину, у которого на голове, в защиту от песка, было намотано по крайней мере двадцать метров белой материи. Он вышел из палатки и окликнул меня; я ответил и попросил пристанища. Он сделал приглашающий жест рукой, но видно было, что он плохо понимает меня, потому что ответил мне на языке, которого я не понял. Я приподнял опущенную на лицо чалму и еще раз повторил свой вопрос по-арабски, а затем по-английски, но он покачал головой. Узнав, что я европеец, он еще раз сделал приглашающий жест к огню, у которого сидело несколько закутанных людей. Он сказал им что-то, из чего я понял только слово «эфенди», и поспешно вышел из палатки. Сидевшие у огня подвинулись, и двое из них встали, знаками показывая мне, что они пойдут напоить мою лошадь. Они вышли.

Не успел я выпить первого стакана чая, который, несмотря на безумную жару, особенно освежал, как сидевшие у костра люди встали перед вошедшим в палатку мужчиной. И когда вошедший снял чалму с лица, то я увидел ястребиный нос, острую бородку и черные глаза, глядевшие на меня из-за золотых очков.

– Bonjour, monsieur![13] – сказал он.

Произношение этих двух слов напомнило мне почему-то штат Огайо, и я, не задумываясь, ответил:

– How do you do, sir?[14] Вы американец? Не правда ли?

– Алло! Алло! – ответил он, удивленно подняв брови, и широкая улыбка озарила его библейскую физиономию.

– Нам надо поговорить с вами, – сказал он. – Пойдемте в мою палатку. Это палатка моих людей.

Когда солнце село, то насыщенный песком воздух пустыни стал переливаться всеми цветами радуги, напоминая жидкие массы раскаленного металла.

К тому времени мы уже успели подружиться с моим американским бедуином, и этот феномен объяснил мне, каким образом он научился говорить по-английски. Семилетним мальчиком он нанялся в услужение к американской супружеской паре и переехал с ними Атлантический океан. В Америке он был усыновлен бездетной семьей, посещал сначала школу, потом университет, и там у него проявился интерес к изучению культуры родного ислама. Для этого он и путешествует теперь по своим родным местам – это было уже третье путешествие. Отсюда из Шот-эль-Ходна он думал отправиться в священный город Кайруан[15] и затем дальше на восток. Точно так же, как и я.

Четыре месяца путешествовал я вместе с ним, и всему, что знаю об арабской культуре, я обязан моему товарищу по пути, с которым я сильно подружился.

В первую же ночь он и его люди отправились на поиски моего храброго оруженосца Ассула. Ни один человек внизу у соленого озера не видал его, и ни одна из трех тысяч собак, обитавших там, лаем не возвестила нам о его прибытии. Юзуф Кольман-эфенди каждый раз находил новый обрыв или новую лужайку, где несчастный слуга мог лежать с раздробленным черепом, и не соглашался с моим мнением о целости и невредимости Ассула. Когда на следующее утро последний, весь опухший от пьянства, появился в дверях нашей палатки и спросил, не нужно ли мне горячей воды для бритья, то Кольман-эфенди вытаращил глаза от изумления. Я сам был поражен не менее его, когда выяснилось, что мой верный слуга сейчас же повернул своего верблюда обратно, как только я исчез, отправившись разыскивать меня. Когда он увидел моего скакуна возле бедуинской палатки, то от радости основательно выпил и затем лег спать за брезентом. Впоследствии Кольман не принимал больше участия в поисках Ассула, когда тот исчезал.

Через несколько дней, которые ушли у меня на писание отчета и производство фотографических снимков, мы пустились в дальнейший путь. И с этого дня мы погрузились в бесконечные пески пустыни.

Дни нашего путешествия были томительно однообразны: над нами простиралось раскаленное небо, давящее на мозг, а впереди виднелись бесконечные песчаные пространства, доводящие меня до странного состояния отупения. Мне казалось, что от пламенной жары кровь испаряется в моих жилах, и я часто проклинал тот час, когда вздумал поехать в этот ад, тем более что пустыня мне порядком надоела уже и раньше. Но зато вечера и ночи были так хороши, что путешествующий забывал все муки, пережитые между восходом и заходом солнца, и любовался сиянием звезд на небе, прислушиваясь к торжественному молчанию пустыни.

Наша дорога была весьма однообразна, и с нами не случалось ничего из ряда вон выходящего. Ландшафт был однообразен: он переходил из скалистой пустыни в песчаную, затем превращался в заросшую скудной растительностью степь, а потом опять в бесконечную песчаную пустыню. Один раз мы наткнулись на колодец с хорошей пресной водой, но чаще всего в попадавшихся нам по пути колодцах вода была соленая, а иногда и совсем не было воды. После таких разочарований мы с тревогой в сердце ехали дальше, иногда несколько дней подряд, радуясь, когда неожиданно встречали по дороге селенья или базар, где можно было приобрести воды и мяса. Если же таковые не попадались на нашем пути, то мы довольствовались овсянкой, которой у нас был большой запас. По названиям этих селений мы видели, что двигаемся вперед довольно быстро. Прибыв в Батну, мы перешли на другую сторону железнодорожного пути в Филипвиль и затем остановились на четыре дня в оазисе Айн-Байда, чтобы хорошенько отдохнуть. Через неделю после этого мы перешли границу Алжира и Туниса у Калаа.

Едва мы успели ступить на эту новую землю, как со мной случилась весьма неприятная история. Проезжая по улице городка, вдоль которой тянулся ряд цветущих кактусовых кустов, я заметил поднявшуюся из-за угла фигуру, при виде которой у меня волосы стали дыбом. Это была высохшая старуха, на ее морщинистом лице совершенно отсутствовал рот, очевидно, съеденный какой-то отвратительной болезнью. Вместо рта на ее лице виднелась черная гнойная дыра, из которой торчали два зуба. Она отвела седые пряди волос, свисавшие прямо на глаза, посмотрела на меня потухшим взглядом слезящихся глаз, издала вдруг ужасный крик, скорее похожий на визг мартышки, и, раскрыв свои объятия, бросилась ко мне.

