«КВАДРАТ»
Столы стояли буквой «Т». Один – обычный, двухтумбовый, другой – почти во весь кабинет: за ним на совещании могли свободно помещаться человек двадцать пять – тридцать. Сейчас за большим столом сидел один Бутаков. Вице-адмирал Октябрьский, сцепив за спиною руки, стоял возле окна и глядел на море… Бутаков, касаясь бородою бумаги, торопливо читал столь долгожданный документ:
«…1. Начальнику ПВО флота полковнику Жилину сформировать отдельную плавающую батарею № 3 с содержанием по штату №… Основание: приказ НК ВМФ…
2. Начальнику тыла контр-адмиралу т. Заяц установить отдельную батарею № 3 на опытном отсеке линкора.
3. Начальникам УПП, ОРСУ[1] и командного отдела флота укомплектовать указанную батарею личным составом, а начальникам довольствующих отделов флота принять ее на все виды довольствия, согласно штату табеля и норм.
Срок окончания формирования – 15 июля 1941 г.
Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Октябрьский Военный совет: член Военного совета дивизионный комиссар Кулаков, начальник штаба Черноморского флота контр-адмирал Елисеев».
Итак, плавбатарея будет! Бутаков уже слышал об этом в штабе. Теперь, прочтя приказ, Бутаков не мог сдержать довольной улыбки. Ощущал потребность высказать свою радость, но командующий стоял в прежней позе возле окна, и Бутаков выжидающе молчал…
Октябрьский смотрел на море. Он любил смотреть на море и теперь с легкой грустью подумал, что скоро, совсем скоро оно не всегда будет радовать душу: ему, как и всему штабу, согласно инструкциям военного времени, придется уйти в подземные помещения Южной бухты, на флагманский КП флота. Там уже находятся все основные службы…
– Прочли? – Октябрьский повернулся к Бутакову. – Сидите, сидите.
– Прочел, товарищ вице-адмирал.
– Довольны?
– Доволен, товарищ вице-адмирал.
Октябрьский сел за малый стол:
– Ну и какие выводы из всего прочитанного вы бы лично для себя сделали?
Бутаков не ждал такого вопроса. Пока что были только эмоции. Какие выводы мог сделать он? Что имеет в виду командующий? Может, пункт третий приказа об укомплектовании плавбатареи личным составом – командирами, старшинами, краснофлотцами?.. И прежде всего кандидатуру командира плавбатареи?
Бутакову на миг показалось, что как раз это неожиданное, невероятное, но столь давно и горячо желаемое им назначение – командовать боевым кораблем, людьми – имеет в виду Октябрьский. Почему бы не попытать счастья?
Бутаков встал; то, о чем собирался он просить, не полагалось говорить сидя. Стараясь скрыть волнение, сказал:
– Вывод для себя, товарищ командующий флотом, хотел бы сделать такой… Прошу поручить мне командование плавучей батареей. Доверие оправдаю.
В глубоко сидящих глазах Октябрьского вспыхнуло изумление. Не такого предложения ждал он от Бутакова. Улыбнулся. Коротко, недолго. Улыбаться адмирал не умел. Подбирая слова, сказал:
– Назначить вас командиром плавбатареи я, конечно, могу… Могу. Только судите сами… По наметкам, плавбатарея будет иметь полторы сотни личного состава и десятка полтора зенитных стволов. Выходит, корабль третьего ранга, так? Третьего ранга. Зачем же вам, старшему командиру, капитану второго ранга, идти на понижение, идти туда, где может командовать человек меньшего звания и меньшего жизненного опыта, чем вы? Какой резон?
– Но ведь война, товарищ вице-адмирал. Не до роста тут, не до должностей – главное, чтобы польза делу военному была максимальная. Об этом забочусь, но не о карьере. Вы же знаете, какой я «карьерист»…
– Ну, нет, Григорий Александрович, тут я с вами не согласен. Не согласен. На войну, на использование наших военных кадров мы должны смотреть с перспективной, государственной точки зрения. Здесь не только порывом душевным руководствоваться надо… Здесь без трезвого расчета не обойтись. Не обойтись…
Октябрьский вращал в пальцах карандаш. Развивал свою мысль. Не сразу, но довольно скоро «нащупал» он слабое звено в просьбе Бутакова: батарея будет зенитная, для борьбы с самолетами противника, а значит, служить на ней будут моряки-зенитчики и командиром ее непременно должен быть зенитчик.
– Не беспокойтесь. Без работы не останетесь. Найдем что-нибудь подходящее.
Бутаков вздохнул, и Октябрьский понял, что означал этот невольный вздох. Надоело человеку сегодня делать одно, завтра – другое, послезавтра – третье… Хотелось интересной постоянной работы.
– Давно пора вам, Григорий Александрович, стать капитаном первого ранга… В самое ближайшее время назначим вас на самостоятельный участок работы. А пока… Пока вот что…
Октябрьский стукнул тупым концом карандаша по столу, и стук этот – Бутаков знал – означал, что неофициальная часть разговора окончена и сейчас последует приказ.
– Поручаю вам взять под ваш личный контроль ход строительства и оснащение плавбатареи. Действуйте от моего имени. Строительство будет вести морзавод. Сегодня же свяжитесь с его директором Сургучевым. Ему указания относительно строительства уже даны. Через пятнадцать суток плавбатарея должна быть готова. – В голосе адмирала прозвучали твердые, категорические нотки.
Возможно ли за пятнадцать суток построить, оснастить, вооружить плавбатарею? Срок показался фантастически коротким, нереальным, но переспрашивать и тем более оспаривать приказ капитан 2-го ранга Бутаков не имел права. Он по-своему мудро решил сначала разобраться на месте в обстановке, войти в дело с головой, а затем уже, если будет необходимость, обращаться с вопросами и просьбами.
…Шагая по жаркому булыжнику улиц, наступая на скользившую впереди короткую собственную тень, Бутаков, казалось, не замечал прохожих. Механически отвечал на приветствия младших по воинскому званию, натренированными за годы службы глазами реагировал на равных себе и старших: рука сама собою взлетала к козырьку и, опустившись после приветствия, легко и естественно отмахивала в такт ходьбе.
На Графской пристани Бутаков долго ожидал рейсового катера. Щурясь от утреннего солнца, с удовольствием вдыхал йодистый морской воздух и не просто ощущал прилив сил, а вообще чувствовал себя вне возраста – так бывает с людьми, без остатка увлеченными любимым делом.
Катер не приходил, но хорошее настроение ничуть не портилось, было превосходным. Наконец-то и у него, Бутакова, есть настоящая, по душе работа!
