Зимний пейзаж с покойником. Глава 1. По паркету босиком (С. Г. Гончаренко, 2008)

23 декабря. 16.10. Окрестности поселка Суржево.

Снег пошел сразу, как только съемочная группа выехала из города. Колючая мелочь быстро превратилась в сырые хлопья. Они падали все гуще, шлепаясь с размаху о ветровое стекло.

– Экая красота! – ерзал Можжин на переднем сиденье. – Останови-ка, Витек, на минутку, я поснимаю немного. Классный снег! И для клипа сгодится, и синоптикам суну в прогноз. Да стоп же! Тормози, пока свет не ушел!

Он схватил камеру и выбрался из теплого нутра студийной машины. Картинка того стоила: громадные черные ели Суржевского леса, все в снегу, казались ненастоящими, бархатными. Тихо слетали с небес белые хлопья.

– Прямо как в новогоднем мультике! – радовался Можжин.

Сразу за лесом начинался элитный поселок Суржево. Он походил на дорогую декорацию: особняки с башенками, мансардами и разноцветными окнами картинно лепились к пологой горе. Селение сказочных гномов, да и только!

Снег все падал и падал. Снимая это чудо, Можжин стонал от удовольствия. Шофер Витек терпеливо держал над ним оранжевый дамский зонтик.

Пока шла съемка, бард Игорь Стрекавин скучал на заднем сиденье. Его поэтическая душа всегда чутко откликалась на снегопады, грозы, дожди, сосульки и прочую метеорологическую чепуху. Он много об этом пел. Но выходить из теплого салона, чтоб полюбоваться природой, не желал, как ни уговаривал его Можжин.

– У нас впереди работа, надо внутренне собраться, – отнекивался бард.

– Тоже мне нашел работу! Ерунды минут на десять, – кричал заводной Можжин. – Ты посмотри, какая благодать!

Съемку Можжин закончил быстро и теперь просто скакал вдоль дороги, пытаясь поймать открытым ртом самые крупные хлопья. Несколько раз он пробовал вытащить из машины барда и заставить делать то же самое. Угомонился он лишь тогда, когда извалял в снегу шофера Витька.

Витек ничуть не обиделся. На студии Нет-ТВ Димона Можжина все очень любили за креативность и веселый нрав. А еще у него всюду было полно не просто знакомых, а старых и проверенных корешей. Эти кореши пускали его с камерой всюду, в самые заповедные места. Однажды он даже снял личную дачу губернатора и губернаторскую собаку, скребущую лапой в дизайнерской клумбе.

Вообще-то на Нет-ТВ Дмитрий Можжин значился оператором. Но в последнее время он все чаще снимал собственные сюжеты как режиссер. Например, для новогодней программы он уже изготовил клипы местных музыкантов – рэп-группы «Кук» и фолк-певицы Анны Верболозовой. Теперь он занимался Стрекавиным.

Работал Димон в молниеносном темпе. Особенно мысль его была быстра. Всего лишь час назад Игорь Стрекавин зашел на студию и поинтересовался сценарием своего клипа.

– Какой сценарий? – радостно воскликнул Можжин, жесткой ладонью запихивая барда в дверь машины, где уже сидел Витек. – У меня давно все в голове!

– Что именно? – недоверчиво спросил бард.

– Говорю же, все! Это будет улетный клип: сначала ты идешь по Марксистской, потом грустишь под фонарем, потом сидишь на скамейке возле мыловаренного завода.

– Почему возле мыловаренного? – возмутился бард. – Там на заборе такое понаписано!

– Зато там сугробы никогда не убирают. Ты и куча снегу – это же чистая лирика. Забор в кадр не попадет, не боись. А еще мы гламурчику тебе подпустим: в Суржево съездим. У меня там живет друган, и я с ним как раз на сегодня договорился. Побродишь у него по вилле – вроде бы ты тоскующий олигарх. Пипл это любит! Кстати, лестница там как в Эрмитаже. Пройдешься и по ней!

– Моя песня по атмосфере совсем иная, – засомневался Стрекавин. – Боюсь, вилла будет неуместна.

– Вилла уместна всегда! Я на днях туда заезжал пивка попить и мигом смекнул: классный интерьерчик для клипа. Только вот не знал, кого туда взять: пацаны-рэперы слишком корявые, еще нагадят где-нибудь, Верболозова – корова в сарафане. А ты у нас парень интеллигентный, лирик, руки моешь. Так что тебя и запустим – будешь там грустить на пуфике. Десять минут работы!

В тот день Стрекавин видел Димона впервые и не собирался быть с ним на «ты». Но держать дистанцию было поздно: с первой же минуты Можжин без всяких разрешений стал громко хлопать барда по спине, угощать семечками и вспоминать какое-то мифическое совместно выпитое. Спустя полчаса Игорь Петрович почти поверил, что Димонова физиономия, помятая, но моложавая, мелькала перед ним всю жизнь.

