День третий
Зеркало, стоявшее на своем месте лет, наверное, сто, приподняли и передвинули.
О так называемом уплотнении Незлобиных предупредили заранее, поставив в известность, что пролетарское государство нуждается в излишках их жилой площади. Дом их считался богатым, поскольку комнат в нем было на одну больше проживающих в нем душ, да и санитарные нормы жилой площади – по 18 квадратных аршин, то есть по 9 квадратных метров на человека – сильно превышали правила. Комнаты, сказали, у вас просторные, так что семьи могут въехать большие, ничего страшного, перебьетесь, господа-товарищи. Всё лучше, чем останутся излишки, и придется эти лишние метры перераспределять, объяснили в комиссии по уплотнению. Поэтому добровольно, господа хорошие, и самостоятельно ищем соседей к себе на лишние метры, а ежели в двухнедельный срок не управитесь, заявили, то проведем принудительное уплотнение, уж не обессудьте.
Вот и стал Андрей Николаевич активно искать «сожителей», стараясь, чтобы люди были из его среды, но получилось это только частично. Посоветовали одного профессора консерватории и ученого-медика, еще одного соседа должна была прислать комиссия.
– Аккуратнее с зеркалом, господа! – попросила Софья Сергеевна.
– Мы вам, гражданочка, не господа, а товарищи! – ехидно произнес мелкий щербатый мужичок в кожанке. – Двигаем, как можем, а вы под ногами-то не мешайтесь! Ишь, указывать она тут будет! Прошло ваше время, мадама, прошло, мать твою!
– Что вы себе позволяете! – повысив тон, спросила Софья Сергеевна. – Я у себя дома и не позволю, чтобы со мной так разговаривали!
– Для нас, интеллигентов, запретных слов нет! Она, вишь ты, не позволит! Она, вишь ты, у себя дома! Нет у тебя больше дома! Нет! Всё теперь общественное! – Челюсти у мужика заработали быстро и яростно, слюна стала брызгать далеко и мощно, словно он не разговаривал, а вгрызался, как пес, в большую мослатую кость с остатками чуть подтухшего мяса.
– А разве мы с вами перешли на «ты»? – спросила удивленно Софья Сергеевна.
– А что с вами, буржуями, тут особо расшаркиваться? – не унимался мужичок.
Он был главный по уплотнению незлобинского дома. На нем было еще с десяток квартир, но незлобинский дом-то просторный, да еще и с флигелем, и представлял большой интерес для уполномоченного по уплотнению. Уполномоченный по уплотнению – мужик очень гордился такой завидной должностью.
– И надолго это уплотнение, смею вас спросить? – поинтересовалась Софья Сергеевна.
– Ну пока наши инженера' не построят достаточно жилья для бедноты, а вы что думали? Вот у вас-то и будет тут пока жить трудящаяся беднота, чернорабочие или кто-то из прислуги бывшей, в общем, переселим к вам народ из подвала! Вот для них это будет праздник! А что вы думали? У вас не дом, а сплошные излишки, гражданочка! – продолжал он упиваться властью. – Живете вчетвером в таких-то хоромах, а пролетариат бедствует да по углам ютится! Всё, настал ваш час, пришло счастливое времечко, когда сгоним наконец паразитов с нашей рабочей шеи! – и он злобно и мерзко посмотрел на Софью Сергеевну.
– Да какие же мы паразиты, позвольте, – раскраснелась Софья Сергеевна. – Муж всю жизнь преподавал в университете, занимался наукой, как вы смеете такое говорить?
– Наукой? Ага! – мужик мерзко хохотнул. – Бабочек сачком гонял да булавками дырявил? Ученый, прости господи! Нам таких ученых брать с собой в пролетарскую науку без надобности! Знаем мы про вас все, как же! Да чего вы вякаете, мадама, указ об уплотнении есть? Есть! Наше дело вас, буржуев паразитских, прижать поплотнее да прищучить посильнее, вот и весь сказ. Так что не мешайтесь-ка под ногами! Скажите спасибо, что вам на четверых вон, самую большую комнатищу с камином выделили, а то могли бы и во флигелек всунуть. – Уполномоченный вскинул облезлую белесую бровь и стал похож на таракана. Он с напускным вызовом посмотрел на Софью. – Так будете благодарить али как? – спросил он, ухмыляясь.
– Муж придет и разберется, – ответила Софья. – А раз вам поручение дано, так и делайте свою работу. Перенесите сюда еще обе кровати, шкаф из комнаты Аркадия, сына, книги его и лампу из дочкиной комнаты.
– Ишь, раскомандовалась тут, – заворчал мелкий белесый начальник, но все-таки повел за собой работяг исполнять поручение.
Софья Сергеевна грустно посмотрела на свое отражение: рыжие волосы, как всегда, красиво и естественно уложены, их было легко причесывать, они ложились волнами сами и не требовали особой завивки. Цвет ничуть не изменился – благородной, давно не драенной меди, тот редкий цвет, которого никакой краской не повторить. Лицо было все так же свежо, хотя намеки на морщины уже можно было увидеть у губ и под зелеными русалочьими глазами. Но только намеки.
Софья смотрела в зеркало, зеркало смотрело на Софью. Существовала не только одна реальность, которую можно было увидеть. Другую увидеть было нельзя, о ней можно было только догадываться. Но об этом никто не думал всерьез, вернее, старались не думать. Софья всегда чувствовала что-то необычное, когда подходила к этому зеркалу. У нее покалывало в висках, и она, еще не осознавая этого, машинально трогала голову. И вглядывалась в отражение, словно пыталась увидеть не себя, а кого-то другого. Взгляд ее всегда был насторожен и опаслив, как если бы она смотрела не на свое отражение, а вглубь враждебной сущности. Но никогда в зеркале ничего особого не замечала. Там всегда отражалась только она сама.