Сам того не замечая, прохаживался по пристани, и стоявшие группкой молодые флотские командиры, тоже ожидавшие катер, с веселым любопытством, а кто-то и со свойственным молодости высокомерием уже поглядывали в сторону Бутакова: чудак кавторанг, разгулялся, точно на бульваре; видать, спец или инженер какой ведущий…
Бутаков не замечал никого, разве что время от времени бросал из-под густых бровей беглый взгляд на расплавившуюся в солнечных лучах бухту, которая могла бы показаться недвижной, застывшей в сонной утренней неге, если бы не постоянный, ни на минуту не затихающий плеск маслянисто-тяжелых волн.
Четкая тень Бутакова плавно скользила по каменным плитам. Солнце резко высвечивало античные колонны знаменитых портиков Графской пристани…
Графская пристань! Сколько видела она за свою долгую жизнь! Однако именно сейчас все прошлое ее Григорий Александрович Бутаков отождествлял со своим сегодняшним. Вспоминал, находил приятные уму и сердцу своему ассоциации, а то и своего рода добрые предзнаменования…
7 ноября 1853 года на Севастопольский рейд под восторженные крики тысячной толпы на берегу пришли корабли.
Русский трехмачтовый, двухтрубный пароход-фрегат «Владимир» – паруса на передней фок-мачте зарифлены, на реях по традиции застыли фигурки матросов в белых робах, в ответ на восторг севастопольцев был произведен холостой залп победы…
На буксире «Владимир» вел турецкий десятипушечный пароход «Перваз-Бахри»[2] – перебитые снасти, трубы, как решето, на мачте, выше турецкого флага, развевался русский флаг, на палубе уныло стояли пленные турки.
«Владимиром» командовал предок Бутакова – капитан-лейтенант Григорий Бутаков. Он одержал победу в первом в истории бою паровых кораблей. За храбрость и военное искусство Бутаков был произведен в капитаны второго ранга и награжден Георгием 4-й степени. Сам Павел Степанович Нахимов, растрогавшись, прикрепил к сюртуку пунцового от волнения Григория Бутакова белый эмалевый крестик, полученный за победу в Наваринском сражении: «Пока твой из столицы прибудет – носи мой-с!»
Затем была война с объединенными силами Англии, Франции, Турции. Осада Севастополя… Багровое зарево пожаров освещало бухту и колонны Графской пристани, ревела пушечная канонада, вражеские ядра рвались на бастионах и на этих ступенях… Среди тысяч защитников Севастополя были Бутаковы. И вот, как говорится, все возвращается на круги своя: не прошло и ста лет, как Севастополь снова стоит на пути очередных завоевателей. Собранный, суровый, готовый к борьбе. И снова настал черед Бутаковых.
Капитан 2-го ранга Бутаков, как когда-то предки его, готов постоять за страну, за честь родного флота. Севастополь уже вступил в дело. То ли еще будет! Ни одна война не обошла его стороною. Не завтра, так послезавтра немцы навалятся на него большими силами. Надо быть готовыми. Надо построить и ввести в строй зенитную плавбатарею. «Ввести в строй… А сроки? Какие немыслимые сроки!» Однако доверие командующего флотом, его спокойствие окрыляли, придавали уверенность. Если вице-адмирал Октябрьский верит в реальность сроков постройки плавбатареи – обязан верить и он! Поскорее войти в дело, установить очередность задач, разобраться, от кого что зависит, быть энергичным и жестким. Да, жестким, если требуется!
Думая так, Бутаков имел в виду свою «слабину» – постоянно сопутствующий ему некого рода командирский либерализм в отношении к подчиненным. Энергии, самоотдачи в работе ему всегда хватало, а вот жесткости, увы…
На морзаводе он сразу же увидел то, что хотел увидеть. Возле дока, осев на плаву и чуть накренившись на один из бортов, стоял линкоровский отсек. По нему, словно муравьи, уже лазали люди. Огромный железный корпус будущей плавбатареи гудел и стонал: кувалдами отбивалась ржавчина, выносился мусор, откачивалась грязная вода…
В проектно-конструкторском бюро Бутаков впервые услышал, что объект строительства – плавбатарею условно назвали «Квадратом». За кульманами и чертежными досками рождалось то, что должно было стать плавучей зенитной батареей. Рождалось, как и положено, в муках. Бутаков стал свидетелем жаркого спора главного инженера завода Кривчика и главного строителя плавбатареи Лозенко, где быть главному командному пункту: на верхней палубе или под палубой.
«Данные о воздушной обстановке будут поступать от радарной установки по радио, будут наноситься на планшет, а находиться сам планшет и люди, управляющие боем, должны в спокойной обстановке. Во всяком случае, укрытые от осколков. Это дело новое, и его, Феликс Иванович, надо понять», – напористо говорил Лозенко.
Кривчик, среднего роста брюнет, в белой рубашке с закатанными выше локтей рукавами, резко возражал: «Да вот стараюсь вас понять, но не могу! Какое управление по радио? Корабль, «Квадрат» этот, в море, за десяток миль, и его атакуют самолеты. Его атакуют, понимаете? Какое тут радио? Надо, товарищ Лозенко, все учесть, а не только то, что будет он стоять на своих якорях как наблюдательный пост и докладывать, куда и как идут немецкие самолеты. На войне сторонних наблюдателей нет! «Квадрат» будут бомбить, будут стараться потопить, а значит, самолеты врага будут летать над самим объектом. Какое ж тут радио?! Мы и от голоса, от команды не всегда еще четко вести бой умеем. Командный пункт должен сам все видеть, а значит, должен быть наверху».
Бутаков слушал, посасывал пустую трубку. Задумался. Действительно, кто же прав? Работать планшетистам на верхней палубе нельзя, а под палубой командир ничего не увидит… Бой с воздушным противником – особый бой.
В спор включились двое специалистов зенитных устройств. Точнее, они не спорили, а неторопливо, обстоятельно изложили суть, основы современных требований для корабельных пунктов противовоздушной обороны.
После недолгого обсуждения приняли решение: ГКП разместить под палубой и передать ему функции общего и главным образом контроля дальней воздушной обстановки, контроль проходящих мимо «Квадрата» целей, а в боевой рубке и на мостике иметь все необходимое для управления боем в ближнем бою, при непосредственной атаке «Квадрата» самолетами.
В КБ было душно. Задернутые светлые шторы спасали от прямых лучей южного солнца, но уж никак не спасали от духоты. Бутаков вытер шею и лицо платком. С удовлетворением подумал, что, судя по всему, никого из кораблестроителей торопить не придется и грозное имя адмирала Октябрьского останется в душе, как символ особого доверия к нему, Бутакову, и не больше. Торопить же Бутакову придется только себя. Чтобы не отстать, быть в курсе всех дел.
– Может, помощь моя в чем-то нужна, Феликс Иванович? – спросил Бутаков Кривчика.
