Жуковский Василий Андреевич 1783 – 1852
«Его стихов пленительная сладось
Пройдёт веков завистливую даль»…
Так писал Пушкин о поэте, которого называл своим учителем.
Но… не ошибся ли Александр Сергеевич? Не обернулась ли «сладость» – приторностью?
«Там небеса и воды ясны!
Там песни птичек сладкогласны!»
«Прошли, прошли вы, дни очарованья!
Подобных вам уж сердцу не нажить!
Ваш след в одной тоске воспоминанья!
Ах! лучше б вас совсем мне позабыть!»
«Сладко, сладко появление
Ручейка в пустой глуши;
Так и слезы – освежение
Запустевшия души».
Запустевшия души».
Сегодня такие стихи могут показаться пародией.
Но если не поспешим захлопнуть книгу…
«… Когда твой сын оковам обречён,
Когда его гнетут сырые своды —
Самим страданьем побеждает он,
И плен его – грядущий взлёт Свободы».
Это Байрон или Жуковский?
«Вы, журавли под небесами,
Я вас в свидетели зову!
Да грянет, привлечённый вами,
Зевесов гром на их главу!»
Это Шиллер или Жуковский?
«Царь Одиссей, городов победитель, героя Лаэрта
Сын, знаменитый властитель Итаки, мне выколол глаз мой!»
Это Гомер или Жуковский?
А сказки? «Кот в сапогах»?
«Излишнюю верность почитаю излишнею неверностью»! Учитывая, как вольно этот переводчик зачастую обходился с первоисточниками, это – Жуковский. Именно он познакомил русского читателя с титанами Европы – распахнул перед ним целый мир идей и образов РОМАНТИЗМА.
А романтизм понимался, как способ увлечь любого читателя в необыкновенный мир, населённый необыкновенными людьми. Способными не только мыслить и чувствовать, но и сражаться.
Противостоять, если придётся, хоть целой Вселенной.
«Русский – это прилагательное». Кто бы ни был автором этого афоризма – точнее не скажешь. Француз, англичанин, поляк или даже турок – существительные. Индивидуумы. «Общечеловеки».
А русский – это «принадлежащий России». Первична именно «принадлежность», а кровь – глубоко вторична.
Отец будущего поэта, Афанасий Иванович Бунин, считал себя человеком просвещённым, образованным, не чуждым передовых устремлений. Что, однако, не помешало ему привезти в своё тульское имение… наложницу. Пленницу – турчанку. И поселить её рядом со своей женой. Сама Сальха, взятая из гарема, очевидно, не сразу поняла, что происходит: была женой турка – теперь стала женой русского. Младшей женой? Воля аллаха! Но оказалось, что у русского жена может быть только одна…
Кем же будет её сын?! Словно споря с беспощадной судьбой, она дала своему мальчику имя «Базилевс» – «Царственный!» Что ещё рабыня могла сделать для сына? Воспитывать его самой – значило, вырастить и его турком. И Сальха положила сына к ногам своей госпожи, жены своего господина: ведь Бунины похоронили шестерых детей.
Мария Григорьевна Бунина стала для Васеньки второй матерью. Позаботился и отец: зачислил годовалого сына в Астраханский гусарский полк. К шести годам Васенька «дослужился» до прапорщика, получил дворянство.
И даже много лет спустя в обществе знали: единственный вопрос, которого нельзя задавать добрейшему Василию Андреевичу – это вопрос о его родителях. Потому, что судьба матери была его болью, его незаживающей раной. Любил, мечтал хоть когда-нибудь обеспечить ей независимость – и при этом говорил с ней на разных языках. И в переносном смысле, и в самом прямом.
Принятый семьёй Буниных, мальчик жил жизнью обычного дворянского недоросля. Только Кутейкиных да Цифиркиных ему не нанимали; первыми учителями стали бабушка и старшая сестра.
А в семь лет прапорщик Жуковский подал прошение об отставке. И поступил в школу – в маленький частный пансион. Затем, через два года – в Народное училище. Но увы, наставники не заметили у «турчонка» никаких дарований, и порекомендовали продолжить домашнее обучение. А ведь именно в училище двенадцатилетний поэт сочиняет для домашнего театра две пьесы: «Камилл, или освобожденный Рим» и «Госпожа де ла Тур»…
В 14 лет, став студентом Московского Благородного пансиона, вместе с новыми друзьями Жуковский затеет выпуск собственного альманах «Утренняя заря», и поучаствует в нём лишь одним стихотворением «Майское утро».
