Зеркальщик. Константинополь (Филипп Ванденберг, 1998)

На двадцать шестой день пути с фок-мачты карраки «Утрехт» раздался голос впередсмотрящего:

– Земля! Земля! Константинополь!

С нижней палубы, где среди ящиков, мешков, тюков с шерстью и соляных глыб пассажиры целыми днями дремали и время от времени рассказывали друг другу о своей жизни, оживление докатилось до полубака. Там у поручней, приставив ладонь к глазам, стоял Михель Мельцер. Хоть он не видел ничего, кроме темной полосы на горизонте, которая уже в следующий миг снова скрылась из глаз, словно это было не что иное, как мираж, Мельцер сказал, обращаясь к своей дочери Эдите:

– Константинополь! Благословен этот день!

Казалось, эти слова не произвели на Эдиту, задумчивую девушку с пышными светлыми волосами и печальными карими глазами, ни малейшего впечатления. Она подняла глаза к небу, словно желая сказать: а мне-то какое дело? Да, похоже, мыслями Эдита была где-то далеко отсюда, но при этом знала, что отец ее предпринял это далекое путешествие исключительно ради нее. По крайней мере, он ни разу не упустил случая напомнить ей об этом.

Да, отец, благословен, ответила прекрасная девушка взлядом. Она сделала это, потому что любила своего отца. Этой детской непосредственности, вероятно, уже противостояло осознание пробуждающейся женственности, смеси из огня и воды, предназначенной для того, чтобы волновать мужчин.

– Дитя мое! – воскликнул Мельцер, обнимая Эдиту. – Мне тоже нелегко переносить это путешествие, но я желаю тебе только добра.

Знаю, кивнула Эдита и отвернулась: отец не должен видеть слез, наполнивших ее глаза.

Ледяные ветры минувших недель сменились теплым весенним бризом Эгейского моря, и раздражение пассажиров – их было около шестидесяти – улетучилось. Позабыты были споры из-за самых лучших спальных мест, ругань с коком из-за плохой еды, злость на неотесанных матросов. Теперь, когда до долгожданной цели было рукой подать, те, кто долгие дни только и делал, что бросал на попутчиков косые взгляды, с облегчением хлопали друг друга по плечам и протягивали руки к северному горизонту, восклицая:

– Константинополь!

– Говорят, этот город – просто чудо! – смущенно заметил Мельцер, стараясь не смотреть на дочь. От него не укрылось, что она плакала. – Говорят, там тысяча башен, а дворцов больше, чем во всех городах Италии, вместе взятых. Я уверен, Константинополь тебе понравится.

Когда Эдита не ответила, он обнял ее, убрал волосы с лица и настойчиво повторил:

– Ты будешь жить во дворце, словно принцесса, носить платья из китайского шелка, а слуги будут делать за тебя всю работу. Ты должна быть счастлива!

Эдита, не глядя на отца, снова отвернулась и начала отчаянно жестикулировать. Мельцер внимательно следил за каждым ее движением. Он понял, что она хотела сказать. Как может этот мужчина утверждать, что любит меня? Ведь он видел меня, когда я была еще ребенком!

– Мориенус?

Девушка кивнула.

– Конечно, – ответил Мельцер. – Когда он увидел тебя, тебе было всего двенадцать, но по двенадцатилетней девочке можно понять, станет ли она красавицей. И не забывай, Мориенус – опытный мужчина. Он знает толк в женщинах!

На носу судна пассажиры взялись за руки и радостно пустились в пляс. В основном это были купцы, ремесленники и посланники, кроме того – несколько почтенных профессоров из Гента и кучка авантюристов, бросавшихся в глаза своей небрежной и грязной одеждой. Женщин на борту было всего семь: две почтенные матроны в сопровождении супругов, еще две особы сомнительной репутации под покровительством сводни – отвратительной горбатой женщины, одна писательница из Кельна, скрывавшая свои рыжие волосы под плотной сеткой (по слухам, эта женщина умела говорить на пяти языках), и Эдита.

Мельцер поступил правильно, переодев красивую девушку в мужской костюм, потому что, даже несмотря на весь этот маскарад, к Эдите неоднократно приставали мужчины. Настойчивее всех был толстый медик по имени Крестьен Мейтенс, одетый в черное. Обычно женщинам запрещалось носить мужскую одежду, но на море свои законы.

– Настало время тебе снова превратиться в женщину, – заметил Мельцер, когда на горизонте показались очертания города. Эдита высвободилась из его объятий, кивнула, одернула свой грубый кожаный камзол и исчезла на нижней палубе.

Мейтенс был поблизости и наблюдал за этой сценой. Когда девушка ушла, он подошел к Мельцеру и спросил:

– Почему ваша дочь плачет? Грустно видеть слезы на лице такой прелестной девушки.

Зеркальщик промолчал, продолжая глядеть на север, туда, где из воды поднимался город, подобный гордому кораблю. До сих пор Мельцер не рассказывал о цели своего путешествия никому из своих попутчиков, но теперь, когда путешествие приближалось к концу, причин молчать больше не было.

– Знаете, – начал Мельцер, и полный медик приставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, – я везу свою дочь к ее будущему супругу.

– Так я и думал! – воскликнул Мейтенс, всплеснув руками.

– Как это понимать?

– Видите ли, было бы чудом, если бы такая прекрасная девушка не была уже обещана кому-то в жены. Дайте угадаю: он стар, богат и уродлив, и ваша дочь его не любит!

– Ни в коем случае! – возмутился Мельцер. – Будущий супруг Эдиты хотя и богат, но совсем не стар и не уродлив. У него лес волос, словно у фавна, он выше меня на целую голову. Очень статный мужчина.

– Но почему же девочка плачет?

Мельцер не спешил с ответом. Казалось даже, что он вовсе не хочет отвечать на этот вопрос. Медик вопросительно посмотрел на него, и зеркальщик произнес:

– Мать Эдиты умерла вскоре после ее рождения, и с тех пор девочка – мое единственное сокровище. Я дал своей дочери воспитание и образование не совсем в духе времени – сейчас девушек охотнее видят в стенах монастыря, чем в учебном заведении. И я поклялся отдать Эдиту замуж за человека, который сможет обеспечить ей хорошую жизнь. Кажется, небеса услышали мою клятву, и однажды в Майнц приехал Геро Мориенус, молодой богатый купец из Константинополя. Он торговал дорогими тканями и китайским шелком. Когда Геро Мориенус узнал, что мои зеркала лучше и прочнее, чем венецианские, он разыскал меня и мы заключили сделку. При этом он увидел Эдиту и был очарован ее красотой. Без лишних слов купец вынул кошелек и положил его передо мной на стол. Когда я спросил его, что это значит, он сказал, что хочет взять эту девушку в жены, отказывается от приданого и дает мне выкуп – сотню гульденов!

– Большие деньги! – заметил толстяк-медик. – И что же вы сделали?

– Сначала я сказал «нет» и поведал чужеземцу, что Эдита нема.

– Нет? Да вы с ума сошли, Мельцер!

– Но она тогда была совсем ребенком, понимаете, и она действительно немая! Наконец мы пришли к соглашению: как только Эдита достигнет пятнадцатилетнего возраста, я привезу ее в Константинополь и она сможет стать его женой. Мориенус оставил выкуп и еще кругленькую сумму на дорогу.

– А что ваша дочь?

– Как я уже говорил, тогда она была еще слишком юна и ничего не поняла. Когда позже я все ей объяснил, она просто не могла вспомнить этого чужеземца. Теперь она боится, что помолвлена с горбатым стариком или уродом.

– Или с жирным медиком! – засмеялся Мейтенс.

– Да, – усмехнулся Мельцер.

Радость пассажиров, которые при виде цели путешествия зашумели и пустились в пляс, небрежность команды – все это послужило причиной того, что никто не увидел три быстрых парусника, приближавшихся с востока. И только когда над морем прозвучал залп, а за ним второй, пассажиры закричали от испуга. Впередсмотрящий, который тем временем успел покинуть свой пост, вскочил на один из бочонков, стоявших на палубе, приставил ладони ко рту и закричал:

– Все на нижнюю палубу!

– Чертовы турки! – прошипел Мейтенс, который не впервые пересекал это море. Он подтолкнул Мельцера к люку, который вел на нижнюю палубу. Но еще прежде, чем они оказались в безопасности, корабль содрогнулся от жуткого удара. Выстрел разорвал фок-мачту, и через секунду то, что осталось от нее, загорелось. Впередсмотрящий в отчаянии пытался развязать канат, чтобы добраться до горящей фок-мачты: в любой момент она могла поджечь грот-мачту. Но прежде чем впередсмотрящий добрался до своей цели, рея переломилась на две части и горящие обрывки фок-мачты погребли его под собой.

Старая сводня, за все время путешествия не сказавшая и двух слов и занимавшаяся своим ремеслом исключительно с помощью многообещающих жестов и двусмысленных ухмылок, при виде всего происходящего открыла рот и заверещала:

– Иисус, Мария и Иосиф, Уриель и Саваоф, Люцифер и Вельзевул, помогите мне! – Это странное воззвание утонуло во всеобщем гуле.

– Все мужчины образуют на корме цепочку! – раздался откуда-то голос капитана.

С кормовой палубы матросы подавали ведра с водой, а пассажиры передавали их по цепочке. Пожар удалось потушить прежде, чем успел загореться весь корабль, и впередсмотрящий оказался единственной жертвой. Его останки обуглились до неузнаваемости.

Тем временем турецкие клиперы подходили все ближе и ближе, но казалось, капитана не очень волнует происходящее. Уперев руки в бока, он возвышался на кормовой палубе и командовал:

– Грот прямо по ветру, убрать бизань-мачту! Прямо по ветру!

Не успели матросы выполнить его распоряжения, как «Утрехт» накренился набок, застонав, словно раненый зверь, и понесся с такой скоростью, какую сложно было ожидать при столь слабом ветре.

– Прямо по ветру! – снова прозвучал хриплый голос капитана.

Скорее всего, преследователи не ожидали подобного маневра. Они дали еще один залп, а затем заметно отстали и наконец скрылись в том же направлении, откуда появились.

– Эти сукины дети каждый раз пытаются это сделать! – зарычал капитан с кормовой палубы. Пассажиры зааплодировали, приветствуя его. – Это самые опасные воды во всем Средиземноморье. Со всех сторон Константинополь окружен турецкими захватчиками, у них в руках даже Мраморное море. Они требуют половину загрузки каждого судна. Проклятые сволочи!

Испуганная Эдита вернулась на палубу. Теперь ее трудно было узнать в сверкающем зеленом дорожном костюме, в длинной юбке до пят. Высокий белый кружевной воротник доставал до самого подбородка, в широких, присобранных у плеч рукавах были видны длинные шлицы, из которых выглядывала желтоватая подкладка. Волосы Эдита спрятала под мешковатым, спадающим назад чепцом.

Девушка дрожала всем телом.

– Не бойся, – пытался успокоить дочь Мельцер. – Все кончилось хорошо.

И, повторяя за Мейтенсом, добавил:

– Чертовы турки!

На палубе пассажиры удивленно наблюдали за тем, как двое матросов завернули обуглившееся тело впередсмотрящего в грубую мешковину, крепко завязали и, после того как капитан произнес что-то вроде короткой молитвы, из которой пассажиры не поняли ни слова, бросили в воду с правого борта. Это произошло очень быстро и без лишнего пафоса, так что никто не почувствовал ни малейшей грусти.

Сначала мешок вздулся, словно шея жабы, но уже через несколько мгновений его поглотила бурлящая вода, образовавшая след за уходящим вперед судном. А капитан, наблюдавший за происходящим со своего мостика, проворчал:

– Никаких трупов на борту! Стражники Константинопольской гавани отсылают обратно каждый корабль, на борту которого найдут труп, – боятся эпидемии.

– Как жаль, – сказал полный медик, обращаясь к Эдите, словно и не было никаких драматических событий, – что вы, прекрасная госпожа, уже обещаны, а то я бросил бы свое сердце к вашим ногам.

И с этими словами он положил руку на свой внушительный живот и поклонился, словно желая показаться хорошо воспитанным.

Мельцеру эта сцена была очень неприятна, поэтому он счел нужным вмешаться:

– Вместо того чтобы делать непристойные предложения скромной девушке, вам, благородный господин, стоило бы вспомнить о том, что дома вас ждет благоверная супруга.

Мейтенс мгновение молчал, а потом раздраженно промолвил:

– Если бы все было так, как вы говорите, я знал бы свое место. Но я страдаю не меньше вашего, поскольку, как и вы, потерял супругу в молодом возрасте.

И печально добавил:

– И с ней ребенка.

– Простите, я не мог этого знать, – произнес Мельцер. И, взяв Эдиту под руку, с улыбкой заметил:

– Но в таком случае вы поймете, как я беспокоюсь о своем ребенке. Я и думать не могу о том, чтобы передать кому-либо заботу о ней.

На нижней палубе царило оживление. Пассажиры искали свои вещи, связанные в огромные тюки или упакованные в деревянные ящики, а матросы сновали среди них, пытаясь устранить последствия пожара. Наконец они убрали бизань-мачту и топсель, грот направили прямо по ветру, и «Утрехт» заскользил по волнам мягко, словно лебедь.

Гавань, расположенная на юге города, была подобна сбросившему листья лесу. Казалось, что бесчисленное множество кораблей переплелись мачтами и такелажем. За этим лесом из мачт, словно огромный бастион, поднимался город: террасы и стены, павильоны и дворцы, колоннады и башни, казармы и церкви возвышались вокруг, насколько хватало глаз. От крыш и зубчатых стен, от колонн, обелисков и монументальных статуй исходило такое сияние, будто они были из чистого золота. Повсюду в море домов и дворов, огражденных аркадами, виднелись пальмы и платаны, а еще чудесные парки. Вот это город!

На пирсе чужеземный корабль приветствовали громкими криками взволнованные люди. Грузчики, извозчики, проводники, торговцы и дельцы дрались за место в первом ряду. Громко крича на разных языках, они предлагали свои услуги задолго до того, как корабль бросил якорь.

Эдита крепко прижалась к отцу. Одна мысль о том, что придется пробираться сквозь толпу, приводила ее в ужас. Поглядеть только на этих черных людей с полными губами и раскосыми глазами! Эдита обеспокоенно показала рукой вниз. Дева Мария, эти черноволосые черти носят такие длинные волосы и бороды, что могут ходить голыми, и никто этого даже не заметит!

Мельцер решил блеснуть своей осведомленностью и засмеялся:

– Эти черные – из далекой Африки, из Сирии, Мавритании и Египта, а вон те, в тюрбанах на голове, – это арабы. Те, что с раскосыми глазами, родом из Китая, а черноволосые дьяволы – жители азиатских степей. Их зовут сарматами, хазарами, заками и печенегами.

Девушка покачала головой и жестом сформулировала вопрос: «Но что они все делают здесь, в этом месте?»

Мельцер пожал плечами.

– Константинополь – самый большой город в мире, раз в двести больше, чем Майнц. Говорят, кому не повезет здесь, не повезет нигде.

Эдита поняла отцовский намек и опустила глаза.

Корабельный гонг возвестил, что «Утрехт» пришвартован крепко и пассажиры могут сходить на землю. Некоторые метко бросали свою поклажу через поручни прямо на причал, где за нее немедленно начинали соперничать несколько носильщиков – кому доверят положить ее на повозку или тащить на плечах.

Стоя на кормовой палубе, Мельцер подозвал одного из носильщиков и крикнул, чтобы тот брал оба тюка, но едва носильщик схватил багаж, как тут же, в мгновение ока исчез в толпе.

Что же теперь делать? Пока они спускались по трапу, Эдита не отрываясь глядела на отца. Тот беспомощно озирался, а затем ударил себя кулаком в грудь и ухмыльнулся, словно говоря: хорошо, что я ношу все деньги с собой!

Молодой человек с оливковой кожей и шрамом на лбу подошел к ним и на нескольких языках поинтересовался, чем он может им помочь.

Михель Мельцер был разъярен и только оттолкнул его в сторону:

– Верни лучше наш багаж, сукин ты сын!

Сам он в воздействие своих слов ни капли не верил, поэтому очень удивился, когда юноша повращал глазами и ответил:

– Все возможно, мой господин! – Он улыбнулся и протянул руку. – Меня зовут Камал Абдель Зульфакар, египтянин, но все называют меня Али Камал.

– Ты заодно с этим воришкой! – заорал Мельцер, хватая юношу за руку. – Вот я тебе покажу…

– Ради бога, нет! – Али Камал притворился расстроенным. – Воровать не по мне, мой господин. Но в этом большом городе я знаю многих людей, а много людей знают много. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Мельцер поглядел на дочь, но та лишь пожала плечами.

– Ну, хорошо, – сказал Мельцер, обращаясь к юноше, – ты получишь то, что тебе причитается, если вернешь нам багаж, но только в том случае, если у тебя все получится.

Али Камал поворчал, но потом согласился и сказал:

– Следуйте за мной.

Идя на три шага впереди них, юноша пробирался по оживленной Месе, главной улице города, которая вела от гавани на запад, к центру города. Зеркальщику и его дочери трудно было не упускать юношу из виду, и времени поглазеть на роскошные залы, галереи, дворцы и парки не было.

Через несколько сотен метров главная улица стала шире, превратившись в длинную площадь, заполненную торговцами, ремесленниками и извозчиками и осаждаемую покупателями. Запахи мяса, рыбы и сыра, красок, пряностей и духов смешались и казались невыносимыми. Оказавшись среди толкающихся, шумящих людей, чужеземцы зажали носы.

Мельцер крепче взял Эдиту за руку, словно хотел подбодрить дитя, но на самом деле он размышлял о том, не заманил ли египтянин их в западню. Его подозрения только усилились, когда Али Камал направился через башенные ворота, в тени которых стояла добрая дюжина менял – бородатых стариков в широких красных одеждах. В туго завязанных кошелях менял звенело серебро.

За воротами оказался узкий переулок, ведущий вверх, по обе стороны которого возвышались многоэтажные доходные дома. Доверия эти дома не вызывали.

– Куда ты ведешь нас, египтянин?! – крикнул Мельцер и остановился.

Али Камал обернулся и засмеялся:

– Да, я знаю, Константинополь – ужасный город, у некоторых улиц даже нет названий, и иногда приходится бродить целый день, прежде чем отыщешь какой-нибудь адрес.