– Помощь? Безусловно, товарищ Бутаков, нужна. Пометьте, пожалуйста, крайне необходим большой дальномер – у нас на складах его нет – раз. Нужна опорная броня для… – Кривчик стал загибать пальцы. Он бы загнул их, наверное, на обеих руках, но на счете «шесть» Бутаков остановил его:
– Стоп, стоп, Феликс Иванович! Не все сразу, только самое необходимое. Да и не все я могу… Лицо я, как вы знаете, неофициальное, хотя кое-какие полномочия от командующего имею. Постараюсь помочь. Похожу по тылам, побываю на артскладах, в учебный отряд загляну – у них хорошая техническая база…
На том и порешили. Бутаков постоял за спинами чертежников: на ватмане уже выявилась палуба, на ней – кружки, квадратики какие-то… «Что тут у вас?» – «База под стотридцатки». – «Сколько их будет?» – «Два орудия». – «А здесь зенитки?» – «Да, калибра 76 миллиметров». – «Четыре не мало?» «Больше – не получается – надо еще разместить четыре 37-миллиметровых автомата, счетверенные пулеметы, прожектор…» Бутаков удивленно повел головой – действительно, плотно. Такая зенитная силища на сравнительно небольшой площади…
Бутаков заспешил в штаб тыла.
На пирсе, возле дока, стояла в двухшереножном строю группа краснофлотцев, и молодой лейтенант что-то зачитывал им из блокнотика.
Бутаков еще раз с удовлетворением ощутил подспудную властную силу приказа командующего флотом. «Пошло дело! Морячки прибыли. Возможно, будущий экипаж…»
На следующий день, с утра, Бутаков направился на Корабельную сторону, в учебно-артиллерийский отряд.
Небо опрокинулось над городом и бухтой безоблачное, нежно-голубое. Оно еще не успело поблекнуть и выцвести от неумолимо усиливавшегося зноя: природа – точнейший механизм – уже запустила на небосвод солнце и постепенно увеличивала его высоту и накал…
Возле столба, на середине которого недавно укрепили черный раструб громкоговорителя, Бутаков остановился. Послушал последние известия – сводку Совинформбюро.
На Северном фронте наши войска успешно противостоят немецким и финским дивизиям, стремившимся с ходу захватить Мурманск. Наступление гитлеровцев на мурманском участке остановлено…
Под Смоленском идут тяжелые оборонительные бои…
Войска генерал-полковника Кузнецова отбивают атаки фашистских войск на перекопских позициях, прикрывают Крым с севера…
«Вот, сволочи, лезут… Когда же наконец их остановим?! Может, не успели еще наши главные силы развернуться? Пора бы…» Как всякий военный, Бутаков в меру своей осведомленности, в меру кругозора своего оценивал происходящие события и при этом исподволь все чаще ловил себя на мысли, будто лично он в какой-то мере был виноват в том, что на фронтах происходит отступление и что немцев никак не могут остановить и побить…
«Надо бы как-то активнее флоту включиться в боевую работу. Поменьше нести береговой дозор, побольше поддерживать наши войска… Ну, хотя бы на побережье, под Одессой…»
Понимал, что горячится. Знал ведь, что флот занят делом – готовится к решающим боям – и свое слово еще скажет. Знал, что три наших лидера еще в июне совершили артиллерийский набег на румынский порт Констанцу, подожгли его, но на минах подорвался и затонул один наш эсминец, другой получил повреждение… Так что горячиться, без надобности рисковать кораблями нельзя. А на сухопутье, в Белоруссию, на Украину, туда, где происходят сейчас решающие сражения, корабли не двинешь. Надо ждать и быть готовыми…
В учебном отряде Бутаков прошел по классам, но ничего подходящего для плавбатареи не приглядел. Во дворе же неожиданно для себя обнаружил большой броневой щит от морского орудия Е-13. Обрадовался: что может быть лучшей основой для боевой рубки? Приварить к ней броневые листы, удлинить – и рубка! Но как доставить драгоценную находку с высокой горы, по узеньким переулочкам, через широкую Северную бухту к месту стоянки отсека? Ведь надо организовать целую экспедицию. Понадобятся люди, кран, специальная автоплатформа, машина для буксировки. И мало ли еще что потребуется. Где все это найти?
С невеселыми мыслями вернулся Бутаков на тральщик, где в одной из кают он временно жил. После ужина решал поговорить с людьми, рассказать им о своей находке: авось сообща что-то и придумают. Встретился с моряками, потолковал о ближайшей задаче… Старшины поскребли затылки, задумались. Да, задачка… Потом поднялся старшина 1-й статьи Гуленко, рослый расторопный парень:
– Товарищ капитан второго ранга, знаю я этот щит. Мы, когда учились в отряде, в нем лопаты, голики, швабры хранили. Выделите мне десять матросов, и все сделаем.
Пояснять что-либо Гуленко не стал. Есть такие люди: пока дело не сделано, не решено – предпочитают помалкивать. Бутаков это знал и расспрашивать, что задумал старшина, не стал.
Пошел к командиру тральщика. Тот под ответственность Бутакова сразу назначил одиннадцать человек. «Учтите, Григорий Александрович, только на одни сутки. Своих дел – во!» – провел он ребром ладони по горлу.
На следующий день Гуленко с группой старшин и матросов направился на буксире на Корабельную сторону. Бутаков чувствовал себя неуютно, не удержался, спросил перед самым отъездом у Гуленко:
– Может, помощь моя нужна? Может, я нелишний?
На что старшина, хитровато щурясь, ответил:
– Вы для нас, конечно, нелишние… Однако будет лучше для дела, если мы все сами… Не беспокойтесь, товарищ капитал второго ранга, – флотский порядок будет!
Бутаков теребил бороду. Смотрите, мол, ребята… Пошел по своим делам – «выбивать» дальномеры и прочее корабельное оборудование, которое имел в виду главный инженер Кривчик.
Прошел день, прошла ночь. От Гуленко никаких известий не поступало: его группа на тральщик не возвращалась. Истекали сутки, и командир тральщика за утренним чаем многозначительно спросил Бутакова, едет ли он сегодня на Корабельную. Намек был ясен, как ясно и то, что командир тральщика был в высшей степени деликатным человеком. «Еду», – коротко ответил Бутаков.
«Что ж, попытка – не пытка, – успокаивал он себя. – Досадно только, что Гуленко так уверенно обещал и не выполнил. Практически он выключил меня из дела… Да и я хорош… И все же почему нет доклада хотя бы о неудаче?»
Катер шел по Северной бухте. Бутаков, нахмурившись, глядел на воду. Каково же было его изумление и радость, когда, рассеянно взглянув на встречный буксир, он заметил, что тот тащит за собой стотонный кран с орудийным щитом «в зубах»!
Бутаков сдернул с головы фуражку и, совсем как юный лейтенант, замахал ею встречному буксиру. Молодец Гуленко! Ай да молодец! Орлы, а не матросы! Вот уж действительно удалые головы, золотые руки! Стоявшие рядом с Бутаковым морские командиры и пассажиры катера недоумевали: чему так радуется капитан 2-го ранга?