«Безумная», – подумал я и хотел повернуть своего коня обратно. Конь так шарахнулся назад, что от этого неожиданного движения я вылетел из седла. Если бы я упал на каменную мостовую, то, наверно, сломал бы себе ногу, но то, что я упал на кактусовые кусты, оказалось еще хуже. Только тот, кто испытал нечто подобное, может понять, что это за ужас. Мы тут же на месте разбили палатку, и Ассул с Кольманом и его слугами занялись вытаскиванием из моей кожи страшных колючек. Мой ученый друг всю ночь с трогательным терпением просидел надо мной, смазывая каждую маленькую ранку антисептическим раствором, но я не предвидел ничего хорошего, вспоминая рассказы бедуинов о последствиях укола этого «куста дьявола».

Эти рассказы, как оказалось, нисколько не были преувеличены. На следующее утро сотни ранок стали страшно чесаться и воспалились, а к вечеру они нагноились и причиняли мне такую боль, что я едва мог усидеть в седле. К тому же мы проезжали по солончаковой местности, и когда соленая пыль попадала на раны, то мне казалось, что я схожу с ума от боли.

В таком ужасном состоянии доехал я до священного Кайруана и сейчас же заехал во французскую гостиницу, откуда послал за врачом. Он прописал мне ванны из всевозможных растворов, дал мазь и присыпки, и я долгие ночи и безумно жаркие дни провел в постели, пять дней не ел ничего, не мог ни спать, ни сидеть, ни лежать, и в конце концов стал похож на привидение. Тогда врач посоветовал мне, как последнее средство, перемену климата, а лучше всего морское путешествие.

Кольман-эфенди думал провести в Кайруане четыре недели, но когда он услышал совет врача, то недолго думая своим тихим и спокойным голосом объявил мне, что едет со мной и что он сам приготовит все нужное в дорогу.

Он так и сделал. Моего коня он продал одному офицеру за весьма приличную сумму, также продал он верблюда Ассула и своего собственного, рассчитал всех своих слуг за исключением мальчишки-араба и приобрел билеты на поезд и на пароход.

Через несколько дней мы ехали по направлению Суза. Мои раны здесь, в Суза, где нам пришлось девять дней ждать парохода, стали уже значительно лучше, а затем на море, еще задолго до прибытия в Бенгази, совершенно зажили.

Я никогда не думал, что в заливе Габес есть столько интересных мест для остановки. Мы, конечно, никуда не торопились, но наш капитан еще меньше: он останавливался в каждой маленькой пристани, которая почему-либо казалась ему интересной. В одной мы задержались даже на два дня, хотя выгрузили всего шесть ящиков товара и приняли груз маисовой соломы и одного пассажира, старого еврея.

Но в одном из портов на борт был принят груз, который возбудил во мне давно забытые и неприятные воспоминания. Ночью мы долго стояли, а когда утром, проснувшись, я вышел на палубу, то, едва протерев глаза, увидел песчаный берег, несколько унылых хижин и набегавшие на песок и таявшие на солнце волны. Я был поражен неприятным запахом, который несся мне навстречу от громадных тюков, наваленных грудой на палубе. Этот запах был отвратителен и вместе с тем удивительно знаком. Тут мне все стало ясно: это было «гуано»[16], который грузили на наш пароход. Это напомнило мне мою морскую службу, много лет тому назад, на пароходе «Вестфалия». На мостике так же, как и тогда, стоял, повернувшись ко мне спиной, широкоплечий офицер с жирным затылком, который удивительно напоминал мне «толстяка» – царство ему небесное! – и если бы я у вахты увидел матроса, походившего на меня десять лет тому назад, то я мог бы подумать, что сошел с ума.

Когда я встретился с Кольманом за завтраком, то рассказал ему с большим волнением об этом. Усмехнувшись в свою густую бороду, он заметил, что путешествие по пустыне, очевидно, очень подействовало на мои нервы. Бедуины, например, после таких путешествий рассказывают всевозможные страшные истории, которые рождаются в их воспаленном мозгу, и утверждают, что все это правда.

Таким образом, говорят, и возникли сказки 1001-й ночи.

Наконец, на тринадцатый день путешествия наш улитка корабль достиг цели. Мы увидели на горизонте белые стены и зеленые пальмы Триполи, освещенные лучами заходящего солнца. Итальянский таможенный комиссар явился на борт: он богатырски выпячивал грудь и вращал глазами, как актер в балагане. Тут оказалось, что высадиться на берег не так просто. Больше всего заинтересовали его наша профессия и количество оружия, которое было у нас. Эфенди бросил на меня многозначительный взгляд и, выступив вперед и торжественно протянув офицеру какой-то объемистый документ, на прекрасном итальянском языке объяснил, что он ездит по командировке университета в Валисе и что я его научный сотрудник. В ответ на это офицер вдруг сделался предупредительно вежлив и больше не интересовался ни нашими вещами, ни оружием, ни даже нашими слугами.

На мой удивленный вопрос о причине этого лживого заявления Кольман ответил, что итальянцы очень неохотно пропускают в свои владения газетных работников. А почему, – об этом не трудно догадаться.

Но мы заблуждались, считая, что игра выиграна нами. Во-первых, мы ни за какие деньги, даже при помощи моих прежних друзей, которых я сейчас же отыскал, не могли достать мулов для нашего каравана. Война уничтожила их, а те, которые уцелели, были все еще мобилизованы. Мы решили добраться до Тамалея на двух несчастных мулах, которых нам удалось достать, и там на базаре разыскать кого-либо из моих знакомых бедуинов и через их посредничество купить или нанять верблюдов для дальнейшего путешествия. Но и тут итальянские власти помешали нам. Какую местность мы ни называли, желая получить визу в полицейском комиссариате, – офицер с любезной улыбкой произносил:

– Невозможно, синьор. Я весьма сожалею, но принимая во внимание военное положение… – и так далее, и в конце концов мы увидели, что из Триполи открыт был только один путь – на север, в море.