– Я хочу знать, куда ты нас ведешь! – нетерпеливо перебил его Мельцер.

Египтянин махнул рукой, указывая в конец переулка, где находилось что-то вроде склада, тоже деревянного, как и большинство домов на этой улице. Здание казалось таким же заброшенным.

При виде склада сомнения Мельцера только усилились. Он подошел к юноше вплотную и грозно произнес:

– Послушай меня, сынок, если ты думаешь, что можешь заманить нас в ловушку, то ошибаешься! – И потряс перед носом у египтянина крепко сжатым кулаком.

Казалось, на юношу гневная тирада не произвела ни малейшего впечатления. Он закатил глаза и улыбнулся во весь рот:

– Доверьтесь мне, чужеземный господин. Разрази меня гром, если я веду себя нечестно по отношению к вам.

Хотя эти слова и не произвели на Мельцера особого впечатления, но разве у него был выбор? Поэтому они с Эдитой последовали за своим провожатым прямо к складу.

Внутри здание было разделено на этажи деревянными балками, на которых стояли бочки и ящики, лежали тюки и мешки. С потолка свисали канаты и подъемные блоки, напоминая гигантскую паутину, через которую проникал неяркий свет. Тут и там суетились полуголые темнокожие слуги: связывали канаты и подъемные системы, перекатывали бочонки с одного места на другое, казалось, бесцельно швыряли тюки с шерстью сверху вниз. В воздухе летала пыль, и дышать становилось тяжело.

С одного из возвышений, похожего на церковную кафедру, всем происходящим на складе дирижировал маленький толстенький круглолицый человечек. На нем была добротная шапка и широкая накидка, из-под которой выглядывали очень короткие руки. Этими самыми ручонками человек резко взмахивал и время от времени сопровождал свои указания громким свистом.

И, словно он ожидал появления гостей, человечек велел Али Камалу вместе с чужеземцами отправляться в дальнюю часть склада, а он подойдет позже.

Дальняя часть склада напоминала огромный базар. Пол и стены были украшены коврами, на открытых полках до самого потолка высились стопки посуды и изделий из стекла, сундуки ломились от сверкающих драгоценностей. Здесь были платья из бархата и шелка и обувь из тонкой кожи. Среди всего этого великолепия стояли ларцы для путешествий, деревянные ящики и сумки – ничуть не меньше, чем на загруженном корабле.

За всю свою жизнь Мельцер никогда не видел столько добра сразу. Разнообразие товаров и их странное нагромождение вызвали у него подозрение, что это склад награбленного. Его подозрения подтвердились, когда толстячок, войдя в комнату, без лишних комментариев поинтересовался на языке Мельцера:

– Вас обокрали?

Когда Мельцер подтвердил предположение вошедшего, тот, казалось, опечалился, зацокал языком и, покачав головой, заметил:

– О, как же зол этот мир! – Затем поинтересовался другими обстоятельствами кражи, спросил, как выглядели их тюки с багажом.

Едва Мельцер ответил, как в комнату вошел Али Камал, присутствия которого они сперва не заметили, с их багажом, и не успел Мельцер что-нибудь сказать, как толстячок заговорил:

– Вы, вероятно, спрашиваете себя, чужеземец, как ко мне попали ваши вещи, – я объясню. Видите ли, мир, как я уже говорил, зол, очень зол. Повсюду кишмя кишат воры и мошенники, и даже предусмотренное наказание (преступникам отрубают руки) не спасает нас от коварства злоумышленников. В первую очередь от этих бездельников страдают чужеземцы, почтенные люди, такие, как вы. О, как мне стыдно за весь этот сброд! Вы ведь мне верите?

Мельцер и Эдита кивнули, не в состоянии вымолвить ни слова.

– Я такой же честный человек, как и вы, – продолжал толстяк, – и воры тоже это знают. Они приносят мне награбленное, и я выкупаю его у них. Все воры знают это, равно как и пострадавшие. За ваш багаж мне пришлось выложить семь скудо.

– Семь скудо? Да это же два с половиной гульдена!

– Может быть. Жизнь стоит дорого, иногда беззастенчиво дорого, а Константинополь – самый дорогой и беззастенчивый город в мире!

Эдита, которая точно так же, как и ее отец, разгадала нечестную игру, отчаянно закивала головой: да отдай же ты ему деньги, и уберемся отсюда!

Мельцер вынул из камзола кошель и подошел к толстяку на шаг. При этом под левой ногой зеркальщик почувствовал что-то острое.

Он наклонился и поднял маленький глиняный кубик, на одной из граней которого была красиво написанная буква «А» величиной не больше ногтя. Мельцер протянул купцу находку, но тот только покачал головой и отмахнулся:

– Семь скудо, мой господин! А кубик можете оставить себе, он принесет вам счастье!

Рассерженный зеркальщик отсчитал в пухлую руку толстяка семь серебряных монет. Еще чуть-чуть – и Мельцер плюнул бы прямо под ноги этому типу, настолько он был разъярен.

Напоследок Али Камал тоже потребовал обещанную плату. За это он предложил доставить Мельцера и Эдиту вместе с багажом на ближайший постоялый двор.

Постоялый двор назывался «Toro Nero», то есть «Черный бык», что легко угадывалось по вывеске, где красовалось стилизованное изображение животного. Сначала Мельцер удивился итальянскому названию, но позже ему довелось узнать, что в таком городе, как Константинополь, подобное было совершенно в порядке вещей. Гостиница располагалась над ипподромом, там было шумно, но на удивление уютно.

Здание было построено из дерева и выкрашено в красный цвет. На высоте второго этажа располагалась крытая терраса со стрельчатыми перилами. Только два средних окна на каждой стороне были застеклены, на остальных были деревянные жалюзи с красивым узором из звезд и вьющихся растений, благодаря чему в комнаты проникал легкий бриз.

Ни хозяин гостиницы, ни Али Камал не знали ничего о торговце шелком Геро Мориенусе. Юный египтянин заметил, что для начала нужно как следует отдохнуть после долгого путешествия, пообещал найти того, кто им нужен, и сообщить об этом.

– Две удобные комнаты? – предвосхитил вопрос Мельцера хозяин гостиницы, оглядывая чужеземца с головы до ног, и, найдя одежду того подходящей, бросил оценивающий взгляд на Эдиту. – Э, господин, вероятно, прибыл издалека, – сказал он наконец. – У меня есть удобные комнаты. А две из них я всегда держу для господ, которые достаточно разумны, чтобы заплатить за них столько, сколько они стоят.

При этом он беззастенчиво ухмылялся.

– Сколько? – спросил Мельцер, постепенно начиная ощущать усталость.

Хозяин поглядел на потолок, где из золотистых пластин был выложен симметричный узор в виде шахматной доски, пожевал губами, словно впервые рассчитывал плату за комнаты.

– Полтора скудо в неделю, – сказал он наконец и поглядел на посетителя, ожидая возмущения.

– Да вы с ума сошли, итальянец! – заявил Мельцер. – Я заплачу вам один скудо за неделю, а если задержусь, то еще один. Соглашайтесь, или я пойду искать другую гостиницу!

С этими словами он протянул хозяину гостиницы руку. Тот вздохнул.

– С вами, немцами, тяжело иметь дело. Англичане и французы платят, сколько скажешь, хотя и возмущаются, или же тихонько исчезают. Так и быть, чужеземец. – И он так радостно ударил по протянутой руке, что Мельцер выругался про себя: может быть, ему удалось бы получить комнаты и за полскудо.

Хозяин хлопнул в ладоши, и отовсюду сбежались одетые в красное слуги, чтобы позаботиться о багаже постояльцев.

На верхнем этаже находились четыре большие комнаты, из окон которых открывался вид на юг, на Мраморное море, а окна четырех маленьких комнат выходили на Константинополь. Мельцер настоял на том, чтобы им выделили две большие комнаты, что, как выяснилось позже, было ошибкой – целый день там стояла жара. Комнаты были абсолютно пусты, в них не было ничего, кроме кровати, сундука и глиняной кружки. В остальном же, как убедились Мельцер и Эдита, гостиница была обставлена с большой роскошью. Рядом с трактиром, находившимся на первом этаже, был даже фонтан для купания и каменный будуар для того, чтобы справлять нужду.

Этой ночью Эдите не спалось. Мысль о том, чтобы жить в чужом городе, а именно это ей и предстояло, была невыносимой. Зато ее отец, по крайней мере, в том, что касалось дочери, достиг своей цели. Наверняка египтянин уже завтра найдет торговца шелком. С этой мыслью Мельцер устроился на низкой кровати поудобнее и уснул, даже не раздеваясь, и спал бы еще долго, если бы его не стали бешено трясти.

– Господин, послушайте, что я вам расскажу! – Голос принадлежал Али Камалу.

Мельцер раздосадованно оттолкнул юношу в сторону и хотел было повернуться на другой бок, когда снова услышал голос египтянина:

– Я спрашивал о торговце шелком Геро Мориенусе у всех посыльных Константинополя. Я нашел его. Он живет в другой части города, на Босфоре.

Зеркальщик поднялся и, протирая со сна глаза, сказал:

– Мальчик, ты просто сокровище. Если ты меня к нему еще и отведешь, то в накладе не останешься.

– Я найму повозку, – ответил Али Камал. – Путь неблизкий.

Дом на берегу Мраморного моря скрывался среди темно-зеленых пиний. Подъезд к зданию окаймляли древние статуи из белого мрамора. По бокам обитых железом ворот стояли массивные колонны. В целом же все напоминало крепость, спрятавшуюся в южном парке.

– Что вам угодно? – поинтересовался опрятный мавр, слегка приоткрыв тяжелую дверь.

– Доложи своему господину Мориенусу, что приехал господин Мельцер из далекого Майнца и привез ему свет его очей.

Слуга мельком взглянул на Эдиту, затем открыл двери, пригласил посетителей войти в темную прихожую и велел обождать.

Через высокие закругленные окна с красными и синими витражами на каменный пол падали лучи яркого света. С потолка свисал филигранный светильник из сверкающей меди. Доносился аромат ладана и какие-то незнакомые запахи. Сердце в груди Эдиты сильно билось. У нее было достаточно времени, чтобы представить себе это мгновение, но теперь, когда миг настал, девушка испугалась. Мельцер заметил, что дочь волнуется, и ободряюще кивнул.

По лестнице к ним спустилась молодая женщина в длинном желтом платье, подошла к чужеземцам и, вежливо улыбнувшись, спросила:

– Вы из Германии, как я слышала, и хотите поговорить с господином Мориенусом?

– Да, – ответил зеркальщик. – Меня зовут Михель Мельцер, я зеркальных дел мастер, а это моя дочь Эдита, которая произвела на вашего господина огромное впечатление.

Молодая женщина склонила голову набок и улыбнулась, словно желая сказать: это я понять могу. Но затем ее приветливое лицо ожесточилось, и она произнесла:

– Не называйте Мориенуса моим господином. Я не служанка ему, я его жена!

Мельцер подумал, что ослышался, поэтому недоверчиво переспросил:

– Как вы сказали? Кто?

– Его жена, вот именно, уже целых семь месяцев.

Эдита поглядела в лицо своему отцу. Правильно ли она расслышала слова этой женщины?

– Я не понимаю, – озадаченно пробормотал зеркальщик.

Молодая женщина рассмеялась:

– Великие боги Востока! Да что тут понимать? Я – супруга Мориенуса!

– Но, но… – простонал Мельцер. – Ведь Мориенус собирался…

– Да?

– Ах, ничего, – в отчаянии проговорил Мельцер. Казалось, эта ситуация смутила зеркальщика больше, чем его дочь.

– Мориенус вернется завтра, – продолжала женщина. – Он наверняка будет рад видеть вас. Где ему вас найти?

– В «Toro Nero», – с отсутствующим видом пробормотал зеркальщик. Он хотел сказать, что уже не хочет видеть Мориенуса, но от разочарования не смог произнести больше ни слова. Взяв Эдиту за руку, он повернулся и вышел из дома, не попрощавшись.

Когда они с Эдитой оказались на улице, у Мельцера было такое чувство, будто он очнулся от дурного сна, но оказался в такой ситуации, которая неумолимо толкает его в пропасть. В то же время проснулась его совесть, и зеркальщик спрашивал себя, не является ли все происходящее Божьей карой за жульничество, к которому он прибегнул, продавая зеркала. Наверняка дело не обошлось без черта. И как бороться с этой нечистой силой? Зеркальщика охватила черная меланхолия.

Если я, оглянувшись назад, задумаюсь, чему научил меня тот душный апрельский день, то, пожалуй, отвечу: никогда не сдаваться. Потому что какой бы мрачной и беспросветной ни казалась жизнь, именно такие события и учат человека быть сильным и перерастать самого себя. Ведь чем ниже опускаешься, тем богаче становится жизнь. Знал бы я тогда, в апреле, какие неожиданности готовит мне судьба, у меня, вероятно, не хватило бы мужества жить дальше. Вдали от родного города, на пороге бедности – тогда не было никого, кто был бы готов помочь мне и моей безгласной дочери Эдите. Да, внезапно я потерял почву под ногами.

Сегодня я стыжусь тех мрачных мыслей, потому что они не являлись настоящим отражением моего характера. Я всего лишь сравнивал свою судьбу с судьбами других. А в часы горя самая страшная ошибка – надеяться на то, что кто-то тебе поможет. Ведь на свете есть только один человек, способный вытащить тебя из пропасти, и этот человек – ты сам. Позже – слава богу, что не слишком поздно, – мне стало ясно, что всегда есть три способа наладить свою жизнь: попрошайничать, воровать или трудиться.

Сегодня я могу признаться: тогда, на обратном пути в нашу гостиницу, я собирался вместе со своей несчастной дочерью броситься вниз с самой высокой башни города. Маленький шажок, для которого необходимо немного мужества, – и все будет кончено. Да, вот до чего я дошел. Но тут случилось нечто совершенно неожиданное и тем не менее очень важное для меня и для всей моей жизни.

Когда я с Эдитой шел по безымянным улицам, где торговцы тканями продавали свой товар, сзади к нам приблизилась маленькая девочка. Ей было около четырех лет, она была босиком, лицо ее обрамляли всклокоченные черные волосы. Поношенное платье было в пятнах… Но, несмотря на бедность, малышка радостно засмеялась и нерешительно взяла меня за руку. Еще немного, и я оттолкнул бы ее, обозвав злыми словами, прогнал, как всех этих нищих детей, от которых приходится отбиваться чужеземцу в Константинополе. Но я заглянул в черные смеющиеся глаза девочки, лепетавшей что-то невнятное.

И хотя я продолжал идти, малышка не отпускала мою руку. Да, она прошла с нами часть пути, пока я не задумался о том, сумеет ли она сама найти дорогу домой. Эдиту эта встреча тронула не меньше, чем меня, и она велела мне положить малышке монетку в ладонь, тогда она сама отстанет. Я полез в кошель, но, прежде чем успел достать монету, девочка повернулась и убежала в том направлении, откуда мы пришли.

И сегодня, сорок лет спустя, у меня перед глазами стоит улыбка той девочки, словно мы встретились только вчера. И, как и тогда, воспоминание об этой встрече наполняет меня необъяснимым чувством счастья. Я воспринял это как указующий перст судьбы, желавшей напомнить, что несчастье, равно как и счастье, зависит только от нас самих.

Конечно, понять это непросто, и поначалу мне трудно было сдержать отчаяние и ярость. Нечто, скрытое в глубине моего сердца, заставляло меня испытывать острую, словно укол кинжала, боль. Это было сожаление о том, что я не могу предложить Эдите то благосостояние, на которое надеялся. И поскольку Мориенус, кроме всего прочего, задел мою гордость, мне нелегко было обуздать свои чувства. Да, и мне не стыдно признаться в том, что в тот вечер я плакал, тогда как Эдита не придала происшествию большого значения. По крайней мере, так мне тогда казалось.

Вопреки своим привычкам, в тот вечер Михель Мельцер налег на вино. Отчаянно жестикулируя, Эдита дала понять своему отцу: ей ни капли не жаль, что все так получилось, – и рано ушла к себе.

В общем зале гостиницы, переполненной приезжими со всего света, можно было услышать множество языков, как во время строительства Вавилонской башни. Путешественники с Востока, из Африки и Европы – в основном греки и итальянцы, которых в Константинополе было особенно много, встречались здесь, чтобы поболтать в непринужденной обстановке или скрепить печатями свои договоры. Все сидели за узкими длинными столами и радовались тому, что сумели найти, где присесть.

Мельцер пил крепкое красное самосское вино, будто созданное для того, чтобы заставить человека, который хочет забыться, изменить свое мнение и увидеть жизнь в новом свете. Прошло совсем немного времени, когда кто-то подошел сзади, похлопал зеркальщика по плечу, и знакомый голос произнес:

– Эй, мастер Мельцер, вы здесь?

Зеркальщик обернулся и увидел ухмыляющегося Мейтенса, медика с корабля. Мельцер предложил ему присесть.

– Вас я ожидал увидеть здесь в последнюю очередь, – с улыбкой сказал Мейтенс. – Я думал, вы остановитесь у будущего зятя.

Мельцер махнул рукой, и медик догадался, что что-то случилось.

– Что произошло? – спросил он. – Где вы оставили свою дочь?

– Она у себя в комнате, – ответил зеркальщик, указав пальцем в потолок. – Вероятно, уже все глаза себе выплакала.

И сделал огромный глоток.

– Что случилось? – продолжал расспрашивать Мейтенс.

И хотя Мельцер твердо намеревался никому не рассказывать о происшедшем, его словно прорвало, и он поведал медику о том, что случилось утром, что жених его дочери семь месяцев назад женился на другой.

Едва зеркальщик окончил свой рассказ, как в зал вошел высокий господин в ярких дорогих одеждах. Мельцер тут же узнал его: это был Геро Мориенус. Вино и неожиданная исповедь только подогрели злость на Мориенуса. Зеркальщик вскочил, подошел к Мориенусу, схватил его за плащ, тряхнул и закричал прямо в лицо:

– И вы еще осмеливаетесь появляться здесь, вы… злодей!

Геро Мориенус был выше и сильнее своего противника, но в первую очередь трезвее. Он усадил Мельцера на стул и сел напротив.

– Вы пьяны, мастер Мельцер, – вежливо, но твердо сказал купец.

Мельцер взвился:

– Разве это удивительно, когда отец узнает, что будущий супруг его дочери только что женился на другой? Но, вероятно, господин просто забыл о своем обещании!