…Едва окунулся Бутаков в дела-заботы по строительству плавбатареи, как вышел новый приказ: его назначили командиром дивизиона кораблей Новороссийской военно-морской базы. Назначение радовало и отчасти огорчало. Радовало тем, что наконец-то ему доверен самостоятельный боевой участок работы – корабли, люди. Огорчало, что Новороссийск по сравнению с Севастополем был более «тыловым» портом и уж, во всяком случае, от него до сражающейся Одессы, в которую из Севастополя регулярно ходили корабли, расстояние было куда большим. Да и сам Севастополь оставлять было жаль… Хотелось последние в Севастополе дни провести на морзаводе, а тут так некстати дали новое поручение, пришлось работать на кораблях ОВРа.
Бутаков уже знал, что на плавбатарею назначен какой-то командир-зенитчик с линкора «Парижская коммуна», и было совсем не безразлично, кому доверили плавбатарею. Ревнивое чувство узнать, кто он, командир плавбатареи, побуждало Григория Александровича искать встречи.
Закрученный делами и заботами строительства «Квадрата», Сергей Мошенский даже несколько растерялся, когда на палубе лицом к лицу столкнулся с капитаном 2-го ранга Бутаковым. С Бородою, как называли его на флоте.
Бутаков протянул руку, спросил, точно убеждаясь, что не ошибается:
– Командир плавбатареи?
– Командир плавбатареи старший лейтенант… – по-уставному спрессовал свое представление Мошенский.
Он сразу произвел хорошее впечатление на Бутакова. Рослый, крепкий, чувствовалось – кадровый командир. Серые, точно подведенные копотью и гарью, глаза внимательно смотрели на Бутакова из-под козырька фуражки: еще бы, Сергей Мошенский столько слышал о старейшей флотской династии, а главное – перед ним стоял автор идеи создания плавбатареи!
– Рад, очень рад! – крепко пожал руку командира плавбатареи Бутаков.
Они стояли на палубе «Квадрата», среди кабельных бухт, металлических балок и броневых листов, среди работающих и снующих людей. Бутаков, взяв Мошенского под локоть, пригласил спуститься на пирс: там шума меньше, можно будет спокойно поговорить.
Бутакову хотелось узнать о командире плавбатареи хотя бы главное. Откуда родом, сколько ему лет, какое училище окончил, где служил…
Оказалось, что Сергей Мошенский родом из Запорожья. Работал на заводе электриком. Окончил рабфак. Был призван на флот и как передовой комсомолец с законченным средним образованием направлен на двухгодичные курсы командного состава. Служил командиром первой башни главного калибра. Затем – курсы командиров-зенитчиков в Ленинграде…
– На Охте?! – Бутаков оживляется, глаза его лучатся добротой. Коренной ленинградец, столько лет прослуживший на Балтфлоте, он прекрасно знает Охту. Курсы, конечно, не то, что высшее военно-морское училище, но если учитывать опыт послуживших на кораблях командиров и уплотненный годичный курс обучения, то, пожалуй, это не так уж и мало.
Бутаков поинтересовался штатами плавбатареи, ее командным составом.
– Пятьдесят человек из запаса? А знаете, это неплохо. В запас уходят, как правило, специалисты опытные, здесь главное не то, что эти люди из запаса, а кто они и сколько времени в запасе пробыли… Во всяком случае, запасники в самый короткий срок будут половчее новобранцев из школы оружия.
Частые тревожные гудки звучат над морским заводом. Воздушная тревога. Бутаков и Мошенский посматривают на небо: вражеских самолетов не видно, однако пирс и верхняя палуба плавбатареи пустеют. Моряки укрываются на нижних палубах «Квадрата».
– Ничего, – набивая табаком трубку, говорит Бутаков, – вот скоро поставят вам зенитки, и тогда встретите их активным огнем. А вот и немцы!
Со стороны моря, высоко в небе, показалась тройка маленьких голубых крестиков – вражеские бомбардировщики.
По пирсу, прямо на Бутакова и Мошенского, идут, не замечая их, два матроса. На плечах у них деревянный брус.
– Товарищи краснофлотцы! Вы что, не слышали сигнала воздушной тревоги? – как можно строже обращается к морякам Мошенский. Те останавливаются, и первый, богатырского сложения, набычив голову, отвечает без всякой робости с сильным украинским акцентом:
– Та хиба ж их переждешь, товарищу старший лейтенант? Они ж, бисовы диты, нам робыть не дадут…
«А он ведь прав, – думает Мошенский. – Вот и Бутаков хитровато посмеивается… Во всяком случае, придется оборудовать свой НП, назначить на нем старшим одного из лейтенантов и в зависимости от степени воздушной опасности управлять работами по строительству…»
Мошенский хорошо знает краснофлотца Ивана Тягниверенко, прибывшего на плавбатарею из морпограншколы. Тягниверенко до войны входил в сборную команду Украины по тяжелой атлетике, и теперь его недюжинная сила как нельзя лучше пригождается там, где по-настоящему трудно и тяжело. А кто же второй?
– Кто с вами второй? – спрашивает он у Тягниверенко.
– Краснофлотец Филатов! – отзывается стоящий под дальним концом пятиметрового бруса незнакомый моряк.
– Товарищи, немедленно положите брус и бегом в укрытие! – приказывает Мошенский.
Тягниверенко какое-то время медлит… Его крупные губы трогает виноватая улыбка:
– Товарищу старший лейтенант! Дозвольте… Нам же все равно в ту сторону бежать…
– Мы быстренько! – поддерживает товарища Филатов.
– Никаких «быстренько»! Прекратить ненужные разговоры! Выполняйте, что вам приказано, с первого слова!
– Есть, с первого слова!
– Есть…
Краснофлотцы положили брус и трусцой поспешили к «Квадрату». Бутаков по-прежнему молчит, покуривает трубочку. Он бы не осудил командира плавбатареи, если бы тот разрешил краснофлотцам отнести брус на «Квадрат», но теперь с уважением думает, что Мошенский поступил абсолютно верно: никаких, даже внешне полезных для дела, уступок командир делать не должен. Слово его должно быть законом. Это главное. Дисциплина расшатывается с малого, иной раз с такого соглашательства с «просьбой» подчиненных… Бутакову пора. Он прощается с Мошенским, желает командиру «Квадрата» боевой удачи.
– Надеюсь вскоре услышать добрые вести о вас и о плавбатарее!
– Спасибо. Постараемся, товарищ капитан второго ранга, оправдать ваши надежды.
Это была их единственная встреча. Больше на плавбатарее Бутаков не бывал и Мошенского не видел…
Однако кое с кем из знакомых ему краснофлотцев он еще встретится. Но случится это почти через год…
…Прошла всего лишь неделя, а Мошенскому казалось, что минул месяц. Дни и ночи слились в единое, неразрывное время.
