© ООО ТД «Издательство Мир книги», 2009
© ООО «РИЦ Литература», состав, 2009
Глава I
У него была большая голова, члены Геркулеса, здоровье железное, переносившее все перемены погоды; здоровье, на которое не влияли ни усталость, ни томление голода.
Я сын Корнелиуса Литтлпейджа, который был родом из Сатанстое, в штате Нью-Йорк, и Аннеке Мордаунт, родившейся в Лайлаксбуше, близ Кингсбриджа.
Других моих родственников я мало знал. Я был очень молод, когда мой дедушка умер в Англии, куда ездил повидаться с полковником Бельстродом, жившим тоже когда-то в колониях. Герман Мордаунт (так звали моего деда) очень любил его. Я несколько раз слышал от отца, что, по некоторым обстоятельствам, он мог считать себя даже счастливым, что тесть его умер в том году. Если бы не последовала эта смерть, то во время политической ссоры, возникшей вскоре после того, он, вероятно, присоединился бы к противной стороне, и все имения его неминуемо подверглись бы той участи, которой последовали имения почти всех знатных фамилий. Но Литтлпейджи, то есть мой дед, отец и я, не изменяли. Если принять во внимание одни лишь материальные выгоды, то очевидно, что американец, действовавший подобно нам, показывал свое бескорыстие, так как этим он рисковал своим имуществом, которое могло быть конфисковано, рисковал даже собственной жизнью.
Мой дед служил бригадиром в милиции в 1776 году, а на следующий год принимал деятельное участие в большой кампании, вместе с моим отцом, который был в чине полковника. В том же полку, где служил мой отец, служил майор Дирк Фоллок. Отец любил его всей душой. Этот майор был старый холостяк. Законное владение его находилось на другой стороне реки в Рокланде; а большую часть времени он проводил у нас. Матушка моя имела искреннего друга в лице Мэри Уаллас, которая навсегда осталась девицей. Она имела порядочное состояние, жила постоянно в Лайлаксбуше и очень редко приезжала навещать нас в Нью-Йорк.
Мы очень гордились бригадиром; гордились этим званием, как и славной его службой. Он недолго жил после войны, хотя не имел счастья умереть на поле сражения. Почему неблагодарное потомство помнит особенно тех, кто погиб с оружием в руках? Разве тот, кто, посвятив всю свою жизнь службе отечеству, хладнокровно смотрит на приближение смерти, не такой же храбрый и не достоин внимания, как и тот, кому отрывает голову ядро? Мой отец остался в лагере, чтобы своими действиями оберегать солдат, болевших оспой, и сам заразился этой болезнью и умер. Разве такая смерть не достойна памяти? Напротив, отец майора Дирка, старый друг нашего семейства, любивший весело пожить, был захвачен отрядом индейцев, когда отправлялся пировать в какую-то гостиницу, и был убит. Такую смерть называли геройской. Сам майор говорил о смерти своего отца с гордостью, тогда как смерть бригадира казалась, без сомнения, событием достойным разве только сожаления. По моему мнению, смерть моего деда гораздо значительнее, но ее не будут ценить так ни история, ни родина. Придет время, когда на все будут смотреть с настоящей точки зрения, когда люди и события будут обсуждаться по их собственному достоинству, и тогда, я уверен, многие приговоры истории распадутся в прах.
Я был очень молод во время революционной войны, но между тем имел возможность быть свидетелем некоторых важных событий. С двенадцатилетнего возраста я был послан в нассаусскую коллегию, в Принчтаун, чтобы прослушать там курс наук и выйти не раньше, как получив все степени. Но мое воспитание наткнулось на большие препятствия. Наша семья должна была уехать из Нью-Йорка в то самое время, когда Виллиам Гове овладел им. Матушка моя и бабушка поселились в деревне Фишкил, на ферме, принадлежавшей Мэри Уаллас. Эта деревня находилась в семидесяти милях от столицы, в центре американских лесов. Когда я приехал туда на каникулы, мой отец повел свой батальон и взял меня с собой. Я не отлучался ни разу из армии и стал продолжать курс учебы уже после блистательных побед при Трентоне и Принчтауне, где наш полк увенчал себя славой.
