Путильская ватра
Путильская ватра
И ведь сотни раз предупреждали, перестань уже…
И ведь сама убеждалась не раз, что придуманное мной обязательно материализуется. В особо изощренной форме. И писала уже об этом себе в назидание. Нет. Меня все несет и несет.
Вот смотрите… Только-только опубликовала текст «Приходите, бургомистры…» в Живом Журнале. И почти тут же в журнале «Фонтан». А потом еще в какой-то периодике опять – «Приходите, приходите…».
Ну и вот накликала… Бургомистры, они ведь тоже люди! Раз так настойчиво зовут: «Приходите! Приходите, бургомистры…», он и пришел. Наш бургомистр. Раз зовут. Пришел.
То есть сюжет, как всегда, материализовался. И как всегда – в особо изощренном виде.
Рассказываю… В Путиле – есть такой в Черновицкой области карпатский поселок Путила, – в Путиле был праздник «Путильска ватра». То есть путильский костер. Но это не звучит в переводе, потому что костер – это костер. А ватра – это совсем другое, хоть и тоже огонь. Это такой символ домашнего очага, огонь, который разжигают пастухи вдали от дома. Иногда он маленький, уютный, на нем варят кулеш или бануш, рядом с ним греются ночами, наигрывая на окарине или сопилке. А иногда он огромный, нарядный и буйный, когда пастухи празднуют день выхода на полонину и танцуют вокруг него «Аркан». Поэтому и праздник так называется – «Путильска ватра». Словом, это день, когда пастухи выгоняют стада на пастбища.
И в этот праздник наше районное начальство тоже собрало своих овец-сотрудниц и тоже поволокло их на летний выпас. Обычно они тусуются там пару часиков со скучающими, но суровыми минами – «мы-городское-начальство» – и оживляются только на словах «извольте откушать», где их и покормят, и нальют, а чего ж, от щедрот-то гуцульских… Дамы наклюкаются и уже в автобусе добреют.
Я приехала отдельно. Не смотреть, не наблюдать. А побыть. Чтобы понаслаждаться. Чтобы порадоваться. Душой отдохнуть.
Так вот, приехала в Путилу, начался дождь, и он то лил бешено, истерично, лупил молниями рассерженно, то немного успокаивался, но все равно капризничал и капал по чуть-чуть, потом опять набирался сил, вздыхал и хлюпал своими тучами, пыжился, обиженно дулся и опять начинал изливаться и рыдать от души.
Машину мы оставили далеко и шли пешком. И навстречу нам ехали всадники, и лошадки были нарядные, украшенные как будто на конкурс «Мисс Лошадь», одна краше другой, все в косах, лентах, цветах, плетеных ярких шнурах. Загляденье. И я раззявила варежку и любовалась такой красотой. И один юный легинь, увидев мою запрокинутую завистливую и восхищенную физиономию, привстал в стременах в своем ярком гуцульском наряде – вышитом кептаре и в постолах, – снял шляпу и с коня своего поклонился мне с достоинством и гордостью. И я завертела головой вокруг, завопила: «Вы видели? Видели? Это он мне! Это он мне поклонился!»
А по полю, где там и сям были расставлены палатки с сыром, колбасами, банушем, мамалыгой и всякими другими национальными кушаньями, ходило наше областное начальство. Засвидетельствовать. Ну и представители местных ведомств рядком выстроились по предполагаемому маршруту областных властей и стояли, чуть прогнувшись. А мне, любопытной, кто-то: «В сторону! Отойдите в сторону, сейчас СЮДОЙ губернатор пойдет! И другие представители».
