Державин Гаврила Романович. 1743 – 1816
Песня Державина, которая стала гимном России:
«Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся.
Магомета ты потрёс!
Припев:
Славься сим, Екатерина!
Славься, нежная к нам мать!
Воды быстрые Дуная
Уж в руках теперь у нас;
Храбрость Россов почитая,
Тавр под нами и Кавказ.
Уж не могут орды Крыма
Ныне рушить наш покой;
Гордость низится Селима,
И бледнеет он с луной.
Зри, премудрая царица!
Зри, великая жена!
Что Твой взгляд, Твоя десница
Наш закон, душа одна.
Зри на блещущи соборы,
Зри на сей прекрасный строй;
Всех сердца Тобой и взоры
Оживляются одной.»
Что же это была за армия, где солдат мог быть поэтом, а поэт считал честью быть солдатом?
В любой стране армия – социальный лифт. Но русская армия в течение полутора столетий была ещё и средством воспитания НАЦИИ.
Несколько поколений Державиных служили «по Казани» – потомки татарского мурзы Багрима почти не покидали родины предков. И Роман Николаевич служил в провинции, в невысоком чине, почти в совершенной безвестности.
Кто мог запомнить первые годы его сына Гаврюши? Кого интересовали его первые шаги и первые слова? Разве что маму… Фёкла Андреевна и много лет спустя вспоминала происшествие удивительное: как её годовалый сынишка восторженно любовался огромной хвостатой кометой в ночном небе. Потянувшись к небесной гостье, точно к яркой игрушке, он произнёс своё первое осмысленное слово:
– БОГ!
Достойно удивления, как вырастали люди образованнейшие без школ? Как они искали знания сами – и находили?
Отец был занят службой, разъездами, он почти не появлялся дома, и обучением пятилетнего сына занялась мать.
Интересно, что именно Державин впоследствии напишет стихотворение о матери – едва ли не единственное в русской поэзии за целое столетие!
Портрет нашей маминьки.
«Иных веселье убегает,
С тобой оно живёт всегда.
Где разум с красотой блистает,
Там не скучают никогда.
Являя благородны чувства,
Не судишь ты страстей людских;
Обняв Науки и Искусства,
Воспитываешь чад своих»…
Фёкла Андреевна научила сына читать – писать, но дальше – не стала полагаться на свои силы. Дальше – дьячки, пономари… И немец Иосиф Розе который, очевидно, пошёл в «учители», чтобы не работать. Этакий фонвизинский Вральман, у которого, однако, был превосходный почерк.
Но благодаря этому наставнику Гаврюша увлёкся каллиграфией, научился рисовать пером. И «перенял» у него немецкий язык!
Мальчику было 11 лет, когда умер отец, оставив семью безо всяких средств, с заложенным имением, и с неоконченной судебной тяжбой из-за клочка земли. Те «медные деньги», которые иногда приносило крошечное «поместье», теперь вкладывались только и исключительно в будущее – в образование. Теперь гимназисты «пересказывали» Гаврюше геометрию, математику – то, в чём и сами сильны не были. Наконец, удалось поступить в гимназию. И обратить на себя внимание отличными способностями к черчению. Чертежи и рисунки будущего поэта даже были отправлены в Петербург графу Шувалову, и Державин получил первый чин – кондуктора Инженерного корпуса.
Слабость гимназического преподавания восполнялась чтением – и чтение давало пищу и без того пылкому от природы воображению. Но первые свои стихотворные опыты гимназист не показывал почти никому.
Окончить гимназию не удалось: на престол вступил Пётр III, и потребовал всех военнослужащих, числящихся «в отпуску», на смотр в столицу. В действительную службу.
Много лет спустя Гаврила Романович напишет:
«Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах империи, когда и куда не проникали еще в полной мере просвещение наук не только на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда: вере – без катехизиса, языкам – без грамматики, числам и измерению – без доказательств, музыке – без нот и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читали, откуда бы можно было почерпнуть глубокие и обширные сведения».
Дальнейшее похоже на святочный, нравоучительный рассказ. Но все сюжеты берутся из жизни! К совершеннолетию сына матери удалось скопить денег, чтобы расширить имение – обеспечить старость. Осталось лишь отвезти деньги. Доверила сыну…
Лишь много лет спустя Державин рассказал о том, что произошло: едва добравшись до Петербурга, в надежде приумножить семейное состояние, он ввязался в большую карточную игру. Проиграл всё. Признаться в этом было совершенно невозможно – пришлось оббежать всех ближних и дальних знакомых, у всех понемногу занять – на год, купить имение… Мать так ничего и не узнала.
И целый год Гаврюша… учился играть в карты. Через год он уже мог обыграть любого шулера. Отыгрался совершенно, долги раздал – и поклялся не брать больше в руки карт. Никогда.