Мы решили доехать до следующей остановки – Бенгази. Мы едва поспели на уходящий пароход, давший уже два свистка. Проезд мы оплатили на борту, и только уже несколько часов спустя я вспомнил, что в суматохе забыл зайти на почту в Триполи и узнать, не прибыл ли новый штатив для моего аппарата. Мы очень скоро доехали до Бенгази, и, против ожидания, нам удалось быстро двинуться по дороге в Египет. Эфенди Кольман случайно встретил здесь одного важного египетского чиновника, своего хорошего знакомого, который приезжал в Триполи по поручению своего правительства и послезавтра собирался выехать обратно на место своей службы в оазис Джарабуб.

Тут я увидел, с каким уважением относятся соотечественники к моему другу: чиновник был очень обижен, когда Кольман заговорил о найме верблюдов и покупке провианта. Он любезно предложил нам воспользоваться его верблюдами и заявил, что считает нас отныне своими гостями, и что по прибытии в Джарабуб мы обязательно должны погостить у него подольше. Мы поблагодарили за любезность, но я заметил, что нам не придется долго злоупотреблять его гостеприимством, так как в Джарабубе я разыщу своих знакомых из племени Велад-Али, которые проводят нас через Сиву, Гара и Могар в Александрию.

Он поморщил свое, изъеденное оспой, лицо.

– Велад-Али? Извини меня, господин. Но ведь все Велад-Али – разбойники от рождения, и так как ты, вдобавок ко всему, еще европеец, то в Сива-Оазис ты явишься совершенно раздетым, если твой след вообще не затеряется в песках пустыни…

Эфенди сказал ему несколько слов о моих прежних путешествиях по Ливийской пустыне и о том, что Велад-Али уже знакомы мне. Тут Шахад-бей навострил уши.

– О, господин! Скажи, не тот ли ты Абу-Китаб, о котором мне неоднократно рассказывали? Мне говорили о тебе некоторые бедуины и, вероятно, наш общий друг Махмуд Салим-бей, бывший мудир Фай-умме. И еще люди, которые встречали тебя у Мотта Таниа. Не расскажешь ли ты нам что-нибудь об этой местности?

Теперь я поморщился, но, вспомнив, что по восточному обычаю надо подсластить пилюлю, с любезной улыбкой сказал:

– О высокорожденный мудир! Прости меня, недостойного, но, к моему глубокому сожалению, должен сообщить, что горячие ветры, дующие в местности, о которой мы говорим, совершенно иссушили мой мозг, и память у меня пропала, как след путника в песке после самума. Да наградит тебя Всемогущий за твою любезность детьми в таком изобилии, как финиками на пальме Туниса, и почестями выше самой высокой из пирамид Египта и золотом во множестве мешков!

Мудир прищурил глаза и, медленно поглаживая свою черную курчавую бороду, заставил себя улыбнуться и тоже, по обычаям Востока, преподнес мне горькую пилюлю в форме вежливого комплимента:

– Благодарю тебя, о Абу-Китаб! Желаю тебе также, чтобы дети твои были многочисленны и нежны, как ягнята на пастбище, резвящиеся после весеннего дождя. Денег тебе не надо желать, так как ты, очевидно, имеешь их не мало, если можешь оплачивать путешествие до Мотта Таниа. Что же касается почестей, то ты, вероятно, получаешь их достаточно у себя на родине, когда Аллах возвращает тебе память, и ты, вспомнив о своих путешествиях, пишешь о них в книгах!

С этими словами он отвернулся – казалось, он был обижен. Кольман-эфенди посмотрел на меня, поглаживая свою острую бородку, затем он сказал по-английски:

– Да, Абу-Китаб. Вы, оказывается, умеете шутить и изучили все приемы восточной вежливости!

Прошло не два, а четыре дня, пока мы собрались в путь, и с Ассулом за это время произошло чудесное превращение: уже начиная от Триполи, он был совершенно трезв. То же самое продолжалось и в Бенгази, где каждый третий дом – кабак. Он ни разу не напился. Я думал, что он здесь захочет расстаться со мной и отправиться на свою родину в Фезан, но в ответ на мой вопрос он попросил разрешения остаться еще на несколько дней, так как еще не решил, что ему предпринять. В день нашего отъезда он смущенно спросил меня, не возьму ли я его с собой в Джарабуб, потому что он будто бы узнал, что его родственники почти все умерли и земли их разгромлены.

– Конечно, ты можешь ехать со мной. Но что ты будешь делать в Джарабубе? Или тогда уже поедешь со мной дальше до Египта?

– Нет, господин мой. Я говорил тебе еще в Марокко, что хочу бороться за освобождение своей родины.

Он оглянулся и зашептал:

– Там, в оазисе на египетской земле, часто собираются мои братья и получают от добрых людей то, что нам необходимо для борьбы. Отдохнув, они опять возвращаются в земли Фецана, чтобы бороться за освобождение их от чужеземцев. Но прошу тебя, господин мой, не говори об этом ни слова с мудиром: он человек серкаля египетского правительства и лучше меня знает обо всем, но должен делать вид, что не знает ничего.

До оазиса Хот-эль-Шик наш караван провожали пятнадцать итальянских солдат и один офицер. Пройдя узкую тропинку, с обеих сторон которой росли богатые плодами финиковые пальмы и масличные деревья, мы достигли зеленой степи, над которой весенние тучи рассыпали серебристые брызги дождя, обильно питавшие почву. Почти на наших глазах здесь выросли свежая трава и прелестные яркие цветы. Затем опять потянулась однообразная песчаная пустыня.