Мошенский похудел, обветрился. Лицо и руки его, еще недавно по-ленинградскому бледные, успели приобрести крымский загар, глаза лучились энергией.
Честно сказать, он не ожидал, что создание плавучей батареи будет вестись с таким размахом, при участии стольких специалистов и мастеров морзавода. После беседы с полковником Жилиным в штабе ПВО у Мошенского сложилось представление, что плавбатарея будет чем-то вроде большой зенитной баржи. У Жилина все звучало куда как просто. «Оборудуете старый броненосный отсек, установите орудия, приборы – и на якоря, в море».
Мошенский думал, что в основном только его людям – будущему экипажу батареи – придется самим все оборудовать и устанавливать. А тут такое!
Сергей Мошенский испытывал необыкновенный подъем. Он готов был помогать каждому инженеру, каждому мастеру, готов был не уходить с «Квадрата» сутками – и действительно пропадал на нем, оставляя лишь несколько часов на сон. Однако он постоянно чувствовал какую-то тревожащую его раздвоенность души.
Последние пять лет он привык ощущать себя военным, и только военным. Он уверовал в то, что флотская служба – суть и стержень всей его жизни. И вдруг эта метаморфоза… Он – один из строителей батареи. С ним советуются, его теребят десятки людей. Он вдыхал знакомые запахи разгоряченного металла, вслушивался в гул станков и визг сверл, в голоса захваченных работой людей.
Оказывается, сохранилась в нем еще рабочая косточка. Вырос-то он в трудовой семье. Отец и четверо сыновей работали на заводе. Днепропетровский алюминиевый дал ему, Сергею Мошенскому, комсомольскую путевку в новую жизнь, на флот…
В эти дни строительства плавбатареи он порой жалел, что не может в полную меру выполнять какое-то одно дело. Приходилось быть одновременно и командиром, и инженером-судостроителем, и просто рабочим.
…Багровые от натуги моряки подтягивали стальные листы судосборщикам бригады Анатолия Распундовского, и те, рассыпая огненные искры, кроили их, подгоняли, экономя каждый сантиметр дорогостоящего металла.
Мастер Никита Рубан, с усталым лицом и красными от бессонницы глазами, размечал трассы трубопроводов и энергожгутов. В душном нутре «Квадрата» рядом с его бригадой работали электрики плавбатареи. В отличие от других своих подчиненных Мошенский уже знал их поименно. Наверное, потому, что втайне душой тяготел к энергетике.
Тугие и упрямые, похожие на толстенных удавов, энергожгуты сопротивлялись, не хотели укладываться по линии монтажа.
Недавний метростроевец краснофлотец Михаил Ревин, старшина-электрик Николай Кожевников и двое рабочих морского завода, стиснув зубы, что есть силы пытались согнуть неподатливые провода…
Мошенский не выдержал, уперся обеими руками, подналег. Силенка была: зря, что ли, все эти годы «качал» мышцы греблей и усиленной физзарядкой! Петля согнулась, пошла на место…
– Как мы его ловко: раз – и готово! Вот что значит вы, товарищ командир, вовремя подсобили! – Старшина 2-й статьи Николай Кожевников лукавил.
Мошенский засмеялся: помогла, мол, мышка-норушка вытянуть репку! Пошел на верхнюю палубу. Там ему не понравился жгут…
Взял монтажную схему. На свету, возле отверстия будущего иллюминатора, внимательно изучал ее, затем спросил мастера, почему жгут проходит по верхней палубе. Рабочий ответил: «Сказали крепить тут – стало быть, тут и крепим». Мошенского ответ не устроил, пошел наверх искать Лозенко. Нашел, доказал. «Попробуем обойти!» – пообещал инженер.
Низкими и узкими показались намеченные на броне мелом смотровые щели в боевой рубке. А может, виноват был собственный рост – 182 сантиметра…
Широко расставил ноги, примерился. Нет, не годятся. Небо просматривается плохо. А главное – небо. Батарея-то зенитная! В конце концов, именно ему, старшему лейтенанту Мошенскому, здесь стоять и через эту щель наблюдать. Снова говорил с инженерами, вместе нашли оптимальное решение.
Оборудовались погреба, велся монтаж элеваторов подачи снарядов. Ослепительно сверкали огни электросварки, к не остывшим еще переборкам крепились койки, трапы, крышки люков, устанавливались поручни и леерные ограждения. Гул компрессоров сливался со скрежетом и грохотом сотен сверл, зубил, чеканов…
В кубрике непривычно и приятно пахло свежим деревом – мастер Савелий Койча со своими столярами старался создать возможно больше удобств для зенитчиков. «Разве это жизнь, если кругом одно железо? – рассуждал Койча. – Кажется, невеликое дело – деревянный стол или скамья под казенным местом, а человеку приятно, и отдохнет он душой и телом, потому как дерево – это сама жизнь на Земле».
Порой могло показаться, что Мошенский и экипаж плавбатареи растворились в общей рабочей массе, в скрежете, грохоте и гуле… Но так только казалось. С каждым днем Мошенский все более обретал себя как командир.
Каждое утро на пыльной заводской земле выстраивалась разномастная, но уже довольно длинная цепочка старшин и матросов. Кто-то из лейтенантов рапортовал о наличии людей и готовности их к работам. Такое было нелишним: подчиненные видели своего командира, он видел своих подчиненных.
Люди прибывали. Знакомиться с ними почти не было времени. В блокнот, сделанный из разрезанной пополам общей тетради, Мошенский уже занес фамилии пятидесяти человек, прибывших из запаса, а также старшин и краснофлотцев кадровой службы – радиста Дмитрия Сергеева, присланного из ОВРа, Михаила Бойченко – командира отделения сигнальщиков плавбатареи, из школы младших командиров, пулеметчиков Павла Головатюка и Устима Оноприйчука – с эсминца «Шаумян»… Отдельным списком значились краснофлотцы-зенитчики из Балаклавской школы морпогранохраны НКВД, народ дружный, подтянутый, постоянно готовый взяться за любую трудную работу. Они стали опорой Мошенского.
Прибыли на плавбатарею трое выпускников-лейтенантов из Черноморского высшего военно-морского училища. Таким подкреплением Мошенский втайне гордился – три лейтенанта с высшим военно-морским образованием! Хорошо, что молодые, только со «школьной скамьи». С ними легче сработаться. И Мошенский, не теряя времени, уже приглядывался к лейтенантам, изучал их; он привык к ним сразу и легко различал. Михаил Лопатко – коренастый, круглолицый, жизнерадостный, Семен Хигер – худой, чернявый, высокий; в меру почтителен и вежлив, но глаза с хитринкой. Николай Даньшин – серьезный, неразговорчивый блондин с тонкими чертами лица, самолюбивый.
