БОРИС ЕФИМОВ,
художник-карикатурист:
«ПОЧЕМУ ДОЖИЛ ДО СТА? А ЧЁРТ ЕГО ЗНАЕТ!»
Народному художнику СССР, Герою Социалистического Труда Борису Ефимову недавно исполнилось 102 года.
Несмотря на свой почтенный, весьма почтенный возраст, Борис Ефимов на недавней встрече ветеранов в Центральном доме журналистов вдохновенно читал стихи, пел и танцевал, выписывая такие «кренделя», что присутствующие только ахали…
Мы встретились с выдающимся художником-карикатуристом у него на квартире. Открывшего двери внука сопровождали «члены семьи» – огромный, лохматый, добродушно-молчаливый черный пес Филимон и пушистый рыжий кот Чубайсик. Хозяин у себя в комнате стучал на машинке.
– Я вас, Борис Ефимович, оторвал от работы. Извините.
– Ничего. Это я перевожу статью обо мне в «Лос-Анджелес таймс». Надо знать, что пишут о тебе за границей. Так чем, собственно, моя скромная персона вас интересует?
— Борис Ефимович, несомненно, будут интересны ваши воспоминания «о времени и о себе».
– Художником-карикатуристом я стал, можно сказать, случайно. Не думал об этом даже после того, как в роскошном петербургском журнале «Солнце России» появился мой первый рисунок – шарж на председателя тогдашней Государственной Думы Родзянко.
Окончив в 1917 году реальное училище, я поступил в Киевский университет, думал стать юристом. Но все карты спутала революция и начавшаяся гражданская война. В 1919 году я стал работать в редакционно-издательском отделе Народного комиссариата по военным делам Украины. Мы печатали и распространяли листовки, агитационные плакаты. Особенно интересно было расклеивать по городу яркие, красочные сатирические плакаты, присылаемые из Москвы.
– Вы сами в ту пору еще не были автором таких плакатов, карикатур?
– В том же девятнадцатом году и мой сатирический рисунок появился в газете «Красная Армия» Политуправления 12-й армии. Это была карикатура на генерала Деникина, прижатого красноармейскими штыками к Черному морю и жалобно взывающего к Антанте о помощи. Тот день я считаю моим рождением как политического художника-сатирика. Замечу, что этот рисунок я сделал по просьбе брата, который тогда работал в Политуправлении 12-й армии. Он же потом, в двадцать втором году, будучи уже известным фельетонистом, работающим в «Правде» под псевдонимом Михаил Кольцов, вызвал меня в Москву.
— Какой же показалась вам столица после Киева?
– Москва бурлила. Сенсационные спектакли в театрах, скандальные поэтические вечера, литературные и богословские диспуты… В Колонном зале Дома Союзов шел тогда судебный процесс над вожаками партии правых эсеров. На присутствующего на процессе в качестве защитника Эмиля Вандервельде, одного из лидеров II Интернационала, я нарисовал карикатуру и осмелился передать ее в «Правду». В коридоре редакции встретил редактора Николая Бухарина. Он был, как сейчас помню, в синей рубашке с черным галстуком и в домашних туфлях. Николай Иванович успел посмотреть на ходу рисунок, когда в коридор вышла невысокая женщина.
– Мария Ильинична, – обратился к ней Бухарин, – посмотрите-ка эту штукенцию. По-моему, ее можно напечатать.
Это была сестра Ленина, ответственный секретарь «Правды». Карикатура на следующий день появилась на первой странице, положив начало моим дальнейшим многочисленным рисункам в этой главной партийной газете страны, а потом и в «Известиях», и в других печатных изданиях.
— В те годы какова, в основном, была тематика ваших газетных рисунков, карикатур?
– Самая разная. Высмеивались бюрократы и волокитчики, очковтиратели, ротозеи… Диапазон для смеха был широкий. Хотя с середины тридцатых годов было и не до смеха. По заданию редакции приходилось делать карикатуры на Троцкого, Бухарина, других уважаемых мною людей. Зато дела международные давали для этого большой материал, тут было над кем посмеяться: Гитлер со своими приближенными, Муссолини, Франко, безымянные японские милитаристы, самураи, руководители «западных бюрократий»… Остин Чемберлен в двадцатые годы за карикатуру на него выразил свое возмущение даже в дипломатической ноте. И такое было.