Димон был настоящим русским человеком с широкой душой: он медленно запрягал, зато быстро ездил. В тот день его запрягание выдалось особенно тягучим. Стрекавин даже не предполагал, что так трудно добраться до Суржева в бежевой машине, на боку которой написано «Студийная». Обычный рейсовый автобус тратил на этот путь ровно двадцать пять минут.

Поначалу и у съемочной группы все шло как по маслу: машина практически подкатила к месту съемок. Она остановилась в лесу на окраине поселка. Там-то Димон и снял пару лирических этюдов со снегопадом.

Затем бежевая машина от Суржева стала почему-то быстро удаляться. Ее занесло в какую-то автомастерскую, где что-то в ней меняли и чистили. Из-за этого Димон со Стрекавиным часа два торчали в автопредбаннике, беседуя об искусстве. Немудрено, что Можжин проголодался. Когда Суржевская гора с ее сказочными домиками вновь замаячила за ветровым стеклом, он подбил Витька сделать крюк и перекусить в придорожном заведении «Камелек». Стрекавин есть не хотел. Он с тревогой поглядывал в окно: Суржево от них снова удалялось, а день мерк на глазах.

До «Камелька» ехали битых полтора часа. Но прославилась эта харчевня не зря: пиццу там подали такую огромную и сытную, что после нее Стрекавин заснул в машине как убитый. Он открыл глаза, лишь когда Можжин больно стукнул его по плечу.

– Подъезжаем! – радостно сообщил Димон.

Барду показалось, что уже утро. Об этом говорили ультрамариновые сумерки и блаженный звон в ушах. Но скоро стало ясно: это предыдущий вечер еще не кончился. Перед сонным Игорем Петровичем в очередной раз возникла Суржевская гора со своими домиками. Она неумолимо приближалась. Димон молчал. Кажется, он больше не мог придумать, куда еще можно заехать.

23 декабря. 22.10. Суржево. Улица Лесная.

Издалека строения в Суржеве выглядели игрушечными, гномьими. Однако вблизи оказалось, что они годятся скорее для великанов. Во всяком случае, жилище друга Можжина подавляло масштабами. Было оно о трех этажах, а Можжин уверял, что есть еще и два подземных. Наверное, потому, что уже стемнело, а снегопад усилился, выглядел этот огромный дом настоящим замком. Его крыша таяла в мутных небесах, а башенки, балконы и эркеры трудно было пересчитать.

Громадностью поражал не только сам дом. В глубине пустого двора орудовал лопатой кто-то неестественно могучий. Даже собака жила тут такая большая, что Игорь Петрович сначала принял ее за взрослого медведя.

– Эй, Арька, мы уже тут, – весело гаркнул в мобильник Можжин.

Студийная машина в это время парковалась рядом с тремя иномарками напротив кованых ворот – достойных Вестминстера, как подумалось барду. Впрочем, Игорь Петрович никакого Вестминстера сроду не видал. Может, там все помельче, поскромнее?

Скоро по дорожке от замка к воротам за прыгала тонконогая фигурка олигарха. Можжин вышел из машины и радостно поприветствовал друга, стукнув кулаком по его тщедушной спине.

– В гостиной, где мы с тобой пиво пили, сегодня снимать не получится, – сообщил в ответ олигарх. – Занято! Наши завтра уезжают в Австрию, а сегодня затеяли маленькое пати. Но ничего, мы наверху устроимся, в будуаре – там еще круче. Если вы ненадолго, никто возбухать не станет.

Игорь Петрович погрустнел. Он понял, что приятель Можжина вовсе не хозяин дома, а какая-то мелкая сошка. Их группу в замке, возможно, не только не ждут, но еще и вон попросят. Как глупо!

Можжин так не думал. Он продолжал приветливо колотить друга по спине и топать к крыльцу. Стрекавин с гитарой плелся сзади. Витек остался дремать в машине. Он был настоящий профессионал: спал в любое время суток глубоко и помногу. Именно его всегда брали на съемки официальных мероприятий, которые длились бесконечно. Витек был надежен и терпелив, как верблюд. Он не рвался хлебнуть пивка или сгонять куда-нибудь по своей надобности – он просто отсыпался в машине до мигрени и провалов в памяти.

Войти в замок великанов оказалось непросто. Когда Стрекавин переступал порог, что-то сильно толкнуло его сзади. Бард чуть не рухнул на четвереньки. Странная тень мелькнула рядом, огромная, как и все в этом доме.

– Мамай, подлец! – взвизгнул приятель Димона и вцепился в ускользающую тень тощими пальцами.

Тень детски захныкала и остановилась.

– Серега, сюда! – крикнул ловец тени. – Мамай снова в дом залез! Быстрей, я его держу!

