3
Ужиравшись обезболивающими, я, распластанный, расплывшись телесной лужей, лежу на кровати и смотрю в потолок. Под ласкающие звуки угрюмого электро-блюза. Во тьме. В её тёмно-синих сумерках, которые сочатся ко мне в комнату через окно, словно вездесущий сигаретный дым.
Домой меня любезно притащил мой друг. Тот, что снимает фильмы для взрослых. Здесь же он и привёл меня, обблевавшегося и пускающего вонючие слюни, в сознание.
Сейчас, залипая взглядом в потолок, я вспоминаю, как присутствовал на какой-то из его съёмок, которая проводилась в просторной спальне люксового номера до безобразия дорого отеля. Я помню, как на белоснежных простынях две молоденькие девушки и один парень, освещённые обильными солнечными лучами и вдобавок софитами, придавались обоюдным ласкам.
Мне же приходилось всё это время быть в компании очередного охотника до клубничных зрелищ. Вот только теперь он не являлся исключением из правил: с буквально выпученными маньячными глазами он жадно пялился на обнаженные женские тела, сладострастно выгибающиеся от телесных удовольствий.
В то время как одна из девушек – свежая, цветущая и упругая нимфа с пышными, вьющимися, огненно-рыжими волосами на голове – делала актёру, стоя коленями пред ним на кровати, нежный минет, моментами плавно обводя набухшую малиновую головку его пениса языком, иногда твёрдо пытаясь врезаться его кончиком в маленькое отверстие в мужском фаллосе, отчего юноша не мог сдержать своих скупых, стыдливых стонов, – в это время брюнетка, склонившись лицом практически к самым простыням, ублажала свою подружку сзади анилингусом.
Мой клиент чуть ли не до слёз восторгался происходящим, чередуя свои «ахи» и «охи» смешками и протяжным «да-а». Он во все глаза пялился на то, как рыженькая актриса до самого основания заглатывала член партнёра, одновременно с тем чувствуя меж своих ягодиц горячее дыхание брюнетки и то, как та облизывает её нежно-розовый анус, порой стремясь расширить его посредством введения в него обильно смазанных слюной пальцев, чтобы затем языком пробраться внутрь и тем самым ещё больше её возбудить.
Я и мой подопечный – как всегда, последняя инстанция, окончательные судьи, находящиеся позади всех камер. Мы сидим на удобном, кожаном, белом диване в свете яркого солнца и внимаем всему, что доносится до наших глаз и ушей, до нашего обоняния, которое улавливает то, что троица этих актёров благоухает своей пикантной секрецией, обильно источаемой их эрегированными, дрожащими от возбуждения чреслами.
Мой сосед по дивану, облокотившись на колени, пытался выдаться максимально вперёд, чтоб быть лицом как можно ближе к голым актрисам, их пышным молодым грудям и набухшим соскам, сочным раскрывшимся влагалищам, дыханию, запаху исходящегося в желании женского тела, пахнущего потом и энзимами. Кажется, он даже и не моргал.
Мне же было абсолютно наплевать на то, что творилось на белой постели. Откинувшись, обессиленный, невыспавшийся, на спинку дивана, я думал лишь о том, что девушки, порно-актрисы, так или иначе вынуждены быть бисексуальными. Их ориентация непререкаемо подчинена фантазиям онанирующей толпы. К тому же, уверен, этих бедных девушек прямо сейчас мучает жестокий голод, так как их желудки и кишки во время съёмок должны быть пусты во избежание неприятных казусов во время возможных анальных утех. Каждая из них, разумеется, начала этот день с клизмы. Если, конечно, мой друг не задумал снять сцену с копрой.
Развлекаясь случайными идеями, я, жёваным сухожилием, полулежал и равнодушно, даже не испытывая возбуждения и натяжения в области паха, смотрел на то, как брюнетка, увеличив темп, начала активно и остервенело вылизывать зад подруги, как послушная псина. Рыжая, временами отвлекаясь от члена парня-актёра, вынимала орган изо рта и, стимулируя его рукой, стонала, оборачиваясь назад, и кротко смотрела на подругу, которая мотала головой из стороны в сторону, помогая этими движениями уже порядком онемевшему, уставшему языку блуждать по морщинистой коже чужой задницы.