Еще одно поле деятельности – дружеские шаржи. В журнале «Прожектор», издаваемом «Правдой», популярными были дружеские шаржи на известных политических деятелей. Однажды кто-то сказал: «А что, если шарж на Сталина?». Я сделал рисунок по всем канонам этого жанра – низкий лоб сделал еще более низким, глаза – еще уже, усы – еще гуще, до блеска начищенные сапоги – еще тяжелее. Шарж получился как шарж, в меру корректный и «дружеский». Мария Ильинична рассмотрела шарж без тени улыбки. «У него тут какая-то лисья рожа, – сказала она. И, подумав, добавила: – Пошлите-ка это Товстухе (помощнику Сталина)». Так и сделали. Через два дня рисунок вернулся с краткой надписью Товстухи: «Не печатать».
— Борис Ефимович, при работе в «Известиях» вам, очевидно, приходилось общаться с Маяковским, который, как известно, печатался там?
– Как же, конечно! Он часто бывал у нас в газете. Помните его строки: «В году раз сто или двести я хожу из «Известий» в «Известия»? Вначале его не очень-то жаловали. Его футуристические стихи не печатали. А вот после «Прозаседавшихся», которые высоко оценил Ленин, Маяковскому дали «зеленый свет» в нашей газете. Каждое появление его в редакции было событием. Мы сбегались в кабинет редактора, чтобы послушать его новые стихи. А читал он их великолепно. На прослушивании делались порой какие-то замечания, и потом ему приходилось что-то исправлять. Он садился в секретариате и работал, успевая при этом отпускать по поводу кого-то из присутствующих какие-то реплики.
– Встречались не только в редакции?
– Конечно. Как-то брат взял меня с собой на квартиру Маяковского и Бриков, куда человек сорок друзей и знакомых пригласил Владимир Владимирович послушать его новую поэму «Про это». Помню, там были Луначарский, Керженцев – зав. РОСТа, поэты Николай Асеев, Семен Кирсанов… В огромной комнате Маяковский читал свою поэму, читал, как всегда, выразительно, темпераментно. Все так внимательно слушали, одобрительно кивали. Я, откровенно говоря, к своему ужасу, тогда ничего не понял в его стихах.
После бурного обсуждения поэмы на столе появились бутылки с вином, пирожки с яблоками. Маяковский был в отличном настроении, шутил, произносил остроумные грузинские тосты.
Затем на середину зала вышли танцующие пары… В тот вечер я впервые увидел Маяковского в такой непринужденной, домашней обстановке. И он произвел на меня огромное впечатление.
Мы часто встречались затем в редакциях журналов «Огонек» и «Чудак», основанных Михаилом Кольцовым. Помнится, в крохотном помещении «Огонька» собрались персонал, авторы, художники, фотографы. На одном из столов среди других материалов лежат мои иллюстрации к какому-то рассказу. Входит Маяковский. Он по-хозяйски перебирает лежащие на столе рукописи. Потом берет один из моих рисунков:
– Ваши?
– Мои, Владимир Владимирович.
– Плохо, – берет второй. – Плохо! – берет третий рисунок: – О-очень плохо!
Вот таким он был – прямым, принципиальным, предельно откровенным. В вопросах искусства не считал нужным дипломатничать. Плохо – значит плохо. Таким путем, я думаю, он нажил себе немало врагов.
Маяковский часто принимал участие в творческих «муках» коллективов редакций «Огонька» и «Чудака», когда рождались всевозможные идеи, планы, рубрики. Возможно, с этим связаны шуточные строки из его записной книжки:
Две щеки рыданьем вымыв,
Весь в слезах Борис Ефимов.
Разгрустившийся Кольцов
Трет кулачиком лицо…
Последний раз, и это навсегда осталось в памяти, я слышал Маяковского на открытии «Клуба мастеров искусств», которое состоялось в феврале 1930 года. На этот вечер собралась интеллектуальная Москва. Было шумно и весело. Во время общего ужина на маленькую эстраду один за другим поднимались из-за столиков популярные артисты, певцы, веселя собравшуюся публику. Вдруг слышу голоса: «Маяковский! Просим выступить Маяковского!». Многие зааплодировали. Владимир Владимирович сидел за одним столиком с Яншиным и Полонской.
– Полонская – это последняя любовь Маяковского?
– Да. Я вижу: он медленно встает, улыбаясь, и как бы нехотя идет через переполненный зал к эстраде. Поднявшись, небрежно так рукой провел по волосам, вынул записную книжку, посмотрел на нее, потом закрыл и впервые стал читать своим громовым голосом вступление к новой поэме «Во весь голос». Вначале показалось, что это будет что-то смешное, сатирическое. Но вскоре все почувствовали значительность и серьезность стихов. «Мой стих тр-рудом гр-ромаду лет прор-рвет…» Затаив дыхание, мы все слушали строфы, которые потом станут хрестоматийными, знакомыми каждому грамотному человеку. Заключительные строки: «Я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек» – потонули в громе аплодисментов. Все, стоя, провожали Маяковского к своему месту. Это было менее чем за два месяца до его трагической кончины.