Со двора на крыльцо взбежал плечистый парень в валенках – тот самый, наверное, что чистил снег. Он ловко перехватил добычу можжинского друга и не без усилий выволок ее на свежий воздух. Добычей оказалась гигантская лохматая овчарка с непомерно крупной безухой головой и дьявольским огнем в глазах. Именно ее Игорь Петрович видел во дворе и в сумерках посчитал ручным медведем.

– Куда тебя на х… несет! – сипло ворчал Серега, спихивая овчарку со ступенек. – …дел бы себе на дворе. Погода-то ох…ная!

Овчарка упиралась, скребла когтями по ступенькам и не желала наслаждаться погодой.

23 декабря. 22.20. Суржево. Дом Еськовых. Холл и будуар.

Холл замка был пуст, сумрачен и просторен. Паркет сиял так, что казалось, кругом налили воды.

– Тихо тут у вас, как в ухе. Деревня! – одобрительно заметил Можжин.

Бард Стрекавин только пожал плечами: на его вкус, в холле было довольно шумно. В одной из ближних комнат слышалась музыка. Там галдели, хохотали и даже пробовали подпевать хору Турецкого. Оттуда же по глади паркета тянулась длинная дорожка света. Кипела жизнь и на верхних этажах замка – там слушали рэп, хихикали и что-то роняли.

– Католическое Рождество на носу, так что все в сборе, веселятся, – пояснил Арик.

Димон удивился:

– А кто это у вас католик?

– Да никто. Это понты такие.

Арик подвел гостей к высокой вешалке. Ее рога-крючки угрюмо торчали во все стороны. Можжин повесил свою куртку на рог (чтоб до него дотянуться, пришлось подпрыгнуть) и споро разулся. Стрекавин совсем загрустил.

– Давай, бард, скидывай боты – и вперед, – подбодрил его Можжин.

– Что же, я буду сниматься босым? – удивился Игорь Петрович.

Он вспомнил, что сегодня на пятке левого носка у него обнаружилась дырка, а заменить не пришлось – все запасы были еще дырявее.

– Ты не Мадонна, ножки твои в кадр не попадут, – пообещал Димон. – Не боись! У тебя такое интеллигентное лицо, что ниже пояса никто и смотреть не захочет.

Стрекавин разулся и, зажав гитару под мышкой, побрел вслед за Можжиным к лестнице. Ступнями, особенно сквозь дыру в носке, он чувствовал ледяную гладкость паркета. Этот холод казался почему-то оскорбительным. Бард насупился. Съемки клипа, которые еще недавно он считал подарком судьбы и дорогой к славе, стали противны. Лучше б не ездили они с Можжиным дальше мыловаренного завода!

Какая-то женщина вдруг истошно расхохоталась в комнате, где справляли католическое Рождество. Настроение у Игоря Петровича испортилось вконец. Он как раз проходил мимо этой комнаты и видел, что за приоткрытой дверью что-то движется и блестит. Там был праздник. Там танцевали ча-ча-ча, там мигала огоньками наряженная елка, там звякали вилки и неясно рокотала беседа. В глубине комнаты колыхалось что-то большое, ярко-розовое. Женские ноги, не босые, а, наоборот, в востроносых черных туфлях на шпильках, сплетясь, тянулись с дивана. Игорь Петрович, сколько ни старался, ничего больше в дверную щель увидеть не смог. Интересно, чьи они, эти ноги, такие стройные?

Внутри комнаты кто-то прошел мимо двери и на миг заслонил приметные ноги. Стрекавин так внимательно их разглядывал, что даже не понял, мужчина прошел или женщина. Нет, все-таки мужчина. Крупный мужчина в светлом костюме…

Лишь потом – так бывает! – когда Стрекавин уже отвернулся и ступил зябкой ногой на дубовую лестницу, он вдруг увидел человека, который мелькнул за дверью. Очень ясно увидел. Отпе чаталась, оказывается, в сознании Игоря Петровича и круглая щека, и очки, и ухмылка, и трехдневная золотая бородка, этакая щегольски-раздолбайская…

Как? Неужели?.. Не может быть!

– Чей это дом? – шепотом спросил бард, нагоняя Можжина на лестнице.

Димон ответить не успел: в дверях комнаты, где ели и шумели, возник темный силуэт. Женский голос строго спросил:

– Арик, это ты? Снова твои друзья? Снова будут совать бычки под скатерти?

Арик отозвался с лестницы:

– Это телевидение, теть Галь! Мы только на полчасика. Не думайте, я с дядей Сашей договорился – он разрешил. Здесь только бард и режиссер. Они обещали не курить, а Соснихина я больше не приглашаю.

– Они разулись? – грозно осведомилась тетя Галя.

– Конечно, – заверил Арик.