Меня тошнило. Но не от вида изощрённого секса. Меня тошнило от усталости, от желания наконец уснуть тут же под звуки чьих-то стонов. У меня невыносимо болела голова. Снова мне чудилось, будто в мои милые, уставшие от всего этого непотребства и безобразия виски врезаются два толстых ржавых болта, а лобная кость стремится отделиться от черепа, из-за того что какая-то отвратительная, осклизлая гуща пытается её выдавить изнутри. Я тяжело дышал. Часто сглатывал вязкую слюну и мокроту, чтобы усмирить рвотные позывы. Но живот продолжало скручивать, а голова не переставала мутиться, и все мысли в ней смешивались. Глаза слипались, так что иногда я видел перед собой смазанную картинку сращённых меж собой фигур телесного цвета в одну копошащуюся и стонущую, аморфную массу. Как во сне, всё в моём помутнении срасталось в чокнутую мешанину из собственных наблюдений и опытов. В этой левитации я произносил мысленно, что целование в анус пробуждает змею Кундалини, олицетворение космической силы, которая обитает в нижнем отделе человеческого позвоночника, в сексуальных железах. Пробудившись, змея открывает во лбу у человека третье око, которое способно видеть сквозь пространство и время.
И тут же проносится мгновенная мысль, что, быть может, у многих порно-актрис и актёров это сакральное око распахивается чуть ли не каждый день… и не они ли скрытые, всеми разыскиваемые адепты тайного учения Сиддхартхи?.. истинные его последователи.
Внезапно я прихожу в себя от странного чувства в животе. Моё туловище рефлекторно кидает вперёд, и из меня, как из фонтана, только зловонного и наполненного нечистотами, выплёскивается толстым потоком жёлто-оранжевая жижа. Мой сосед по дивану шарахается от меня, кидаясь ошарашено в сторону. Приступы один за другим выталкивают из меня порции полупереваренной пищи вперемешку с желчью и ещё чёрт знает чем.
Мой друг, порнограф, прерывает съёмку. И теперь вся команда и тот охающий и ахающий придурь – все они смотрят, как я нещадно забрызгиваю свои штаны и рубашку, порчу кремовый ковёр с крупным ворсом, который тут же впитывает всё, что не унимается из меня литься.
Я беспомощен. Я жалок. Я непроизвольно плачу.
По номеру разносится желчное зловоние.
Виноватым взглядом я порой оглядываю присутствующих, которые морщась от омерзения, всё же не могут оторвать от меня своих внимательных и даже где-то сочувственных взоров.
И, продолжая блевать, исторгая из себя накопившуюся внутри за долгие годы жёлтую вонючую скверну, я теряю сознание…
И сейчас мне неловко перед ними: перед моим другом, которому пришлось тащить меня, невменяемого, пускающего слюни, через весь город; неловко перед тем таксистом, который вёз нас до моего дома, ведь ему пришлось наблюдать всю эту гнусную картину человеческого существования и, к тому же, её обонять; стыдно перед актёрами и всей съёмочной группой, ведь они специализируются, как любит повторять мой драгоценный друг, на «ванильном порно», а не на японском жесточайшем извращении, когда люди вызывают посредством глубокого минета обильную рвоту и заблёвывают друг друга, голых, плачущих, униженных.