– Ни в коем случае! – возмущенно ответил Мориенус. – Наше соглашение остается в силе!

Зеркальщик рассмеялся.

– И как вы собираетесь это сделать? Бросите ту, другую?

– Видите ли, – с нажимом сказал Мориенус, – здесь не Майнц. Вы в Константинополе, в столице Востока, в двадцати – тридцати днях пути от родины. Здесь все другое: жизнь, религия и даже время. Состоятельный мужчина может жить, если ему позволяют средства, с несколькими женами; все они равны, и никто не считает это неприличным.

– Хорошенькие обычаи у вас здесь! – возмущенно закричал Мельцер и, обращаясь к Мейтенсу, молча наблюдавшему за ссорой, спросил:

– Вы знали об этом обычае?

Тот смущенно пожал плечами.

– Я никогда этим не интересовался. Но если византиец так говорит…

Мельцер перебил его:

– Как бы там ни было, во время нашего сговора речь о многоженстве не шла!

– Нет, – подтвердил Мориенус, – потому что здесь это само собой разумеется и упоминать об этом не нужно.

– Но я ни за что не пообещал бы вам свою дочь, если бы знал об этом распутстве!

Тут Мориенус ударил кулаком по столу.

– Заканчивайте эту глупую болтовню! – Его глаза сверкали от ярости. – Я не собираюсь защищать наши обычаи перед каким-то ремесленником из Майнца. Где прячется ваша дочь? Мое требование остается в силе. Я заплатил за нее сотню гульденов выкупа, и вы дали согласие.

– Вы обманули меня и мое дитя. Я никогда не отдам вам Эдиту в жены!

Мориенус вскочил.

– В таком случае, сто гульденов на стол – выкуп, который я вам заплатил. Немедленно!

– Этого я не могу сделать… Не сразу, – с трудом ворочая языком, ответил зеркальщик. – Но вы получите свой выкуп назад, как только это будет возможно.

– Выкуп или ваша дочь! – настаивал Мориенус.

Мельцер почувствовал, что попал в ловушку. Он хотел избавиться от византийца, спасти свою дочь из этой ужасной ситуации. Но у него не набралось бы сотни гульденов. Деньги, которые он получил от Генсфлейша за продажу того, что осталось от дома, за вычетом переезда и питания, были нужны ему, чтобы начать все сначала. И теперь, в полупьяном состоянии, Мельцер почувствовал себя обреченным и в отчаянии закрыл лицо руками, словно пытаясь спрятаться от всего мира.

Будто во сне он услышал звук, похожий на тот, когда отсчитывают монеты и кладут на стол. А когда зеркальщик поднял голову, то увидел, что в центре стола лежат десять монет по десять гульденов, а Мейтенс, обращаясь к Мориенусу, говорит:

– Вот, возьмите, что вам причитается, и убирайтесь!

Казалось, неожиданный поворот событий озадачил Мориенуса не меньше, чем Мельцера. Зеркальщик хотел отклонить предложение медика, но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, Мориенус взял деньги, опустил в карман, повернулся и стал пробираться к выходу через переполненный зал.

– Не нужно было этого делать, – сказал зеркальщик, глядя в пустоту и уронив голову на руки.

Мейтенс пожал плечами, словно хотел сказать: ну, что сделано, то сделано. И добавил:

– Такая прекрасная девушка не должна достаться этому распутнику. Никогда!

Несмотря на то что ситуация изменилась в мгновение ока, на душе у Мельцера было скверно. Он очень хорошо помнил предложение, с которым медик обращался к Эдите во время плавания. Поэтому зеркальщик сказал:

– Я верну вам деньги, как только смогу, со всеми процентами!

Мейтенс отмахнулся:

– Ну хорошо. И не думайте, что я ставлю какие-то условия. Пусть девочка сама решает, кому отдать предпочтение.

Мельцер был удивлен. Такого ответа он не ожидал. Неужели же есть еще на этом свете добрые люди?

Но как бы там ни было, он выпил слишком много, чтобы рассуждать о вопросах морали. Рука его скользнула в карман, чтобы вытащить пару медных монет и оплатить выпивку, но вместо этого зеркальщик нащупал кое-что другое: глиняную игральную кость, которую подобрал на складе. Мельцер вынул ее и бросил на стол, словно играя. Затем ее бросил медик, и так продолжалось некоторое время, пока кость не ударилась об угол стола и не разбилась.

Это обстоятельство не заслуживало бы упоминания, если бы не послужило причиной того, что жизнь Михеля Мельцера изменилась в один миг. Если большинство посетителей не обратили внимания на то, что он разбил игральную кость, то четыре пары глаз внезапно устремились на зеркальщика и стали следить за каждым его движением.

– Вы хороший человек, – пробормотал Мельцер, обращаясь к Мейтенсу, и, просто чтобы сказать еще что-нибудь, добавил:

– Господь вознаградит вас!

Медик, словно защищаясь, поднял руки:

– Оставьте Господа вместе с его наградой в покое. Он редко платит сторицей.

Зеркальщик расхохотался, поднял бокал и выпил за здоровье медика.

Атмосфера в «Toro Nero» постепенно накалялась. Повсюду слышались песни на разных языках, греки пытались перекричать итальянцев, русские и киргизы, обнявшись, тоже горланили свои песни, а двое арабов надрывали глотки, словно петухи при виде кастрюли. Говорить становилось трудно.

Наконец к Мельцеру подошел хозяин и, отчаянно жестикулируя, попытался объяснить, что у входа в гостиницу его ждет какой-то человек.

– Меня? – удивился зеркальщик.

– Да, вас! – ответил хозяин.

Мельцер тяжело поднялся и направился к двери.

В темноте, окружившей его, когда он вышел из ярко освещенного зала в темный переулок, Мельцер увидел четырех мужчин, мрачно глядевших на него. Они схватили зеркальщика и потащили, а когда Мельцер попытался защититься, его ударили по лицу так сильно, что у него потемнело в глазах.

Придя в себя, он обнаружил, что находится в повозке, запряженной лошадьми, и повозка эта несется по неровной мостовой так быстро, словно за ней гонятся черти. Зеркальщик лежал на деревянной скамье, и, насколько он мог разглядеть в темноте, напротив него сидели двое мужчин. Они издавали какие-то странные звуки на своем языке, которого Мельцеру никогда раньше не приходилось слышать.

Первой его мыслью было бежать. Он должен попытаться спрыгнуть с повозки! Но потом это показалось ему слишком опасным, и он решил и дальше делать вид, что все еще без сознания. Зеркальщику было страшно. Судя по звукам, повозка неслась под гору, по узким переулкам. От стен домов эхом отражался цокот копыт. Наконец повозка остановилась, и снаружи открыли двери. Мельцер все еще лежал с закрытыми глазами, не решаясь вздохнуть. Что все это значит?

Мужчины, сидевшие с ним в повозке, грубо схватили его за руки и за ноги, заволокли по лестнице в комнату, казавшуюся пустой, и положили на пол. Мельцер по-прежнему не открывал глаза, пока ему в лицо не плеснули воды. Отплевываясь, зеркальщик открыл глаза и увидел лица склонившихся над ним четырех китайцев.

В руке одного из них, выглядевшего особенно воинственно, поскольку его череп был гладко выбрит (осталась только одна черная коса), блеснул острый нож. Этот нож китаец приставил к горлу Мельцера, в то время как остальные держали за руки и за ноги.

– Что я вам сделал?! – закричал смертельно напуганный Михель Мельцер. – Что вам от меня нужно?

Китаец с ножом ответил нараспев на каком-то знакомом языке, и Мельцеру понадобилось время, чтобы сообразить, что говорили на греческом. Из-за того что зеркальщик был напуган, ему удалось разобрать только два слова: «багаж» и «украл».

– Я не крал у вас ничего! С чего вы взяли? – закричал Мельцер на том же языке, а китаец тем временем еще крепче прижал нож к его горлу.

«Боже мой, – пронеслось в голове у Мельцера, – это конец!» Он уже часто думал о том, каково это – умереть. Он представлял себе большую, ярко освещенную сцену, на которой медленно опускается занавес и гаснет свет. Теперь, столкнувшись с неотвратимым, зеркальщик понял, что то видение было слишком романтичным: смерть намного страшнее.

– Где багаж? – прорычал человек с ножом, и Мельцер почувствовал, что клинок глубже вошел в его плоть. Словно во сне в руке одного из китайцев Мельцер увидел глиняную игральную кость. Китаец держал ее в пальцах прямо у него перед глазами, и зеркальщик понял, почему он оказался в этой ситуации.

– Вы думаете, что я обокрал вас, потому что у меня была точно такая же игральная кость? Позвольте, я объясню, как она попала ко мне. Я нашел ее в складском помещении на востоке города, где мне пришлось выкупать мой багаж, который похитили у меня в гавани. Я – обычный ремесленник. Это правда, жизнью клянусь.

Остальные китайцы поглядели на человека с ножом. Было очевидно, что он единственный, кто понимал язык, на котором говорил Мельцер. Китаец что-то сказал им, затем снова повернулся к зеркальщику и закричал:

– Ты лгать, европеец!

– Нет! – возмущенно ответил Мельцер. – Владелец склада водится с бандами воров, которые совершают для него кражи; есть и агенты, которые предлагают тем, кого обокрали, помощь в поиске багажа – естественно, за деньги. Мне самому пришлось заплатить два с половиной гульдена, чтобы получить обратно свои вещи.

Китайцы переглянулись, но понять их взгляды Мельцер не мог. Наконец один из них сказал:

– Отведи нас к складу. Если ты соврать нам, тогда… – И он провел рукой по горлу.

Это требование вызвало у Мельцера новый приступ страха. Как объяснить этим людям, что он не знает, где находится склад? Потом ему пришла в голову спасительная мысль, и он сказал:

– Склад спрятан в городе. Я никогда не сумею отыскать его. Есть только один человек, который сможет отвести вас туда, египтянин по имени Али Камал. У него на лбу шрам, и найти его можно в гавани, где стоят на якоре суда.

Вероятно, объяснения Мельцера прозвучали правдоподобно, по крайней мере, китайцы отстали от него.

Теперь у зеркальщика появилась возможность осмотреться в мрачном помещении. Он сел и прислонился к стене. С высокого потолка свисал стеклянный шар, внутри которого был виден желтоватый свет. Стены были до половины выложены синим и красным кафелем, напоминавшим узор из карт бубновой масти. Три окна, находившиеся на противоположной стене, были узкими и высокими, с закругленными краями. Под ними стояла низенькая деревянная лавочка и два маленьких круглых столика. Справа был высокий коричневый шкаф с резными дверцами, слева – дверь.

Открыв рот, Мельцер прислушивался в сумерках. Он пытался уловить хоть какой-то звук, который дал бы ему представление о том, где он находится, или о том, что собираются предпринять китайцы. Но как Мельцер ни старался, услышать ничего не смог.

Как отреагирует его дочь, когда обнаружит утром, что он исчез? Мейтенс наверняка поможет ей; Мельцер и мысли не допускал, что медик затевает что-то недоброе или состоит в сговоре с китайцами. Зеркальщик даже не знал, заметил ли Мейтенс, что его увели китайцы.

Одна мысль сменяла другую. Наконец, когда за высокими окнами забрезжил рассвет, Михель Мельцер провалился в глубокий сон.

Его разбудило громкое пение птиц, проникавшее в комнату через окна. Дом тоже просыпался. Откуда-то доносились голоса, слишком слабые и искаженные, чтобы можно было что-то понять, звон посуды. Мельцер попытался оценить свое положение. Смертельный страх, душивший его ночью, сменился надеждой, что все окажется недоразумением. Поэтому он даже отказался от мысли о побеге, хотя, насколько он мог видеть, никто его не охранял.

Через среднее окно, из которого открывался вид на цветущий парк, зеркальщик вскоре увидел, как лысый китаец покинул дом в сопровождении своих спутников, как все они сели в повозку, очевидно, в ту же самую, в которой его привезли сюда.

– Господин чужеземец!

Услышав за своей спиной высокий голос, Мельцер перепугался до смерти. Обернувшись, он увидел китаянку в длинной ярко-синей одежде. Черные волосы женщины были уложены в высокую прическу. В руке китаянка держала чайник и миску, полную выпечки странной формы.

– Утренняя еда для господина чужеземца! – сказала женщина, поклонившись и поставив завтрак на один из столиков.

Зеркальщик тоже поклонился. Но прежде чем китаянка исчезла, Мельцер успел спросить:

– Скажите, где я, собственно говоря, нахожусь?

Молодая женщина смущенно уставилась в пол, словно чужеземец сказал что-то неприличное, но все же ответила:

– Це-Хи не разрешено говорить с чужеземным господином, – и приложила при этом палец к губам.

– Значит, тебя зовут Це-Хи, – приветливо сказал зеркальщик.

Китаянка кивнула, не глядя на него.

– Ну, хорошо, – сказал Мельцер, – я понимаю, тебе нельзя говорить со мной. Я просто хотел узнать, не в тюрьме ли я нахожусь…

– В тюрьме? – возмутилась китаянка. – Чужеземный господин, это – миссия его величества императора Чен Цу!

– Императора Чен Цу? – удивленно переспросил Мельцер.

Це-Хи кивнула.

– Но почему со мной обращаются как с пленником?

– Чужеземный господин, – шепотом предупредила его китаянка, – не говорите так громко. Каждое слово, сказанное вами, будет услышано. У стен есть уши.

И, улыбнувшись, она исчезла, словно призрак.

Сообщение о том, что у стен есть уши, заинтересовало Мельцера, и он, скорее для того, чтобы скоротать время, стал изучать кафель, которым были выложены стены. При этом его пальцы нащупали небольшую выпуклость, которая при беглом взгляде на кафель оставалась незамеченной: на двух синих плитках были ручки, и их можно было вынуть из стены. В отверстии были спрятаны похожие на орган слуха трубки, ведущие в другие комнаты. Прислонив ухо к отверстию, можно было услышать все, что говорилось в доме.

Сначала Мельцер ничего не мог разобрать. Оба человека, чьи голоса он слышал, говорили на языке, который, очевидно, был родным для одного из них – он говорил торопливо, а его собеседник певуче, как китаец. Затем Мельцер услышал пару слов, значение которых он уже знал: «багаж» и «склад», и понял, что говорили на греческом.

Таким образом, зеркальщик стал свидетелем разговора, который наверняка не был предназначен для его ушей, поскольку речь шла о вечном блаженстве и пути, ведущем к нему. Насколько Мельцер мог уследить за разговором, речь шла о поставке десяти тысяч индульгенций, написанных на латыни, которые требовал один, очевидно, итальянец по имени Альберто или Альбертус, у другого, китайца по имени Лин Тао. Европеец как папский легат заплатил тысячу гульденов, что для Господа и всех святых – ничтожная мелочь. На это мастер Лин Тао ответил, что изготовить десять тысяч индульгенций – совсем не мелочь, и вообще это возможно исключительно с помощью одного тайного инструмента, известного только китайцам. Но мошенники, спекулянты и шарлатаны, обретающиеся в гавани, лишили их этого чудесного инструмента, а без него это невозможно.

Хотя Мельцер понял почти все из того, что услышал, связать все воедино он не смог. Но если Папа Евгений велел китайцам делать индульгенции с помощью их странного инструмента, то все это не может быть делом рук дьявола. И пока зеркальщик ломал голову, пытаясь понять, что скрывается за этой странной сделкой, ему вспомнилась глиняная игральная кость, из-за которой он сюда и попал. На одной из граней была большая буква «А», которая, если наполнить ее краской или сажей, сможет оставлять отпечаток и повторять его сколько угодно раз. Если рядом положить несколько разных кубиков, то может получиться слово, несколько слов сложатся в строку, строки – в страницу. Предположим, все кубики имеют равную величину. Неужели в этом и заключается тайна, о которой говорил китаец?

Нет, сказал себе Мельцер, за этим, должно быть, кроется что-то еще. Если речь действительно идет о каком-то техническом приспособлении, созданном китайцами, то не может быть, чтобы все было настолько просто, в противном случае ученые христианского мира сделали бы это открытие уже сотни лет назад.

Вскоре разговор между папским легатом и китайцем окончился примирением и уверениями последнего, что в течение недели проблема будет решена.

Из окна Мельцер видел, как худощавый легат, одетый в зеленый бархат, покинул миссию и тут же к дому подъехала повозка с тремя китайцами. Все они выглядели взволнованными и под радостные крики внесли из повозки в дом три больших деревянных ящика.

Прошло немного времени, и в комнату к Мельцеру вошел лысый китаец с черной косой. Сейчас выражение его лица было приветливым, не то что прошлой ночью. Китаец даже сложил на груди руки, поклонился и певуче произнес:

– Я – мастер Лин Тао, я прошу у вас прощения. Мы обошлись с вами несправедливо.

– Вы…

– Лин Тао, – подчеркнуто вежливо повторил китаец и продолжил: – Вы, хоть я на это и не рассчитывал, прошлой ночью сказали правду. Мы нашли наш багаж – там, где вы и говорили.

– Это меня радует, – облегченно вздохнув, сказал зеркальщик. – В таком случае могу ли я надеяться, что вы отпустите меня домой? Кстати, меня зовут Михель Мельцер, я зеркальщик из Майнца.

Лин Тао быстро закивал:

– Мы рады, что нашли багаж. Его содержимое много значит для нас. Как мы можем загладить свою вину?

И тут Мельцер произнес то, что вызвало удивление у него самого и чем он гордился на протяжении еще многих лет:

– Позвольте мне узнать вашу тайну, и я забуду все, что со мной произошло.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – произнес китаец, и его лицо снова помрачнело, как прошлой ночью. – О какой тайне вы говорите?

– О том открытии, прибыль от которого вы хотите получить, продав Папе изготовленные индульгенции, мастер Лин Тао.

Лин Тао шагнул к Мельцеру, но вдруг остановился как вкопанный. Он уставился на зеркальщика, словно только что подтвердил свое предположение о том, что гостю все известно.

Мельцер с улыбкой указал на узорчатую стену и добавил:

– У стен, мастер Лин Тао, есть уши. Кроме того, у меня было достаточно времени, чтобы задуматься над тем, почему невзрачная глиняная игральная кость имеет для вас такое значение. Эти размышления и ваш разговор с папским легатом натолкнули меня на мысль, что речь идет ни о чем ином, как об искусственном письме.