Стрекавин засопел, а Можжин протянул в сторону суровой дамы ногу в полосатом носке. Для убедительности он даже пошевелил пальцами. Это даме не понравилось.

– Надо было еще бахилы надеть, – буркнула она.

– Мы ж все-таки не в морге, теть Галя, – заметил Арик. – Это телевидение!

– Полчаса, не более. Ничего там не замарайте! – предупредила дама и скрылась в веселом шуме.

Димон опустил ногу и стукнул барда по спине.

– Это дом Александра Еськова, суперзвезды в мире йогуртов и маргаринов, – весело прошептал он. – «Сибмасло» – слыхал про такую фирму? То-то же! Нехило дядя живет, а?

Стрекавин застрял на ступеньке. Но в следующую минуту он взял себя в руки и продолжил подъем по лестнице, достойной, как считалось, Эрмитажа.

«Да, это судьба! – думал бард. – Такие совпадения случайными не бывают. Значит, это он. Конечно, я узнал его почти сразу! Это его гадкая рыжая морда и его хоромы… Вот и встретились! Интересно, он письмо получил? Догадался, о ком речь? Наверняка догадался. Что ж, тем лучше! Поглядим теперь, что будет…»

Он так ждал того, что будет (в дурном предчувствии сердце прыгало, как заводное), что перестал волноваться насчет съемок и грядущей славы.

Друг Можжина привел съемочную группу в комнату, где сладко пахло состоятельной женщиной. Все здесь было белым с позолотой. Имелся даже небольшой белый рояль, похожий на ванну.

Игорь Петрович рояль проигнорировал. Он расчехлил свою гитару и встал у окна.

– Бедром вперед! – потребовал Димон, глядя в экранчик камеры.

Игорь Петрович выпятил бедро и затянул, стараясь попадать губами в собственное магнитофонное пение:

Пел он легко, несмотря на Димонову камеру и на то, что Арик, не мигая, глядел барду прямо в рот. Вдобавок совсем рядом, в соседней комнате, кто-то упорно возился. Еще бубнил там голос известного черного рэпера, кто-то встревал невпопад по-русски, и тихо, чувственно взвизгивала женщина. Съемка клипа шла под фонограмму. Стрекавин мог не обращать внимания на посторонние шумы. Он хладнокровно шевелил губами и изредка щурился.

– Отлично! – одобрил его Димон. – Знаешь, ты мне поначалу очень зажатым показался. Но ты, Игорь, молоток! Только улыбайся посексуальнее, побольше зубов кажи. Зубы-то в порядке?

– В порядке, – обиделся Игорь Петрович.

– Ну вот, пусть и зритель это как следует прочувствует. Помотай-ка головой, вроде бы тебе грустно… Класс! Теперь ложись на диван.

– Прямо с гитарой?

– А тут есть еще с кем? Ложись, ложись! Да не на живот, а наоборот. Класс!

Арик, увидев, что бард полез на белоснежный с позолотой диван, забеспокоился.

– Стойте, вы обивку запачкаете! – вскрикнул он. – Я сейчас что-нибудь подстелю. Береженого бог бережет.

Он порылся в комоде и нашел зеленое полотенце для ног. Игорь Петрович лег на полотенце и снова запел:

«Он не знает, что я здесь. Это хорошо, – думал бард, перебирая струны; пел он автоматически – как-никак в этом году его популяр нейшему творению про трамвай стукнул двадцатник. – Но что он сделает, когда увидит меня здесь? И когда узнает, что Ульяна?.. Сказать ему сразу все, как есть, или помучить?»

Еще полчаса назад он никого мучить не собирался, но теперь самые дикие желания и планы забродили в его мозгу. Даже Можжин почувствовал это.

– Ага, глаз горит! – шумно радовался творец клипа.

Он приближал фокус камеры к лицу Стрекавина так, чтоб видны были лишь блестящие глаза барда и золотой завиток дивана.

Затем он потребовал:

– Ну-ка, Игорь, приподнимись! Еще, еще! Прижмись щекой к той вон шелковой хрени!

Игорь Петрович прижался и почувствовал, что бдительный Арик успел подложить на подушку бумажную салфетку. Он открыл рот, чтобы запеть, но тут же зажмурился: особняк производителя маргаринов основательно тряхнуло. Окна озарились слепящим огнем. Через секунду огонь стал редеть, меркнуть и рассыпаться розовыми искрами.

– Это Санька дурит, сынок Еськова, – пояснил Арик. – Пироман хренов! Как он дома, так у нас фейерверк.

– Такого сына я бы порол не переставая, – заметил Можжин. – Но плевать – мы профессионалы, работаем в любых условиях. Давай пой, Игорь!

И Игорь пел.

– Молодца! – веселился Можжин. – Теперь только на лестнице пару-тройку секунд доснимем – и по коням!