О том, как Москва провожала поэта, писали многие. Я хочу сейчас обратить внимание только на одну деталь, которая мало кому известна: за рулем траурной машины с гробом Маяковского, направлявшейся в крематорий, сидел один из его друзей – Михаил Кольцов.
– Ваш старший брат. Это вы с ним на фотографии в военной форме?
– Да, это мы на военных маневрах в Киевском особом военном округе.
– Очень похожи – словно близнецы.
– Он был старше меня всего на каких-то полтора года. В 30-е годы был очень популярен. Переписывался с Горьким, не раз встречался со Сталиным, выполнял его ответственные поручения. В частности, принимал активное участие в организации Первого Международного конгресса писателей в защиту культуры в Париже, а затем, через два года, в 1937 году, по поручению вождя, возглавил работу по проведению второго такого конгресса уже в Испании. Он был членом редколлегии «Правды», председателем иностранной комиссии Союза писателей, редактором «Огонька», «Крокодила», «За рубежом». Летом 1938 года его избрали депутатом Верховного Совета, несколько позже – членом-корреспондентом Академии наук СССР, он был награжден тремя орденами, в том числе орденом Ленина. Его арестовали 13 декабря тридцать восьмого года, а второго февраля сорокового года расстреляли как «врага народа».
— Фадеев, я слышал, хотел ему тогда помочь.
– О чем вы говорите?! Попавшему на Лубянку никто тогда ничем помочь уже не мог. Гражданская жена брата немка Мария Остен, работавшая корреспондентом в Париже, узнав о его аресте, примчалась в Москву, чтобы защитить его, так ее, бедную, тоже арестовали и затем расстреляли.
– Кого это вы держите на руках? – спросил я, разглядывая фотографию на стене.
– Ольгу Лепешинскую, нашу великую балерину. Мы вместе с ней много лет были членами правления ЦДРИ, даже заместителями председателя правления. В связи с чем я называл Ольгу Васильевну «замшей», на что она немедленно окрестила меня другим материалом из кожи – «шевро». Кто-то сфотографировал нас на встрече «старого» Нового года. Фото сопровождалось анонимным дружеским посланием.
– О Нюрнбергском процессе много писали. Тем не менее интересно послушать живого свидетеля тех событий.
– Освещать процесс было поручено большой группе советских журналистов, писателей, кинематографистов, фотокорреспондентов. По указанию Сталина, в Нюрнберг были направлены Кукрыниксы и ваш покорный слуга. Как я уже говорил, карикатуры на Гитлера, Геббельса, Геринга еще в довоенные годы появлялись в наших газетах и журналах. С особым удовольствием рисовали мы толстобрюхого, увешанного орденами Геринга, других главарей фашистской Германии. И вот они сейчас перед нами воочию, в натуре, а не на фотографии. В перерыве можно подойти вплотную к барьеру, ограждавшему скамью подсудимых, и уставиться на «рейхсмаршала», словно на змею за стеклом в террариуме зоопарка, не боясь, что он может ужалить.
– Вам не приходилось общаться со Сталиным?
– Я видел и слышал его на разных собраниях, выступлениях много раз, начиная с 20-х годов. А вот непосредственно, лично разговаривать, общаться с ним, как это было, скажем, с Троцким, Бухариным, другими видными руководителями, не приходилось. Только по телефону. Или мне передавали его указания.
Самый любопытный «карикатурный эпизод» состоялся в сорок седьмом году, в самом начале «холодной войны». Как-то меня вызвали к Жданову:
– Вы, наверное, читали в газетах о военном проникновении американцев в Арктику под предлогом, что им из Арктики будто бы грозит «русская опасность». Товарищ Сталин сказал, что «это дело надо бить смехом». Просил переговорить, не возьметесь ли вы нарисовать карикатуру на эту тему.
Я склонил голову, слегка развел руками, дескать, это для меня большая честь.
– Позвольте только, Андрей Александрович, один вопрос. Когда это нужно?
– Мы вас не торопим, но задерживать особенно не надо.