– Вы умный человек, мастер Мельцер из Майнца!

– Умный? Как бы я хотел быть умным, настолько умным, чтобы самому додуматься до искусственного письма.

– А если мы скажем «нет»?

– Что вы имеете в виду?

– Если мы не позволим вам узнать нашу тайну об игральных костях с буквами?

Мельцер пожал плечами.

– В таком случае мы вместе осушим по чаше вина и забудем о том, что случилось прошлой ночью.

Китаец смущенно улыбнулся. Ему казалось, что за благородством Мельцера что-то кроется.

– А ведь я мог бы быть вам полезен, – продолжал Михель. – Видите ли, я хоть и простой зеркальщик, но умею обращаться со свинцом, оловом и сурьмой так же хорошо, как медик с клистиром. Если делать ваши буковки не из глины, а из свинца и олова, то они будут намного прочнее. А что касается вашей сделки с Папой, то не стоит продавать тайну первому встречному.

Китаец удивленно смотрел на Мельцера.

– Скажите, чужеземец, – вымолвил наконец Лин Тао, – вам знаком латинский шрифт?

– Это такой же шрифт, как и в нашем языке, – не без гордости в голосе ответил зеркальщик. – Если речь идет о том, чтобы списать латинский текст, то для меня это не составит труда. Я учился латыни и греческому у великого магистра Беллафинтуса. В моем родном городе Майнце сыновья ремесленников могут читать сочинения древних поэтов, в то время как в других городах даже священники затрудняются прочесть «Credo» на языке Пап.

– А вы можете?

– Что?

– «Credo».

– Ну конечно, а еще «Ave» и «Pater noster». Хотите послушать?

– Нет, я все равно не пойму, и я вам верю. Так знайте же, что нам срочно необходим человек, который знает латынь и, кроме того, умеет молчать.

– В таком случае лучше меня вам никого не найти!

Мастер Лин Тао что-то сказал на своем языке, и хотя Мельцер не мог понять странных звуков, значение их от него не укрылось:

– Вы умный человек, зеркальщик из Майнца, вы хитры, изворотливы… мне не хватает слов. Я едва не сказал, что вы – китаец.

Зеркальщик громко расхохотался, и в его смехе было облегчение. Облегчение от того, что кошмар прошлой ночи уже позади.

– Единственное, чем вы отличаетесь от китайцев, – добавил Лин Тао, – это ваш смех. Китайцы не смеются, китайцы улыбаются.

– Как жаль. Знали бы вы, что теряете!

Китаец покачал головой и ответил:

– Зато нам также не дано плакать. Китаец не плачет, он огорчается. Вы понимаете?

Мельцер нахмурился.

– Европейцу трудно понять, как это – не уметь смеяться и плакать. Словно не уметь любить и ненавидеть!

– О нет, – возразил Лин Тао. – Китайцы умеют любить и ненавидеть, но это не отражается на лице, а скрыто глубоко в сердце. Именно поэтому нам чуждо обращение с зеркалами. Зеркало показывает только маску.

– Я, – ответил Мельцер, – мог бы многое сказать по этому поводу, но уверен, что мои слова не найдут отклика в вашей душе.

Китаец прошелся по комнате взад-вперед, но на его лице не отразилось ни малейшего следа волнения. Наконец он сказал:

– Вы правы. Возможно, мы должны делать общее дело. Нам обоим нужно над этим поразмыслить!

В сопровождении еще одного китайца, сильного мужчины, назвавшегося Синь-Шин, зеркальщик вернулся в «Toro Nero» на той же самой повозке, на которой его увезли вчера вечером. Эдита очень волновалась, особенно после того как хозяин гостиницы сказал, что сам послал ее отца туда, где его ждали несколько китайцев.

Хотя в Константинополе было много приезжих из разных стран, китайцы занимали в нем особое положение. К ним относились с недоверием, потому что они всех сторонились (китайцы жили в отдельном квартале), но прежде всего потому, что у них были традиции и ритуалы, которых никто не мог понять. Ходили слухи, что они даже год считают по своему собственному календарю и называют его по повторяющемуся циклу в честь таких низких и грязных животных, как змея, свинья или крыса. Что уж говорить об их странной религии!

Когда Мельцер рассказал дочери о том, что случилось прошлой ночью, Эдита только покачала головой. Она не поверила отцу. Девушка все еще находилась под впечатлением от встречи с женой Мориенуса.

Зеркальщик знал свою дочь, знал, что творится у нее в душе. Наконец он подошел к Эдите и тихо сказал:

– Вчера приходил Мориенус.

Девушка закрыла лицо руками, и Мельцер почувствовал, как ей больно.

– Не бойся, – сказал он, успокаивая дочь, – все уладилось.

Чего он хотел? – вопросительно взглянула на отца Эдита.

– Чего хотел Мориенус? Можешь себе представить, он потребовал выкуп обратно.

Эдита печально кивнула. И что?

– Он его получил. Нет, не от меня. Его выплатил медик, Крестьен Мейтенс. Это произошло помимо моей воли.

Эдита отпрянула, словно от пощечины. На мгновение девушка застыла, затем повернулась и бросилась прочь из комнаты. Она побежала вниз по лестнице так быстро, словно за ней гнались черти.

– Но это ничего не значит, поверь мне! – крикнул зеркальщик ей вдогонку.

Но Эдита не слышала.

Эдита сидела на старой полуразвалившейся кирпичной стене, выходившей на гавань, предоставленная сама себе и своим мыслям. Здесь, где за ней никто не наблюдал, девушка дала волю слезам, слезам отчаяния, поскольку боялась, что теперь толстый медик предъявит на нее свои права.

На улице, которая, причудливо извиваясь, бежала к гавани, царила суматоха: носильщики с тачками на высоких колесах, возницы на повозках, запряженных мулами, и путешественники – все спешили к кораблям. От мола поднимался резкий запах гниющей рыбы и фукуса. К нему примешивались едкие испарения трактиров, ютившихся в гавани и встречавшихся на каждом шагу, вонь рыбьего жира и прогорклого масла.

Эдита сидела, уставившись прямо перед собой, и вдруг почувствовала у себя на плече чью-то руку. Это была рука вездесущего Али Камала.

Египтянин улыбнулся девушке и спросил:

– Почему ты плачешь, дочь зеркальщика? – И, когда Эдита не ответила, продолжил: – Позволь мне угадать. Тоскуешь по дому? Да, наверняка тоскуешь!

Девушка покачала головой и вытерла рукавом слезы с лица. Потом поглядела на Али Камала и приложила обе руки к сердцу.

– А, я понимаю, – ответил египтянин. – Любовная тоска. Это не лучше, чем тоска по родине.

С огромным трудом с помощью вопросов египтянина Эдите наконец удалось объяснить юноше ситуацию.

– И ты не любишь мужчину, которому обещал тебя твой отец.

Эдита покачала головой, подтверждая догадку.

– Что же ты собираешься делать?

Девушка бросила на Али Камала пристальный взгляд, словно умоляя о помощи.

– И как мне теперь поступить? – растерянно спросил юноша. – Я отведу тебя обратно в гостиницу, к отцу.

Это предложение Эдита с негодованием отвергла, отчаянно замахав руками.

– Ну, здесь ты в любом случае не можешь оставаться, когда стемнеет, – уверенно сказал египтянин. – Лучше всего мне отвести тебя к моей маме. У меня есть четыре сестры. Самая старшая одного возраста с тобой. У нас небогатый дом, но там ты будешь в безопасности. Пойдем!

Эдита была в таком отчаянии, что последовала бы за Али Камалом куда угодно.

Переулок, который вел от площади перед гаванью к Большой стене, был не знаком девушке. Неподалеку от башни с воротами улица расходилась. Дорога уводила на запад, где вперемежку стояли одноэтажные и многоэтажные дома, напоминавшие зубчатые стены крепости.

Дом, в котором жил Али Камал, был двухэтажным, но юноша вместе со своей семьей жил не на первом и не на втором этаже; лестница, к которой он направился, вела в подвал. В лицо ударил душный горячий воздух. Еще немного, и Эдита упала бы в обморок или от отвращения повернула назад, но, вспомнив о своем безвыходном положении, последовала за египтянином вниз по лестнице.

Там оказалось мрачное помещение с длинным коридором, от которого в обе стороны шли комнаты. По размеру помещение было больше, чем дом. Очевидно, весь Константинополь изрыт такими разветвленными лабиринтами, и, вероятно, никто не знает, для каких целей это было сделано.

Али Камал жил вместе со своей мамой и четырьмя сестрами в трех прилегавших друг к другу комнатах, свет в которые попадал через отверстие в потолке. Мать Али, Реа, была одета в черное, но ни в коем случае не бедно. На своем языке в двух словах Али Камал объяснил матери, кто такая Эдита и почему убежала от отца. Сначала Реа слушала сына с очевидным недоверием, но когда Али сказал ей, что Эдита нема, женщина подошла к ней и крепко обняла, словно девушка была ей родной дочерью.

Следующие несколько дней Эдита не выходила из своего укрытия. Она все больше и больше доверяла Реа. Несмотря на то что они не могли разговаривать, женщины очень хорошо понимали друг друга. Дочери Реа, самой младшей из которых было девять лет, каждое утро в девять часов отправлялись на работу в мастерскую, где ткали ковры. Али Камал тоже уходил всегда в одно и то же время. Он давно уже признался Эдите, что, как и предполагал Мельцер, состоял на службе на складе, на который работала банда воров.

Однажды вечером Али Камал пришел домой очень взволнованный. В гавани все только и говорили о том, что турецкий султан Мурат планирует очередное нападение на город. Ходили слухи, что шпионы императора видели движение войск к западу от городских стен, а по Дарданеллам приближался флот из тридцати кораблей без флагов.

Константинополь был последним христианским бастионом на востоке, золотым островом в империи безбожников, и слабый император Иоанн Палеолог давно подозревал, что дни его империи сочтены. В отчаянии он просил помощи у Папы Римского, предал собственную веру и перешел в католицизм; да, он согласился даже на объединение византийской и римской Церкви в надежде, что Папа пришлет ему на помощь свои войска. Но тот предпочел остаться в стороне.

На улицах византийцы рассказывали ужасные истории о жестокости турок. Мол, они грабили и разоряли, насиловали женщин и убивали детей. Места на кораблях, отплывавших в Венецию и Геную, стали цениться на вес золота. Дома и роскошные виллы продавались за символическую цену, а хлеб и мясо неимоверно подорожали.

Реа, мать Али, была вне себя, когда сын рассказал ей о приближении турок. Хотя семья была мусульманской веры, в глазах турок они все равно были безбожниками и предателями. Али Камал пытался успокоить мать. Он говорил, что сделал все возможное, принял все необходимые меры, чтобы она вместе с сестрами уплыла на венецианском паруснике. А что касается Эдиты, то ей лучше вернуться к отцу.

Никогда! – заявила девушка. Скорее она наложит на себя руки.

Али Камал промолчал, поскольку не сомневался в твердости намерений Эдиты. Но тайком от нее он придумал план.

После трех дней бесплодных поисков Михель так и не смог найти Эдиту, хотя прочесал город от Золотого Рога до Мраморного моря и от ипподрома на востоке до Большой стены на западе. Даже Али Камал, которого зеркальщик встретил в гавани, утверждал, что не видел девушки. Мельцер, совершенно расстроенный, ругая себя и весь свет, вернулся в гостиницу и поднялся в свою комнату.

Хозяин, опасавшийся за здоровье своего платежеспособного клиента, вежливо постучал в двери и поинтересовался, не желает ли тот послушать концерт двух виртуозов, брата и сестры. Оба венецианцы, поют просто великолепно. Мельцер отмахнулся. Одна мысль о музыке и обществе казалась ему отвратительной.

Но ведь они оба, настаивал хозяин, чудесно играют на лютне.

Лютня! Если играть на ней с чувством, подумал Мельцер, это будет самое лучшее в его теперешнем настроении. И, изменив свое решение, зеркальщик последовал за хозяином в переполненный общий зал. Хозяин ловко извлек откуда-то кресло и поставил его так, чтобы лицо Мельцера оказалось на одном уровне с лицом женщины, игравшей на лютне, и на расстоянии вытянутой руки от нее.

В бледном лице женщины было что-то от маски, и это придавало ей нездешнюю привлекательность, которой всегда славились венецианки. Шелковистые черные волосы были разделены на пробор и выгодно оттеняли набеленное лицо. И пока женщина пела о любви и тоске, ее грудь вздымалась и опускалась, словно морская волна. При этом венецианка так проникновенно смотрела на Мельцера, что зеркальщик не решался вздохнуть. Никогда прежде ему не доводилось видеть такой красивой женщины.

Подавленность и горе, терзавшие его все время со дня прибытия в Константинополь, куда-то исчезли. При виде восхитительной венецианки Мельцер поймал себя на мыслях, которых у него не было уже долгие годы, и им целиком и полностью завладело желание обнять красавицу и покрыть поцелуями ее алые губы.

Мельцер слушал песни и пожирал женщину глазами. Ему показалось, что у него дрожат колени; его тело, да и весь зал словно закачались. По рядам слушателей пробежало волнение. Подозрительную тишину разорвал звук взрыва. Стены дрогнули, с потолка посыпалась пыль. Инструмент лютнистки упал на пол, и, прежде чем Мельцер опомнился, венецианка бросилась к нему и спрятала лицо у него на коленях.

Сначала Мельцер подумал, что все это ему снится, настолько нереальной и гротескной показалась ему ситуация, и какое-то мгновение он наслаждался неожиданным ощущением. И только когда дверь распахнулась и чей-то взволнованный голос закричал: «Огонь! Турки идут!» – Михель осознал всю серьезность положения, схватил венецианку за плечо и вытолкал на улицу.

Пушечное ядро попало в дом напротив и подожгло его. Пламя вырывалось из окон, окрашивая улицу в розоватый свет. Из дома выбежала женщина, она тащила за собой двоих детей и отчаянно звала третьего. Соседи тушили очаг пожара, пытаясь остановить распространение огня. Не хватало воды.

Со всех сторон на улицу хлынули зеваки, чтобы поглядеть на горящий дом. Все сжимали кулаки и кричали:

– Проклятые турки!

– Безбожники!

– Господь их накажет!

Мельцер по-прежнему обнимал лютнистку, которая как завороженная глядела на огонь.

– Они всех нас убьют! – пробормотала она, не отводя взгляда от пожарища.

Хотя зеркальщик услышал ее голос, слов он не понял. Поэтому его ответ прозвучал несколько странно, учитывая ситуацию:

– Я хотел бы еще раз услышать, как вы поете под аккомпанемент лютни, прекрасная венецианка. – Говоря это, он чувствовал себя словно на палубе качающегося корабля.

Сильным движением лютнистка вырвалась из объятий Мельцера.

Тот испуганно отпрянул.

– Почему вы смотрели на меня, словно я какое-то чудо света?

– Простите, если мой взгляд обидел вас, – ответил Мельцер, – но мои глаза никогда еще не видели столь прелестной женщины. Наверняка такие комплименты для вас не внове.

– Какой женщине неприятно слышать комплименты, чужеземец?

– Не называйте меня чужеземцем, прекрасная венецианка, я Михель Мельцер, зеркальщик из Майнца. А как зовут вас?

Но прежде чем лютнистка успела ответить, в разговор вмешался ее брат.

– Убирайся домой! – грубо закричал он. – Не болтай с незнакомыми мужчинами! – Он схватил сестру за руку и утащил прочь.

Уходя, венецианка обернулась и крикнула Мельцеру:

– Меня зовут Симонетта! – И красавица исчезла.

Мельцер глядел ей вслед с таким видом, словно она была неземным существом.

Тем временем пламя с горящего дома угрожало перекинуться на первый этаж гостиницы. И пока помощники пытались остановить огонь, не дать ему распространиться, из окрестных пивнушек и ближайших переулков сбегалось все больше зевак, чтобы поглазеть на пожар. По улице неслась дико орущая толпа. К зевакам присоединялись призрачные фигуры, которых в Константинополе было больше, чем в любом другом городе. Пользуясь ситуацией, они занимались своим ремеслом: с помощью острых ножей на удивление хладнокровно воры резали богатые платья, чтобы добраться до содержимого карманов и кошелей. Красотки и банщицы протискивались к одиноко стоящим мужчинам, щеголяя зашнурованными корсажами. А агенты различных партий, которые заправляли жизнью на Золотом Роге: императорской, венецианской, генуэзской – ходили слухи, что в стенах города у турок уже есть шпионы, – следили за этой суматохой с нескрываемым восхищением.

Мельцер был убежден, что среди этих людей он непременно найдет свою дочь Эдиту, поэтому протискивался сквозь толпу, обращая внимание на юных девушек. Но все его старания были напрасны.

С громким треском, выбросив вверх столб огня, подобный извержению вулкана, рухнула крыша, и теперь было вполне вероятно, что огонь все же перекинется на соседние дома. И пока зеваки хлопали в ладоши и громко кричали, чтобы грандиозный фейерверк наконец закончился, произошло нечто неожиданное, по крайней мере для Мельцера. Орущая же толпа, казалось, только этого и ждала.

Закругленное арочное окно, закрытое ставнями до самой земли, которые, как подозревал Мельцер, никогда не открывались, распахнулось, словно внутри дома что-то взорвалось, и на головы людям вместе с горячим ветром полетели листки бумаги, похожие на осеннюю листву. Мужчины и женщины засмеялись и стали прыгать, чтобы поймать их.

Таким образом зеркальщику тоже достался один листок, исписанный, насколько он мог судить, каллиграфическим почерком. Но листок так сильно обуглился, что прочесть его было практически невозможно. Мельцер удивился еще больше, когда из ворот дома высыпали пятеро китайцев. Они стали вытаскивать таинственные колеса, деревянные ящики, сундуки и стопки пергамента и уносить в безопасное место. И хотя для европейцев все китайцы выглядят одинаково, Мельцер был уверен, что двое из них были причастны к его похищению.

Несмотря на то что спасение имущества вызвало большой интерес, никто из зевак и пальцем не пошевелил. Все как зачарованные наблюдали за беготней китайцев, которые сваливали в кучу все, что было в доме напротив.

Большинство людей уже забыли о том, что весь этот ночной спектакль – результат нападения турок, когда небо разорвала молния и неподалеку упало второе пушечное ядро. Последовал еще один взрыв, следом за ним – еще. Тут зазвонили колокола на всех церквях. Небо окрасилось в кроваво-красный цвет. Только теперь зеваки осознали всю серьезность положения.