Был офицером, потом – крупным чиновником, придворным, светским человеком – то есть постоянно вращался в той среде, где играли ВСЕ… Но, очевидно, или будешь «как все», или – сумеешь выделиться из общей массы. Может быть, даже войти в историю…
До будущего благополучия, до будущих чинов пока было далеко – службу пришлось начать рядовым. Пусть в гвардейском полку, в столице – но рядовым. А значит, помимо шагистики и стояния в карауле, в обязанности входила и закупка провианта, и расчистка снега, и выкапывание сточных канав. Едва удалось напомнить о себе – обещал ему граф Орлов «доставить способы к занятию черчением». Но заниматься можно было только ночами…
А между тем сослуживцы, видя Державина всякую свободную минуту за книгой, стали просить его писать за них письма. За скромную плату – но никакие деньги лишними не были. Иногда, впрочем, Державин от денег отказывался, а просил поработать за него лопатой.
Солдаты выбрали безупречно честного товарища своим казначеем, но особенно ценили его за… стихи. К этим стихам начинающий поэт не относился серьёзно – это были рифмованные новости казармы, иногда иллюстрированные. Этакая забавная летопись полковой жизни, комиксы с продолжениями.
Однажды Державин был послан с письмом к поручику. На дом. И попал на поэтический вечер – светское общество развлекалось. Увидев, что посыльный солдат, передав письмо, не спешит уходить, хозяин махнул рукой:
– Иди, братец, иди. В стихах ты всё рано не смыслишь.
А кто же смыслил, если песни этого «братца» уже распевал весь полк?
Произведённый, наконец, в капралы, Державин не раз видел императрицу – во время коронации, парадов, смотров. Образ в его воображении сложился богоподобный, идеальный! Даже и годы спустя, когда знакомство с Екатериной стало личным, а отношения – натянутыми, уважение их друг к другу было полным.
Как не улыбнуться такому анекдоту: Державин (тогда уже губернатор) что-то доказывал императрице столь увлечённо, что она вызвала камердинера:
– Встаньте между нами, а то этот господин даёт волю рукам… Продолжайте, Гаврила Романович!
Едина ты лишь не обидишь,
Не оскорбляешь никого,
Дурачествы сквозь пальцы видишь,
Лишь зла не терпишь одного;
Проступки снисхожденьем правишь,
Как волк овец, людей не давишь,
Ты знаешь прямо цену их.
Царей они подвластны воле, –
Но богу правосудну боле,
Живущему в законах их.
Ты здраво о заслугах мыслишь,
Достойным воздаешь ты честь…
Вот в чём видел поэт истинные достоинства царицы, а совсем не в том, что она ходит пешком и ест простую пищу.
Но мы опять забежали вперёд.
Офицерского чина пришлось дожидаться десять лет! И хотя круг общения поэта к тому времени уже составляли дворяне, хотя он уже будучи капралом получил, как дворянин, «вольную квартиру» и даже годичный отпуск, всё же началом известности для него стал 1773 год – настоящее боевое крещение. Увы, воевать пришлось не с захватчиками – с бунтовщиками. С Пугачёвым.
Организуя разведку, прапорщик Державин проявил и распорядительность, и остроумие, и недюжинное литературное дарование – он писал «увещевательные письма» к населению, убеждая в самозванстве «Осударя Петра Третьего». Увы, народу так хотелось верить в чудо, что письма возымели обратный эффект – Державина выследили и дом подожгли. Пришлось бежать – и спасся от пугачёвского отряда только благодаря резвости своего коня. Преследовали вёрст десять…
Через несколько месяцев, возвращаясь в Москву через Казань, Державин увидел, что имение матери разорено повстанцами. Пострадал и их городской дом. Поправить дела казалось невозможным…
При всей симпатичности Пугачёва – только представить на минуту его победу?! Она означала бы гибель всей русской культуры.
Ода «Фелица» привела императрицу в восторг.
Но отзывы о службе Державина были противоречивы настолько, что Екатерина вызвала автора для личной беседы. И спросила: нет ли в его характере чего-то такого… неуживчивого? Почему он не сработался со столькими начальниками? Предвидя такой оборот, поэт подготовил все документы о своей службе – пером и шпагой. И аудиенция закончилась назначением на пост губернатора! Правда, не в родную Казань, а в Петрозаводск.
К новому месту службы Державин отправился с молодой женой, Екатериной Яковлевной Бастидон. Ей было всего 17 лет. Весёлая, добрая, очень «домашняя» – её любимыми занятиями были рисование и рукоделия. И книги.
Хотел бы похвалить, но чем начать, не знаю.