По дороге домой я размышлял над этим туманным ответом. «Мы вас не торопим», значит, если я нарисую эту карикатуру через день или два, могут сказать: «Поторопился, несерьезно отнесся к заданию товарища Сталина. Схалтурил…». Это опасно. А если принести рисунок через четыре – пять дней, могут сказать: «Задержал. Затянул. Не учел оперативности задания товарища Сталина». Это еще опаснее. Я решил избрать «золотую середину»: приступить к работе завтра, закончить через день и затем позвонить в секретариат Жданову, что все готово.
Так и поступил. Наутро положил на стол большой лист ватмана и не спеша принялся за работу. Выполнив эскиз в карандаше, я решил, что на сегодня с меня хватит. Отложил рисунок в сторону, сладко потянулся и… в эту минуту зазвонил телефон.
– Товарищ Ефимов?
– Да.
– Ждите у телефона. С вами будет говорить товарищ Сталин.
Я вздрогнул, ноги сами меня подняли со стула. После паузы услышал знакомый, с акцентом голос. Не здороваясь, Сталин спросил:
– С вами вчера говорил товарищ Жданов по поводу сатиры. Вы понимаете, о чем я говорю?
– Понимаю, товарищ Сталин.
– Вы там изображаете одну персону. Вы понимаете, о ком я говорю?
– Понимаю, товарищ Сталин.
– Так вот, эту личность надо изобразить так, чтобы она, как говорится, была вооружена до зубов. Самолеты там всякие, танки, пушки. Вам понятно?
На какую-то долю секунды мелькнула озорная мысль сказать: «Товарищ Сталин! А я так уже нарисовал! Сам догадался!». Но вслух я, естественно, ответил:
– Понятно, товарищ Сталин.
– Когда мы можем получить эту штуку?
– Э-э… Товарищ Жданов сказал, что не надо торо…
– Мы хотели бы получить это сегодня к шести часам.
– Хорошо, товарищ Сталин.
– В шесть часов к вам приедут, – сказал Сталин и положил трубку.
Я глянул на часы – половина четвертого. Ну, думаю, пропал. Там работы еще по меньшей мере на сутки. Но бывают в жизни чудеса. Я успел все сделать и передать рисунок приехавшему ровно в шесть фельдъегерю. Стал ждать. Прошел день. На утро зазвонил телефон. Просили приехать в ЦК к Жданову. Андрей Александрович любезно встретил меня, дружелюбно так поддерживая за талию, подвел к столу, на котором лежал мой рисунок.
– Мы рассмотрели и обсудили вашу работу. Есть поправки. Они сделаны рукой товарища Сталина, – многозначительно сказал Жданов. – В основном, по тексту. Правда, некоторые члены Политбюро высказали мнение, что у Эйзенхауэра слишком акцентирован зад. Но товарищ Сталин не придал этому значения.
– Интересно, какие же поправки были внесены в ваш рисунок рукой Сталина?
– Прежде всего, сверху листа красным карандашом было начертано печатными буквами: «Эйзенхауэр обороняется» и подчеркнуто легкой волнистой линией. Ниже тем же красным карандашом написано «Се…» Но тут красный карандаш, видимо, сломался. И дальше уже простым – «…верный полюс», а пониже, по краям рисунка, – «Аляска» и «Канада».
– Товарищ Сталин сказал, – пояснил мне Жданов, – надо, чтобы было абсолютно ясно, что это Арктика, а не Антарктика.
Гораздо больше было замечаний по тексту, написанному мной. Слова «бурная активность» Сталин заменил на «боевая активность», «в этом мирном районе» – на «в этом безлюдном районе». Где-то, как заправский редактор, Сталин переставил слова, что-то вовсе вычеркнул. С этими поправками карикатура была через два дня напечатана в «Правде».
Надо сказать, что замечания Сталина были всегда точны и ясны, и по-своему убедительны. Политическим карикатурам он придавал большое значение.
– Вы, наверное, устали, Борис Ефимович. Тем не менее, не могу не задать последний, банальный вопрос. Как вам удалось в ваши годы сохранить подобную живость и ясность ума, такую физическую форму?
– Когда много лет тому назад Михаил Михайлович Краснов, светило в области офтальмологии, прооперировал мне глаз, и он после этого вообще перестал видеть, я спросил профессора, в чем дело. Краснов ответил мне тогда: «А чёрт его знает! Все было сделано, как надо». Вот и я, отвечая на ваш вопрос, скажу: а чёрт его знает. Специально для этого я ничего не делал: не соблюдал режима или какой-то специальной диеты. Жил, как все нормальные люди.
Когда мой брат погиб в бериевских застенках, он был еще совсем молодым. Возможно, не прожитые им годы Всевышний подарил мне, потому я так долго живу…