Люди, словно ополоумев, бросились бежать по улицам. Кривая улочка, ведущая к гавани Элеутериос, оказалась запружена повозками. Извозчики били без разбору людей и животных в упряжи. На всех языках кричали:

– Турки идут! Спасайся кто может!

Когда улица перед горящим домом постепенно опустела, верхний этаж рухнул и тяжелые перекрытия поглотил огонь. Через час от таинственного дома остались лишь чадящие руины.

Теперь возгласы ужаса: «Пожар!» – доносились отовсюду, и зеркальщик предпочел вернуться в свою комнату в гостинице. Тут ему навстречу – может, случайно, а может, нет – попался толстый медик. Крестьен Мейтенс был крайне взволнован и белым платком вытирал пот с покрасневшего лица.

– Нужно бежать отсюда! – Он покашливал и страшно ругался при этом, словно пытаясь прогнать едкий дым. – Вы не пойдете?

Мельцер отмахнулся.

– Я покину Константинополь только тогда, когда найду свою дочь.

– Да бросьте! – неожиданно возразил Мейтенс. – Кто знает, здесь ли еще ваша дочь? А если вы тут сгорите или если вас убьют турки, вы ничем не поможете своему ребенку.

В глубине души Мельцер был согласен с медиком, но не изменил своего намерения не покидать город и сказал:

– Я знаю, что в неоплатном долгу перед вами, но вернуть деньги сейчас не могу. Напишите долговое обязательство, и я подпишу его.

Мейтенс покачал головой.

– Об этом не может быть и речи. Мне доставило удовольствие сделать это, исключительно чтобы вызволить красивую девушку из сложной ситуации. – С этими словами он хлопнул ладонью по своему камзолу, который зазвенел, словно мешок, полный золота, и, смеясь, добавил: – Золото, слышите, зеркальщик, сотня дукатов из чистого золота!

Хотя его никто не спрашивал, Крестьен Мейтенс рассказал, что продал лейб-медику несчастного императора Иоганна Палеолога, худого словно щепка и постоянно мучимого приступами беспамятства и зуда в мозгу, три бутылочки тайной микстуры, благодаря которой он, Крестьен Мейтенс, знаменит во всей Европе. И, видите ли, раствор, который, кроме всего прочего, содержит утреннюю мочу жеребой кобылы – остальные ингредиенты он не будет называть по ряду причин – помог повелителю уже на другой день. К вящей радости придворного медика и всего двора, император после нескольких недель душевной слабости во всеуслышание поинтересовался, где живет его заклятый враг, султан Мурат, – в Индии или же в Китае. Эту любознательность приписали исключительно чудесной микстуре, а такие вещи, ухмыльнулся Мейтенс, приносят деньги. Сказав это, он снова заставил свой камзол зазвенеть и воскликнул:

– Спрашиваю последний раз, Мельцер! Вы идете или нет?

– Я остаюсь, – сказал зеркальщик.

Тесно прижавшись друг к другу, Эдита и сестры Али провели ночь у мерцающей свечи, в то время как Реа укладывала в тюк все самое необходимое. О сне нечего было и думать, ведь над высокими стенами свистели пушечные ядра турок. Али Камал, который был в семье вместо отца, рассказал, что у турок самые большие пушки в мире, достаточно точные, чтобы попасть в любую цель на земле, и такие мощные, что могут опрокинуть пирамиды. Им ни в коем случае нельзя выходить из дому, пока он не вернется.

Али Камалу нужно было обеспечить места на судне для своей матери, четырех сестер и Эдиты, не важно куда, главное подальше от этого города. То, что Константинополь рано или поздно окажется в руках турок, не сомневался никто. О времени, когда это должно случиться, спорили уже несколько лет, но сейчас каждый выстрел мог означать конец.

Юный египтянин скопил значительное состояние, которое теперь очень пригодилось в торгах с различными судовладельцами. И все же прямой путь – просто отправиться в гавань Элеутериос, сесть там на корабль и уплыть на юг – казался ему слишком опасным. Наводя справки, Али Камал узнал о человеке по имени Панайотис, который уже два года жил вне стен города и был в хороших отношениях с осаждающими город турками, поскольку выдал им подробности византийской защиты. Панайотис отрицал, что зарабатывает себе на жизнь, переправляя суда, – а насколько было известно, жил он неплохо. При этом, казалось, для него не составляло труда проникать через толстые стены и запертые ворота; Панайотис возникал то по одну сторону большой городской стены, то по другую, хотя ворота не открывались уже долгие годы. Благодаря этому о нем шла слава, что он якобы заключил сделку с дьяволом.

Для пособника дьявола Панайотис был слишком совестлив, к тому же таким слухам Али Камал не верил. И поскольку он знал людей – в первую очередь тех, кому не стоило доверять, – египтянин заплатил греку два гульдена вперед за обещание отвезти его мать, четырех сестер и Эдиту на корабле, плывущем в Венецию, который стоял на якоре за гаванью.

Местом встречи для беглецов была кузница неподалеку от церкви Святой Екатерины. Храм вплотную прилегал к Большой стене. Али вручил своей матери, Реа, достаточно денег, чтобы она смогла встать на ноги в Венеции. Он сам, сказал Али, поедет следом, как только позволят дела.

Прощание не обошлось без слез, и когда тяжелые железные ворота за ними захлопнулись, Эдита вздрогнула так, словно ее ударили плетью. Реа жестом попыталась успокоить ее. Панайотис был мужчиной средних лет, с гордой осанкой, но такими резкими манерами, что его никак нельзя было назвать представительным. От него веяло холодом. Его угловатый подбородок и опущенные вниз уголки рта выдавали в нем решительного человека. Резким голосом Панайотис велел неукоснительно следовать его указаниям.

За выступом стены, в кузне, в полу был сделан люк. Оттуда в непроглядную темень вела лестница. Девятилетняя девочка расплакалась, ей было страшно. Реа обняла дочку, пытаясь успокоить. У Эдиты тоже было тревожно на душе.

Панайотис раздал фонари и первым стал спускаться по лестнице. Выбитая в скале лестница, по которой можно было идти, только согнувшись в три погибели, вела круто вниз, прямо к пещере. Воздух в пещеру попадал через узкое отверстие. Из отверстия доносился далекий грохот канонады турецких пушек. Тут дорога разветвлялась, и Панайотис выбрал путь налево.

У Эдиты было такое впечатление, будто они идут под землей вдоль Большой стены. Догадка оказалась верной – после того как они с трудом поднялись по каменной лестнице вверх, беглецы вылезли через маленький, едва различимый лаз в стене. Они были за стенами Константинополя.

Их проводник, за все время пути не произнесший ни слова, потушил фонари, затем свистнул с помощью пальцев, и тут же откуда-то раздался ответ. В слабом свете луны к ним приблизилась повозка, запряженная мулами.

– Садитесь! – велел грек.

Едва Реа, дети и Эдита, вскарабкавшись на повозку, устроились на скамьях, как Панайотис, не сказав ни слова, исчез в том же самом лазе, откуда они только что вышли.

Реа взяла Эдиту за руку, словно желая сказать: все будет хорошо. Она полностью доверяла своему сыну Али.

Сначала повозка неслась в стороне от укрепленной дороги, не издавая громких звуков, по сухим лугам, меж суковатых деревьев, затем слегка в гору. Наконец беглецы свернули на полевую дорогу, которая в конце концов привела к морю. Перегруженная повозка опасно кренилась, потому что кучер, чтобы избежать лишнего шума, не использовал тормозной башмак. Они съехали в долину и остановились на ровном участке, откуда открывался вид на море. Там, в полумиле от повозки, в темноте притаился парусник.

Небо над городом сияло темно-красным и фиолетовым цветом, время от времени сверкали молнии, сопровождаемые ударами грома. Лодка переправляла беглецов к стоящему на якоре кораблю. Парусник, старый когг, был сильно погружен в воду. Насколько Эдита могла видеть в темноте, на борту теснились добрых две сотни человек.

Едва лодка подплыла к судну, навстречу прибывшим протянулось множество рук. Эдита ухватилась за толстую мужскую руку и подняла взгляд. Девушка застыла от ужаса. Она хотела закричать, но не смогла вымолвить ни слова. Мужчина, тянувший ее на борт, был медиком по имени Крестьен Мейтенс.

После трехдневного обстрела нападение турок, как и двадцать семь предыдущих, окончилось ничем, хотя разрушения от снарядов и ущерб от пожаров были теперь серьезнее, чем когда-либо прежде. Обессиленный император сказал, что окончание атаки – это победа его войск и результат выдающихся стратегических способностей африканского генерала конной армии Хамида Хармуди. Как и после всех прошлых нападений турок, Иоанн Палеолог объявил генеральную амнистию всем заключенным. К счастью, император не знал: героические усилия его войск заключались в том, что они вылили семь ведер смолы с северной стены, а подвиги генерала – в спасении шестидесяти лошадей из конюшен. Ни то ни другое не послужило обороне Византии: солдаты избавились от смолы, думая, что это испортившийся мед, а лошадям пришлось сменить конюшню, потому что несколько дней назад в распоряжение города поступили шестьдесят молочных коров с острова Эвбеи.

Война, которая уже вошла у византийцев в привычку и скрашивала серые будни (главное, чтобы в тебя самого не попало турецкое ядро), до смерти перепугала Михеля Мельцера. Зеркальщик боялся не столько за собственную жизнь, сколько за жизнь Эдиты. Неизвестность и тревога о судьбе дочери наложили отпечаток на его облик, и даже глаза Мельцера, обычно хитро поблескивавшие, теперь казались такими грустными, что он сам испугался, поглядев в зеркало, которое привез с собой.

К счастью, Мельцер захватил одно из тех выпуклых зеркал, что делали людей, смотревшихся в них, упитанными и здоровыми, как после семи урожайных лет, – иллюзия, конечно, но в тяжелые времена человек живет иллюзиями. Поэтому зеркальщик некоторое время разглядывал себя в зеркале, затем выключил свет и уснул.

Этой ночью, пятой с начала атаки турок, Мельцер наконец уснул крепко. Сон, который приснился ему, был не из тех, что вызывают обильную потливость, напротив, он вернул зеркальщику хорошее настроение и подарил новую надежду. Мельцеру снилось, что Иоанн Палеолог, император Константинополя, о котором говорили, что он не находит себе места, тревожась о судьбе города, приказал убрать из дворца все зеркала, поскольку не мог выносить собственного вида. Якобы император худ как щепка и носит на себе три слоя одежды, чтобы быть заметнее. И этот человек призвал (так снилось Мельцеру) зеркальщика к себе во дворец и попросил поглядеться в выпуклое зеркало.

На следующее утро Мельцер проснулся в приподнятом настроении и первым делом бросил долгий и пристальный взгляд в свое выпуклое зеркало. Затем он надел самую лучшую одежду и вместе с этим зеркалом отправился во дворец.

Дворец был расположен на высоком плато вдалеке от густонаселенных кварталов города, где торговая жизнь била ключом. Разрозненные здания, словно бы случайно сгруппированные в императорский дворец, отличались от дворцов богачей, в основном определявших облик города. Отличие заключалось в том, что на зданиях императорского дворца вместо обычных крыш были купола и из-за этого они походили на грибное семейство. Дворец поражал сказочной роскошью, и ни папский дворец в Риме, ни Дворец дожей в Венеции не могли сравниться с этим чудом архитектуры.

Восточно-римские императоры, изысканный вкус которых не имел ничего общего с мещански ограниченными предпочтениями немецких архитекторов (те все здания, будь то дворец, кафедральный собор или курятник, строили по одной и той же схеме), с большим удовольствием перенимали характерные черты других стран, изменяя их. Так, деревянные половицы украшали не пол, а потолок. Ковры тоже не лежали на полу, а, как правило, висели на стенах. Колонны, которые в других странах служили для того, чтобы поддерживать здания, здесь могли закончиться на середине и вообще не имели никакой очевидной цели, а мраморные лестницы, которые на западе обычно делали широкими и пологими, на востоке чаще всего были узкими и крутыми.

Все жители Византии обладали правом каждое утро посещать своего императора, если они говорили по-гречески, обладали манерами византийца, исповедовали православие и способны были изложить свое дело за то время, пока опустошается стакан. Хотя Михель Мельцер не соответствовал ни одному из этих требований и дворецкий, который отвечал за протокол, отнесся к нему с недоверием, зеркальщик не отступал. Когда Мельцер прямо заявил, что хочет предложить императору чудодейственное зеркало, ответом был хохот и насмешки; ему пояснили, что император Иоанн Палеолог шарахается от всякого зеркала как черт от ладана.

«Это мне известно, – ответил Мельцер, – но зеркало, которое есть у меня для императора, не обычное, а волшебное и сделано для того, чтобы вернуть человеку радость жизни». После этих слов дворецкий и настойчивый посетитель пустились в такой жаркий спор, что их слова были слышны в комнате, где император, сидя на мраморном троне и грея ноги о старую полосатую кошку, принимал просителей.

Иоанн Палеолог поинтересовался о причине шума и получил ответ, что латинянин или франк – бог его знает, откуда он взялся – хочет с помощью зеркала вернуть императора к жизни. Иоанн был туговат на ухо и не расслышал, с помощью чего должно произойти чудесное исцеление, но любое средство, творящее чудеса, вызывало у него интерес, поэтому он велел привести чужеземца.

Человеку из Майнца никогда прежде не доводилось встречаться с императорами, тем более с восточными, которые к тому же боятся зеркал. Поэтому, приближаясь к мраморному трону, Мельцер держал заветную вещь двумя руками за спиной, одновременно делая несколько неуклюжие поклоны.

Дворецкий Алексиос взял на себя роль посредника между посетителем и императором.

Зеркальщик пояснил, что он приехал из Майнца, где уже достиг значительных успехов благодаря своим чудодейственным зеркалам.

– Зеркала? – переспросил император. – Действительно ли вы сказали «зеркала» и разве не известно вам, что…

– Известно-известно, – перебил Мельцер императора, прежде чем тот успел пуститься в бесконечные рассуждения, – каждый верующий византиец, который к тому же обладает хорошими манерами, знает о предпочтениях его величества, но я хочу предложить императору не обычное зеркало, которое отражает презренную действительность. Мой шедевр шлифовального искусства обладает чудодейственными свойствами: исцеляет больных, а тем, на чьем лице только что были написаны хворь и страдания, придает здоровый вид, словно у греческого кулачного бойца. – И с этими словами Мельцер протянул императору выпуклое зеркало.

Иоанн Палеолог с отвращением отвернулся. Он, словно тщеславная женщина, не решающаяся посмотреть правде в глаза, искоса поглядел в зеркало. Но постепенно, очень медленно, сияющая поверхность магическим образом стала притягивать его, и император устремил взгляд в зеркало, показавшее ему полное здоровое лицо. Иоанн ощупал свои впалые щеки пальцами, словно не веря тому, что видит, а потом испустил радостный крик. Последний раз подобный звук здесь слышали семнадцать лет назад, когда турки-перебежчики возвестили о смерти султана Мурата, что впоследствии оказалось ложью.

Михель Мельцер увидел восторг императора, который, счастливо улыбаясь, стоял на худых длинных ногах, похожий на аиста. Зеркальщик сделал единственно верный в данной ситуации ход: он подарил чудесное зеркало Иоанну Палеологу. Тот щедро вознаградил зеркальщика и пригласил его на следующий день к себе во дворец. Император поставил только одно условие: отныне Мельцер не имеет права делать подобные зеркала ни для кого, даже для самого себя.

Так у зеркальщика внезапно появилась возможность оплатить долг медику Мейтенсу, но того, равно как и Эдиты, и след простыл.

Потрясенный таким стечением обстоятельств, зеркальщик вернулся в «Toro Nero». Упав на кровать, он дал волю слезам.

И до смерти испугался, когда, открыв глаза, увидел склоненное над ним лицо китайца по имени Лин Тао.

– Я не хотел напугать вас! – Посланник улыбнулся и продолжил на своем певучем наречии: – Не хотите ли немного послушать меня, мастер Мельцер из Майнца?

Мельцер расстроенно ответил:

– Что же мне еще остается? Но что вам нужно?

Лин Тао придвинул стул, расправил свое сверкающее одеяние и начал обстоятельно рассказывать:

– Знаете ли, мастер Мельцер из Майнца, судьба порой изменчива – так говорят, кажется, у вас на Западе. То она благосклонна к вам, то на вас обрушиваются житейские неприятности. В таком случае необходима помощь человека, способного действовать.

Зеркальщик поднялся. Его удивило то, как бегло Лин Тао говорил по-гречески, хотя во время их первой встречи он с трудом подбирал слова. Вероятно, тогда китаец притворялся. Что же он задумал?

Мастер Лин Тао предвосхитил его вопрос, продолжив:

– Видите ли, дом напротив, в который попало ядро турецкой пушки, был необычным домом, хотя там и жили люди…

– Рассказывали разное, – вставил Мельцер, – о чудесах, магии, колдовстве, и многие считают, что вражеское попадание – это Божья кара. Сам я никогда в это не верил. И только когда я своими глазами увидел, что именно спасали от пожара, мне стало ясно: за закрытыми ставнями проводили эксперименты с искусственным шрифтом. Я прав?

Китаец развел руками, словно хотел сказать: да вы уже и сами все знаете! И наконец ответил:

– Что мне еще сказать вам, мастер Мельцер? Вы слишком хитры, поэтому долгое вступление ни к чему. Перейду сразу к делу: во время пожара была полностью уничтожена вся мастерская, но гораздо больше, чем утрата мастерской, нас печалит то, что уничтожены глиняные кубики. Они лопнули в огне и превратились в пыль.

– Вы имеете в виду те кубики, у которых на одной из граней буквы?

Китаец кивнул, и Мельцер начал понимать, почему Лин Тао разыскал его.

– Вы помните наш разговор в миссии? – спросил мастер Лин Тао с подчеркнутой любезностью.

– Я никогда его не забуду! – взволнованно воскликнул зеркальщик. – Разве я не говорил тогда, что кубики из свинца и олова будут прочнее, чем из глины? Разве не говорил?