Но литература профессией не считалась! И как быть тому, кого не интересуют никакие другие виды человеческой деятельности? Вероятно, следовало скрывать своё призвание, как стыдную болезнь – и делать карьеру. Как все. И семнадцатилетний Василий поступает на службу в московскую Главную соляную контору в должности городового секретаря.
Чем кончилось это насилие над собственной природой? Арестом «за неисполнение обязанностей» – и возвращением в родное село… под конвоем.
Здесь восемнадцатилетний Василий Андреевич открыл для себя ещё одну грань своего дарования – педагог! Старшая сестрица поручила его заботам двух своих дочерей – подростков. И внезапно вспыхнувшая любовь к Машеньке (взаимная любовь!) стала для обоих несчастьем: ведь о браке не могло быть и речи. Да, возможно, их обвенчали бы без вопросов: ведь ни в каких документах их родство не зафиксировано, но… это всё-таки ближайшее кровное родство. Дядя и племянница. Почти ровесники…
Один из самых ранних дошедших до нас рисунков Жуковского – портрет Маши Протасовой. Любви первой и, повидимому, единственной.
«Не служить» – это был настоящий вызов общественному мнению: «Он славно пишет, переводит. Нельзя не пожалеть, что с этаким умом»…
Элегия «Сельское кладбище» – перевод из Грея, – стала для Жуковского программной. Именно с этой публикации он вёл отсчёт своей литературной деятельности. Но почему?
Очевидно, благодаря рождению лирического героя – «унылого певца», тонко чувствующего одиночки, не связанного с обществом ничем – и не считающего себя обязанным разделять мнения и суждения большинства. Озирая старое кладбище, певец размышляет о тщете человеческих стремлений к славе и величию: не один ли конец ждёт всех? Не страшно ли оставить по себе дурную память? Всякий вождь, знаменосец – для кого-то враг… Так насколько же лучше жить в согласии с природой, с ближними, с собственной совестью, не страдая о том, что потомство помнить о тебе не будет!
Это – классический сентиментализм? Восемнадцатый век? Да, элегия написана под влиянием Карамзина, так же, как и первый опыт Жуковского в прозе – повесть «Вадим Новгородский».
Но в Европейской литературе стремительно набирал силу романтизм. Поэзия бунта, противостояния силе – любой. Хоть земной власти, хоть природной стихии, хоть силам неба и ада. Культ «старины», средневековья, когда, казалось, потусторонние силы развлекались, играя судьбами людей – и лишь очень немногие решались бросить им вызов.
И цикл баллад Жуковского, написанных с 1808 по 1812 год, – стал рождением русского романтизма. Почему русского, если это – переводы? А вот это и есть вершина мастерства переводчика – сделать чужое, привнесённое – своим, народным. Так, чтобы читатель удивился: как же мы до сих пор жили без этого? Без целого мира европейского средневековья, с его благородными рыцарями, прекрасными дамами, потусторонними силами?
Бесстрашие, верность долгу, постоянство – добродетели рыцаря. Культ прекрасной дамы – его религия. Но если дама прекрасна лишь лицом, но не душой? В европейской средневековой балладе «душа» интересовала авторов куда меньше, чем собственно сюжет. В балладе, ставшей русской, «душа» первична! Маленькая поэма «Перчатка» – именно об этом. Забава благородной публики – битва зверей. На арену выпущены лев и барс. Их пасти грозно оскалены, в их глазах неукротимая ярость. Рыцари, дамы и сам король Франциск замерли в ожидании битвы. И вдруг… Откуда-то с верхнего яруса на арену упала маленькая перчатка:
Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной
И колкою улыбкою глядит
Его красавица и говорит:
«Когда меня, мой рыцарь верный,
Ты любишь так, как говоришь,
Ты мне перчатку возвратишь».
Делорж, не отвечав ни слова,
К зверям идет,
Перчатку смело он берет
И возвращается к собранью снова.