Я не помню всего того, что было, в то время как мой друг нёс мою поникшую тушу до квартиры, которую я занимаю. Не знаю, стал ли этот позор достоянием соседских пересудов или же всё обошлось тихо-мирно и коридоры были абсолютно пусты. Да мне, в сущности, и плевать на всё это. Не безразлично мне лишь то, что по приходе в квартиру мой друг не бросил меня у порога, как бурдюк с протухшим фаршем, а привёл в сознание, помыл в ванной, выстирал моё грязное шмотьё. Затем напоил меня горячим сладким чаем, не забывая, что я пью с тремя ложками сахара, и просидел со мной, укутанным в большое банное полотенце, несколько чрезвычайно приятных часов, развлекая меня разговорами о нашем с ним замечательном прошлом…
И сейчас я лежу, раскинувшись, на смятой постели в одних пижамных бежевых штанах, с нерасчёсанными волосами, с невидящим взглядом; на полу валяется то самое банное полотенце; мои пятки обдаёт приятным ветерком, влетающим с улицы через открытое окно; лежу, внимаю дзенским раскатам блюза и думаю, что я люблю его, моего друга.
В полусонном состоянии я философствую о мультфильмах.
После ухода моего друга я принялся, пожёвывая печенюшки и попивая очередную кружку чая, за просмотр диснеевских классических историй, которые с утра до ночи крутят на брендовом телевизионном канале. И теперь мне увлекательно думается о занятных парадоксах, связанных с каноническими персонажами этих мультиков. То, что Дональд Дак одет в моряцкую курточку, но мультипликаторами обделён штанами, – это нисколько не занимает моего внимания, как не занимает моего внимания и то, что Микки Маус и его суженая Минни – невероятных размеров мыши. Больше меня интересует тот факт, что пёс Гуфи эволюционировал в прямоходящего и законопослушного гражданина США с членораздельной речью и умением писать и читать, а Плуто, питомец той громадной, гипертрофической мыши, остался милой, но как бы то ни было – тупой, живущей в будке псиной.
Временами я задрёмываю, и недавние мысли отзываются во сне бессмысленными урывками и эхом, шаржем на логическое осмысление. Просыпаясь, я не понимаю, спал ли секунду назад. И снова проваливаюсь в забытье, так и не разобравшись в том, спал ли только что. На меня рычит собака. Хочет укусить. С оскаленной мордой прыгает на меня, пытаясь цапнуть за руку или живот, стремится выпотрошить меня, разорвать, кусками растащить по улице. Наконец ей удаётся вцепится мне в предплечье, но я не испытываю от этого боли. Я знаю, что зубы этой проклятой шавки впились мне в мясо, я вижу, что ручьём на асфальт течёт моя кровь, но боли не чувствую. Чувствую лишь смелость. Озлобленную храбрость и ожесточённую решимость выдавить этой суке глаза, чтоб под ногтями надолго остались следы от высохших коллагеновых соков, брызнувших и вытекших из злющих шаров этой паскудной твари; поднять собаку в воздух и шарахнуть её о трубу, чтобы её позвоночник сложился пополам; или просто забить камнем, проломив им черепушку этой бешеной зверюги. Но я не совершаю ни то, ни другое, ни третье…
Невзирая на то, что нещадно раздираю себе на руке шкуру и мясо, я медленно поворачиваю предплечье, стиснутое собачьими челюстями, направляя свой сжатый, пульсирующий кулак стрелой в сторону глотки дьявольской псины, и с силой втыкаю его ей в пасть. Чёрно-красная кровища извергается сгустками из моих рваных ран. От неожиданности собака, сдавленно отхаркиваясь, выпучивает на меня свои бегающие глазки, её язык одурело сокращается взад и вперёд, дабы выгнать инородный предмет из пасти. Я продолжаю медленно проталкивать кулак всё дальше. Собачья слюна и моя кровь, смешавшись в вязкую патоку, свешивается тоненькой жилкой