– Конечно, говорили, мастер Мельцер. Но ведь свинец и олово тоже погибли бы в пламени пожара. Что волнует меня и моих друзей, так это вопрос: как нам раздобыть новые буквы? Потребовалось три года, чтобы наши резчики по камню изготовили все двадцать шесть букв вашего алфавита, вырезали их, отлили форму и изготовили достаточное количество глиняных кубиков. И еще год на то, чтобы откорректировать текст – этим занимался странствующий итальянский монах. Его помощь потребовалась потому, что большинство букв напоминали скорее китайское письмо, чем латинское. Поверьте мне, китайцам так же трудно воспринимать ваши знаки письма, как вам – китайские.

Мельцер встал с постели, сложил руки за спиной и стал ходить взад-вперед по комнате.

– Если я вас правильно понимаю, мастер Лин Тао, вы предлагаете мне сделать для вас новые буквы. Но это – предположим, что я соглашусь, – длительная работа, для выполнения которой понадобится, конечно, не три и не четыре года, но все же полгодика точно.

Тут китайский посол полез в левый карман своей одежды, вынул кошель и высыпал его содержимое на разбросанную постель. Добрая сотня золотых дукатов лежала, поблескивая, на постели.

Мельцер испугался. В первую очередь он испугался потому, что всего лишь несколько часов назад получил почти такую же сумму от императора Иоанна Палеолога. Зеркальщик спрашивал себя, не спит ли он и не снится ли ему все это и почему бывают времена, когда счастье буквально обрушивается на человека.

Певучий голос Лин Тао вернул его к действительности.

– Не полгода, мастер Мельцер. Семь дней, одна неделя. – И прежде чем Михель Мельцер успел возразить, что у Лин Тао, видать, не все в порядке с головой, раз он этого требует, китаец опустил руку в правый карман, вынул оттуда второй кошель и начал выкладывать на стол три-четыре дюжины букв с такой осторожностью, словно это были драгоценные камни. На лице его блуждала счастливая улыбка.

– Уцелел один-единственный комплект букв, – заметил Лин Тао, не глядя на зеркальщика. – Я хранил его в миссии, словно знал о том, что случится.

– Кажется, так и есть, мастер Лин Тао. В любом случае, это меняет дело. Для того чтобы скопировать буквы и отлить их из свинца и олова, не потребуется слишком много усилий, если предположить, что мы найдем мастерскую с плавильными формами. Но сделать все это за семь дней кажется мне невозможным. К чему такая спешка?

Тут китаец поднялся и подошел к Михелю Мельцеру вплотную, словно собирался доверить ему очень важную тайну.

– Через десять дней из гавани в Венецию уходит корабль. Его груз адресован Папе Римскому. Там будет бумага, только бумага, но цениться она станет на вес золота. Там будет десять тысяч индульгенций, которые заказал Папа. Десять тысяч! Понимаете ли вы, что это значит?

– Могу себе представить, мастер Лин Тао. Если понтифик потребует пусть даже по десять гульденов за каждую – а для некоторых отпущение грехов стоит гораздо дороже, – Его Святейшество заработает на этом… Боже мой, да такого числа нет!

– Теперь вы понимаете, почему надо спешить?

– О да, – ответил Мельцер, – прежде всего когда думаю о плате за работу. При цене всего один гульден за индульгенцию для вас это составило бы десять тысяч гульденов…

– …десятая доля вам, если удастся сделать буквы.

Не веря своим ушам, Мельцер поглядел на китайца, затем поднял обе руки и развел пальцы.

– Тысяча гульденов, мастер Лин Тао?

– Верно! – бесстрастно ответил тот. – Тысяча. А это, – он указал глазами на кучку дукатов, лежавшую на постели, – всего лишь задаток.

Зеркальщик удивленно покачал головой. Цифры всегда смущали его ум, особенно когда речь шла о деньгах. Мельцер считал деньги выдумкой дьявола. Если их нет, человек вынужден добывать их тяжким трудом. Но если они есть, – а зеркальщику довелось пережить обе ситуации, – то нужно заботиться о том, чтобы они не утекли сквозь пальцы, что гораздо труднее, чем достать их.

– Я бы, – задумчиво начал Михель Мельцер, – охотно помог вам, мастер Лин Тао, но ваша затея требует огромных затрат!

– Это не должно волновать вас, – слегка раздраженно ответил китайский посланник. – Скажите, согласны ли вы на обещанную плату и готовы ли взяться за выполнение этого поручения?

– Ну конечно же, – воскликнул Мельцер, – если вы создадите все условия! Мне нужна плавильная печь, дерево – ясень или бук – свинец, олово и сурьма и немало глины высшего сорта. Кроме этого, деревянная рама и пресс, решетка для сушки и сундуки, столько, сколько можете достать. И все это к завтрашнему дню!

– Хорошо, – спокойно ответил Лин Тао.

Зеркальщик удивленно поглядел на китайца, словно тот не расслышал его слов.

– Я сказал «к завтрашнему дню», – повторил Мельцер.

– Я так и понял. Спрячьте ваши деньги в безопасное место и следуйте за мной!

Мельцер послушался и направился за своим провожатым. Они дошли до полуразрушенной церкви к северу от Августиноса, где жили котельщики, стеклодувы и оловянщики. Портал здания был заколочен тяжелыми балками, словно неприступная крепость. Но под козырьком справа была дверь, ведущая внутрь.

Прошло некоторое время, прежде чем глаза Мельцера привыкли к темноте, царившей в церкви. Он замер от удивления: вместо алтаря здесь возвышалась высокая плавильная печь с местом для котла и высоким дымоходом высотой с колонну в соборе. Стволы деревьев и слитки свинца, меди и олова лежали целыми стопками, готовые к использованию. В поперечном нефе стояли две бумажные фабрики. Они были больше, чем те, что Мельцеру когда-либо доводилось видеть, и, кажется, уже сослужили неплохую службу: в боковых продольных нефах лежали высокие стопки неразрезанной бумаги. Добрая дюжина прессов и веретен толщиной с молодое деревце находились рядом, в главном нефе. А там, где раньше был вход в церковь, стояли столы с деревянными рамами, а также сундуки и ящики, числом около сотни, и двенадцать чанов с глиной.

– Что все это значит, мастер Лин Тао? – беспомощно спросил Мельцер, и его голос эхом отразился от голых стен. – Кажется, вы в сговоре с дьяволом! – Мельцер повернулся. Лин Тао и след простыл.

– Куда вы спрятались, мастер Лин Тао? – крикнул Мельцер, поскольку ситуация показалась ему жутковатой.

Тут голос посланника прозвучал с небольшого возвышения над входом, и зеркальщик, подняв глаза вверх, увидел Лин Тао, перегнувшегося через каменные перила.

– Это, – ответил он, – не дьявольские козни, а лаборатория мастера Лин Тао, и она даст мне больше власти, чем у турок с их пушками и генуэзцев с их кораблями. Да, даже Папе с его благочестивыми обещаниями придется склониться перед этой властью. И власть эта – искусственное письмо. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Да, то есть нет, – растерянно ответил Мельцер. – Я вижу только материал и инструменты в таком количестве, какого не видел никогда. Всемогущий Боже, да вам нужна сотня людей, чтобы привести все в движение!

– Сотня? – Лин Тао хотел засмеяться, но сильно закашлялся. – Когда начнется работа, здесь будут трудиться четыре сотни рабочих, по двести в смену, днем и ночью. Люди готовы и ждут, когда вы приступите. Не хватает только букв.

– Теперь я понимаю, – сказал Мельцер.

Лин Тао спустился с возвышения и подошел к зеркальщику.

– Не знаю, понимаете ли вы все, мастер Мельцер, но вы не выйдете из этой лаборатории, пока не отольете нужные буквы. Я совершенно серьезно.

Так зеркальщик из Майнца той же ночью приступил к копированию глиняных букв. Работа потребовала гораздо меньше усилий, чем он ожидал. Для литья Мельцер выбрал тот же сплав, который использовал для своих зеркал: восемьдесят две части свинца, девять частей олова, шесть – сурьмы и три части меди. Но все это оставалось его тайной.

За два дня и две ночи он спал всего три часа. Мельцер отлил столько букв, что их хватало на то, чтобы начать насаживать латинский текст индульгенции в зеркальном отображении на плоскую клетку: около девятисот кубиков-букв, обрамленных в дерево, направленных против плотской страсти и всех иных грехов.

Как только была готова первая пластинка с текстом, Мельцер сделал вторую, третью и четвертую. Затем китайцы, которые владели этим искусством, принялись за печать. Процесс ничем не отличался от того, что Мельцер видел у резчиков по дереву в Майнце, печатавших на мягкой бумаге изображения святых с благочестивыми текстами, которые были вырезаны на дереве и жирно намазаны сажей. Зеркальщик делал все новые и новые буквы, выстраивал их в порядке появления в индульгенции, пока наконец не набралось двенадцать клише.

Лин Тао, казалось, удивился выдержке и ожесточению, с которыми зеркальщик выполнял свою работу. Китаец сказал:

– Мастер Мельцер, может быть, по виду вы и европеец, но у вас душа китайца.

Мельцер не понял, что имел в виду Лин Тао, и рассмеялся.

– Вы хотите сказать, что моими предками, вероятно, были китайцы?

– Нет, я не это имел в виду. Мне кажется, что ваш характер сродни характеру китайцев. Европейцы преданы Богу, но противостоят судьбе. Китайцы же, напротив, преданы судьбе, но противостоят Богу.

– Этого я не понимаю.

– Ну, я хочу сказать, что мы, китайцы, хоть и подчиняемся течению жизни, но если нужно сделать невозможное, мы не позволим ни одной силе мира помешать нам. Я никогда не думал, что вы способны справиться с поставленной задачей за такое короткое время.

Мельцер пожал плечами, словно хотел сказать: в таком случае вы недооценили меня, мастер Лин Тао.

В тот же миг громкий крик заглушил шум плавильной печи и поскрипывание печатного пресса, и к Лин Тао приблизился высокий мужчина в длинном черном плаще и с капюшоном на голове, сопровождаемый бурно протестовавшим китайцем. Лин Тао был удивлен внезапным появлением незнакомца, ведь маленькая боковая дверь находилась под тщательным наблюдением. Лин Тао возмущенно вскричал:

– Как вы сюда попали, чужак, и что вам здесь нужно?!

Незнакомец подобрал полы своего плаща, изящно приставил левую ногу к правой, поклонился и грациозным движением отбросил накидку в сторону, так что стали видны завязанные на коленях панталоны и сверкающий золотым шитьем камзол. При этом непрошеный гость произнес:

– Простите, мастер Лин Тао, что я вошел без вашего позволения, но этот пес в обличье стражника отказался сообщить о моем прибытии! – Человек в плаще вытянул левую руку, указав на своего преследователя. (Нетрудно было понять, что рука эта сделана не из плоти и крови, а из дерева.) И добавил:

– Мое имя – Энрико Коззани, я посланник республики Генуя.

Лин Тао отпрянул, сбитый с толку манерами незваного гостя. Похоже, присутствие в лаборатории генуэзца было нежелательным, и китаец сердито ответил:

– Не припомню, чтобы я приглашал вас, генуэзец!

– Нет, наверняка не приглашали, мастер Лин Тао.

– Откуда вам известно мое имя?

– Господин, – неохотно ответил Коззани, – я посланник Супербы. Так называют республику Генуя, а «ла суперба» означает «великая», «великолепная», «могущественная». Это значит, что от нас, генуэзцев, не скроется ничто из происходящего в этом мире. Вы меня понимаете? – При этом генуэзец подмигнул мастеру Лин Тао.

– Нет, – ответил китаец. – Боюсь, генуэзец, вам придется выразиться яснее.

Коззани засмеялся и окинул взглядом рабочих, станки, с которых размеренно сходили индульгенции.

– Ну, – произнес он, – от шпионов республики Генуя не укрылось, что в далеком Китае было сделано открытие, призванное изменить мир. Вы научились писать быстрее, чем тысяча монахов, и притом с точностью, доступной только автору труда.

Но казалось, ничто не может вывести Лин Тао из равновесия. Он закатил рукава своего плаща и сказал по обыкновению певуче, хитро поблескивая глазами:

– Да-да, европейцы думают, что это они основоположники культуры, но китайская культура не только старше, она также превосходит вашу в изобретательности.

Генуэзский посланник вздохнул.

– Мастер Лин Тао, мне все равно, хитрее китайцы, чем европейцы, или европейцы хитрее, чем китайцы. Суперба отправила меня в Константинополь, чтобы я привез вашу тайну в Геную. Видите ли, мы, генуэзцы, богаты и могущественны, наши корабли пересекают все моря мира. Мы предпочитаем торговать, а торговать – значит разговаривать, для размышлений остается мало времени. Вы же, китайцы, – так говорят наши шпионы – бедны, власть ваша ограничена, но зато у вас есть мудрецы и много времени для размышлений. Я не стану ходить вокруг да около: разрешите нам воспользоваться вашим открытием, и мы вознаградим вас по-царски. Назовите ваши условия!

Зеркальщик молча наблюдал за переговорами, но теперь испугался, что мастер Лин Тао согласится на предложение генуэзца. В первую очередь Мельцер опасался, что если Лин Тао откроет генуэзцу тайну, он, Михель Мельцер, останется не у дел.

Поэтому Мельцер подошел к генуэзскому посланнику, представился и произнес:

– Многоуважаемый мэтр Коззани, в деле, о котором идет речь, мне тоже нужно кое-что сказать, поскольку, даже овладев тайной, вы еще долго не сможете освоить производство букв.

Коззани вопросительно поглядел на китайца.

Лин Тао кивнул.

Тогда генуэзский посланник сказал, обращаясь к зеркальщику:

– В таком случае назовите ваши условия.

Нерешительный в подобных делах Мельцер покачал головой:

– На данный момент мы не думаем о том, чтобы продать тайну искусственного письма. Кроме того, уже есть заинтересованное лицо, предложение которого наверняка превосходит возможности даже баснословно богатых генуэзцев.

– Позвольте, я угадаю, – перебил его Коззани. – Папа Римский. Забудьте о нем. С больным слабаком сделок не заключают.

Мельцер рассмеялся, хоть ему и не понравилось высокомерие посланника.

– Генуэзцы не любят Пап, мэтр Коззани?

– Понтифик заслуживает скорее сочувствия. Он – жертва могущественного дворянства из своего окружения. Когда в Ферраре вспыхнула чума, Папа перенес Церковный Собор во Флоренцию, вместо того чтобы перенести его в Рим, поскольку боялся возвращаться в Ватикан. Но сейчас, говорят, он выразил желание снова отправиться в Рим, поскольку казна его опустела.

– Это известно. Но вам не стоит беспокоиться о Папе, мэтр Коззани. Вера – всегда прибыльный товар.

Лин Тао с недоверием следил за разговором Мельцера и опытного генуэзца. Китаец смущенно кружил вокруг них, пока ему наконец не пришла в голову спасительная мысль. Он попросил генуэзского посланника прийти завтра, поскольку нужно все обдумать. И таким образом Лин Тао немедленно выпроводил Коззани из лаборатории.

Тем временем печать индульгенций продвинулась так далеко вперед, что мастер Лин Тао уже не сомневался: он сможет предоставить заказ в срок, указанный папским легатом. Добрая половина необходимых экземпляров была уже сложена и упакована. Поэтому Мельцер из предосторожности велел убрать все подозрительные инструменты и приборы, чтобы никто ни о чем не догадался. Зеркальщик отложил часть изготовленных букв на всякий случай, но не сказал об этом даже китайцу.

Следующий день навсегда останется у меня в памяти, и я замечаю, как дрожат мои руки и губы при воспоминании о том утре.

Лето было жарким, и солнце, так же как и сегодня, заливало потоками света комнату, нашу лабораторию, где пахло жиром, дымом и сажей. К моему удивлению, мастер Лин Тао не поставил меня в известность, как он собирается договариваться с генуэзцем. А о том, что он собирается договариваться, можно было заключить из того, что китаец попросил посланника Супербы прийти еще раз.

Но как же я был удивлен, когда на следующий день появился не только посланник Энрико Коззани из Генуи. За ним следовала худощавая фигура в богатой бархатной одежде, которую я уже видел из окна в доме китайца, после того как стал свидетелем разговора. Имя я не мог вспомнить, но чужестранец представился как Альбертус ди Кремона, легат Его Святейшества Папы.

Мы еще приветствовали друг друга, когда отворилась дверь и вошел третий – незнакомый мне мужчина, внешность которого, однако, отпечаталась в моей памяти так, словно все это было вчера.

Если генуэзского посланника можно было обвинить в определенном тщеславии, то этот человек был воплощением самовлюбленности: полный нарцисс на тоненьких ножках, затянутых в тончайшие зеленые шелковые чулки до колен. Панталоны незнакомца начинались там, где заканчивались чулки. Чтобы подчеркнуть свою элегантность, мужчина носил разноцветные туфли – одну красную, другую зеленую – столь узенькие, что ему, вероятно, пришлось немало потрудиться, чтобы влезть в них. С пояса, настолько широкого, что он мог служить знатной даме корсажем, свисал пушистый хвост ласки, такой же точно, как и тот, что носил Беллафинтус, магистр с Большой горы в Майнце. Верхнее платье с пышными рукавами из мягкой шершавой кожи едва доходило до верха живота. Никогда прежде мне не приходилось видеть столь необычно одетых людей.

Фелипе Лопез Мелендез (так звали незнакомца, умолявшего Лин Тао о встрече) прибыл из Сарагосы. Он был медиком и придворным астрологом короля Арагонии и, кроме того, его же сватом. Но все это выяснилось позже. Дон Фелипе подчеркнул, что прибыл по поручению своего короля Альфонса Великодушного, сына Фердинанда, завоевателя Неаполя и вернейшего союзника Византии в борьбе с турками.

Тем утром передо мной стояли три человека, трое мужчин самого разного происхождения, но всех их интересовало одно. Теперь же, спустя много лет, я знаю, что там незримо присутствовал еще и четвертый, тот, в существование которого я до тех пор не верил, – дьявол.

Можете смеяться над моими словами, расценить их как болтовню сумасшедшего старика, но мне все равно. Дайте сначала рассказать о том, что было дальше, и вы согласитесь со мной: с того самого дня к делу приложил руку дьявол. Оглядываясь назад, можно сказать, что дьявол – а он ни в коем случае не глуп – раньше других догадался, какие возможности появляются благодаря этому открытию, и сделал искусственное письмо своей собственностью.