У рыцарей и дам при дерзости такой
От страха сердце помутилось;
А витязь молодой,
Как будто ничего с ним не случилось,
Спокойно всходит на балкон;
Рукоплесканьем встречен он;
Его приветствуют красавицыны взгляды…
Но, холодно приняв привет ее очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил и сказал: «Не требую награды».
Можно даме послать рыцаря на смерть верную и совершенно бессмысленную? Нет. Подлость.
А разве не столь же подл поступок короля из баллады «Кубок»? Короля, обязанного быть, по канонам средневековой повести, недосягаемым образцом всех добродетелей? Впрочем, читатель может этого и не заметить: величие морской стихии, красота подводного мира, открывшаяся взору юного храбреца – вот что поражает воображение!
А «Старушка…» или «Лесной царь» сегодня были бы отнесены к жанру «хорора». «Ужастики».
Разгул нечистой силы, противостоять которой – нечего даже и пытаться…
И всё же баллада – жанр европейский. О поэзии Англии или Германии русское общество до Жуковского и понятия не имело! Но Василий Андреевич не довольствовался ролью «ознакомителя» с чужими достижениями. Создать русскую балладу – именно этим стремлением объясняется внезапный интерес автора к русскому фольклору, простонародным поверьям, обрядности, гаданиям – всему тому, что просвещённые «русские европейцы пренебрежительно считали не стоящим внимания. Мужицкой серостью.
«Светлана» – «ужастик» по мотивам русской сказки. Поэтичный и нисколько не страшный. Тем более, что все кошмарные видения героини оказываются лишь… дурным сном!
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном;
Ярый воск топили;
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серьги изумрудны;
Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.
Тускло светится луна
В сумраке тумана –
Молчалива и грустна
Милая Светлана.
«Что, подруженька, с тобой?
Вымолви словечко;
Слушай песни круговой;
Вынь себе колечко.
Пой, красавица: «Кузнец,
Скуй мне злат и нов венец,
Скуй кольцо златое;
Мне венчаться тем венцом,
Обручаться тем кольцом
При святом налое»».
Обманули Светлану дурные предчувствия: все страхи развеялись с рассветом, и жених вернулся. Живой и здоровый.
Баллады создали автору славу лучшего из ныне живущих русских поэтов. Да, конечно, ещё был жив Державин, но… ведь это – прошлый век, молодость дедушек! Сам же Василий Андреевич ни дня не чувствовал себя «олимпийцем», даже тогда, когда к нему стали обращаться начинающие поэты, как к авторитету непогрешимому.
Когда Денис Давыдов спросил его мнения о своих стихах про пастушку и овечку, Жуковский сумел мягко объяснить ему, что стихи эти… даже если бы и были хороши – всё равно читатели бы их не заметили. Просто потому, что сельские идиллии пишут слишком многие. Главное – даже не техника стихосложения, а собственный голос, собственная тема.
Оба – и опытный стихотворец, и гусар, ещё только мечтавший о славе поэта, не могли тогда и предположить, что скоро, очень скоро, «тема» у них станет общей. И прославит обоих.
Война.
Остаться в стороне, отсидеться казалось совершенно невозможным. Даже если ты, «прапорщик в отставке», никогда не держал в руках оружия. И вот уже поэт – рядовой Московского ополчения. Резервная часть, набранная из добровольцев, выдвигается навстречу неприятелю. Под Бородино. Неужели Жуковский и впрямь вообразил себя воином? Нет. Ему, как толстовскому Пьеру, было важно ВИДЕТЬ. История творилась на его глазах! Результатом его личной военной кампании стала поэма «Певец во стане русских воинов».
Вокруг ночного костра – победители «непобедимого» Наполеона. Война ещё догорает, но уже ясно, что победители – нет силы, способной остановить русских. Потому, что сейчас они – едины, они – НАРОД. Все. От генералов до рядовых, от царя до мужика-партизана. Пенятся круговые чаши, и вдохновенный поэт произносит… тосты. За товарищей, за командиров, за государя, за русского мужика, ставшего воином… Каждый тост – самостоятельная миниатюра, облик каждого героя индивидуален. Понимаешь – автор совсем не понаслышке знает Кутузова и Платова, Раевского и Остермана, Барклая и Ермолова, Давыдова и Фигнера. Настоящего трагического звучания достигает голос певца в той части поэмы, которая стала реквиемом погибшим. Багратион, Кульнев, Кутайсов… люди – звёзды, имена – знамёна.
