ПОСЛЕДНИЙ НИЩИЙ
В нашей деревне жил когда-то одинокий старик Александр. Был он, наверное, ещё и не так стар, что мог косить траву, грести и копнить сено, пасти коров, копать картошку, наколоть дров. Скорее всего, ему был немногим за шестьдесят. Был он родом неизвестно откуда, просто когда-то, проходя пешим ходом по тракту через нашу деревню, нанялся на лето в пастухи в одной из деревень колхоза, да так и остался. Жил при ферме, зимой помогал дояркам кормить скот, а летом, как профессиональный пастух, пас колхозных коров. По-видимому, был он совершенно одинок, и возвращаться на родину ему было не к кому, никто и не ведал какой волной странствий привела его судьба в нашу местность, и где его Малая родина, было мало кому известно, даже взрослым. Высокий, широкоплечий, лицо с крупными чертами, густые чёрные брови, из-под которых всегда грустно смотрели глубоко посаженные глаза, на голове копна чёрных волнистых, вечно нечёсаных волос. Носил он красную домотканую рубаху, подпоясанную тонкими веревочками, брюки из толстой, непонятного цвета ткани, старые заношенные сапоги, да ещё прорезиненный чёрный плащ с поддёвкой из овчины и сумка из кирзы на широком ремне. Причём все свои вещи зимой и летом он носил на себе и ни у кого не оставлял. В шестидесятых годах прошлого века пошла политика укрупнения колхозов, переселение малых деревень поближе к центральным усадьбам колхозов, вот и деревня Мошка, где при ферме обитал наш пастух, постепенно опустела, и пришлось Александру покинуть своё пристанище в опустевшей ферме. В силу возраста работать по найму в колхозе он уже не мог, а поскольку знали его все жители села, то пускали на ночлег, на день два, он помогал по дому сделать посильную работу, его жалели, кормили, обстирывали, давали возможность помыться в бане. Чаще всего Сано Мошанский, как звали его в деревне, останавливался в домах, где жили вдовы последней войны с ребятишками, да одинокие старухи, которые по набожности своей считали его, последнего нищего, божьим человеком. Спал он исключительно на русской печке, благо она была в каждом доме и топилась зимой и летом, откликался помочь по хозяйству на любую просьбу. Любил побеседовать «за жисть» с хозяевами гостеприимного дома и приходившими пообщаться соседками, вечерами неистово молился перед иконами, которые были в каждом доме, особенно у пожилых людей. Была у него одна странность: летом ранним утром и поздним вечером уходил в ближайший лес на пригорке и проводил там не меньше часа. С детьми почти не общался, да и ребятишки не принимали его всерьёз из-за странного бродячего образа жизни, зная его некоторые странности – дразнили порой, а если встречали его в лесу, называли лешим и гоготали. Он же кричал на них и гонял по лесу, но никого никогда и пальцем не тронул. А ещё Сано любил рисовать акварельными красками дома жителей села, у которых чаще всего останавливался, показывал рисунки хозяйкам и рассказывал о том, чем какой дом был примечателен. Лет десять вот так и жил последний нищий нашей деревни, а когда стало ухудшаться здоровье, и возраст укатился далеко за семьдесят, Сана Мошанского устроили в дом – интернат для инвалидов на Белую Гору, где, скорее всего, и закончился его жизненный путь. Совсем недавно мне пришлось побывать в селе Дебесы в Удмуртии. Экскурсовод рассказал, как и каким богам молятся удмурты в церкви и в лесу, и мне вдруг вспомнился этот человек с его привычками и странностями, трудолюбием и бескорыстием, увлечениями и набожностью и бесконечным одиночеством… Быть может, он и пришёл когда-то из этих мест, спасаясь от безнадеги и голода.