Лейтенанты в свою очередь тоже приглядывались к Мошенскому, обменивались между собой первыми впечатлениями. «Командир как командир. Деловой», – сказал Лопатко. «А мне он что-то не очень… – заявил Хигер. – Во все сам лезет». Кого-то ему Мошенский напоминал… Педантичный, выдержанный, что-то постоянно перепроверяющий, чего-то вроде бы опасающийся… Нет, первое впечатление лейтенанта Хигера было не в пользу Мошенского. Однако тем-то она и примечательна, военная служба, что командира подчиненный себе не выбирает, а потому должен четко исполнять порученное дело и забыть о своих эмоциях.
Даньшин от комментариев о командире воздерживался. Мнение же однокашников о Мошенском интересовало его постольку-поскольку…
…У фитилька – вкопанной в землю кадки с водой – собрались курильщики. Невысокого роста, широкий в плечах и оттого словно квадратный, старшина 1-й статьи Виктор Самохвалов курил вместе с другими старшинами и краснофлотцами.
Шел неспешный разговор о том, что немцы по-прежнему жмут и давно пора бы их, подлецов, остановить, погнать в те самые места, из которых они пришли, да там и отбить окончательно им охоту воевать. Было горько и неловко оттого, что где-то сражаются, жизни свои кладут, а они, молодые, полные сил, торчат, точно в самое мирное время, на пирсе морзавода и ждут очередного развода на работы. Не в дозор, не в поход, не в разведку, а на работу! Это угнетало и мучило. В представлении многих из них война была каким угодно действом, только не работой. Молодежь связывала ее с атаками, лихими походами, подвигами… Непросто отвыкнуть от мысли, что работа суть всегда созидание и благо… Скорее бы окончилась заводская пора, скорее бы в море, в жаркое боевое дело!
На молодом, но уже загрубевшем от ветров и палящего южного солнца лице старшины Самохвалова постоянно жило выражение ожидания и сосредоточенности, внимательные глаза разом охватывали и тех, с кем курил он у фитилька, и тех, что стояли и сидели чуть поодаль, и вообще весь пирс с нагроможденными на нем материалами и корабельным имуществом.
Самохвалов мельком взглянул на большие карманные часы, сунул их в маленький брючный карманчик, ловким щелчком стрельнул окурок в бачок с зеленой, затхлой водой, подумал: «Пора объявлять построение!»
Есть люди, для которых стремление быть первыми, лучшими – сам смысл жизни, и на пути к этой цели готовы они недосыпать, недоедать – лишь бы не затеряться, не исчезнуть в общей массе таких же, как и они с виду, людей. Скупая похвала командира – для них все одно что живительная влага для растения. Первое, самое незначительное отличие – радостное событие и долго не проходящая гордость. Такие люди полезны для общего дела. На них в немалой степени держится военный порядок и дисциплина. Самохвалов был таким человеком. В свои двадцать три года он повидал немало. Несколько лет служил на крейсере «Красный Кавказ», где прослыл метким комендором. Командовал расчетом МЗА…[3]
Неуемное стремление его день ото дня совершенствоваться было замечено еще там, на крейсере. Незадолго до войны Самохвалова, к большому огорчению его непосредственных командиров, назначили инструктором практического обучения в севастопольскую школу оружия. Человек спокойный и исполнительный, Самохвалов не слишком долго грустил о морской службе на живом корабле. Да и времени грустить не было. С увлечением стал обучать стриженных «под ноль» и потому казавшихся лопоухими молодых парней боевой специальности зенитных комендоров. И теперь, на плавбатарее, он первым освоился с новой обстановкой и почувствовал себя как рыба в воде.
Назначал ли его кто или не назначал – только как-то получилось, что именно он, Самохвалов, один из полутора десятков прибывших в экипаж старшин, строил по утрам людей, лихо докладывал одному из лейтенантов о наличности батарейцев и, сделав таким образом приятное сердцу и натуре своей первое дневное дело, исполненный достоинства, становился на правом фланге строя, правее всех старшин.
Старший лейтенант Мошенский долго строй не держал. Отдал необходимые распоряжения, предупредил, что ожидается женская бригада маляров и потому экипажу следует проявить флотскую галантность, в меру возможности помогать им, а главное – не создавать неразберихи и заторов в неудобных для покраски местах. Прямо сейчас пройтись швабрами и тряпками по всем закуткам и палубам: краска, как известно, чистоту любит.
И все пошло заведенным порядком. Девушки-маляры прибыли точно в назначенный срок. Были они несколько неуклюжи в заляпанных всеми цветами красок просторных робах, но зато из-под аккуратных косынок выбивались девичьи кудряшки и глаза лучились добротой и достоинством.
Одна группа девушек-маляров красила белой масляной краской оклеенный пробковой крошкой подволок, другая с деревянных подвесок размалевывала серо-зелеными пятнами стальные борта – наводила камуфляж, который был необходим плавбатарее, чтобы слиться с морем, стать менее заметной.
Девушки работали несколько дней. Их уже знали по именам. Встречали как давних знакомых. Кое-кому из ретивых кавалеров пришлось от их строгости пострадать.
К старшине Самохвалову с виноватым видом подошел краснофлотец Капитон Сихарулидзе:
– Товарищ старшина, дорогой! Дай чистый бензин-керосин. Смотри, что с моими усами сделали!
Самохвалов и рад бы казаться строгим, да разве только слепой не заметит, не рассмеется: на лице Сихарулидзе до самых ушей были наведены зеленой краской лихие усы. Покраснев, как мак, то ли от стыда, то ли от возмущения, Сихарулидзе возбужденно вскинул вверх тонкие руки:
– Я что такое сделал? Ничего не сделал. Нэмножко, совсем нэмножко один дэвушка обнял. Ну, немножко пошутить хотел… Э, разве это плохо? А они меня схватили и усы испортили, видишь, да?
Самохвалов, сдерживая улыбку, сказал, что, так и быть, выручит, но в следующий раз пусть даже и не подходит…
– Большое начальство к нам! – послышалось рядом.
Самохвалов взглянул за борт: к плавбатарее подходил катер, да не какой-нибудь, а командующего флотом! Катер уверенно пристал к борту, и следом за матросом-швартовщиком на трап ступили двое командиров и вице-адмирал Октябрьский.
К командующему флотом спешил командир плавбатареи Мошенский. Видя все это, старшина Самохвалов прикрикнул на Сихарулидзе:
– Ну, матрос, беги на самую нижнюю палубу, туда, где темней! Не до тебя сейчас, не до усов! Да не высовывайся, а то самого командующего напугаешь, а он за это – всех нас!
– Товарищ старшина! Дорогой! Чкара – быстро побежим, успеем! – Сихарулидзе путал русские слова с грузинскими.
Сквозь шум и лязг донесся четкий рапорт командира плавбатареи командующему флотом.
– Видишь?! – делая свирепое лицо, указал рукой Самохвалов. – Не пройти теперь на бак. Прячься!