до самой земли. Собака дрыгается, извивается, пихает меня всеми пятью лапами. Я чувствую, как мой кулак проламывает ей стенки гортани и всё глубже входит той в глотку. Теперь уже я держу буйную собаку мёртвой хваткой, завалив ту на асфальт, примяв трясущуюся от страха тушу коленом. Она озирается по сторонам, хрипит, задыхается, силиться тщетно на меня зарычать, отрыгивает недавние кушанья вперемешку с кровью и пенящейся белой жижей. Я уже различаю очертания собственного кулака, выдающегося изнутри шеи собаки. И резко увожу руку, частично запрятанную в одуревшем от шока, боли и удушья животном, вниз, отчего с треском выламываю тому нижнюю челюсть. Собака ревёт, визжит от боли, всё её тело сводит судорогами, моментами из неё вырывается нечто, одновременно похожее на вой и гортанный ор. В этом крике я просыпаюсь. Различаю уже порядком раздражающий меня электронный блюз. На ноутбуке выключаю музыку и остаюсь в тишине (гаснет экран компьютера) и ночном сумраке. С улицы не доносится ни звука, что не может не радовать. Сонливость прошла. Голова немного беспокоит пульсирующей болью в висках. Вспоминаю психованный сон про собаку, которой я невозмутимо разорвал пасть, и думаю, насколько то достоверно отражает реальность и может ли такое произойти на самом деле? Моё внимание снова занимает недавнее рассуждение о персонажах Диснея. Теперь мне представляется в смутном свете уставшего мозга эротическая фантазия множества извращенцев конца 90-х годов XX века. Я имею в виду знаменитую миловидную Гаечку, женский персонаж мультсериала «Чип и Дейл спешат на помощь». Несмотря на то, что она была мышью, это нисколько не мешало зрителям представлять её в неприличных позах, в обнажённом виде, в кружевном неглиже, сокрытом её сексапильными джинсами и рабочей рубашечкой. Почему-то у мультипликаторов студии «Disney» того времени это стало тенденцией: не важно, животные это или люди – все женские персонажи, собаки, мыши ли и уж тем более молодые девушки так и источали потоки своей сексуальности. Они были грациозны в движениях, манящи и лакомы, соблазнительны. Своим поведением они навязчиво и призывно возглашали всем вокруг грубо овладеть ими и начинить их матки миллионами сперматозоидов. И если дети ещё не сознавали своих подсознательных побуждений, сидя у телевизора, то взрослые: старшие братья, дядья и отцы – все они настороженно поглядывали на эту скрытую телевизионную пропаганду содомии. Что бы я сейчас ни вспомнил, какое бы произведение искусства не всплывало бы у меня в воображении – всё мне говорит о болезненности их создателей, об их скрытых комплексах, страхах и побуждениях, которые в дальнейшем, спустя много лет, быть может, преобразуются потомками, выросшими на этих оригиналах, в весьма гротесковые формы, гиперболизированные и преувеличенные в своём подспудном, отрицательном, неприглядном подтексте, как это было с Льюисом Кэрроллом, когда Фрейд и его ученики во всеуслышание провозгласили того латентным педофилом. Часто подтекст делает биографии писателей не менее интересными и интригующими, чем произведения этих самых литераторов…
Я буду очень рад, если карьера того писателя, которого я водил на съёмки эротики к своему другу, пойдёт в гору и он станет классиком своего времени, потому что это наверняка заставит его написать автобиографию или опубликовать свои дневники. Или, на худой конец, найдётся умелец, которому удастся виртуозно прокомментировать все самые запутанные и многослойные места в прозе того писателя. Так как мне чрезвычайно интересно узнать весь путь создания повести «Радиоприёмник», все его секреты и ребусы, там, уверен, в обилии запрятанные.