Как роза, ты нежна, как ангел, хороша;
Приятна, как любовь; любезна, как душа;
Ты лучше всех похвал – тебя я обожаю…
«Пленира» – такое имя даст поэт своей пленительной жене в своих стихах.
В Петрозаводске пришлось заниматься всем подряд: установлением таможни и «недопущением самосожжения раскольников», больницей и спасением от голода лапландцев, налаживанием школы и делопроизводства… Предсказания недоброжелателей о том, что недолго с таим характером остаются губернаторами – оправдались. Уже через полтора года Державин получил новое назначение – в Тамбов. К большому удовольствию Екатерины Яковлевны – условия жизни на новом месте оказались куда лучше. А в Петрозаводске осталась память о начальнике честном и правдолюбивом – видно, качества эти были у чиновников очень редки…
Было в Тамбове что-то от легендарного города Глупова: он был построен безо всякого плана, даже без мостовых, и пришёл в совершенный упадок и разрушение.
Это скопление лачуг впору было снести – и строить город заново.
Народное училище, сиротский дом, богадельня, больница, дом для умалишенных, работный дом, дом общественных собраний – это было намечено в первую очередь.
Перестройка генерал-губернаторского дома, присутственных мест, городской церкви… Предполагалось даже срочно вызвать из Петербурга Генерального архитектора – ведь предстояло построить практически новый город!
Для развития общественной жизни Державин устроил у себя, два раза в неделю, вечерние собрания: по воскресеньям танцы, по четвергам концерты. «Но не токмо одни увеселения, но и сами классы для молодого юношества были учреждены поденно в доме губернатора, таким образом, чтоб преподавание учения дешевле стоило».
Для образования и пользы юношества был даже устроен театр. Актёры – любители разыгрывали пьесы Сумарокова и Фонвизина в маленьком домашнем театре в доме губернатора, но очень скоро было получено из Петербурга разрешение на строительство городского театра. Общедоступного.
Ужасное впечатление произвела местная тюрьма: заключённые были заперты в общих бараках без различия пола и возраста, закованы, и питались так, что умирали от одних только условий содержания.
Не дожидаясь разрешения на строительство нового острога, Державин распорядился рассортировать несчастных по полу, по степени вины, улучшить содержание. А главное – ускорить судопроизводство.
«Я князь – коль мой сияет дух;
Владелец – коль страстьми владею;
Болярин – коль за всех болею,
Царю, закону, церкви друг.
Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно;
Собой пример он должен дать,
Что звание его священно,
Что он орудье власти есть,
Подпора царственного зданья;
Вся мысль его, слова, деянья
Должны быть – польза, слава, честь.»
Вернейший монархист, который, однако, требовал совершенства, идеальности не от монарха – от самого себя.
Но и тамбовское губернаторство закончилось для честного чиновника весьма плачевно – он был обвинён в превышении полномочий. С подачей жалобы в Сенат. Сенат не нашёл в действиях Державина ничего предосудительного – ведь на его стороне был сам Потёмкин. И императрица.
Высочайшее назначение последовало не сразу – но последовало. Через два года Гаврила Романович, «не имевший способностей к придворной жизни», был назначен сенатором. Назначение, которое само по себе считалось наградой. Но для Державина Сенат стал настоящим полем боя за справедливость.
Умерла Пленира. В 34 года.
Менее, чем через год, Державин женился на Дарье Алексеевне Дьяковой, дочери своих старинных друзей.
Сохранилось любопытное семейное предание о том, как Даша Дьякова, тогда ещё подросток, сказала, что человека лучше Гаврилы Романовича нет, а за того, кто хуже, она замуж не пойдёт. Тогда это все сочли чудачеством – ведь её идеал женат, и женат счастливо. И вот…
Жениху было уже за пятьдесят, невесте – под тридцать. Зная отличные душевные качества друг друга, они не сомневались в прочном основании своего счастья.
И вторая жена получила ласковое поэтическое имя – Милена.
«Приди ко мне, Пленира,
В блистании луны,
В дыхании зефира,
Во мраке тишины!..
Хоть острый серп судьбины
Моих не косит дней,
Но нет уж половины
Во мне души моей…
Меня ты утешаешь
И шепчешь нежно вслух:
«Почто так сокрушаешь
Себя, мой милый друг?
Нельзя смягчить судьбину,
Ты сколько слез ни лей;
Миленой половину
Займи души твоей».»
А вот детей у Державина не было ни в первом браке, ни во втором. Мечтали, но – не судьба. И после смерти друга своего, Петра Гавриловича Лазарева, Державин взял на попечение его детей. Мог ли он предположить тогда, что один из его воспитанников, Миша станет адмиралом, и откроет последний неизвестный континент – Антарктиду?!