– Может, пивка? – предложил Арик. – У меня, а?

– Это само собой!

Для съемки на лестнице Арик включил люстру – целую груду лампочек, обвешанную хрустальными слезами. Теперь можно было как следует разглядеть холл. Оказывается, крупные, в облаках и березках, пейзажи красовались тут на стенах. Сам Арик тоже стал гораздо виднее со своей кудрявой шевелюрой и пронзительными карими глазками.

Бард ударил по струнам. Ступая с достоинством, то есть не афишируя рваную пятку, он громко запел:

Он очень хотел, чтоб его услышали в комнате с елкой. Он желал, чтобы оттуда высыпали те, кто там сидит, – все эти девочки с тонкими ножками на шпильках, все эти любители побренчать вилками у сильных мира сего. Пусть выйдет и сварливая дама, отмерившая творцам клипа полчаса, и он тоже пусть выйдет, ничего не подозревая. И вот тогда…

Как ни старался Игорь Петрович, никто из веселящихся – уважаемых, беспечных, не босых, но в туфлях и ботинках – не вышел. Никто не отозвался! Наверное, хозяева и гости просто не расслышали слабого голоса барда: в комнате имелась собственная музыка, к тому же компания шумела, а под окнами взрывались петарды.

– Теперь ко мне пошли! Под ноги только глядите, лестница крутая, – предупредил Арик и быстро потушил люстру.

После яркого света не видно было ни зги, но Можжин с Ариком стали ловко спускаться куда-то вниз, в адские потемки.

Игорь Петрович заартачился:

– Я не хочу пива. Нет, нет, и водки тоже не буду! Я тут, в холле посижу.

– Игорь, не дури! – крикнул из темноты Димон. – Я же знаю, ты без водки часа не живешь. Что с тобой? Зашился, что ли? Или закодировался?

Ничего подобного Игорь Петрович не делал. И пил он умеренно. Можжин все врал!

Раздраженный бард плюхнулся на банкетку у вешалки.

– Я подожду вас тут, – сказал он и ухватился за края банкетки руками, чтоб Димон из самых хороших побуждений не потащил его куда-нибудь насильно. – Мне тут одна хорошая мысль в голову пришла. Наверное, родится песня. Надо не упустить настроения!

Можжин такому нелепому объяснению не поверил – он сам был творцом, но никогда при этом не нуждался в уединении и от пива никогда не отказывался.

Зато Арик посмотрел на Игоря Петровича с пониманием.

– Бывает, – сказал он. – У нас сейчас Самоваров Николай Алексеевич бильярдную делает. Тоже большой мастер, только по дереву – может, слыхали? Вот и он никакого общения не выносит, когда работает. Большой чудак! Все творческие люди не вполне адекватны, по себе знаю. Тем более тут песня, а не деревяшки.

Можжин только фыркнул:

– Черт с тобой, Игорь! Сиди тут, кукуй, как дурак. Но если передумаешь, мы снова тебя не позовем!

Друзья спустились в подвальные глубины, а Стрекавин остался один. Его глаза быстро привыкли к полутьме. Он с любопытством разглядывал просторы холла и считал выходящие сюда двери. Их было целых семь. Правда, при дотошном рассмотрении самая большая дверь оказалась камином.

Холл Игорь Петрович нашел каким-то недоделанным, пустоватым, хотя все предметы тут были очень крупные, добротные, дорогие. Резная вешалка уходила под самый потолок – куртки съемочной группы, сиротливо висящие на ней, казались жалкими, детскими (хозяйские гости, похоже, разделись где-то в другом месте). Напольные часы в углу походили на шифоньер. Они тикали громко, как в микрофон. Банкетка, на которой сидел Стрекавин, смогла бы приютить на ночлег двоих, а то и троих.

Внезапно сбоку, в густой тени, Игорю Петровичу почудилось что-то темное, громадное и страшное. Бард похолодел. Чем дольше он всматривался, тем крупнее и безобразнее казалось ему это нечто. Он собрался с духом и встал. Войдя в сумрак, он с удивлением нащупал жесткошерстное медвежье чучело с вытянутыми вперед лапами. К когтю одной из лап неловко прицепилась вязаная шапочка, на другой лапе висел зонтик.

«Пошлость какая», – подумал бард.

Ему было досадно, что он струхнул. Он вернулся на банкетку и притаился в тени вешалки. Множество неясных звуков большого дома достигало его музыкального уха. Он даже различал проникающий откуда-то снизу беспечный хохот Можжина и хлопанье его дружеской руки по спине Арика. Что еще было слышно? На вечеринке с елкой царила дискотека 80-х и нетрезвые остроты, во дворе пару раз глубоким басом рявкнул Мамай. Петарды хлопали все реже. На верхнем этаже что-то непристойно-мерно скрипело, и рэп не пресекался ни на минуту.