Я пожала плечами: зачем мне губернатор и другие представители. Мне это не надо! Я скромно в сторонку отошла, стала музыкантов заводных слушать и приплясывать даже. А эта компания как раз мимо меня и промаршировала. А перед ними какой-то клювастый в сером костюме, мокрый уже от усердия и дождя, мне опять же: «В сторону! В сторону!» Я опять пожала плечами и решила не в сторону, а вообще куда-нибудь подальше. (Не туда, куда вы подумали.) Словом, я сделала шаг назад, чтобы выпасть из толпы, и наступила кому-то на ногу. Сначала я увидела модный светлый башмак с дырочками под своей сандалией, потом, как в кино, светлую брючину, потом льняной аккуратный рукав сорочки на крепкой сильной молодой руке, а потом… круглое, сияющее, радостное лицо мэра города Черновцы… (То есть бур-го-мист-ра, дорогие мои. Да!) Пока я, как видеокамерой, вела взгляд от башмака вверх к лицу, я, не останавливаясь, извинялась. Сначала на модном молодежном башмаке я вскрикнула: «Ой, извини, брат!»; на коленке в выглаженной брючине: «Ой, простите, молодой человек!»; на рубашечке: «Йой, выбачтэ!»; потом, когда увидела лицо Мыколы Трохымовыча, воскликнула: «О! Здрааасте!!!» И даже забыла, что плотно стою ногой не в грязи, а на чистеньком. И он, славный человек, благодушно выдирая свой белый, испачканный мною башмак из-под платформы моей сандалии (дождь был, говорила? И кругом болото, жижа и грязь), весело отмахнулся: «Та лааадна… Чево там…» И пошел дальше. Но потом (как говорят, сильный респект вам, господин бургомистр!) он вдруг вернулся, взял меня за руку и покачал головой: «Так не годится! Давайте-ка и я теперь вам на ногу наступлю».
«Ну давайте…» – помрачнела я. Мэр – парень спортивный, но не худенький.
Но он прямо как Махмуд Эсамбаев легонько-легонько, невесомо протанцевал на рантике моей сандалии и объяснил: «Это чтоб мы не поссорились!»
Слушайте, я чуть не кинулась его обнимать, нашего бургомистра. За то, что мы не просто потоптали друг другу ноги, бургомистр и я, а с прекрасной целью – чтобы жить в мире и дружбе и чтобы не ссориться. И распрощались, довольные друг другом, в грязной обуви, но миролюбивые.
И Николай Трофимович, наш бургомистр, пошел себе дальше вслед за губернатором. А я вернулась к оркестру. Там вообще происходило что-то феерическое. Эти замечательные хлопцы – труба, аккордеон, саксофон и барабан, – подпрыгивая и радостно подвизгивая и покрикивая в такт, темпераментно жарили молдавскую сырбу. А под нее танцевали абсолютно все – несколько развеселых кругов. В середине – какие-то беззаботные парни в кипах, по-видимому, гости из Израиля, выделывали кренделя ногами внизу и руками вверху; в среднем кругу – жители какого-то цыганского села, все в золотых зубах, атласных рубахах, широченных многослойных юбках, изгибались, притоптывали и трясли плечами, а в самом большом внешнем круге, сцепившись руками, отплясывали вместе гуцулы, и молдаване, и гости неопределенной национальности, и я в своих исторических сандалиях.
Недаром же писал наш мудрый М. М. Ж.: от количества наций количество праздников только увеличивается – размышляла я, весело подскакивая под музыку вместе с темпераментной старушкой в цветастом фартуке с одной стороны и молодым высоченным и уже немного хмельным пареньком – с другой. Эти двое, мои друзья по танцам, подмаргивали всем вокруг, вскрикивали в такт и подбадривали меня: мол, давай-давай, не стесняйся. Здесь все – СВОИ.
Но как только закончился этот танец, ко мне подлетела незнакомая разъяренная дама. И заверещала. Я тут же вспомнила ее укоризненный взгляд, когда топталась на туфле Николая Трофимовича.
Слушайте, я вам говорила, что терпеть не могу фальшивых блондинок? Говорила?