Будет у Гаврилы Романовича и должность президента Коммерц-коллегии, и министра юстиции. И только после отставки Гаврила Романович позволит себе стать просто ПОЭТОМ.
«Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрёте,
Как ваш последний раб умрет!»
Чеканные строки. Но и шутливые стихи его были столь же лаконичны и метки:
«Утешь поклоном горделивца,
Уйми пощечиной сварливца,
Засаль подмазкой скрып ворот,
Заткни собаке хлебом рот, –
Я бьюся об заклад,
Что все четыре замолчат.»
И песни – милые, озорные, напевные:
«Если б милые девицы
Так могли летать, как птицы,
И садились на сучках,
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях…
***
Краса пирующих друзей,
Забав и радостий подружка,
Предстань пред нас, предстань скорей,
Большая сребряная кружка!
Давно уж нам в тебя пора
Пивца налить
И пить:
Ура! ура! ура!»
(Какая интересная звукопись: там, где речь идёт о нежных девицах, ни одной буквы «р». И напротив, в стихах «мужских» – эти решительные «р» прямо-таки рубят воздух!)
В тот век, когда оды было принято писать только и исключительно земным владыкам, а слово «народ» часто, слишком часто заменялся презрительно-снисходительным «народишко», можно ли было представить себе оду… НАРОДУ? И когда державинские гимны «россу непобедимому» были написаны, удивительно ли, что их повторяли наизусть солдаты и командиры, школьники и профессоры, дети и матери? Самосознание, самоуважение – дар бесценный…
«О, русска грудь неколебима!
О русска грудь неколебима!
Твердейшая горы стена,
Скорей ты ляжешь трупом зрима,
Чем будешь, кем побеждена.
Не раз в огнях, в громах, средь бою
В крови тонула ты своей,
Примеры подала собою,
Что руссов в свете нет храбрей…
***
«О Рос! О доблестный народ,
Единственный, великодушный,
Великий, сильный, славой звучный,
Изящностью своих доброт!
По мышцам ты неутомимый,
По духу ты непобедимый,
По сердцу прост, по чувству добр,
Ты в счастье тих, в несчастье бодр…».
Ура! Российские крестьяне,
В труде и в бое молодцы!
Когда вы в сердце христиане,
Не вероломцы, не страмцы, –
То всех пред вами див явленье,
Бесов французских наважденье
Пред ветром убежит, как прах.
Вы все на свете в грязь попрете,
Вселенну кулаком тряхнете,
Жить славой будете в веках.
***
О кровь славян! Сын предков славных!
Несокрушаемый колосс!
Кому в величестве нет равных,
Возросший на полсвета росс!
И к Богу Поэт обратился не со смиренной молитвой, не с просьбой, но как Творец. Как равный!
Я – связь миров, повсюду сущих,
Я – крайня степень вещества;
Я – средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я бог!
Но от мании величия спасает самоирония:
Един есть бог, един Державин,
Я в глупой гордости мечтал;
Одна мне рифма – древний Навин,
Что солнца бег остановлял…
Забронзоветь не получилось – к счастью. Но наверное именно поэтому Державин не любил выслушивать начинающих поэтов. Все старательно подражали его манере, слогу, заимствовали его темы… зачем? Затем, что его всерьёз считали божеством, авторитетом непререкаемым. Кому же в здравом уме это может нравиться?
И приглашение на экзамен в Царскосельский лицей было принято без особого энтузиазма. Скучно было выслушивать завывания юных дарований: «С небес извергся адский пламень!!! Взревела буря, челн – о камень!!!»
Но отвечать приходилось: «Да-да, выразительно… сильно»… И вдруг:
«…В Париже росс! – где факел мщенья?
Поникни, Галлия, главой.
Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой.
Еще военный гром грохочет в отдаленье,
Москва в унынии, как степь в полнощной мгле,
А он – несет врагу не гибель, но спасенье,
И благотворный мир земле.»
Это был не подражатель – это соперник. Равный! В 15 лет!
Кудрявый лицеист навсегда запомнил старого поэта восторженно – счастливым.
Два столетия, прошедшие с тех пор – это много или мало?
Судя по тому, как мало изменилась природа человека вообще и нравы чиновничества в частности – мгновение!
Однако с каким изумлением рассматривают туристы надгробный памятник Державина! С каким недоумением читают на нем длиннейший список его должностей, мест службы, наград… А где же главное его звание – ПОЭТ? То, рядом с чем меркнут любые чины и ордена?!
И начинаешь понимать, что двести лет – это много… Человек был ценен положением, должностью, вниманием государя, выраженным количеством нагрудных звёзд и крестов. А писание стихов считалось в лучшем случае невинной забавой, в худшем – опасным помешательством.
Сама идея служения СЛОВОМ ещё только зарождалась – и Державин стоял у её истоков.