Игорь Петрович помахал рукой перед носом, отгоняя эти докучные звуки, как мух. Ему надо было сосредоточиться и обдумать свои действия. Еськов не знает, что он здесь, – это хорошо. Стало быть, возможен эффект разорвавшейся бомбы. Никто сейчас ничего не видит и не подозревает… Зато он всех слышит и видит! Он выберет момент и выйдет из своего укрытия, но пока просто слышит и видит…

23 декабря. 22.30. Суржево. Дом Еськовых. Бильярдная.

Можжин не соврал – в особняке в самом деле имелось целых два подземных этажа. Оттуда даже в такой поздний час слышались голоса и стук молотка. Где именно, в каком помещении стучали, определить было трудно. Зато заблудиться тут было легко! Кроме жизненно необходимых сауны, прачечной и чуланов под землей располагались всякие хозяйские причуды – малая столовая для послебанных пиров, диванная для послебан-ной неги, бильярдная и даже кальянная.

Дом Еськовы построили недавно и еще не до конца отделали. Некоторые комнаты были готовы и обжиты, другие стояли пустые, даже без штукатурки, а в некоторых вовсю шла работа. Верхние спальни и гостиные густо сияли позолотой в угоду хозяйке. Зато подвальные хоромы отвечали вкусам самого Еськова.

Вкусы эти были странны и противоречивы. Но изменять им Александр Григорьевич не мог и не хотел, потому что все они были, как и положено, из детства. Так, Еськов очень любил суровый нетесаный камень и кованые фонари. В его доме то тут, то там попадались стены серого гранита, из которых торчали ржавые крюки и пугающие казематные цепи. Несколько грубых валунов возлежали на газонах у гаража (правда, сейчас их занесло снегом, и в глаза они не бросались).

Все эти брутальные штуки выплыли прямиком из еськовского подсознания – малышом он, сын партийных работников, часто отдыхал с родителями на Рижском взморье. Хотя в окрестностях Нетска полно собственных сосновых боров и песку, а летняя Неть куда теплей и приветливей вод Рижского залива, местная элита с ума сходила по Юрмале. Да и весь Советский Союз поголовно сходил с ума точно так же! Почему-то чудилось тогда в прибалтийской блеклости что-то заграничное, нездешнее. Надолго вошли в моду суровое Средневековье, органная музыка, крупные кулоны из янтарей и Банионис с Будрайтисом.

Балтийские валуны Еськов обожал до сих пор. Он требовал сочетать их с восточной роскошью – ведь именно он был одним из пионеров русской Антальи. И побольше живописи! Живопись Александр Григорьевич тоже полюбил в детстве, когда дверь в дверь жил с известным нетским художником Валиковым. Мастерская Валикова была этажом выше, в мансарде. Маленький Саша, соскучившись над уроками, часто туда сбегал. Валиков угощал соседа чаем черным, как тушь. Больше двух глотков этого чая Саша сделать не мог, зато часами наблюдал, как Валиков с поразительной быстротой изготовляет громадные пейзажи с пашнями, березками и грядами бетонно-серых облаков.

Подобные картины и теперь Еськов скупал и развешивал всюду в доме. Они одни могли не затеряться на необъятной шири этих стен.

– Еськовский фьюжн! – так именовал стиль дома декоратор Тошик Супрун, который трудился над здешними интерьерами.

Сейчас шли к концу работы в бильярдной. Художники обещали закончить ее к Новому году, потому вечеровали. Хозяин решил, что у него в бильярдной будут резные готические панели, марокканский шатер над диваном и росписи, как в Помпеях. Таков уж был Еськов – он хотел иметь все сразу.

Дубовые панели он заказал лучшему в городе мастеру Самоварову, по совместительству музейному реставратору и известному коллекционеру.

В тот день Самоваров как раз крепил свои шедевры к еськовским стенам. Он был не в духе. Ему не нравилось, что под ногами все время вертится Тошик со своим шатром. Да и живописец Алявдин, старый академист, скандалист и выпивоха, был не лучше – именно сегодня он домазывал свои Помпеи.

Самоваров слыл человеком справедливым. Он признавал, что Алявдин отлично имитирует древность акрилом по корявой штукатурке. Зато неопрятность и вечное курение живописца бесили: в будущей бильярдной дух стоял, как в теплушке гастарбайтеров. Всюду попадались под руку самодельные пепельницы, которые Алявдин ловко мастерил из обрезков ватмана. Пепельницы то и дело переворачивались и сыпали вонючей трухой. Разноцветные брызги акрила и раздавленные алявдинские бычки оскверняли мраморный пол.

– Не курил бы ты здесь, Георгий Степанович, – предупреждал живописца Самоваров. – Устроишь пожар – вовек не расплатишься.