Этот первый шаг был очень важным для двенадцатилетнего ребенка. Тогда мальчики моих лет были часто вооружены, потому что колонии хоть и занимали большое пространство, но жителей в них было мало. Чтобы иметь точное понятие об этой войне и беспристрастно оценить ее, нужно напомнить о том различии, которое существовало между обеими армиями: с одной стороны выступали миролюбивые крестьяне, без руководства опытных офицеров, нуждавшиеся в оружии и часто в военных принадлежностях, лишенные того, что составляет главную силу войны – денег; с другой стороны опытные европейские воины, поддерживаемые всеми средствами, какие только могло предоставить им образование. Но при всем этом американцы, предоставленные сами себе, с честью выдержали борьбу. Сколько было сражений, которые, несмотря на малочисленность нашего войска, заслуживают того, чтобы стать в один ряд с знаменитыми войнами.
Почти весь следующий год я был в походе вот почему: после последней экспедиции я не чувствовал особого желания заниматься науками; после приезда домой на время осенних каникул матушка поручила мне отвезти платье отцу, который находился тогда вместе с армией на севере. Я приехал на главную квартиру за неделю до бемисгейтского дела и остался при отце до объявления капитуляции.
Это обстоятельство было причиной того, что я, несмотря на свой молодой возраст, был свидетелем, даже в некоторой степени действующим лицом двух или трех важных дел; в последнем сражении я имел честь состоять в должности адъютанта при моем дедушке, посылавшем меня с приказами, раза два или три, в места самых жарких схваток. Для другого это было бы делом обыкновенным, но школьнику, который был на каникулах, это казалось чудом. Все Литтлпейджи пользовались большим уважением в колонии, и поэтому я стал любимцем офицеров.
Среди офицеров был один капитан. Большой чудак, но который ужасно нравился мне. Он был голландец, как и большая часть офицеров; имя его было Эндрю Койеманс, но он был больше известен под именем землемера. Несмотря на то что Эндрю принадлежал к хорошей фамилии, он получил поверхностное образование. Некоторое время он пользовался большим состоянием, но на двадцать восьмом году, как сам он рассказывал, случай столкнул его с каким-то янки, который размотал все его состояние; с того времени он и посвятил себя званию и занятию межевщика. Но голова Эндрю не была устроена для математических расчетов, и поэтому после двух или трех грубых ошибок, сделанных по межеванию, он посвятил себя скромной должности землемера. Говорят, что каждый человек имеет какую-нибудь способность и что задача состоит в том, чтобы понять, к чему у тебя задатки и потом уже трудиться постоянно. Эндрю Койеманс определил, к чему есть у него способности.
Как землемер, он приобрел редкое доверие. Как ни скромно это звание, оно все равно требует многих ценных качеств, и прежде всего – честности, а это качество в человеке встретишь редко. Владелец или арендатор были совершенно спокойны, когда при измерении земли конец цепи держал Эндрю. Кроме этого, он был превосходный охотник; это занятие дало ему возможность узнать с удивительной точностью леса.
В начале революции Эндрю взялся за оружие, как и большая часть людей, чувствовавших сильную симпатию к колониям. Когда формировали полк, в котором мой отец был полковник, то тех, кто приводил под знамена известное число воинов, награждали чином, соответственно той услуге, какую он оказал в этом мероприятии. Эндрю явился одним из первых, с целым капральством землемеров, охотников, проводников и прочих, их было двадцать пять человек, все они были сильные, смелые и к тому же искусные стрелки. Их начальнику дали чин лейтенанта, и так как он стал старшим среди офицеров одного с ним чина, то вскоре был произведен в капитаны; когда я с ним познакомился, он был уже в этом чине, выше которого и не поднимался.