Спросите, если хотите, почему именно это искусство называют черным, и никто вам не ответит. Дело не в черноте сажи, которой печатают, поскольку резчики по дереву, использующие тот же жир, и уже давно, будут только благодарны, если вы скажете, что они занимаются «черным искусством». Нет, сам дьявол обеспечил такое название, когда тем утром взял тетрадь у нас из рук; да, сам дьявол.

Ведь едва благородные господа очутились в нашей лаборатории – печи и прессы были намеренно выключены, – как папский легат начал браниться. Он обвинил мастера Лин Тао в нечестности, поскольку тот посвятил в тайну меня, чужестранца, да еще и немца вдобавок, когда он, Альбертус ди Кремона, ясно выразился, что нужно хранить все в строжайшей тайне.

Мне даже не пришлось защищаться. За это, к моему огромному облегчению, принялся мастер Лин Тао, используя свой острый язык. Он начал бранить худощавого попа за непонимание искусственного письма, которое, доведенное до совершенства, требовало искусности и знаний опытного ремесленника. Если это неверно, ему следовало задействовать всех имеющихся монахов, чтобы обеспечить выполнение его заказа, и тогда Лин Тао посмотрит, в каком случае секретность будет соблюдена лучше.

Когда Альбертус ди Кремона узнал имена двух других посетителей, а также то, что их тоже интересует искусственное письмо, завязалась ожесточенная перепалка, в которой я поначалу не захотел принять участия. С одной стороны, потому, что мое красноречие сильно уступало красноречию остальных, с другой – мне не хотелось произносить те же непотребные слова, которыми обменивались благородные господа.

Громче всех кричал дон Фелипе Мелендез, находившийся слева от меня и без обиняков заявивший, что у него и у его короля достаточно власти и средств, чтобы купить любое искусство в мире, а если понадобится, то и взять силой. Прямо напротив меня и рядом с Мелендезом отчаянно жестикулировал его преосвященство папский легат, словно пытался изгнать беса из своих противников. Справа от меня мэтр Коззани, посланник республики Генуя, сыпал грязными ругательствами в адрес Мелендеза и с угрозой напоминал о том, что войны начинались и по более ничтожному поводу. Стоявший справа от него, напротив меня, мастер Лин Тао, казалось, был спокойствием во плоти; да, взволнованность чужестранцев его даже забавляла. Так мы и стояли в кругу друг напротив друга, и я описал все это так подробно затем, чтобы вы сами могли представить себе то, что потом произошло.

Когда мастер Лин Тао взял слово и призвал всех к благоразумию, я услышал – и мне кажется, от других этот странный звук тоже не укрылся – звонкий удар, точнее говоря, он был похож на сильное шипение. Я непроизвольно уставился на Альбертуса ди Кремону, стоявшего прямо напротив меня, спиной к возвышению. Тот поднял глаза к небу, словно покровитель мостов и водных путей, медленно открыл рот, и оттуда вырвалась светлая струя крови. Худая фигура папского легата закачалась, и, поскольку он собирался упасть вперед, я сделал шаг навстречу, чтобы поймать его. Я схватил его спереди за плечи, когда стоявший рядом с ним Мелендез вскрикнул: из спины его преосвященства торчал нож.

Я озадаченно опустил безжизненное тело на пол и увидел, как на возвышении мелькнула чья-то тень. Лин Тао, Мелендез и Коззани тоже глядели в том же направлении, откуда прилетел нож, и только потом мы снова посмотрели на лежавшего перед нами легата.

На пыльном каменном полу образовалась лужа крови, принявшая форму омеги, словно дьявол нарисовал ее очертания своим пальцем.

Вы мне не верите? Ведь каждый из нас встречался с дьяволом, и чаще всего тот был под маской, под которой его ни за что не узнаешь.

Пока каждый из нас смотрел на остальных, словно мог прочесть в их глазах, кто виновник убийства (признаюсь, мое первое подозрение пало на Мелендеза), мастер Лин Тао нагнулся, чтобы вынуть нож из спины мертвого папского легата. Это было довольно трудно, и по этому можно было судить о силе, с которой был брошен нож, попавший в ди Кремону. Лин Тао уперся коленями в спину убитого и потянул нож двумя руками, пока оружие наконец не поддалось.

Для арагонца Мелендеза и для Коззани, посланника республики Генуя, это, очевидно, оказалось слишком. Оба парламентера, только что враждебно глядевшие друг на друга, словно гладиаторы перед схваткой, как по команде развернулись и бросились к выходу, находившемуся в противоположной стороне.

Еще тогда я удивился спокойствию, с которым мастер Лин Тао отнесся к ситуации. Подозревать в убийстве его самого казалось абсурдным. Кто же будет убивать курицу, несущую золотые яйца?

Лин Тао не стал смотреть, как обстоят дела на возвышении, и я сам поднялся по узкой каменной лестнице. Конечно же, мне было страшно, конечно же, я думал о том, что буду делать, если встречусь с преступником, но, честно говоря, у меня было подозрение, которое оправдалось: убийца давно ушел. Он спустился вниз по веревке через единственное окно на возвышении – узкое отверстие с двумя витыми колоннами посредине.

Убийство папского легата Альбертуса ди Кремоны вызвало больше замешательства, чем любое другое убийство на протяжении последних десяти лет. И это при том, что в Константинополе убийства случались так часто, как ни в одном другом городе. Причина всеобщего замешательства крылась не в самом преступлении, не в том, что убийцы и след простыл, и не в том, что жертвой стало высокопоставленное церковное лицо. Нет, все дело было в том, что это убийство случилось именно в Константинополе.

Папа Евгений как раз согласился объединить римскую Церковь с греко-православной; кроме того, он обещал восточно-римскому императору Иоанну Палеологу помощь в войне против турок. Как одно, так и другое вызвало на западе ожесточенное сопротивление. И теперь те из критиков, кто говорил, что византийцам нельзя доверять, нашли подтверждение своим словам.

Но для Папы дело было не только в этом. Евгений, вероятно, опасался, что в процессе происков его легата станет известно о тайном заказе, из-за которого Альбертус ди Кремона поехал в Константинополь. Индульгенции, сделанные с помощью искусственного письма, да к тому же в таких невообразимых количествах? Разве не напрашивается вывод о том, что Папа заключил союз с дьяволом?

Папа срочно назначил своего племянника Чезаре да Мосто новым легатом в Константинополе с указанием срочно и не привлекая к себе внимания закончить однажды начатое дело – во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Благословение Папы мало значило для Чезаре да Мосто. Новый легат был невысокого роста, в его внешности больше всего привлекал внимание его злополучный нос, похожий скорее на картошку, чем на орган обоняния. Племянник Папы слыл коварным и опасным человеком. Его боялись из-за длинного языка. Достаточно было того факта, что он дважды в неделю обедал у Папы, и молодого человека тут же стали причислять к высшим слоям римского общества.

Больше всего в этой жизни Чезаре да Мосто любил три вещи: игру, деньги и прекрасный пол. До сих пор хватало и одной из этих составляющих, чтобы совершенно испортить человека, но племянник Папы почитал все три, и это давало основания предполагать, что он подходил для порученного ему дела меньше, чем кто бы то ни было.

И тем не менее в тот же день, когда Папа Евгений доверил ему тайное поручение, Чезаре да Мосто сел со своим сопровождением на корабль, идущий в Константинополь. С юга теплый сирокко принес желтые тучи, повисшие над морем, – дурное предзнаменование.

В скором времени зеркальщик стал пользоваться уважением жителей Константинополя и скопил немалое состояние. Он поселился в доме в квартале Пера, где находились виллы богатых генуэзцев. На деньги, полученные от императора, и задаток за работу по отливанию букв жить можно было просто превосходно. Только исчезновение Эдиты камнем лежало на сердце, и по ночам, не находя сна, зеркальщик задавал себе один и тот же вопрос: где же она может быть? По-прежнему блуждает по улицам Константинополя? Или давно покоится в безымянной могиле?

Со дня убийства папского легата прошло уже некоторое время, когда однажды ночью Мельцер услышал под дверью чей-то крик. Он узнал этот голос, это была Це-Хи, прислужница Лин Тао. Мельцер зажег свет и пошел открывать.

Це-Хи задыхалась от быстрого бега.

– Господин, – прохрипела она. – Господин, они забрали мастера Лин Тао. Они связали его и забрали с собой. Помогите, господин! Они убьют его!

Зеркальщик втащил китаянку в дом и попытался успокоить, но Це-Хи вырвалась и закричала:

– Они думают, что он сделал это по чьему-то заказу! Они убьют его!

– А вы, Це-Хи, что вы думаете?

– Мастер Лин Тао не убийца, господин. Мастер Лин Тао бил меня, да, мастер Лин Тао и других бил, да, мастер может бить кого хочет. Но убивать он не может, господин. Мастер Лин Тао не убивал!

– Нет, – ответил Мельцер, – зачем ему убивать папского легата? Я верю вам, Це-Хи. Только вот что я могу сделать?

Китаянка уставилась в пол.

– Когда они уводили мастера Лин Тао, он крикнул, что я должна известить об этом мастера Мельцера. Вы знаете императора. Помогите мастеру Лин Тао!

Зеркальщик обещал. Он решил воспользоваться благоприятным случаем, поскольку император как раз пригласил его на Праздник кувшинок. Этот праздник в честь первых цветов – желтых кувшинок – должен был состояться завтра вечером. В прежнее время он был кульминацией лета. Его не праздновали уже много лет, с тех самых пор как император Иоанн впал в дурное настроение и меланхолию. Но теперь, когда император снова ощутил радость жизни, он совершенно неожиданно настоял на проведении торжества.

Хотя раньше приготовления к празднику занимали недели, теперь в распоряжении слуг было всего несколько дней, поэтому и вышло, что праздник в этом году получился не такой пышный, как прежние. Зато веселье было гораздо более буйным, необузданным. Казалось, что византийцы хотят за одну ночь наверстать то, что было отнято у них за прошедшие годы.

Кареты, повозки, коляски выстроились в бесконечную очередь перед порталом, и Алексиос, придворный дворецкий, весь в красном, в свете факелов встречал приглашенных гостей. Если о византийцах и в обычное-то время говорили, что они одеваются слишком броско, кричаще, словно петухи или распускающие хвост павлины, то теперь казалось, что они хотят превзойти самих себя.

Тут можно было увидеть и испанские воротники размером с колесо, и деревянные китайские туфли с такими подошвами, что их владельцы словно парили над полом на высоте доброго локтя, и прически, державшиеся на воске и жире, и зашнурованных в корсеты дам, походивших на колонны с изображением Святой Софии. У некоторых женщин, в первую очередь из высших сословий, груди вываливались из вырезов платьев, словно дамы выставляли их на продажу. Их бюст напоминал коровье вымя на прилавке торговца требухой на рынке в гавани. Эта новая мода пришла из Флоренции, где, как сообщали путешественники, все знатные и богатые синьоры ходили именно так, и никому и в голову ничего дурного не приходило. Многие порядочные женщины преклонного возраста были приверженками нелепого обычая держать в доме белых карликов или же черных исполинов и, словно собакам, надевать им на шею кожаные ошейники.

Зеркальщик наблюдал за всем этим парадом Цирцей со скамьи, стоявшей в оконной нише в зале. Мельцер чувствовал себя неловко, общаясь с такими выдающимися гостями. Еще в Майнце он восхищался членами муниципалитета – единственными горожанами, которым разрешено было носить бархатные камзолы. Гость в простом бархатном камзоле привлечет к себе внимание скромностью своей одежды, подумал Мельцер, втайне надеясь, что ему достанется место в задних рядах, где его простой костюм никто не заметит.

Но долго сидеть в одиночестве Мельцеру не пришлось. От толпы отделился человек в синих шелковых одеждах, делавших его похожим на распустившего хвост павлина, и подошел к Михелю. Зеркальщик не узнал его сразу в первую очередь из-за его неземного вида спутницы. Дама была окутана в облако шитого золотом и украшенного листьями папоротника шелка и привлекала к себе все взгляды.

– Вы здесь? – удивленно сказал мужчина в синем. Он говорил по-немецки, и теперь зеркальщик узнал его. Это был Геро Мориенус.

Мельцер оглядел женщину, стоявшую рядом с Мориенусом. Нет, это была не его жена, по крайней мере не та, на которой купец женился несколько месяцев назад. В душе у Мельцера поднялась ярость, но он сдержанно ответил:

– Если бы мог предположить, что встречусь с вами, я бы не пришел.

– Но-но! – возмутился Мориенус. – Все еще не можете простить ту старую историю?

– Тут и прощать нечего! – прошипел зеркальщик и поднялся, чтобы уйти. – Либо скверный у человека характер, либо нет.

Тут Мориенус, словно не услышав упрека, преградил ему путь и настойчиво поинтересовался:

– Простите, что так прямолинейно говорю с вами, но меня действительно интересует вопрос: где находится ваша немая дочь?

Слова купца поразили Мельцера в самое сердце. Он не хотел отвечать, но крепкий Мориенус стоял прямо перед ним, словно стена, и пристально глядел на него.

Поэтому зеркальщику не оставалось ничего другого, и он ответил, стараясь не глядеть купцу в глаза:

– Она сбежала. Я не знаю, где она прячется, знаю только, что виноваты в этом вы.

– Я? Виноват? – Громкий смех Мориенуса привлек к ним внимание, и Мельцер робко опустился на скамью. – Если бы дело было за мной, я заполучил бы девочку в жены. Это вы, мастер Мельцер, вы отказали мне, хоть я заплатил выкуп еще два года назад.

Гнев Мельцера рос, и его голос становился все громче:

– Я не знал, что вы приверженец многоженства, словно бык, который ходит за целым стадом коров.

Замечание было справедливым, поэтому Мориенус постарался сдержаться и словно мимоходом сказал:

– Если бы вы меня об этом спросили, я пояснил бы вам, но вы не спрашивали. К чему взаимные обвинения? Я получил выкуп назад. Мы квиты.

– Квиты?! – воскликнул зеркальщик. – Не смешите меня!

Кажется, исчезновение Эдиты мало беспокоило Мориенуса, потому что он ответил:

– Вы должны быть благодарны мне, мастер Мельцер, ведь, как-никак, ваша поездка в Константинополь принесла вам знакомство с императором. Насколько мне известно, ваше зеркало вернуло его к жизни. Хотелось бы мне, чтобы это я продал ваше зеркало императору Иоанну.

Мельцер предпочел промолчать. Он поглядел мимо Мориенуса и его утонченной спутницы на гостей, которые приветствовали друг друга почтительными поклонами. Казалось, все друг друга знают, и как только появлялось новое лицо, начинались перешептывания, пересуды и сплетни, потому что кто-то появился с новой дамой. Мориенус не был исключением. Напротив. Поскольку купец знал, что Мельцер в этом городе чужой, он, не спрашивая зеркальщика, стал называть имена и особенности гостей, которые проходили мимо них.

Среди гостей были люди респектабельные, достойные господа с длинными бородами, которых вполне можно было представить на церковной должности и которые вместо этого оказывались торговцами оружием или спекулянтами. И наоборот, посвященные в сан мужи, префекты и прелаты выглядели жалкими ничтожествами. Не говоря уже о дамах, которые, как выразился Мориенус, не заслуживали этого слова ни в малейшей степени, поскольку были куплены на вечер или же были известными во всем городе конкубинами[2].

С восторженным взглядом, которому позавидовал бы и сам святой Франциск во время стигматизации, патриарх Никифор Керулариос, мужчина с кустистыми черными бровями и белой окладистой бородой, в которой свободно могла бы свить гнездо пара птиц, благословил, невзирая на лица, выставленные напоказ груди благочестивых конкубин. Об эквилибристе-канатоходце из Перуджи говорили, что он способен забраться по канату на любую башню в мире, лишь бы канат был достаточно длинным и прочным. По дороге на Восток канатоходец остановился на четыре недели в Константинополе, чтобы взойти на башню Галатеи. Он появился в облегающем костюме из шелка насыщенного зеленого цвета, окутывавшем его с головы до ног, и нигде не было видно ни шва, ни пуговицы, так что многие высказали предположение, что шелкопряды сшили костюм прямо на его теле. И хотя нигде поблизости не видно было каната, который подошел бы для его целей, канатоходец все время кокетливо пританцовывал, ставя одну ногу перед другой.

Богатые судовладельцы, все как один генуэзцы, появились одетые словно князья. Хотя они не отличались хорошими манерами, император не мог позволить себе не пригласить их на Праздник кувшинок, ведь богатство и власть генуэзцев были безграничны. Итак, они входили друг за другом, под балдахинами с гербами, в сопровождении слуг в ливреях цвета корабельного флага, в то время как сами господа предпочитали расшитые золотом одежды. Самого яркого из них, Риккардо Рубини, настоящего великана, сопровождали не менее двенадцати слуг. Если бы на почтительном расстоянии за ним не следовала его жена Антония, фееподобное создание редкой красоты, то судовладельца можно было бы счесть Папой Римским.

Для приглашенных купцов у Мориенуса в запасе были только презрительные замечания. Большинство из них, как сообщил он, жили не по средствам, и их показное богатство во много раз превышало их возможности. Они заручились приглашением в надежде на прибыльные сделки – ведь ни для кого не секрет, что Алексиос, придворный дворецкий императора, продажен, словно немецкий ландскнехт.

– Или же вы думаете, – заметил Мориенус, указывая пальцем на странную пару, в отличие от остальных гостей производившую довольно жалкое впечатление, – что император их обоих приглашал?

Но пара привлекала внимание не только своей бедностью. Девушка была не старше тринадцати лет. Даже если бы она была лучше одета и умыта, ей все равно было бы очень сложно скрыть свое состояние. Она поражала бледностью, и даже яркие румяна на щеках не могли скрыть ее болезненный вид. Возможно, девушка стала бы красивой, но ее красоту задушили еще до того, как она успела расцвести. Во взгляде юной прелестницы не было стыда, а сильный голос был груб, словно кожаный кошель. Длинное бархатное платье явно знавало лучшие времена. Ее звали Теодора, и она была одной из самых популярных проституток города.