У нас были отличные верблюды и достаточные запасы воды. Засыпанные бедуинами при отступлении колодцы: Гадир Лагвас, Бу Аскар и Би-Ибени – были вновь приведены в порядок итальянцами и давали теперь лучшую воду и в большем количестве, чем раньше. До следующего колодца Бир-Агрона мы встретили только многочисленные итальянские патрули или вооруженных солдат; кроме них, мы не встретили ни одного человека. Но вскоре после этого места наши разведчики вернулись и сообщили, что по дороге они встретили отряд в пятьдесят человек бедуинов, которые стреляли в них.

Офицерик, сопровождавший нас и выглядевший так, как будто он еще недавно ходил под стол пешком, очень заволновался и, исполненный чувства важности момента, ускакал вместе с солдатами вперед. Но когда мы часа через два, идя медленным шагом, наконец, догнали их, то не увидели ни одного бедуина, а застали наших солдатиков за кропотливым занятием очищения прибрежного колодца от песка, насыпанного туда туземцами. Ночью нас не тревожили, но на другое утро некоторые из наших спутников уверяли, что видели на горизонте группу всадников. Бросившись туда, отряд итальянцев вернулся ни с чем, и до Эль-Гара мы не встретили никого.

Здесь офицер вернул мудиру и его людям отнятое итальянской властью оружие, а на следующее утро он со своими пятнадцатью солдатами отправился в обратный путь. Мы же продолжали свой путь по направлению к египетской границе.

Ночь была свежа, и небо ясно, дорога простиралась перед нами ровной полосой, и мы за эту ночь одним духом проехали около семидесяти километров.

Но вдруг поднялся ветер, который задул с невероятной силой – это немного освежило наши запыленные и разгоряченные лица, – звезды постепенно стали меркнуть и сливались со светлеющим фоном неба, на горизонте из серой полосы земли вынырнули очертания скал, изъеденных песками и иссушенных жарой. Мы изредка обменивались несколькими словами, нарушавшими тишину, господствующую вокруг нас. Целыми часами слышно было только шарканье верблюжьих копыт по песку и звон колокольчика верблюда-вожака.

Мудир, в своем белом шерстяном бурнусе, остановил верблюда и поднял руку, требуя внимания.

– Халас! Готово! Здесь мы отдохнем. Отсюда начинается скверная дорога, друзья мои, а мы и наши животные устали. Мы…

Но тут речь его была прервана страшными криками: «Алла! Илаилалла! Алла-иллала…» – и на нас из-за скал с воем выскочила толпа бедуинов в белых одеждах, верхом на лошадях. Лошади с раздувающимися ноздрями, как волки, бросались на наших верблюдов, видны были длинные дымящиеся ружья, кривые ножи и блестевшие холодным цветом стали кривые бедуинские сабли. Они били и кололи, наступая на нас со стремительной быстротой, в то время как над нами раздавался их воинственный клич:

– Алла-илла! Алла-илла…

Все произошло так быстро, что я не помню, сам ли я разыскал своего верблюда, или он случайно очутился возле меня, но, как бы там ни было, я выхватил винчестер, который, несмотря на насмешки Кольмана, постоянно держал у своего седла, и сделал несколько выстрелов. Я так безумно устал от проделанного нами ночью путешествия, что, если бы не Кольман, очутившийся внезапно рядом со мной, я не смог бы сесть на верблюда. Кроме того, на мои больные нервы все особенно сильно действовало, и когда после окружавшей нас тишины из-за скал вдруг выскочила эта орда, то их завывание буквально привело меня в ужас. Когда я очутился верхом на верблюде, мой страх как рукой сняло, и я с удовольствием выпустил подряд все десять зарядов в беснующихся всадников, затем переменил магазин и снова с поразительным хладнокровием стрелял, целясь в белые одежды нападавших.

Слабый свет наступающей зари осветил поле битвы: как живые башни сновали горбы верблюдов, лошади черными силуэтами мелькали между ними, белые одежды бедуинов развевались от ветра, клинки оружия блестели холодной сталью, а из дула ружей то и дело показывался сноп огня. Тут я увидел коня, который несся прямо на меня: на нем сидел бедуин, закутанный в белые одежды. Я видел только его черные глаза, горевшие злобным огнем, и увидел темную волосатую руку, размахивающую кривой саблей. Я не попал в грудь всадника, куда целил, а немного левее – в руку, державшую саблю; сабля полетела на землю, и через секунду эти горевшие ненавистью глаза были уже совсем близко от меня. Я все-таки успел еще раз нажать курок, но тут мой винчестер дал осечку; тогда я прикладом ударил в лицо нападавшего и вышиб его из седла. Возле моего уха просвистела пуля.

В толпе снующих взад и вперед фигур я заметил серебристого верблюда Кольмана и увидел, как профессор непрерывно стрелял в толпу. Откуда-то снизу до меня донесся голос Ассула:

– Господин, стреляй в них! Ах, проклятые!

Я увидел в его руке браунинг, из которого он целился в скачущих лошадей и закутанных в белое бедуинов, а когда я, присоединившись к нему снова, выпустил весь запас снарядов из моего винчестера, то толпа нападавших на своих низеньких лошадках вдруг шарахнулась в сторону и бесшумно, как привидение, растаяла в розовых лучах зари.

Лучи восходящего солнца разлились по пустыне и озарили облака пыли, поднятые сражавшимися. Я увидел, как Кольман слез со своего верблюда; на его гладко выбритом черепе, с которого слетела чалма, виднелся кровавый шрам. За ним стоял мудир, который внезапно приподнял к небу обе руки как будто для молитвы и повалился на песок, на котором тут и там лежали человеческие тела.