И всё это вместе, земля и люди – РОДИНА.
«Отчизне кубок сей, друзья!
Страна, где мы впервые
Вкусили сладость бытия,
Поля, холмы родные,
Родного неба милый свет,
Знакомые потоки,
Златые игры первых лет
И первых лет уроки,
Что вашу прелесть заменит?
О родина святая,
Какое сердце не дрожит,
Тебя благословляя?
Но можно ли продлить этот краткий миг истории, можно ли сохранить единство, способное творить чудеса? Не от государя ли это зависит?
И написанное после войны «Послание государю Александру Первому» изобилует традиционными для этого жанра похвалами и восторгами, но есть в нём и главное – ожидания подданных, их надежды на будущее. И рекомендации, как эти надежды оправдать:
«От подданных царю коленопреклоненье;
Но дань свободная, дань сердца – уваженье,
Не власти, не венцу, но человеку дань.
…
Воззри на твой народ, простертый пред тобою,
Благослови его державною рукою.
Преобразованный, исполнен жизни новой,
По манию царя на все, на все готовый —
Доверенность, любовь и благодарность он
С надеждой перед твой приносит царский трон.
Поверь народу, царь – и будешь счастлив ты.
Но вчерашние партизаны возвращены в ярмо! «Крестьяне, верный народ наш, да получат мзду свою от Бога» – вот и вся словесная благодарность Александра крепостным спасителям отечества. А о стихотворном «Послании» восторженно отозвался Пушкин – вчерашний лицеист: пусть русская литература небогата дарованиями – зато она не знает низкопоклонства перед властью!
Однако именно «Послание» решило судьбу Жуковского: по настоянию вдовы Павла I Марии Фёдоровны он был приглашён ко двору. Сначала – на скромную должность чтеца, затем – учителя русского языка.
А вершиной придворной карьеры стала должность воспитателя наследника престола, будущего императора Александра II. Ох и смеялись друзья – вольнодумцы – будущие декабристы! Эпиграммы сочиняли:
«Из савана оделся он в ливрею,
На пудру променял свой лавровый венец,
С указкой втёрся во дворец.
И там, пред знатными сгибая шею,
Он руку жмёт… камер-лакею.
Бедный певец!»
Но сколько раз потом Жуковский хлопотал при дворе об облегчении участи сосланных декабристов! И за Пушкина, и за Лермонтова. И устраивал освобождение Шевченко…
Относясь к поручению со всей серьёзностью, Жуковский разработал план воспитания и образования, который и сегодня читать бы и перечитывать всем, кто считает себя ответственным за будущее ребёнка. Цель – вырастить человека, способного быть счастливым. Счастлив лишь человек добродетельный, а значит, учение образует его для добродетели, знакомя питомца:
1) С тем, что окружает его.
2) С тем, что он есть.
3) С тем, что он быть должен, как существо нравственное.
4) С тем, для чего он предназначен, как существо бессмертное.
В постепенном разрешении сих четырех вопросов заключается весь план учения.
Вопреки царским семейным традициям, поэт настоял на образовании гуманитарном, образующем душу, создающем мировоззрение, формирующем чувство ответственности.
А совместные путешествия наследника с наставником по России познакомили будущего императора с тем, ЧЕМ ему предстоит управлять.
Результат?
То, что именно питомец Василия Андреевича отменит крепостное право, то, что именно благодаря его реформам страна, по образу правления – средневековая, встанет на путь развития демократии (поначалу в форме местного самоуправления) – едва ли можно считать случайным стечением обстоятельств.
Призадумаешься, кто же оказался более «результативным»: декабристы или их тихий «придворный» оппонент?
Но даже самый лучший воспитатель в конце концов перестаёт быть нужным…
Друзья?
Жуковский умел не наживать врагов, умел быть искренне внимательным к молодым талантам, добрым ко всем, кто нуждался в помощи, но много ли у него было друзей «на равных»?
Едва ли не единственный – Пушкин.
А ведь в момент их знакомства – ничто не предвещало… Двадцатилетний Жуковский бывал на литературных вечерах, которые устраивал Василий Львович Пушкин – поэт, довольно известный. Тогда и заметил любопытного мальчугана – племянника поэта. Сашеньке было четыре года.