Гостиная, привычная гостиная с бабочками на стенах была заставлена мебелью почти со всего дома. Пока мебель беспорядочно стояла посреди комнаты и ждала. Только зеркало передвинули на новое место по распоряжению хозяйки. Оно смотрело теперь своим бесстрастным глазом прямо на дверь, и, когда она была открыта, зеркало видело, кто входит в прихожую со двора. Ему было поначалу непривычно, сто лет оно отражало диван и окна, выходящие на улицу, а теперь вот эта дверь, высокая, двустворчатая, с мощными бронзовыми ручками. Ох, как грустна была эта новая картина без окон! Всего лишь час назад зеркало смотрело на зиму, а сейчас можно было распознать время года только лишь по одежке тех, кто входил. Хотя, с другой стороны, в жизни зеркала произошло хоть какое-то движение. Что ж, раз в сто лет совсем неплохо. Снова открылась дверь, и рабочие стали протискивать в проем большой книжный шкаф и вносить стопки книг.
– Кто это у вас умный такой? Столько книжек толстенных, – поинтересовался белесый.
– Сын, на врача учится, – ответила Софья Сергеевна.
– Вот, это нужная профессия, это понятное дело, не то что бабочек расчленять, – продолжал бубнить уполномоченный. – Куда складывать-то?
Открылась входная дверь, и в клубах пара с мороза вошел Аркадий. Ему был уже 21 год, высокий, осанистый, привлекающий взгляд, перемешавший и соединивший в себе черты двух красивых людей. Он снял в прихожей тяжелое пальто с меховым воротом и вошел в комнату.
– Уже начали? – спросил он у матери.
– Да, милый, все в разгаре. Хорошо, что успел. И не снимай теперь пальто в прихожей, вешай его здесь, пожалуйста, – Софья Сергеевна показала на маленькую вешалку за дверью, которую недавно приладил мастер.
Аркаша забрал из прихожей пальто и повесил там, где показала мать. Снова в комнату внесли мебель, на этот раз кровать из комнаты Лизаветы. Аркадий отошел, давая носильщикам дорогу, и споткнулся о стопку своих книг по медицине. Он учился усердно и будущую профессию свою очень уважал, относясь к ней, как к чему-то святому. Мечтал сначала быть только хирургом, но как стал ходить на лекции Генриха Бубновского, известного паразитолога и поэта-мистика, то понял, что станет его учеником. Бубновский завораживал своим видом и манерами. До революции он вел исследования в парижской лаборатории Пастера, потом, говорили, произошел какой-то несчастный случай, о котором никому ничего известно не было, и он приехал читать лекции в Московский медицинский институт. Одноглазый красавец с черной шелковой лентой через все лицо, очень рано поседевший, он отличался удивительной таинственностью и благородством, молниеносно привлекая внимание студентов. Лекцию начинал обычно со стихов, но понятны они были далеко не всем – иносказательные, обволакивающие, обостряющие чувства, словно подготавливающие к чему-то важному и не имеющие никакого отношения к науке. Они звучали как молитва или заговор, волшебно звучали, а звук его вкрадчивого голоса вводил в транс, словно сейчас должно было начаться какое-то необычное магическое действо. Действо и начиналось. Он говорил о паразитах с любовью и нежностью, будто они были его лучшими друзьями, рассказывая о мухе цеце или осенней жигалке с одобрением и восхищением. Любимая присказка его была: «Паразит – царь зверей!», которая всегда предворяла правдивые истории из его многочисленных поездок по тропическим странам.
Ему было под сорок, но он уже получил французский орден Почетного легиона, звание приват-доцента Московского университета и даже награды за особые исследования, о коих в институте много не распространялись, просто ничего толком не знали. Было только известно, что изучал он помимо всего ещё и неорганических паразитов, ставил с ассистентом опыты на адаптацию к жизни в другом организме и сильно пострадал во время одного из них. Сам потерял глаз, а ассистент – жизнь. Говорили, глаз у него остался, но видеть перестал и выглядел так странно и неестественно, что Генрих предпочитал закрывать его повязкой. А что случилось и при каких обстоятельствах – нет, Аркаша узнать не мог, как ни пытался.
– Как непривычно стоит зеркало, – сказал Аркадий, глядя на свое отражение.
– Ничего, Аркаша, привыкнем, иначе углы никак не отгородить, – сказала Софья Сергеевна. – Здесь я думаю нашу кровать поставить, рядом платьевой шкаф, чтобы закуток сделать, а ты вот тут будешь, хорошо? – Софья Сергеевна показала на угол между окнами. – Рамы утеплим хорошенько, и тебе дуть не будет. И полка с книгами встанет рядом. Хотя стенку надо будет освободить, бабочек снять, что ж делать-то… Папа расстроится, но разместиться же как-то надо. А Лизонька здесь, у двери будет, я ее кровать ширмой отделю. Как думаешь?
– Конечно, мама, проживем, не чужие же. А кого подселяют, не сказали?
– Поди знай, – ответила Софья Сергеевна. – В Самсоне этом, в уполномоченном, столько яда и ненависти, что на весь его отряд хватит. А ведь был-то приятным, вполне тихим человеком, ты же помнишь, почтальоном работал, два письма тогда твоих с фронта принес, они у меня до сих пор припрятаны. Не с фронта, конечно, с дороги на фронт. Счастье, что вернули вас, оболтусов, тогда, бог спас.
Конец ознакомительного фрагмента.