Тут ко мне подбежал Ассул; он во все горло кричал что-то непонятное и внезапно с ловкостью кузнечика сделал прыжок на спину свободного коня одного из бедуинов и умчался вперед к восходящему солнцу, очевидно, в погоню за нападавшими; за ним помчались и остальные слуги. Я подумал о том, какое интересное описание пошлю я читателям «Часов досуга», и тут мне стало страшно: неужели я все случившееся со мной буду оценивать только с этой точки зрения?

Когда я слез с верблюда, ко мне подбежал Кольман: из раны на его голове текла струйка крови, которая терялась в густой бороде. Торопливо протерев очки, он сказал: «Надеюсь, вы не ранены?»

Я утвердительно кивнул головой и, несмотря на его протесты, внимательно исследовал рану на его голове.

– Неудачный удар саблей, который содрал кожу; кость не повреждена. Я очень рад!

– Да, к счастью, это ерунда. Но пойдемте – надо помочь мудиру. Как по-вашему, что это все значило?

– Ничего особенного. Они приняли нас за итальянцев; это, очевидно, те самые бедуины, которые перестреливались с нашим отрядом у Бир-Агроны.

Изъеденное оспой лицо мудира было желто, как воск; слуга, стоявший возле него на коленях, показал нам глубокую рану внизу живота.

– Это был последний выстрел одного из этих собачьих детей, – сказал он.

Я с сожалением посмотрел на мудира и спросил, сколько людей у нас осталось в живых.

– А как ты уцелел? Жив ли твой верблюд? – спросил я слугу. – Да? Тогда садись на него, догони наших людей и прикажи им немедленно вернуться. Спеши, но будь осторожен!

– Хорошо, – сказал он и, вскочив на своего верблюда, умчался по тому же направлению, куда ускакал Ассул с остальными слугами.

Я оставил мудира на попечение Кольмана и пошел с единственным не раненым слугой в обход по полю сражения.

Один из наших был убит, двое тяжело ранены; один умер, когда я притронулся к нему, – у него саблей была перерезана сонная артерия. Рядом с ним лежал бедуин, очевидно, ранивший его, сжимавший в руке кривую саблю. Его глаза с ненавистью смотрели на меня: когда я попытался отнять у него саблю, он плюнул мне в лицо.

– Дурак! – крикнул я. – Бог наказал вас слепотой, мы не итальянцы. Там вот лежит мудир из Джарабуба, то есть ваш же чиновник. Посмотри, как вы отделали его. А тот, который стоит возле него на коленях, – это такой же бедуин, как и ты, а я немец и всегда был другом вашего народа, который дал мне имя Абу-Китаб! А тебя Аллах накажет тем, что тело твое умрет раньше тебя: у тебя пуля засела в позвоночнике.

Он от ужаса застыл на месте с разинутым ртом, затем в отчаянии натянул свою чалму на глаза и, бросившись лицом в песок, глухо завыл.

Немного поодаль я увидел картину, которая заставила меня содрогнуться от ужаса: возле околевшей лошади на песке лежал маленький туземец – слуга Кольмана, у него на виске была еле заметная ранка, из которой каплями сочилась кровь, его детский рот был полуоткрыт, на коричневом лице застыло то же самое выражение трогательной красоты, которое было при жизни.

Нападавшими был оставлен только один труп и две смертельно раненных лошади. Двумя выстрелами из винчестера я прекратил их мучения. Я увидел еще несколько раненых лошадей, которые при моем приближении пытались убежать; всех остальных убитых и раненых нападавшие, очевидно, увезли с собой.

Я внезапно почувствовал реакцию после бесконечной верховой езды и кровавого финала этой ночи: у меня затряслись колени, и чувство безумной усталости заставило меня прислониться к туловищу одной из убитых лошадей. Я слышал, как Кольман звал меня, но не в силах был ему ответить. Меня привел в себя Ассул: он с криком подъехал ко мне, его уродливое лицо было искривлено в гримасу, слезы лились ручьем по грязному распухшему лицу.

– Что случилось? – спросил я его и только по звуку моего хриплого голоса понял, что меня мучает жажда.

– Господин, смотри… Вон там – это брат моего отца. Моего отца! И еще один мой брат лежит вон там, подальше, с пулей в животе и проклинает небо от невыносимой боли, а трое остальных тоже из моего родного селения. Я говорил с ними, – он снова завыл, как пес. – Господин! Скажи, почему Аллах затемняет разум людей и они нападают друг на друга, как ночные гиены?

– Почему люди нападают друг на друга? Не могу объяснить тебе этого, Ассул. Как будто на земле мало места для тех и других! Надо было бы предоставить это диким зверям!

Он убежал и, бросившись на колени перед своим раненым дядей, в отчаянии зарыл лицо в песок.

Мы же собрались и устроили совет, что нам теперь предпринять. Слуги сообщили, что двое из наших мулов ранены, двое исчезли совсем, причем на одном из них были наши запасы воды. Ничего другого не оставалось, как послать одного или двоих из нас на самых лучших верблюдах и как можно скорее в Джарабуб, чтоб оттуда прислать помощь остальным, которые должны медленно следовать за посланными.

Со слов Ассула, из которых трудно было что-нибудь разобрать, так как он плакал как ребенок, мы поняли, что нападавших нам больше нечего бояться. Сильный огонь, который мы открыли по ним, нагнал на них такого страху, что они умчались бог весть куда. Кроме того, они теперь узнают, кто мы, и это в значительной степени умерит их пыл. Но наши слуги были так напуганы этими номадами[17] пустыни, перед которыми они испытывали суеверный страх, что ни за что не поехали бы одни вперед. Поэтому на них нечего было рассчитывать. Кольман, несмотря на свою рану, готов был немедленно отправиться в путь, но я убедил его, принимая во внимание его медицинские познания, остаться с ранеными. В конце концов оставался только я один. Я решил взять с собой Ассула, так как без ужаса не мог подумать о переезде через пустыню одному: поэтому я уговаривал себя, что не найду дороги, и если проблуждаю долгое время, то помощь придет слишком поздно.