Что меня порадовало в том неимоверно жестоком, кровожадном и одновременно лирическом произведении, так это фрагмент, когда один из героев рассказывает за столом своему приятелю о том, как он в детстве с шоблой сотоварищей убивал своего ровесника, соседского мальчика, страдающего аллергией на пчёл. Тогда они бросили в него улей с заранее выведенными из под контроля дикими пчёлами, которые, понятное дело, принялись жалить того бедного, напуганного, беззащитного ребёнка. Читая этот отрывок – кажется, уже в далёком прошлом – меня всё не хотела покидать одна привязчивая и, однако, утешительная мысль о том, что не один я в детстве был аморальной сволочью, красочно представлявшей, фантазируя, кровосмесительные акты с собственной двоюродной сестрой; что бывали на веку человеческом куда более омерзительные подонки, которых не жаль бросить и в чан с раскалённым маслом. Хотя и раньше, в противовес, мне в помощь в нелёгком деле оправдания собственных странноватых наклонностей были множественные исторические факты, когда кузен и кузина сочетались в браке. Когда такие союзы считались приоритетными, так как, по тем варварским представлениям, такие внутрисемейные союзы не портили кровь рода. Вот только интересно, часто ли у тех умников рождались дебили или дети с двумя головами или без каких-либо конечностей вследствие генетических мутаций, вызванных инцестом? Но что-то мне подсказывает, что в истории подобные моменты совсем не сохранялись из-за любезного посредства знатных родственников, которым претило соседство в их династии с обиженными провидением уродами. И, разумеется, в таких случаях повитухи напоминали перепуганным суеверным родителям о давней спартанской традиции умерщвлять убогих и некрасивых младенцев, пока их недолгое существование не бросило тень на репутацию влиятельной фамилии. В селекции это называется «искусственным отбором по фенотипу».
Как нет абсолютного знания, так в этом мире нет абсолютного понятия, которое бы на протяжении столетий не изменяло бы своих значений и полюсов. Всё зависит от того, во что верят лидеры мнений. Что́ для них является нормой, законом морали и нравственности. Что́ является извращением, а что путём совести. Именно это становится каноном и нравами поколений целой эпохи. Именно такие метаморфозы, противоречивые метаморфозы общественного мнения – определения «добра» и «зла» – сделали Льюиса Кэрролла в глазах современного человека, обывателя XXI века, педофилом. Суть в том, что в викторианской Англии проявление здорового сексуального потенциала, а именно: ухлёстывание за особами женского пола – считалось поведением аморальным, оно порицалось всем высшим светом; секс считался сугубо супружеской прерогативой, к тому же строго детородной, тогда как случайные связи воспринимались чуть ли не девиацией. Но, как бы то ни было, писатель был здоровым, в меру адекватным мужчиной, которому совсем не претили отношения с женщинами, что, однако, после смерти классика было опровергнуто его набожными родственниками, которые, конечно же, исходя из благих побуждений, пытались сделать образ покойного родича как можно более положительным по критериям того времени, как можно более схожим с личностью монаха. Но их синтезированный культурный образ-суррогат был образом замкнутого в себе, неуверенного и закомплексованного социопата-математика. На этом фоне отношения Льюиса Кэрролла с маленькой племянницей Алисой принимают весьма негативный окрас. Но, опять же, по мнению сегодняшнего обывателя. В то же время дети считались асексуальными, не имеющими никакой возможности являться объектами вожделения взрослых. Теоретически: педофилов тогда не существовало. Практически же для них было полное раздолье. В начале XX века теория психоанализа Зигмунда Фрейда окрестила Кэрролла содомитом, падким на детей, что отнюдь является не более чем огульным обвинением знаменитого мифологиатора Фрейда, к чьим идеям относится к тому же идея о том, что кроличья нора, присутствующая в «Алисе в Стране Чудес» – не что иное, как подсознательная аллюзия на женскую вагину.
Ха, вот они – последствия беседы с писателем на фоне чужих сношений!