Среднего роста, подвижный, остроглазый, вице-адмирал Октябрьский за какой-то час успел побывать на важнейших постах и участках плавбатареи. Он подходил к орудиям, интересовался секторами их поворота и обстрела, подробно расспрашивал о средствах связи и предполагаемом взаимодействии с береговой противовоздушной обороной, заглянул в боевую рубку… Заметил главному строителю плавбатареи Лозенко:
– Что-то прорези высоковаты… Моря не увидите!
Владимир Акимович Лозенко не нашелся что ответить, выручил главный инженер Феликс Иванович Кривчик:
– А вы, товарищ командующий, взгляните на богатыря – командира плавбатареи! По нему и смотровые щели.
Находившиеся в рубке обернулись. Мошенский смутился.
– Что же он тут, вечный командир, что ли?
– Вечный не вечный, а ему вы доверили быть первым! – бойко парировал Кривчик.
Октябрьский помолчал. Еще раз окинул взглядом внутренность боевой рубки, буркнул: «Добро» и направился к выходу. Уже на верхней палубе спросил у инженеров, уложатся ли строители в сроки. Лозенко ответил чистосердечно:
– Трудновато, товарищ командующий флотом!
И опять пришел на помощь Кривчик:
– Для полной гарантии и надежности надо нам позарез, товарищ командующий, денька три к контрольному сроку добавить.
Октябрьский помедлил, снял фуражку, вытер платком блестящую от пота бритую голову.
– Добро. Три дня даю. И ни часу больше!
Судя по всему, командующий флотом остался доволен результатом осмотра. Уже на трапе, спускаясь в катер, взглянул снизу вверх на застывшего Мошенского:
– Командир! Людей учить немедленно! Отныне – никаких работ. Пусть заводчане доводят «Квадрат» до ума. Я им три дня добавил. А вашим людям нужны тренировки. Сколачивайте расчеты. Понятно?
– Понятно, товарищ командующий флотом! – несколько стушевавшись, ответил Мошенский.
Черные, глубоко сидящие глаза адмирала пристально глянули из-под лакированного козырька фуражки. Может, в эту минуту подумалось ему: «Не очень-то боек командир плавбатареи…» Однако по месту прежней службы флагманский специалист-зенитчик, в недавнем прошлом командир первой башни главного калибра линкора «Парижская коммуна», характеризовался как волевой, дисциплинированный командир и отличный артиллерист.
Тронув пальцами козырек, адмирал спустился в катер. Застрекотал мотор, голубое облачко дыма заклубилось за расходящимися волнами…
«Всего неделя… За нее все надо успеть!» – подумал Мошенский. С этой минуты он прямо физически ощутил груз возложенной на него ответственности.
Улучив минутку, Мошенский забежал домой.
– Я всего на часок, Вера, – точно оправдываясь, сказал Сергей. – Завтра или послезавтра – подъем флага и… А пока доделки, доработки, учеба… Работы – выше головы.
– У меня плохая новость, Сережа. Приходили из штаба со списками. Сказали, что в ближайшие дни семьи комсостава будут эвакуировать из Севастополя… – Глаза жены тревожно блеснули.
– Знаю… – глухо ответил Мошенский, кашлянул, чтобы придать голосу обыденность. – Почему ты думаешь, что это плохо? Может, как раз будет лучше. Ты должна в спокойной обстановке родить ребенка. А здесь – бомбы, снаряды. Ты должна…
– Сергей! – обиженно остановила она его. – Ты же знаешь, я не люблю эти «должна», «должен»… Я не хочу никуда уезжать! У меня есть своя квартира, и она пока цела!
Он положил ей руки на плечи, заглянул в глаза:
– Успокойся. Тебе нельзя сейчас волноваться. Может быть, еще никого никуда и не отправят. Просто на всякий случай у них эвакуационные списки, должно быть все готово… Понимаешь? И потом, знаешь, эвакуация будет морем, пока нет плотной блокады. А если и отправят, то ведь не тебя одну, а всех женщин и детей. Война ведь… Мы должны быть спокойны за вас и не рваться к домам и семьям. Ты жена командира, и… ты сознательная. Ведь так?
Она грустно улыбнулась. Заспешила на кухню, говоря на ходу:
– У меня сегодня, как назло, ничего не готово… Ждала тебя каждый день. Была сегодня на рынке, мясо купила, а делать с ним ничего не могу: тошнит.
– Давай сюда! Я живо из него сделаю, что требуется. Отбивные, котлеты? Что вы желаете? – Он, шутя, обогнал ее, отстранил от кухонного стола.
Стоя возле окна, она глядела на него, и необъяснимый внутренний голос, казалось, твердил ей: «Запомни эту встречу! Скоро надолго расстанетесь… Гляди! Запоминай!»
Сергей крутил ручку мясорубки. Он по-прежнему был с «военным загаром» – у него загорели лишь кисти рук, лицо да шея. А хвалился ведь, что все подчиненные за дни строительства батареи загорели, как негры. Значит, сам ходит в кителе…
Ел он с аппетитом. Старался шутить, но сам понимал, что сегодняшняя встреча с женой, возможно, последняя перед выходом в море. Он бы не был самим собою, если б не нашел времени сказать:
– Ну а теперь, Верунчик, давай на всякий случай обговорим вариант твоего отъезда. Если эвакуация все же будет, то, я считаю, тебе надо ехать к Ане, в Ташкент. Сестра поможет тебе с малышом.
Они прощались на улице, возле подъезда.
За какие-то час-полтора, проведенные дома, Сергей заметно преобразился, словно и не был он усталым, помятым, с руками, впитавшими красноватую ржу железа… Он стоял перед Верой в новой, с иголочки, форме с сияющими латунными пуговицами. Стрелки на брюках такие, о которых он когда-то любил говорить: «Дотронься – руку порежешь». Старую рабочую форму он уложил в чемоданчик, который теперь держал в руке.
– Ну, я пошел. Веселее, Верунчик! Мы же договорились…
И, уже отойдя несколько шагов, стремительно вернулся. Обнял, поцеловал крепко, до боли в губах.
– Все. Не хнычь! – отстранил от себя жену, стараясь не видеть ее глаз, и зашагал по старым каменным плитам тротуара. Лишь в конце улицы обернулся. Она махала ему рукой. Махнул и он.
…Первым, кого он увидел возле дока, был старшина Самохвалов.
– Как наши дела, товарищ старшина? – спросил он с привычной бодростью. Знал, что в его отсутствие произойти вроде бы ничего не должно, но справиться об обстановке счел нужным.
– Порядок, товарищ старший лейтенант! – в голосе Самохвалова Мошенский, однако, не услышал обычной лихости. Вроде бы как сник старшина, не глядел орлом. – Вас тут боцман дожидается… – тусклым голосом произнес Самохвалов.
– Какой боцман? – не сразу понял Мошенский.
– К нам на плавбатарею. У него предписание…
Ах, вот оно что… Мошенский все понял.