Если бы я мог в тот момент подавить в себе этот беспричинный страх, то, может быть, сейчас не имел бы на совести человеческую жизнь.

Через полчаса после принятого решения мы двинулись в путь. Было страшно трудно заставить идти усталых, голодных животных и еще труднее оторвать Ассула от своего дяди, возле которого он лежал, в отчаянии вырывая у себя волосы. С опухшим лицом и равнодушным взглядом вскарабкался он на горб верблюда и жалобно, как раненое животное, смотрел на меня оттуда. Меня мучила страшная жажда, но я не решался утолить ее из тех скудных запасов воды, которые уцелели.

День обещал быть особенно жарким. Когда я, проехав несколько шагов, обернулся, чтобы кивнуть оставшимся, то увидел совсем маленькие фигурки людей и верблюдов, вскоре потонувшие в песчаной бесконечности пустыни. Высокие скалы впитывали в себя солнечные лучи и закрывали нас от малейшего дуновения ветерка: воздух был горяч, как в раскаленной печке. По моему телу ручьями бежал пот, что очень редко случается в сухой атмосфере пустыни, а мои взбудораженные нервы довели меня до того, что за каждым камнем мне чудились притаившиеся фигуры бедуинов, подкарауливающие нас.

Выше, на плоскогорье, которое начиналось этими скалами, было гораздо лучше. Горячий ветер подул нам навстречу, но это был все же ветер, а не неподвижная знойная атмосфера раскаленной печки. Дорогу мы видели ясно: ее указывали нам кости околевших лошадей и верблюдов, белеющие тут и там.

Утром все шло довольно сносно. Животные, чуявшие близость дома, напрягали свои последние силы, и за два часа мы прошли половину пути (приблизительно восемнадцать километров) до оазиса. Но тут ветерок совершенно прекратился, воздух снова стал тяжел и душен, казалось, что кровь в наших жилах нагревается до температуры кипения. На меня напало чувство смертельной усталости, веки закрывали воспаленные глаза, язык во рту распух от жажды, в горле саднило как от кислоты, и сгустившаяся от жары кровь медленно текла по жилам. Ассул, до сих пор не произносивший ни слова, подъехал ко мне и странным голосом спросил меня о чем-то, но я не понял ни слова и переспросил его, в чем дело. Тут я заметил, что с моих губ тоже срываются какие-то нечленораздельные звуки и хрипенье. Ассул сидел, сгорбившись, на своем верблюде, опустив голову на грудь; на его похудевшем лице еще заметнее выделялся громадный нос, а его воспаленный взгляд скользил по мне так же равнодушно, как по камням пустыни. Он, казалось, уже забыл, о чем только что спрашивал, и в тупом равнодушии поехал дальше. Я следовал за ним, задыхаясь от жажды и стараясь не отклонять своего верблюда от правильного пути к кажущимся миражам – источникам и колодцам.

Тут я заметил, что мое животное хромает на одну ногу. Оно хромало все сильнее и сильнее и в конце концов стало заметно отставать. Я стал кричать, издавая странный, хриплый звук, причинявший боль моей пересохшей глотке, но Ассул не слышал ничего. Тогда я принялся бить и подгонять своего верблюда, что было сил, и в конце концов догнал Ассула, который, не обращая внимания на мои крики, продолжал ехать дальше, спокойно покачиваясь в седле. Тут я соскочил со своего верблюда, мои онемевшие от сидения ноги подкосились, и я упал, но опять в смертельном ужасе вскочил на ноги и, вероятно, так и не догнал бы Ассула, если бы его верблюд от моих криков внезапно не остановился.

Он ничего не ответил на мой вопрос – доедет ли он сам до оазиса: казалось, он вообще оглох. Тогда я насильно стянул его с седла, велел ему сесть на моего верблюда и медленно следовать за мной. Я тряс его за плечи, чтобы получить от него хоть какой-нибудь ответ, и, отчаявшись услышать от него хоть слово, сел на его верблюда и поехал дальше. Я видел, как Ассул сел на придорожный камень и не двигался с места, а когда я еще раз оглянулся, то его уже не было видно в горячем раскаленном воздухе пустыни, только верблюд едва заметной теневой полоской выделялся на горизонте.

Затем мой мозг потонул в галлюцинациях. Мое тело корчилось в седле от безумной жажды, в воображении появлялись картины одна лучше другой; я плакал и смеялся, говоря вслух сам с собой. Только одно еще оставалось у меня в сознании: держаться руками за седло! Держаться за седло, чтобы не упасть! Животное само найдет путь домой: оно медленно шуршит копытами по песку, но оно идет домой. Домой! К воде!

Вдруг сквозь ужасное молчанье пустыни послышался какой-то все усиливающийся звук. Разгоряченное животное, сильно пахнувшее потом, вздрогнуло и остановилось. Что-то подуло мне в лицо, песок посыпался на нас, и воздух вдруг стал очень прохладен. Я с наслаждением разомкнул запекшиеся губы и с трудом открыл глаза, чтобы посмотреть, где я и что со мной. На нас неслась черная туча, сквозь которую прорывались молнии и гремел гром. Это была чудо-гроза в Ливийской пустыне.

С шумом заколотили капли дождя по моей болевшей от солнечных лучей, сожженной коже и по шерсти измученного животного. Я упал лицом на мокрую шерсть верблюда и старался языком слизать влагу, скопившуюся в ее складках. С жадностью сорвал я с головы мокрую чалму и высосал ее всю, и, когда дождь прекратился, издал крик отчаяния. Я все еще хотел пить! Как собака, облизал я стремена, на которых блестели капли дождя, выкрутил рукава моего бурнуса и выпил грязную жидкость, получившуюся при этом, сожалея о каждой капле, которая падала на землю.