Революция, имеющая народный характер, не всегда выдвигает людей, получивших наилучшее образование; а скорее выдвигает тех, кто имеет другие качества. Но не совсем было так в нашей национальной борьбе. Странный, но при этом неоспоримый случай, что ни один из наших молодых солдат в продолжение всей войны не достиг высокого военного звания силой своего таланта. Может, это нужно отнести частично к тому, что в подобной борьбе, от начальников требовались осторожность и осмотрительность и что зрелые годы и опытность предпочитались молодости и удальству. Эндрю Койеманс, по прибытии в армию, был по своему общественному положению выше почти всех офицеров, служивших в полках, выставленных северными колониями.
Правда, воспитание его не соответствовало его происхождению, но в то время, за редким исключением, нью-йоркские голландцы, имевшие даже состояние, редко заканчивали учебные заведения. Поэтому соседи наши янки имели большое преимущество перед нами. Они отсылали своих детей в школы, и хотя те получали начальное образование, все же они стояли выше в кругу неученых. Эндрю не домогался этого различия. Он умел читать и писать и этим ограничил все свои знания; математика была для него камнем преткновения, о который разбились все его надежды, как землемера.
Одно обстоятельство из жизни Вашингтона, а именно то, что в молодости своей он немного занимался межеванием, было всегда источником справедливой гордости для Эндрю. Он чувствовал, как велика была честь занимать хоть второстепенное место, в том звании, которое было удостоено вниманием такого великого человека. Я помню, однажды мы были вместе в Саратоге, и главнокомандующий проехал верхом мимо нашей палатки, и капитан Койеманс сказал мне с сильным выражением: «Посмотрите, Мордаунт, мой храбрый воин, вот едет его превосходительство! Я был бы счастливейшим человеком, если бы мог нести цепь в то время, когда он размежевывал участки своей земли».
В произношении Эндрю, который вообще говорил хорошо по-английски, было слышно что-то голландское, особенно когда он воодушевлялся. На протяжении всех моих поездок в лагерь я привязывался к нему все больше и больше; эту дружбу он внушил мне оригинальностью и благородством своего характера.
Благодаря происшествиям, которые произошли во время каникул, мой курс наук продолжался шесть лет, и в девятнадцать лет я вышел из коллегии. Во время осады Чарлзтауна я служил прапорщиком в батальоне моего отца. И в то же время я попал под командование капитана Койеманса; это еще больше укрепило мое расположение к нему, которое я чувствовал к старому воину. Я говорю старому, потому что в то время Эндрю было не меньше шестидесяти семи лет, но он был бодр, деятелен, подвижен, как юноша.
Я искренне любил моих родителей, во-первых, потому, что они были мои родители, во-вторых, потому, что не хотел бы иметь других; я любил мисс Мэри Уаллас, или тетушку Мэри, как меня приучили ее называть, так как это было добрейшее существо; я любил майора Дирка Фоллока, как доброго друга, который не раз помогал мне своими советами и опытом; я любил негра Джепа, слугу моего отца, как все мы любим преданных нам слуг; но Эндрю я любил сам не знаю за что. Он был человек грубых понятий, делал странные заключения о земле и том, что на ней происходит, но был олицетворенная откровенность и честность. Этот человек был пропитан предрассудками, но при всем этом я любил его, был к нему привязан; и когда заключили мир в 1783 году и мы были распущены, я со слезами расстался с Эндрю. Мой дедушка, генерал Литтлпейдж, умер тогда. При роспуске войск правительство повысило каждого офицера в звании: я получил звание капитана, а мой отец, который выполнял за последний год должность полковника, получил ранг бригадира, в котором и остался до самой смерти, – вот и все, что он успел приобрести за семь лет трудом и самоотверженностью. Наш край был беден, и мы дрались не для личной награды, а для общей пользы. Нужно согласиться, что Америка внушает своим детям прекрасные правила; вся ее система наград относится к воображению и душевным качествам. Два двигателя в ней: добродетель и патриотизм. Но при этом мы часто бьем других так же, как и нас бьют.
Заканчивая эту главу, я должен заметить, что Эндрю Койеманс не принял майорского звания, которое предложили ему после конгресса 1783 года. Он оставил армию в чине капитана и отправился искать свою племянницу, которую должен был взять на свое попечение, и навсегда решил остаться землемером.