60
«Ба! Да уже три часа! – сообразил Куропёлкин. – Эко меня разморило!». А голову, однако, так и не поднял. По его расчётам выходило, что часа два с лишним он провёл в колодце в компании с Сергеем Ильичом Бавыкиным (если, конечно, такой господин ему не привиделся) и с ассистентами пещерно-колодезного господина. И больше часа провалялся в траве у Люка. Ну и ладно, решил Куропёлкин. Предобеденного аппетита он не ощущал, значит, в гостиной у Бавыкина они всё же откушали. Вблизи Барского дома никакой суеты не наблюдалось, автомобили не шумели, никто истошно не вопил, пушки замка Ив не палили, и надо полагать, благополучию горничной Дуняши пока ничто не угрожало. Куропёлкину можно было и ещё поваляться, день всё равно обещал быть бездельным. А вот завтра, по предчувствиям Куропёлкина, госпожа Звонкова должна была вернуться из дальних бизнесстранствий. Но Куропёлкина обеспокоило то, что его и впрямь разморило, свежесть, подаренная ему при возвращении из колодца, из него изошла, и к чему было жить дальше разбитым и варёным?
Продолжать бездельничать можно было и в своей квартирке с оконцем. А ещё лучше в прохладе водных процедур. И Куропёлкин вынужден был проявить силу воли. Встал, украсил себя соломенной шляпой и отправился восвояси. Именно восвояси.
Из свобод полевого простора (пусть и ограниченного забором) в тесноту и обязательности жизни по контракту.
Имея в руке посох, Куропёлкину неловко было бы шагать по привычке энергично или хотя бы степенно (не при трости же он с набалдашником!). Следовало посоху соответствовать. И поплёлся Куропёлкин уставшим паломником, исходившим пол-России, спину чуть ссутулив. Лапти бы ещё ему на ноги. Видел: на откосах оврага, часа три назад пустынных, бродят охотники за шампиньонами, иные из них и с палками-щупами. Посчитал, что и ему сейчас полезнее выглядеть одним из гриболюбов. Посох его принялся тыкать в траву и раздвигать её, и вскоре Куропёлкиным была обнаружена кочка, плотно обросшая летними опятами – рыжее в зелёном, красиво!
Куропёлкин очистил кочку, любил аромат летних грибов, но мять и запихивать их в пакет с шампиньонами не стал. Вышло бы кощунство. А соломенное-то украшение башки – на что? И опята были без ущербов уложены им в прогулочный головной убор.
На кухне столовой для дворовой челяди ценность летних опят поварами была поставлена под сомнение, мол, не ели, мол, не пробовали, а потому и по сей день живы. Куропёлкин возмутился, у него-то на подозрении были как раз местные шампиньоны.
– Шампиньоны забирайте на общую сковороду! – заявил он. – А опята я пожарю сам и исключительно для самого себя. И никаких дел об отравлении граждан не заведут.
Поворчав, ему определили место и ёмкости для мытья и чистки опят (те, выросшие в траве, в сложной чистке и не нуждались), а потом и предоставили конфорку для сковороды средних размеров. За жаревом грибов его и отыскала горничная Дуняша.
– Ну, как прогулялись, Евгений Макарович? – поинтересовалась Дуняша. – Вижу, вы с добычами…
Грибы были пожарены и опробованы.
– Хороши!
– Хороши! – согласился Куропёлкин. – И ручаюсь. Никаких неприятностей они вам не доставят.
– Ощутим часа через четыре, – сказала Дуняша.
Из чада кухни вышли в теплынь двора.
– Прогулялся я удачно, – сказал Куропёлкин. – Вы ведь это хотели узнать, уважаемая Дуняша? И ноги размял, и руки, и на солнышке погрелся, и грибов набрал, и водицы напился вовсе не из лужи. Теперь возвращаю вам пакет вместе с соломенной шляпой. Посох же оставлю себе на память… С вашего позволения.
– Значит, водицы вы напились вовсе не из лужи… – будто бы в раздумье произнесла Дуняша.
– Нет, не из лужи… – подтвердил Куропёлкин.
Дуняша молчала, смотрела под ноги, возле них в рабочих путешествиях передвигались рыжие муравьи.
– Кипятком, что ли, их залить? – озаботилась Дуняша. – Уж больно они ехидно-кусачие…
И тут же спросила:
– Евгений Макарович, вы видели его?
– Видел…
– И разговаривали?
– И разговаривал, – кивнул Куропёлкин.
– Ну, и как он там? – будто бы невзначай, попусту, будто бы и не нуждаясь в ответе поинтересовалась Дуняша. Сама же смутилась, глазами принялась отыскивать нечто невидимое в небесах.
А Куропёлкин растерялся. Снова привиделся ему Сергей Ильич Бавыкин. На вид – не сапожник даже, а скажем – конторщик, не из самых важных, меленький в толпе, в толкотне её, скорее всего, беспомощный, но и никого не раздражающий, если задавят, то не со зла, а женщины такого, пусть и пепельно-невзрачного мужичка, но с глазами мечтателя, ещё и пожалеют. И в то же время он, Сергей Ильич, в своих самоощущениях и в проявлениях их, посчитал Куропёлкин, – Титан, один из управителей Планеты, неважно какой она формы – шара или чемодана, куда до него капитану «Наутилуса»! Но каких слов ждёт о нём теперь Дуняша? И какие соображения стоит высказывать теперь ему, Куропёлкину?
– Да вроде бы с ним всё нормально… – осторожно произнёс Куропёлкин.
– А он… – робко начала Дуняша.
– Как я понял, – сказал Куропёлкин, – он относится к некоей горничной с симпатией. Попросил меня поспешать, чтобы моя задержка не сказалась на её благополучии. Вот и посохом снабдил…
– Бедняга, – вздохнула Дуняша.
– Отчего же – бедняга, – сказал Куропёлкин, на всякий случай, – по-моему, он не считает себя беднягой.
– Вам о многом неизвестно, – сказала Дуняша.
– Очень о многом, – согласился Куропёлкин. – Истинно так. Но может, оно и к лучшему…
Сам же подумал: «Каково было бы узнать титану и властелину Сергею Ильичу Бавыкину, выпускнику МИИТа, что никакой пробоины в чемодане не случилось, а он, бывший муж госпожи Звонковой, сидит в своей пещере при колодце наблюдателем за сбросами мусора и использованных Шахерезадов? Хотя, не исключено, что он догадывается об этом и отвлекает себя от разочарований судьбы починкой обуви?»
И Куропёлкину стало жалко Бавыкина.
Ему бы себя пожалеть.