Должность боцмана плавбатареи до сих пор была свободной. Мошенский советовался с лейтенантами, кого из старшин на нее выдвинуть. Все сходились на старшине 1-й статьи Самохвалове. Наверное, и Самохвалов уже прослышал, что именно ему придется быть боцманом. И не только он – многие так считали… А тут прибыл боцман.
– Где он?
– Да тут был. Может, «Квадрат» осматривает…
– В звании каком? Молодой, старый? – поинтересовался Мошенский.
– Мичман. Тертый морячина.
– В годах, значит?
– Да, лет пятидесяти.
С боцманом встретились на палубе плавбатареи. Тот сам чутьем угадал в пришедшем командира плавбатареи.
– Товарищ старший лейтенант!
Мошенский внутренне даже вздрогнул – настолько густой, сильный, с хрипотцой голос был у обратившегося к нему человека.
– Мичман Бегасинский. Прибыл в ваше распоряжение на должность боцмана плавбатареи!
Даже по виду своему – боцман. Крепкий, кряжистый. Рука, налитая, загорелая до черноты, застыла у козырька мичманки. Блекло-карие глаза глядели спокойно, не мигая. Именно такими представлял Мошенский боцманов, читая морские рассказы Станюковича. У этого только серьги в ухе не хватает… Мошенскому стоило труда не улыбнуться. Протянул руку, поздоровался.
Рука у боцмана железная. «Если и характер такой же, то экипажу повезло», – с удовлетворением подумал Мошенский.
Боцман протянул листок-предписание.
– С какого корабля?
– С «Червонки»… Виноват, с крейсера «Червона Украина», товарищ командир…
Мошенский заметил, что боцман, разговаривая с ним, старательно налегает на слово «командир». На флоте так по традиции называют командира корабля. Не по званию, а одним этим властным словом. Мошенский поймал себя на том, что ему приятно такое обращение. Спросил боцмана, сколько ему лет.
– Сорок восемь. С 1893-го я.
– А на флоте с какого?
– С пятнадцатого… Салажонком забрили. В семнадцатом перешел на сверхсрочную. Хотел одно время уйти на берег, да расхотел. Так вот и трублю.
– Беспартийный?
– Почему же… – несколько обиженно прогудел Бегасинский. – Член ВКП(б)…
Мошенскому сделалось неловко. Не только оттого, что ошибся, а скорее потому, что сам он был еще кандидатом в члены партии. Вопрос о приеме будут решать коммунисты плавбатареи, его подчиненные. И, в частности, этот вот мичман – ветеран флота. Пока в парторганизации девять коммунистов. И вот еще Бегасинский. Надо же, какой бравый морячина!
Мошенский заглянул в предписание:
– Хорошо, Александр Васильевич. Значит, будем служить вместе. Пройдемте по «Квадрату», введу вас в курс дела. «Квадрат» – условное название нашей плавбатареи № 3…
– А что, есть еще две плавбатареи? – поинтересовался Бегасинский.
– Чего не знаю – того не знаю. Наверное, есть… Может, под Батумом, а может, вообще на Балтике. Вы сами-то, товарищ боцман, откуда будете? Семейный?
– Здешний я, товарищ старший лейтенант. Севастопольский. Семейный. Жена в городе. А вы, извиняюсь?
– Женат. Жена тоже в городе.
– А еще такие, как мы, севастопольцы, в команде имеются?
– Нет.
Мошенскому понравилось, что боцман по-флотски называет людей плавбатареи командой. Только уж как-то быстро уравнял он себя и Мошенского фразой: «А еще такие, как мы, севастопольцы, есть?» Боцман тем временем рассуждал вслух:
– Да-а… Кто знает, товарищ командир, лучше оно или хуже, что семьи-то наши рядом…
Неторопливо шли они по верхней палубе плавбатареи мимо работающих людей… Остановились возле носовых 37-миллиметровых пушек-автоматов. Лейтенант Николай Даньшин – потный, возбужденный, с часами в руке – проводил тренировку боевых расчетов.
– Самолет «противника»! Курсовой – девяносто, высота – две тысячи!
Тонкоствольные, с раструбами на концах пушки матово поблескивали в лучах солнца, бойко разворачивались вправо и одновременно поднимались к зениту. За каждой из них находился на своих боевых местах расчет – шесть краснофлотцев-зенитчиков.
Действия одного из расчетов контролировал старшина Самохвалов. Завидя краем глаза командира плавбатареи и боцмана, нарочито громко напустился на, видимо, замешкавшегося наводчика:
– Герусов! Не ловите ворон! Живее, живее! Рук не должно быть видно! Мелькать должны. Вот так! Вот так!
Все моряки в помятых, далеко не первой свежести робах. Лица и руки их черны от загара, блестят от пота, а к Мошенскому подходит одетый в выходное обмундирование краснофлотец. Среднего роста, розовощекий, чернобровый. Рука легко взметнулась к бескозырке:
– Товарищ старший лейтенант! Краснофлотец Рютин из увольнения прибыл без замечаний.
Казалось бы, какое увольнение, когда на «Квадрате» такая запарка! Оказывается, случай был особый: Рютин был в загсе, регистрировал брак с любимой девушкой. Произойди такое событие в мирные дни, ему бы предоставили двое-трое суток увольнения, а так… всего четыре часа.
– Вас можно поздравить? – В голосе командира прозвучала непривычная теплота.
– Да, товарищ старший лейтенант.
– С законным вас браком, Алексей! Вот разобьем врага, будет у всех нас замечательная жизнь. Теперь вы – человек семейный, и спрос с вас как с бойца двойной. Надо сделать все, чтобы поскорее приблизить и вашей семье мирную, счастливую жизнь. Так я говорю?
– Так точно, товарищ старший лейтенант!
Мошенский знает об этом парне немногое. Алексей Рютин девятнадцатого года рождения. Из рабочих. В Ленинграде у него отец, мать… На плавбатарею прибыл с военного транспорта «Днепр», где был примерным матросом. Весной, перед войной, ездил в Ленинград в отпуск. Мечтал после службы приехать в Ленинград, и не один, а с женой… Война изменила планы, уплотнила их.
Наперекор всему решил он в эти трудные дни закрепить свою любовь официально. Пусть ждет его с войны не невеста, а жена. Об этом был у него с Мошенским недолгий, но доверительный разговор, и командир разрешил четырехчасовое увольнение…
Рютин заспешил переодеться в рабочую форму, а Мошенский, глядя ему вслед, подумал: «Нет, не прервала война жизнь! Люди еще сильнее любят и верят во все хорошее, что придет с нашей победой. Только, чтобы пришла она, надо всем нам очень крепко поработать. Может случиться, и кровь пролить, и жизнь отдать… И все же пусть будет военное счастье! И парень этот, Алексей Рютин, и я, и все другие люди хотят уцелеть на войне, хотят встретить победу. Пусть так будет!»