Так вот, она, видимо, чиновница из мэрии, заорала, перекрикивая музыкантов, которые завели новую мелодию: «Вы что себе позволяеце? Вы хоть зна-а-аеце, КОМУ вы на ногу наступили? А? Я прям умираю, что вы тут творице!!! Нет, я прям умру сейчас, какая вы нахальная! Какая вы наглая! Как вы смели с ним так разговариваць?! Нет, я просто умру сейчас! Вы хоть знаеце, кто это был? Вы хоть знаеце?!»
Все, кто со мной давно знаком, например мой муж и дети, мои друзья, моя мама, немедленно закрыли бы мне рот. Ладонью, куском сыра, поцелуем, в конце концов. Но я стояла одна-одинешенька, с сожалением поглядывая на своих товарищей по прыганью под национальную музыку, стояла перед этой вроде бы умирающей, но очень энергичной чиновницей.
«Вы хоть знаеце?!» – продолжала она, размахивая рукой перед моим лицом.
«Знаю, знаю, – ответила я. – А ОН знает?! Он знает, кому ОН на ногу наступил?» – смотрела я честно прямо ей в глаза. Черные брови, и помада такая… Вылезла за границы губ… Противная… И костюм. И эти прядки… Я вам говорила, что ненавижу?… Ах да, говорила…
Дама от неожиданности сделала губами куриную… эту… Как это говорится… куриную гузку.
«Что?! Что вы себе позволяеце?! Немедленно идемце и попросице прощения! Немедленно!»
Чиновница даже схватила меня за руку. (Не надо было ей этого делать, ох не надо было! Кроме фальшивых блондинок, обведенных контуром ярких нарисованных губ, я еще не люблю навязанного физического контакта. Есть такое слово – «прайвеси». Ну частное пространство, по-нашему…) Словом, когда она схватила меня за руку, перебив мои радостные размышления про жизнь и хороших людей, оборвав такой веселый дружный хоровод с моей прекрасной старушкой в фартуке и юным пьяницей, я разозлилась. Я вырвала свою руку (многострадальную правую руку, которая еще до сих пор болит после февральского осколочного множественного перелома), я вырвала свою руку, повернулась и пошла к машине…
Вот так и окончился праздник. Вот так.
Третий глаз
Редактор нашего молодежного еженедельника Загаевский в общении с сотрудниками редакции оперирует всего несколькими фразами, самые распространенные из них: «Так», «Давай» и «Не морочь голову». При этом он ухитряется пользоваться уважением коллектива и выпускать популярную газету.
Рано-рано на рассвете просыпаются утята, и котята, и кто-то там еще, но я обычно как раз на рассвете крепко сплю. И, как обычно, звонит телефон. Пять утра. Загаевский уже на ногах. Почему бы его сотрудникам не проснуться тоже.
– Так. Ты что, спишь? – Зачем «Доброе утро? Извини, что разбудил»? Зачем эти формальности? – Ты что?! Спишь?!
– Нет, – говорю, – жду вашего звонка, Загаевский! – сонным голосом бормочу я.
Собственно, неважно, что Загаевскому говорить, на его вопросы можно и не отвечать, главное, дать понять, что ты есть на другом конце провода и слышишь его указания. Можно мычать, можно мяукнуть. Завыть, наконец. От такой жизни. Сегодня я спросила:
– Ну?
– Она приехала, – торжественно объявил Загаевский. – Так. Давай. Иди и бери у нее интервью. Люди это любят. Давай. Иди бери.
– А кто мне даст, – подала я реплику, – отметиться в эфире.
За окном темно. А тут еще долго выяснять, у кого брать и кто приехал. И вообще пять часов утра.
– Не морочь голову. Целительница Федосия! Кто же еще? Мать Федосия! Договаривайся давай! Спит она. Давай!
– Уже сейчас? – жалобно заскулила я.
– А когда? – поинтересовался ядовито Загаевский. – Если не хочешь мать Федосию, сделай материал по национальной самоидентификации!
– Кого?
– Что?
– Национальную идентификацию – чью?
– Кого – чью?