Через некоторое время солнце опять показалось из-за грозовой тучи; облака пара повалили от мокрой шерсти животного. Я втягивал его в себя, все еще испытывая ужасную жажду, но мой освеженный мозг сознавал, что я теперь смогу добраться до цели моего путешествия. Я нагнулся вперед и, поглаживая шерсть верблюда, говорил ему подбадривающие, ласковые слова и почесывал его за ушами.

Но у бедного животного ноги подкашивались от усталости: с одной стороны, его тянула к себе близость дома, а с другой – смертельная усталость подсказывала ему, что надо прилечь и отдохнуть, хотя бы немного. Я смотрел вперед, ожидая увидеть на горизонте темную полоску, обозначающую близость оазиса, но ничего не было видно.

Внезапно маленькая голова усталого животного повернулась влево, и я увидел по направлению его взгляда в прозрачном воздухе две человеческие фигуры и одного мула, которые шли нам навстречу по дороге. Мой бедный, измученный верблюд остановился и тихо стонал от усталости. И вдруг он повалился на передние ноги, так, что я от неожиданности, выскочив из седла, перелетел через его голову и упал обеими руками на острые камни. Бросив взгляд на своего несчастного товарища, я стал кричать и звать этих людей. Они остановились. Я взял свое ружье с седла и заковылял по направлению к ним. Это были старик, молодая женщина и нагруженный поклажей здоровый мул.

– Да будет благословен ваш день, о люди! Не бойтесь меня – я посланный мудира из Джарабуба. Далеко ли до Джарабуба? – спросил я.

Они молчали, тараща на меня глаза и не отвечая ни слова.

– Скорее отвечайте, прошу вас! Вы ведь идете оттуда. На вашего мудира совершено нападение, он тяжело ранен и вместе со своим караваном остался без воды… Они умрут в пустыне от жажды, если вы не пошлете им помощь. Дайте мне вашего мула – мой верблюд останется у вас в залог! Только скорее разгрузите мула и скажите мне, как скоро я смогу доехать на нем до Джарабуба. Есть ли у вас хоть немного воды?

Но они все стояли, не двигаясь с места. С выражением тупого упрямства и страха женщина обхватила руками шею мула, а старик размахивал толстой палкой, которую он держал в дрожащей руке.

Тогда я решил не терять больше времени на пустые разговоры. Двумя ударами ножа перерезал я веревки, которыми был привязан груз к спине животного. Женщина завизжала, старик бросился ко мне и, ударив меня палкой, закричал:

– Ах ты, воришка! Проклятый лгун!

Но тут я вырвал палку у него из рук, ударил по пальцам женщину, которая схватила мула за уши, вскочил на мула и стукнул его по голове. От неожиданности и боли мул, как угорелый, галопом понесся вперед по дороге.

Это было ужасное путешествие. На животном не было ни седла, ни уздечки; я скорее лежал на нем, чем сидел, и скоро на моем теле не было ни одного местечка, которое бы не болело. Мои колени и руки горели как в огне, ребра ныли от удара старика, на голове стала болеть старая рана, глотка пересохла, язык распух и не поворачивался во рту. Палящее полуденное солнце жгло мне спину, и, несмотря на быстрый бег животного, я чувствовал, что засыпаю. Остальную часть пути я провел в полубессознательном состоянии. Я помню только, как в страшную тишину, царящую вокруг меня, стали врываться какие-то звуки: лай собак, глухой рев верблюдов, крики ослов и голоса людей. Как в тумане, видел я светлые стены строений, темные деревья и улицу, по которой проходили люди, обвевавшие меня своими одеждами. До меня доносились чудесные ароматы еды. Мул внезапно остановился, чья-то рука взяла меня за плечо, и я почувствовал благоухающее луком дыхание и услышал чей-то сердитый голос, затем все поплыло куда-то, и я провалился в темноту…

Я пришел в себя от чувства удивительной прохлады: я почувствовал у своих губ край посуды и, схватив волосатую руку, державшую сосуд с водой, стал втягивать в себя как будто раскаленную жидкость, причинявшую сначала невыносимую боль, а затем ставшую удивительно прохладной и приятной. Я тянул и тянул без конца; потом я увидел возле себя массу коричневых грязных ног и мягкую пыль, в которой я сидел, а за своей спиной почувствовал прохладную стену каменного строения. Раздавшееся надо мной разноголосое бормотание перешло в возбужденные крики, все сразу задавали мне вопросы, – вдруг босые ноги расступились, и возле меня присел человек в башмаках и штанах цвета хаки, который спросил басом:

– Кто ты, господин?

Этот вопрос сразу вернул меня к действительности и напомнил мне все обстоятельства моего путешествия. Но разговор не так-то легко удавался мне. Через четверть часа они все же доставили меня в мудират, а еще через четверть часа оттуда выехали вооруженные люди.

Я помню, что давал показания чиновнику в золотых очках, потом мысли внезапно стали путаться в моей голове, язык заплетаться, и когда я хотел еще что-то сказать, то почувствовал полотняную простыню, покрывшую мне рот. Вокруг меня стало темно, как ночью. Затем я услышал шаги босых ног и тихий голос, спрашивавший меня:

– Господин, ты хочешь пить?

– Да. Но что же это, когда же они поедут?

– Они уже давно поехали и скоро должны вернуться обратно. Иншалла! Такова воля Аллаха!

Я хотел приподняться, но малейшее движение причиняло мне боль, так что я прекратил эти усилия; я хотел спросить еще о чем-то, но в тот же миг снова уснул.

Когда я проснулся от ярких солнечных лучей, светивших мне прямо в лицо, то увидел у противоположной стены кровать и торчащую из-под одеяла черную, остроконечную бородку. Я хотел потихоньку встать, чтобы посмотреть, не Кольман ли это, но когда я пошевельнулся, то почувствовал такую адскую боль в суставах, что с проклятием опять опустился на подушки. Тут борода повернулась ко мне, и я услышал спокойный голос Кольмана:

– Good evening![18] Я так рад, что вижу вас снова здоровым.