– Хозяева вас просто уроют, – поддакнул и дизайнер Тошик.

Этой осенью Тошик бросил художественный институт, так как был нарасхват на телевидении и у частных заказчиков. Ему недавно исполнилось двадцать два, но на вид можно было дать лет пятнадцать. Лицом он очень походил на старинного щекастого пупса с темными глазами, похожими на вишни.

Алявдин с дизайнером не церемонился.

– Молчи, Тошка, – сипло рявкнул он. – Я в свое время расписывал обком партии, казино «Рояль» и губернаторскую дачу. И нигде, заметь, не было никаких пожаров. Наоборот, меня везде ценили и наливали. И здешний хозяин меня ценит. Колька просто зануда! Он замшел в своем музее. Сам тоже не ангел – достал своим молотком. Целый день, как дятел, бум-бум-бум. Надоел!

Живописец отвернул красное лицо от товарищей и поправил толстой кистью локоть нимфы, играющей в бильярд (все помпейцы на его росписях были мастерами кия). Затем он закурил новую сигарету.

– Да не кипятись ты, Георгий Степанович! Сегодня все отмучаемся, – мирно напомнил Самоваров. – Завтра утром хозяева работу примут и уедут. Плохо только, что у нас тут вонь и бардак. Это изгадит впечатление.

– Какого черта? – вдруг взвился Алявдин. – Ненавижу авралы! Мы не совки. Коля, пойми:

все это нонсенс. Семейка Еськовых отбывает на целую неделю – ну и отлично. Скатертью дорожка! Без них мы бы все тихохонько к Новому году доделали. Так нет, вынь им да положь сегодня! Убил бы! Вот скажи, какого черта несет их в Альпы – этого борова рыжего и его супругу, похожую на бревно в клипсах? Весь этот сброд будет кататься с Монблана. Зачем? Кому от этого легче? В чем смысл? Откуда это взялось?

Задохнувшись риторическими вопросами и сизым дымом скверной сигареты, Алявдин махнул рукой. Ему и самому курение в бильярдной опротивело. Он дымил больше со скуки и досады, потому что заканчивать работу в срок считал вульгарным. Вольная душа художника просила простора, проволочек, каверз, скандалов. Ему хотелось бросить все на пару-тройку дней, предаться лени, выпивке, похмелью. После такой паузы он работал особенно вдумчиво и вдохновенно.

Сегодня вдохновение не приходило. Мешал и Самоваров со своей стукотней, и Тошик с тюком рыжей органзы. В мгновение ока из нее намотался, надулся, повис горячим облаком сказочный шатер – только золотые кисти осталось пришить. Даже Самоваров засмотрелся на Тошикову работу.

– Жулик ты, Тошка, – плюнул в сторону шатра академист Алявдин. – Это не искусство! Это профанация.

Сразу захотелось выпить. «Я здесь, если спросят», – объявил Алявдин и удалился – к охраннику Сереге, как понял Самоваров. Серега и Алявдин давно нашли общий язык. Они часто сиживали вдвоем в охранницкой каморке, принимали по стаканчику и говорили без умолку. О чем? Ведь все мысли Алявдина были заняты только живописью и ее вырождением в прошлом и нынешнем веке. Вряд ли Серега волновался по тому же поводу.

– Я тоже, Николай Алексеевич, выйду на минутку, – сказал Тошик. – Санька «Шанхайский фонтан» поставил, а руки у него сами знаете откуда растут.

Он накинул куртку и убежал. Дизайнер по-детски любил фейерверки и время от времени разделял забавы хозяйского сына.

Оставшись один, Самоваров взялся за работу. Он увлекся и не сразу обратил внимание на протяжный женский крик, который несся откуда-то сверху. Крик как крик. Подумаешь! В особняке Еськовых часто бывает многолюдно и шумно.

Крик повторился, потом его перекрыли мужские вопли, неблагозвучные и панические. Только тогда Самоваров замер. Он перестал вгонять гвоздики в дерево и отложил молоток. Крики показались ему неприятно знакомыми. Так кричат, когда…

Неужели что-то случилось?

23 декабря. 23.06. Поселок Суржево. Дом Еськовых. Столовая.

– А теперь мой тост! – провозгласил Андрей Викторович Лундышев.

Он поднял бокал на уровень груди, порозовел. Смотрел он сейчас в какую-то неприметную точку на скатерти и хотел одного: поскорей отбарабанить этот дурацкий тост. Вернее, тост был как раз отличный, остроумный и подходящий к случаю, из книжки «Золотое слово тамады». Андрей Викторович зубрил его два вечера подряд, потом, пока ехал к Еськовым, еще и с диска прослушал в собственном исполнении раз сорок. Но ничего не помогало: тост то и дело выскакивал из памяти, как выскакивает из рук мокрый резиновый мячик.