Ее спутник, одетый в черное мужчина лет пятидесяти, бросался бы в глаза и без девушки, которая шла рядом с ним. Его внешность была настолько удивительна, что каждый, кто видел его впервые, не знал, каким считать его: страшным или смешным. В нем было шесть футов росту, то есть он был на голову выше всех присутствующих – чтобы, как шутили у него за спиной, находиться поближе к звездам. Бизас, так звали его, был известным звездочетом и астрологом. Он заставил говорить о себе благодаря рискованным пророчествам, которые пока что неизменно сбывались. Бизас даже утверждал, что знает год и день, когда турки захватят Константинополь, и хранил эту тайну в медной кружке, запаянной оловом, в секретном архиве Ватикана. Астролог заявлял, что если он ошибется, то бросится вниз с самых высоких ворот города у всех на глазах.

Все делали вид, что стараются избегать Бизаса, словно пользоваться его услугами считалось дурным тоном. Но самые именитые горожане Константинополя тайком приходили к нему, и всем было известно, что богатые корабельщики из Перы отправляют свои суда в Индию и Китай только в определенные дни, которые звездочет объявил благоприятными.

В отличие от большинства гостей, спешивших убраться с дороги одетого в черное мага и его миниатюрной спутницы, Мориенус не постеснялся поприветствовать Бизаса и спросить его о расположении созвездий.

Тут звездочет схватился за голову обеими руками и запричитал:

– Для некоторых, господин, было бы лучше не принимать приглашения на Праздник кувшинок. Звезды, господин мой, предвещают ужасные вещи. Я вижу кровь и смерть, чтобы вы знали, господин!

Мориенус был убежден в способностях Бизаса, с тех пор как тот после появления на свет трех дочерей от двух женщин точно предсказал рождение сына. Купец огляделся вокруг, словно опасаясь, что их подслушивают, и испуганно спросил:

– Кто же может желать мне зла, звездочет?

Бизас замахал руками:

– Господин, я не говорил, что мое предчувствие касается вас. Разве я это сказал?

– Нет-нет, – ответил Мориенус, беря за руку свою спутницу, – но скажи же мне, кого оно касается?

Зеркальщик следил за разговором со странным астрологом скорее из любопытства. Вдруг Мельцер почувствовал на себе колючий взгляд Бизаса и ответил ему тем же.

Мориенус, от которого не укрылась молчаливая перепалка, сказал, обращаясь к звездочету:

– Это мастер Михель Мельцер, зеркальщик…

– Я знаю, – перебил его Бизас, – родился в Майнце, четвертого лютеня в году тысяча четыреста десятом от Рождества Христова.

Мельцер испугался. Растерялся. Откуда звездочет знает день его рождения? Даже Мориенус не знал этого.

– Ему известно все, – пояснил Мориенус. – Говорит, это написано на звездах.

– Все может быть, – ответил зеркальщик. – Я не знаком с астрономией. Насколько мне известно, по положению звезд звездочет определяет судьбу человека, но, во имя всех святых, не день его рождения.

Слова Мельцера вызвали у Бизаса снисходительную усмешку, словно он хотел сказать: да что ты понимаешь в ходе звезд? Но звездочет промолчал, только пристально поглядел на Мельцера.

Мориенус первым придумал объяснение такому странному поведению. Чем дольше Бизас глядел на человека из Майнца, тем больше торговец верил в то, что именно Мельцеру маг пророчил кровавый конец!

Прежде чем Мельцер собрался с мыслями, его отвлекло другое происшествие. Где-то вдали раздались вкрадчивые звуки лютни, и он услышал нежный голос, сначала едва слышный из-за всеобщей суматохи, затем все более отчетливый. Мельцер забыл, что ему только что вещал звездочет, и последовал за звуками лютни и чарующим голосом. Он не ошибся: на празднике императора музицировали Симонетта и ее брат.

С тех пор как зеркальщик впервые встретил прекрасную лютнистку в гостинице «Toro Nero», прошло две недели. Мельцер думал, что огонь, столь неожиданно охвативший его, постепенно потухнет, но ошибся. С тех пор дни казались ему мучительной пыткой, поскольку работа у китайцев не мешала ему искать Симонетту.

Когда Мельцер подошел к ней, все произошло точно так же, как и в первый раз. Сердце забилось часто-часто, и возникло ощущение, будто кровь вскипает в жилах. Мельцер знал, что влюбился в Симонетту с первого взгляда, и полагал, что никогда в жизни ему не доводилось встречать такой прекрасной женщины, как лютнистка. Как и тогда, в гостинице, на ней было облегающее платье с прямоугольным, почти квадратным вырезом на груди, а талию охватывал широкий пояс с меандровым узором. Прилегающие к плечам рукава расширялись у запястья почти на локоть. Это только подчеркивало миниатюрность рук, неистово порхавших по струнам лютни. Черные волосы Симонетта зачесала наверх и уложила в форме раковины. В иной ситуации ее прическа показалась бы фривольной или даже неприличной, но на императорском Празднике кувшинок действовали совершенно другие законы.

Снедаемый страстью, пробудившейся в нем при виде Симонетты, Мельцер протолкался в первый ряд почитателей, собравшихся полукругом вокруг поющей пары. Джакопо был всецело поглощен своим инструментом, а Симонетта глядела поверх голов слушателей на золотой потолок с мозаиками, восхвалявшими подвиги византийских императоров. И, слушая ее мелодичное пение, пожирая глазами каждое ее движение, он с болью в сердце понял, что не он один сражен красотой прекрасной венецианки. Мельцер украдкой огляделся вокруг: да, у него было много соперников!

Совсем недавно зеркальщик удовольствовался бы тем, что любил прекрасную женщину на расстоянии, тайком обожествляя ее, встречаясь с ней только в своих мечтах. Но недавние успехи укрепили его веру в себя. Он просто должен был попытаться привлечь внимание Симонетты.

Мельцер, размышляя над тем, как это можно устроить, вдруг поймал взгляд лютнистки. Вне всяких сомнений, она смотрела на него! Мельцер попытался вежливо поклониться, но, прежде чем это сделать, успел осознать, как неуклюже у него это получится, и просто помахал рукой, вполне в своем духе.

Симонетта и Джакопо спели на латыни три песни весьма двусмысленного и фривольного содержания, снискавших у тех, кто знал язык, бурные аплодисменты. Осыпанной комплиментами и окруженной многочисленными почитателями лютнистке пришлось долго пробираться сквозь толпу, для того чтобы оказаться рядом с Мельцером.

– Вы же тот самый зеркальщик, – крикнула она по-итальянски, – который защитил меня от турецких пушек?

Мельцер рассмеялся.

– Если вам так угодно, прекрасная лютнистка, – ответил он на том же языке, что и она, – то я охотно припишу себе эту заслугу.

Симонетта кивнула.

– Я ужасно испугалась выстрелов. Хорошо, что я вас здесь встретила.

– Для меня это большая честь, поверьте мне. Я только и думал, что о вас, и не мечтал ни о чем ином, только бы встретиться с вами еще раз.

– Если это действительно так, – заметила Симонетта, подмигнув, – то наши чувства совпадают.

Пока они обменивались любезностями, к ним подошел Джакопо. Он забрал у Симонетты лютню и, обращаясь к зеркальщику, сказал:

– Вы хотите сопровождать Симонетту? В таком случае вы должны взять лютню, чужестранец!

– С какой охотой я последовал бы за вами, – так же двусмысленно ответил Мельцер, – но мой талант кроется скорее в обращении с оловом и свинцом, кроме того, у моих переливов совершенно иное значение, чем у ваших. Так что оставим все как есть.

Симонетта и зеркальщик обменялись улыбками, и Джакопо удалился вместе с инструментом.

– Вы должны понять моего брата, – сказала лютнистка, глядя вслед Джакопо, исчезнувшему в толпе. – Он ревнив как мавр, но совсем не злой, поверьте. Мы с раннего детства привязаны друг к другу, с тех самых пор как наш отец не вернулся из путешествия в Индию. Говорили, что его забрала чума. От горя и печали наша мать вскоре скончалась, и брат моей матери вынужден был взять нас к себе. Еды было мало, а побоев много, и тогда мы решили бежать. Мне было пятнадцать, брат на два года старше меня. На корабле мы приплыли в Константинополь и с тех пор зарабатываем тем, что играем и поем, и живется нам лучше, чем когда бы то ни было. Один путешественник поведал нам, что наш отец живет в Мадрасе с индианкой… Но зачем я вам все это рассказываю?

Мельцер слушал словно завороженный, особо не вникая в смысл сказанного. Симонетта сопровождала свои слова столь милыми ужимками, что он не мог оторвать от нее глаз, так же как в первый вечер.

– У вас наверняка много поклонников, – сказал зеркальщик, осторожно прощупывая почву.

Симонетта засмеялась и взяла его под руку.

– Пойдемте, – сказала она, – на нас все смотрят. И этим я уже ответила на ваш вопрос.

Мельцер шел рука об руку с Симонеттой среди разодетых в пух и прах людей, и ему казалось, что он парит в облаках. Ему казалось, что весь мир улыбается ему. Зеркальщика переполняло счастье.

Пока они пробирались сквозь толпу гостей и Мельцер наслаждался завистливыми взглядами, прекрасная лютнистка продолжала:

– Давайте не будем обо мне. Меня намного больше интересует ваше таинственное искусство.

– Таинственное искусство? – испугался Мельцер.

– Говорят, что вам с помощью зеркала удалось вернуть императору радость жизни. Вы маг или даже волшебник?

Мельцер остановился и поглядел Симонетте в глаза.

– Если бы я обладал такими способностями, я наверняка знал бы, что мне делать. Нет, у большинства чудес всегда есть естественное объяснение.

– Ну, а если бы были чародеем, – не сдавалась Симонетта, – что бы вы тогда делали? Скажите мне!

– Я бы, – нерешительно начал зеркальщик, кладя обе руки ей на плечи, – я бы заколдовал вас, чтобы вы глядели только на меня.

Симонетта ответила, не сводя глаз с Мельцера:

– Я думаю, вы и есть чародей и уже околдовали меня.

Ее губы приблизились к его губам.

Словно во сне зеркальщик ощутил поцелуй ее нежных мягких губ, почувствовал стройное тело, прильнувшее к нему с кошачьей гибкостью. Он был поражен до глубины души и сам себе казался неумелым и неловким. Мельцер охотно признался бы в любви прямо там, не сходя с места, но он заставил себя обуздать страсть из боязни сказать что-то не то. Зеркальщику хотелось стать на колени перед прекрасной венецианкой, но на то, чтобы сказать, что он любит ее, ему не хватало мужества. Ничто так не пугало Мельцера, как необходимость открыть свои чувства и вероятность быть осмеянным.

– Как вы прекрасны, Симонетта! – произнес он вместо этого и добавил: – Я восхищался вами с самого начала.

Каждый из этих комплиментов лютнистка уже наверняка слышала, и не раз, но Мельцер понял это только после того, как замолчал. И откуда ему знать, не принадлежит ли Симонетта к тому сорту женщин, которые, желанные и пользующиеся успехом, сегодня отдаются одному, а завтра – другому?

И тут, словно прочитав его мысли, лютнистка подняла брови и сказала:

– Отчего вы размышляете о будущем, когда вашего внимания требует настоящее?

С этими словами она приникла к нему. Зеркальщик почувствовал ее бедра, кончики ее грудей и глубоко вздохнул.

Но прежде чем он в своей беспомощности успел совсем потерять голову, к ним подошли двое слуг в ливреях и с корзинками в руках. Слуги раздавали маски и причудливые головные уборы.

Симонетта выбрала себе желто-зеленую маску в крапинку с маленьким острым клювом над носом, Мельцер получил причудливую шляпу с броскими черно-белыми полями. Октет в шитых золотом костюмах и красных чулках исполнял мавританский танец с криками, во время которого мужчины кружили вокруг женщин и после каждого круга делали движение, задуманное, вероятно, как радостный полет, но больше похожее на прыжок через лужу.

– Прелестная птичка, – заявил Мельцер, обращаясь к Симонетте, – я охотно повел бы вас танцевать, но танцевальное искусство столь же чуждо мне, как и страна, где растет перец. Думаю, это выглядело бы довольно жалко.

Симонетта взяла Мельцера под руку и повела за собой в другой зал, откуда доносились звуки флейты, сопровождаемые гулкими ударами барабана. Зрители стояли в кругу, очень близко друг к другу, и хлопали в ритме барабанной дроби, а в центре круга пышнотелая женщина, египтянка или ливанка, исполняла зажигательный танец. На широкие бедра танцовщицы было наброшено тонкое покрывало, а вокруг ее тела несколько раз обернулась змея толщиной в руку. Когда женщина поднесла извивающуюся рептилию к своему лицу, так близко, что можно было подумать, что змея вот-вот укусит хозяйку, Симонетта вскрикнула и потянула зеркальщика за собой к мраморной лестнице.

Лестница привела их в галерею с множеством дверей. За первой из них оказалась комната, где бесчинствовали французские фокусники. Пестро разодетые шутники пытались на потеху зрителям поймать белых и черных кроликов, что им, однако, не удавалось и каждый раз заканчивалось падением. За второй дверью кастильские фехтовальщики устраивали увлекательные дуэли, а зрители хлопали, когда один из противников попадал в другого и лилась кровь. Из третьей комнаты, где был сделан бассейн, доносились вопли и визг. Там резвились наяды и нереиды, одетые только в прозрачные покрывала, и сластолюбцы пытались полностью раздеть сказочных созданий с помощью удочек. Четвертая дверь вела в комнату, где проходили бои гномов. А за следующей, пятой, дверью развратные пары предавались влиянию экзотических порошков и напитков, привезенных из Индии и далеких азиатских стран. Эти средства притупляли чувства и разжигали огонь страсти.

Что происходило за шестой, последней, дверью, осталось тайной для обоих, поскольку к ним подошел дворецкий Алексиос и объявил, что император хочет видеть зеркальщика.

– Где император? – удивленно спросил Михель Мельцер. – Его еще не видели.

Казалось, дворецкий был возмущен столь глупым вопросом.

– Трисмегист не привык развлекаться в обществе своих подданных.

– Ах, – непонимающим тоном отозвался Мельцер, – но ведь как раз веселое общество способно развеять его вселенскую скорбь.

Алексиос сделал знак следовать за ним.

Симонетта хотела отстать, но Мельцер схватил ее за руку так крепко, что у нее не оставалось иного выхода, кроме как следовать за ним.

– Вы что, собираетесь указывать императору, как ему развлекаться? – поинтересовался дворецкий на ходу.

– Ни в коем случае, – ответил Мельцер. – Мне просто показалось, что на Празднике кувшинок веселятся все, кроме одного человека – императора.

– Ему нравится хранить молчание! – вежливо, но непреклонно заметил Алексиос.

Дворецкий быстрым шагом пересек оживленный зал, в конце которого была широкая лестница в форме полумесяца, ведущая на верхний этаж. Портал с колоннами с каждой стороны охраняли факельщики и слуги в ливреях. При появлении дворецкого тяжелые, украшенные золотым орнаментом двери открылись и пропустили посетителей.

По рассерженному взгляду Алексиоса было видно, что присутствие прекрасной лютнистки ему не по нутру, но Мельцер не дал себя запугать и только крепче сжал руку Симонетты. Так они и вошли в зал для аудиенций одинокого императора Иоанна Палеолога.

На другом конце пустого зала, на троне, в неярком свете свечей восседал император. У него в ногах сидели трое женоподобных юношей, одетых в женское платье. Двое младших, еще совсем дети, извлекали из своих лир жалобные звуки, а старший танцевал, извиваясь, словно тоненькое дерево на ветру.

Когда Мельцер и Симонетта вошли в зал, фигура на троне подняла руку, приветствуя вошедших. Инструменты смолкли.

– Зеркальщик! – воскликнул одинокий император, обращаясь к Мельцеру. – Ты вернул мне радость.

Затем он оглядел шляпу с пером на голове у Мельцера, птичью маску лютнистки и соизволил рассмеяться.

– А кто эта восхитительная птичка?

– Ее зовут Симонетта, – прямо ответил Мельцер, на этот раз решив обойтись без посредничества дворецкого. – Она из Венеции, умеет удивительно играть на лютне и поет как соловей.

– Чудесно, – заметил император, благосклонно махнув рукой. – Она ваша любовница, зеркальщик?

Мельцер украдкой взглянул на Симонетту.

– Хотел бы я, чтобы это было так, великий император, но столь прекрасная женщина никогда не принадлежит одному.

Иоанн Палеолог нахмурился и, обратившись к Симонетте, сказал:

– Снимите вашу маску, прекрасная птичка, чтобы я мог увидеть ваше лицо.

Лютнистка повиновалась приказу императора, и Иоанн Палеолог удивился:

– Действительно, ангельское личико. Почему ты отвергаешь его, венецианка?

Симонетта держала свою птичью маску в руках. Женщина была смущена. Наконец, покраснев, она ответила:

– Мы еще не объяснились с ним, господин император.

– Господин император! – Иоанн Палеолог фальшиво засмеялся. – Не называйте меня так буднично! Я знаю, в Венеции не придают значения старинным титулам, но в моих жилах течет кровь Цезаря, Марка Аврелия и Константина. Так что обращайтесь ко мне так, как подобает, зовите меня Трисмегистом. Это, кстати, означает «Трижды Великий» – ты понимаешь, прекрасная венецианка?

– Как вам будет угодно, Трисмегист.

Мельцеру показалось странным, что христианский император Византии велел именовать себя титулом, которым величали языческого бога Гермеса. Но времени на размышления не было, потому что Иоанн Палеолог подозвал Симонетту поближе и прошептал:

– Ты должна ответить ему согласием, пока это не сделала другая. Думаю, он еще заставит говорить о себе.

Мельцер притворился, будто не слышал, что сказал император, хотя на самом деле уловил каждое слово и болтовня императора заставила его почувствовать гордость.

– Почему я просил тебя прийти, – произнес наконец Иоанн, обращаясь к зеркальщику. – Я хочу, чтобы ты сделал мне зеркальный кабинет, ванную комнату с выпуклыми зеркалами на стенах, в которых я буду казаться полным, словно турецкий султан, чтобы меня радовала моя полнота и полнота моих женщин.

При этих словах взгляд императора мечтательно скользнул по трем юношам у его ног.

– Господин, – ответил Мельцер и глубоко вздохнул, – ваше поручение делает мне честь, но я боюсь, что оно превосходит мои возможности. С одной стороны, у меня нет такой большой мастерской и необходимых помощников. С другой стороны, Трисмегист, для исполнения вашего желания необходимо так много олова и свинца, что их хватило бы, чтобы обеспечить амуницией всю вашу армию.

Конец ознакомительного фрагмента.