– Good evening! – ответил я и с удивлением посмотрел на него: разве теперь уже вечер?

– Да, конечно. Мы прибыли в Джарабуб сегодня утром, и в десять часов я лег спать, а вы спите со вчерашнего вечера, причем вы спали так крепко, что даже не заметили, как вам мерили температуру. Здоровье мудира очень неважно и внушает мне серьезные опасения. Если бы не вы, то мы погибли бы там, в пустыне. Когда прибыла помощь с водой и лошадьми, то мы уже несколько часов лежали, уткнувшись носом в песок. Да, кстати: скажите, где вы оставили Ассула? Мы не нашли ни его, ни верблюда.

– Не нашли? – с ужасом переспросил я. – Ах, черт возьми! Если сейчас уже опять вечер, то, следовательно, он сорок восемь часов находится в пустыне без воды. Ведь объяснял же я этим людям, что я оставил его на той же самой дороге, по которой они должны были идти. Когда я ехал сюда, то, несмотря на трепавшую меня лихорадку, все же заметил, что вдоль всей дороги стоят верстовые столбы. Правда, Ассул очень странно вел себя вчера, может быть, он нарочно свернул на север или на юг. Возможно! На него сильно подействовало, что он сражался со своими же братьями, и мне казалось, – он считает себя виновным в смерти дяди. У бедуинов кровное родство – это нечто настолько священное, что нарушивший этот закон считает себя погибшим человеком. Распорядились ли вы, по крайней мере, чтобы его продолжали искать?

Кольман кивнул.

– Да. Не волнуйтесь и лежите спокойно. Мы оставили отряд из шести верховых, которые обшарят все окрестности, и кроме того, сегодня утром послана группа мужчин его племени с той же целью. Я надеюсь, что его еще вчера ночью нашли, потому что над тем, кого найдут сегодня, придется только навалить груду камней! Он был алкоголик, а вы, вероятно, знаете, как скоро они погибают от жажды.

Ассул так и не вернулся. И ему не пришлось воздвигнуть в пустыне даже скромного памятника – груду камней, защищающих труп от диких зверей! На следующее утро все посланные на розыски Ассула вернулись ни с чем, никто не видел ни малейшего следа ни его, ни верблюда в мертвой пустыне. И дальше пустыня молчала о судьбе моего слуги, потому что когда я через два месяца получил письмо от мудира, в котором он сообщал нам о своем выздоровлении, то к нему было приписано, что, несмотря на повторные розыски, не было найдено ни следа Ассула. В часы раздумья, когда я вспоминаю об этом происшествии, ужасный конец моего слуги, как тяжелый камень, давит мне на сердце, и этот камень всегда будет на моей совести.

Мы пробыли в Джарабубе больше недели: рана Кольмана плохо заживала, и так как тело мое все еще ныло и болело от последней поездки, то я ничего не имел против того, что путешествие наше откладывалось на некоторое время.

Слуги мудира помогли нам достать проводников и верблюдов для нашего каравана. Они делали это весьма любезно, но это все же обошлось нам очень дорого: все, что я сэкономил на путешествии с мудиром и на любезности Кольмана, – все это ушло на дорогу до Нила. И все же нам в пути часто приходилось голодать, так как над оазисом несколько недель тому назад пролетела саранча, которая сильно повредила урожай, в связи с чем цены на продукты возросли до невероятных размеров. Итак, мы с большим трудом достали мешок сладких фиников, два мешка прошлогодней пшеницы и овса, мешок риса и банку топленого масла, которое так воняло, что мы долго не могли прийти в себя после первого обеда. И это все, что можно было достать из провианта.

Все, что уцелело от страшной саранчи, стало жертвой хищнических инстинктов спекулянтов. Поэтому у каждого жителя оазиса был полный сундук денег, но в котле было пусто.

Это путешествие было еще тяжелее и томительнее предыдущего, хотя и то было невеселое.

Кольману нездоровилось. Он страдал хроническим катаром желудка. Это было следствием алколоидной[19] воды колодцев пустыни, а также нашего недостаточно гигиенического питания. Он настолько расхворался в течение нашего двадцатипятидневного пути, что я не на шутку обеспокоился. Только когда мы, прибыв в Абу-Марзук, разыскали там моих старых приятелей Велад-Али и благодаря им достали мяса и молока, а также свежих фиников и фасоли, ему стало немного лучше.

Мое же самочувствие, наоборот, становилось все хуже и хуже. Первые четырнадцать дней мое нездоровье не давало себя знать, зато последние одиннадцать дней путешествия дались мне так тяжело, что я прибыл в Бурдан совершенно обессиленным, в еще худшем состоянии, чем после приезда в Джарабуб на краденом муле. Во-первых, когда после безумно жаркого дня наступала холодная ночь, я не мог ни на минутку уснуть. Я метался по кровати и наконец, выбившись из сил, выходил из палатки и бегал взад и вперед, чтобы согреться. Затем, утомившись, я опять ложился, но не мог сомкнуть глаз. Тогда я начинал варить себе кофе или чай на костре и, скорчившись, сидел у огня, выкуривая одну папироску за другой; видя, как звезды постепенно светлеют на небе, и зная, что наступают последние часы, которые можно использовать для сна, я все же не мог ни на минуту уснуть. Это было нечто новое для меня, привыкшего засыпать при самых странных положениях: я мог спать возле работающей бормашины в шахтах или осенней ночью в прериях, даже не прикрывшись одеялом. Во-вторых, на меня обрушилось еще одно несчастье – зубная боль. Что означает зубная боль – это знает всякий, но каково переносить эту боль в горячей пустыне Сахары может понять только тот, кто пережил нечто подобное, потому что передать это словами почти невозможно. Только одно средство помогало мне немного забыться: я зарывал опухшее лицо в раскаленный песок и лежал так, пока кровь не выступала через поры кожи.

Конец ознакомительного фрагмента.