– Национальную самоидентификацию – кого?! Племени мумба-юмба? Или кого?! Чью?! – Я уже орала во все горло.
Если Загаевский хотел меня разбудить, он своего добился.
– Так! Не морочь голову! Давай! – И отключился.
Рекламные проспекты целительницы Федосии висели на каждом столбе. Там было сказано, что целительница и спасительница (ого!) мать Федосия ворожит на персте указующем, на вибрации голоса, на высушенных и растертых насекомых, на кофейной гуще и на фасоли. Пророчит и изменяет судьбу, исцеляет от всех болезней, помогает похудеть без диет, снимает порчу, изгоняет духов и открывает третий глаз. Тут я задумалась. Внешне я и так не очень, а с тремя глазами…
На фотографии сидела огромная пасмурная баба с лицом бывшего сельского клубного работника. Несколько тронутого былым девичьим легкомыслием. Баба Федосия в черном платке отгораживалась от фотографа двумя холеными пухлыми ладонями: мол, вот они, ручки-то, чистые, непорочные. Ими же и лечу.
Пробиться к Федосии по контактному телефону не было никакой возможности. На спасительницу-мать было установлено пять степеней защиты. Как в Пентагоне. Первый контактный номер, когда я представилась, послал меня на второй. Второй номер, когда я снова подробно все объяснила, – на третий. Третий послал на четвертый. А четвертый в крепких выражениях послал меня так далеко, что я не имела представления, каким образом туда попасть. Пятый номер оказался телефоном прорабского участка, куда, по всей видимости, я не первая позвонила по поводу встречи с целительницей-избавительницей. Пришлось записываться на прием на общих основаниях.
Федосия принимала в Доме культуры железнодорожников. Люди в очереди томились явно давно, ерзая и скрипя старыми откидными соединенными стульями, списанными из зрительного зала. Люди сидели и авторитетно делились диагнозами. Отдельной высокомерной группой стояли пышные нарядные похудантки.
– Вы по какому поводу сюда? – спросил мужичок с беспокойными глазами.
– Я? – раздумывала я, какой из моих малочисленных диагнозов предъявить. – Головные боли… Иногда…
– А я пью, – честно поделился мужичок, пытливо-искательно глядя мне в лицо. – Меня жена бросила. И я пью. А она… – Мужичок кивнул головой на дверь, за которой происходило таинство. – И жену вернет, и от пьянства вылечит.
– Вы уверены? – осторожно спросила я.
– Ну да! Наш сосед вон животом маялся. Был у нее вчера…
– Ну и как?
– Просветлился.
– А живот?
– Болит, – вздохнул сосед, – зато в глазах свет. И надежа. О как!
– А третий глаз?
– Не видел, не скажу… – Сосед погрустнел и замолчал.
К матери Федосии я вошла часов через шесть.
Она оказалась еще огромнее, чем на фотографии. Подперев рыхлое лицо рукой, устало сидела она у стола, на котором были выставлены разные плошки, банки, сухие букетики и стопка фотографий самой Федосии, той самой, что на объявлениях. В углу маялся от скуки молодой человек неясного предназначения.
– Гроши давайтэ, – не ответив на мое приветствие, равнодушно сказал юноша томный, протягивая коробку из-под обуви.
– А сколько? – растерянно спросила я у Федосии.
Федосия помолчала, оглядывая оценивающе мой свитерок, и величественно произнесла:
– А сколько дашь. Бо я лично… – Федосия для убедительности бережно уложила ладонь на необъятный бюст… – От лично я, – еще раз подчеркнула она свою причастность к откровению, – з презрением отношуся до этой суеты. Поняла? – И, обернувшись к своему мачо, повелительно и раздраженно велела: – Иды, Орест! Шо ты сыдышь отут!
Орест зевнул, лениво поднялся, выудил из коробки энную сумму денег под строгим взглядом хозяйки и медленно скрылся за дверью.
Конец ознакомительного фрагмента.