При такой разнице в возрасте люди могут стать друзьями, только если их свяжет общее дело. Дело жизни. Но можно ли было тогда предположить?.. Их знакомство возобновится через одиннадцать лет – и очень скоро лицеист и солидный поэт станут друзьями. При том, что Жуковский был тогда старше Пушкина ровно в два раза!
Но в литературном обществе «Арзамас» не было «старших» и «младших», никто здесь никого не поучал, ни на кого не давили авторитетом. Здесь собирались те, кого волновала возможность изменить жизнь – СЛОВОМ. Здесь все – от семнадцатилетнего Пушкина до пятидесятилетнего Карамзина, – сходились на том, что литература не может, не должна становиться «музеем древностей». Чтобы воздействовать на умы, она обязана не просто «отражать жизнь», но развиваться вместе с жизнью. В идеале – писать надо так, как говорят! С этим соглашались, как будто, все «Арзамасцы», но первым решился отказаться от красот «высокого штиля» – самый юный. Пушкин. «Руслан и Людмила» – сказка, написанная языком обыденным, не приукрашенным розами романтизма – сентиментализма, вовсе не вызвала единодушного восторга в читающей публике: «Язык людской и девичьей!». Поддержка Жуковского оказалась решающей – подарил Пушкину свой портрет с лаконичной надписью «Победителю – ученику от побеждённого учителя». А легко ли было мэтру чувствовать себя побеждённым мальчишкой? Но когда над этим «мальчишкой» нависла серьёзная угроза соловецкой ссылки», именно Жуковский сумеет отвратить. Вместе с Карамзиным они поручатся, что их общий друг никогда и ничего более не напишет «против властей». И вместо Соловков Пушкин поедет в Одессу, в Молдавию, в Крым.
А позже, уже в Михайловском, получит от Жуковского письмо не просто со словами поддержки, а с настоящей программой жизни:
«На все, что с тобою случилось, что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений… Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и не только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывёт, если захочет сам. А я обнимаю тебя. Плыви, силач… По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе».
В последующие годы Василий Андреевич брался «вызволять» многих, очень многих. Он не афишировал своего участия в судьбах Герцена, Кириевского, Гоголя, Боратынского… но Николая I раздражало то, что воспитатель его сына готов ручаться за каждого опасного вольнодумца:
– А за тебя, Жуковский, кто поручится?!
Услышав такое, поэт немедленно подал прошение об отставке. Которое, впрочем, принято не было. Так и остался «представителем грамотности возле трона безграмотного».
Семейная драма Пушкина, его дуэль и смерть – всё это на его глазах. Пытался помешать, остановить – но и другу не было позволено вмешиваться в «дело чести»…
Описание последних минут Пушкина Жуковский оставил потомству и в виде дневниковой записи, и в стихах:
«Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе,
Руки свои опустив, голову тихо склоня,
Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем
Мёртвому прямо в глаза; были закрыты глаза.
Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,
Что выражалось на нем, – в жизни такого
Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья
Пламень на нем; не сиял острый ум;
Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью
Было объято оно: мнилося мне, что ему
В этот миг предстояло как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось:
что видишь?
И тут же царское поручение: разобрать бумаги покойного камер-юнкера Пушкина. И выговор за то, что часть бумаг Жуковский вынес. Утаил! Действительно ли только личную переписку?!
А то, что прятать не хотелось – неопубликованное, не пропущенное цензурой? Хотелось напечатать. И появляется сказка «О купце Остолопе и работнике его Балде». Обидный компромисс…
Ещё один компромисс даже увековечен в граните: в Петербурге в Пушкинском скверике стоит бронзовый памятник 19 века, а на его пьедестале – престранная надпись:
«И долго буду тем народу я любезен,…
Что прелестью живой стихов я был полезен»…
Кто же не знает, что пушкинские строки звучат иначе:
«И долго буду тем любезен я народу,…
Что в мой жестокий век восславил я свободу»!
Но цензура пропустила только вариант, подчищенный Жуковским. И в печать, и на памятник.
Три года спустя, по случаю совершеннолетия наследника престола, поэт получил почётную отставку, и простился со свои воспитанником, с Петербургом, и с Россией. Как оказалось, навсегда. Один за другим уходят друзья. Давно нет в живых музы – милой Машеньки Протасовой…
«О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Конец ознакомительного фрагмента.