Никак не давались Андрею Викторовичу всякие веселые штуки! Он обладал блестящими математическими способностями, зато выучить самый простой стишок или толково рассказать анекдот не мог. Вот и сейчас он стоял с бокалом в подрагивающей руке и волновался, как у школьной доски. Он даже шевелил губами, твердя про себя начало тоста: «Когда жизнь удалась и кажется нам полной чашей…»

– Сейчас будет прикол, и мы животики надорвем. Вперед! – подбодрила Андрея Викторовича Люба Ажгирей.

Она смеялась, зарокинув голову. Лундышев знал, что смех этот означает ложь, насмешку и подначку. Он недовольно фыркнул.

Зато Галина Павловна Еськова веселилась от души.

– Жги, Андрюха! – требовала она.

– Как же жги, когда Александра Григорьевича нет? – заметила толстая бухгалтерша Никитина. – Надо его дождаться!

– В самом деле, – удивилась хозяйка дома, – что-то давно его не видно. Куда он смылся? Вниз к художникам, что ли? Они, конечно, с бильярдной затянули, нагоняй им устроить надо, но не сейчас же… Саша!.. Да где же он? Или наверху заснул? С него станется, когда выпьет. Зина! Зина!!!

На зов явилась цветущая особа лет пятидесяти. Она была в светло-кофейном платье, белом фартуке с кружевцами и белой шапочке на макушке. Точь-в-точь так выглядят служанки в мексиканских сериалах. Даже волосы у Зины были мексикански-темные, а брови будто выведены углем.

– Зина, поди глянь, где Саша, – приказала Галина Павловна скрипучим голосом, каким требовала недавно, чтобы съемочная группа разулась; это был специальный голос для нижестоящих. – Он или в подвале, или в спальне. Позови его сюда, скажи, мы ждем.

В ответ Зина не проворковала «Слушаюсь» и не сделала реверанса. Она просто вышла в дверь.

Ее широкий зад выглядел много независимей ее мексиканского лица и кружавчиков.

Андрей Викторович поставил на стол бокал, из которого дважды капнул на скатерть. Как не капнуть, если то и дело отвлекаешься да бубнишь про себя эту муру! «Когда жизнь удалась и кажется…» Что именно кажется? Если так пойдет, тост и вовсе испарится из головы!

Разговоры смолкли. Сотрапезники, в меру хмельные, с сытыми улыбками глядели друг на друга. Над столом витало неясное предвкушение. Темным-темно было за окнами, мерцала и мигала елка, а музыкальный центр негромко заливался голосом Синатры.

Именно потому, что все, кроме Синатры, молчали, крик показался на редкость безобразным. Кричали наверху, на втором этаже. Почему? С какой стати? Кто вздумал? Зина не может так визжать!

Галина Павловна пожала плечами, кашлянула и забарабанила пальцами по столу. Крик не прекращался. Он обрастал новыми подголосками и звучал настолько дико в ухоженном, охраняемом, прочном доме, что не хотелось верить ушам.

Ничего не означал этот крик, кроме беды!

– Господи, – наконец выдохнула Галина Павловна и тяжело поднялась с кресла. – Что там такое?

Хозяйка и смущенные гости вышли в холл, уставились на пустую лестницу.

– Зина! – позвала Галина Павловна.

Никто не ответил, хотя крики продолжались.

Тогда Галина Павловна стала подниматься по лестнице.

Наверху, у дверей спальни, толпилось несколько человек – в полутьме экономных бра Галина Павловна не всех сразу узнала. Кажется, это гости сына? В спальню никто не лез, зато все кричали разнообразными, ненормально громкими голосами.

Галина Павловна пробралась к двери. Тут она увидела, что на пороге вверх чернобровым лицом лежит Зина. Это было странно. Никогда Галина Павловна не заставала ее в подобной позе. Кажется, еще и глаза закрыты? Что с ней? Она в обмороке? С чего бы? И почему никто не побежал за нашатырем?

Галина Павловна вытянула шею и заглянула в спальню. Там на широкой кровати, прямо поверх белоснежного покрывала, лежал ее муж, Александр Григорьевич Еськов. В своем светлом костюме и золотистом галстуке он выглядел очень нарядным, но был неестественно тих. И криков никаких он слышать не мог: в его лбу красовалась маленькая темная дырочка. Рядом на ковре валялся пистолет. Небольшой блестящий пистолет.

– Боже, – тихо сказала Галина Павловна.

Не только потерять сознание, но даже огорчиться как следует она не смогла. Все, что она видела, было невозможно, неправдоподобно! Быть этого не может!

Все остальные, наверное, тоже не верили своим глазам. Поэтому они голосили кто во что горазд. Один Лундышев нашелся сразу. Он как раз подоспел к месту событий, сунулся в спальню и достал свой мобильник:

– Милиция?