Нравы того времени вообще часто заставляют меня порадоваться за присутствие логики сегодняшних приоритетов – а их плюрализм и нередко даже и противоречия, и даже взаимоисключение одного другим – я всё ещё говорю о приоритетах – дают широкую арену для нахождения истины. Мне не раз приходилось думать о том, насколько нравственно было в монархическую эпоху такое явление как «свадьба»? Ведь зачастую дочерей не выдавали замуж, считаясь с их любовными предпочтениями, а продавали непосредственно в сексуальное рабство каким-нибудь дряблым похотливым старикашкам, изголодавшимся по свеженькой девчатине. В то время не было такого выражения как шлюхи класса люкс. Тогда все пользовались словом «содержанки» или «кокотки». И отличало их, то есть светских дам, от обычных проституток только то, сколько они брали за коитус с собой. Как мне представляется то время, тогда всё высшее общество было построено на основе меркантильного блуда. И зря мы с писателем в тот день, когда он гостил на порно-съёмках, говорили, что лишь сейчас блудницы могут всё начать сначала и забыть своё прошлое; что якобы только лишь сейчас началась пора человеческой свободы и воли – это было и раньше, но то являлось, однако, единственно привилегией богачей, которым было относительно плевать на то, принимает ли барышня за ночь кучу мужиков и облизывает ли она их с ног до головы; важно было лишь, с какой наглостью и каким шиком она это выставляет на показ. И если уж продолжать говорить глобальными фразами, то тогда, в пору этих странных шлюховатых и одновременно как будто бы набожных веков, царил культ изнасилований – мне опять вспоминаются эти ужасающие мезальянсы, готовые сценарии для порно категории «геронтофилия». Культ, при котором родители девушек не считали важным, будет ли их девочка счастлива в браке? Или же её еженощно будут в постели терзать и сексуально унижать? Эх… и мне думается, может, сейчас стало лучше? Может сейчас у людей появилось право просто друг друга любить? Но тут же мне на ум приходит вполне себе существующий факт, живописующий о всём том мракобесии, которое до сих пор жрёт и глодает человеческие рассудки, не давая людям тем самым стать цивилизованными существами, а заставляет прозябать в личинах грязных вонючих обезьян. Удивительно, но во многих городах Казахстана, казалось бы, современном государстве, и по сей день живёт традиция сватовства, а если просто и на чистоту, то девушку может присвоить себе любой, кому не лень: украсть, надеть на неё ошейник и сказать, что она его жена. На желания самой девушки всем, в том числе и родителям, плевать. И всё это – традиции. К слову о том, насколько ж это всё глупо и нелепо – им следовать: рубить на куски беззащитных дельфинов или делать из собственной дочери самку, безвольную и бессловесную суку для супружеских случек.
Лёжа на кровати, я представляю казахских девушек, плачущих, взывающих к равнодушным родителям о пощаде, о помощи, чтоб они её защитили. Но те лишь помогают будущему супругу, истекающему слюной и пакостной половой слизью, волочить вырывающуюся, визжащую дочь к машине, чтобы отвезти ту на свадьбу. Силой принуждают надеть платье. Поцеловать мужа. Лечь с ним в постель. Угрожая отречением и проклятием…
Борат Садгиев и Саша Барон Коэн вместе с плеядой авторов-сценаристов были правы – их едкая ирония превзошла все мыслимые и немыслимые ожидания.5
И сейчас, засыпая, я мысленно говорю:
«Пошли бы к чёрту все эти дебильные традиции конченных ретроградных дегенератов!»
«Пошли бы к херам все их каноны и законы морали и нравственности!»
«Ликуйте, сучьи испанские изверги, очередной забитой туше быка!»
«Я никогда не прощу датчанам багровые воды у Фарерских островов!»
«Не прощу ни одной скудоумной казахской бабке загубленную жизнь её внучки!»
«Не прощу тех озверевших родителей, что отдают своих взывающих о помощи дочерей на растерзание этим примитивным собственникам и деспотичным трахалям!»
«Я – нигилист».
«Я – ненавистник всего рода людского».
За его лицемерие, ханжество и откровенную тупость.
Постмодернизм – это не то, что принято считать постмодернизмом. Не тот теоретический бред, который продекламировал мне писатель в своё время, рассматривая чужие, совокупляющиеся срамы.
«Я против!»
Постмодернизм – это пыточная камера, заставляющая людей говорить только правду.
Его границы размыты. Потому что их нет.
И в первую очередь – нет традиций. Нет силков. И нет механизмов сдерживания. Нет рамок. Единый поток. Ошпаривающий до самого мяса и костей. Поток сознания. Воображения. Поток грязи и вонючей тошнотины. С чистого листа. С нулевой точки. С нулевого часа. Ниспровергатель устоев и авторитетов.
Пыточная камера, заставляющая людей говорить только правду.
Натурализм новой эры.
Так стыдно, как не было ещё никогда.
..................................................................................................................................................