Звезда Альтаир. Старообрядческая сказка. Звезда Альтаира (Д. А. Урушев, 2018)

Глава 1

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был славный царь Додон. И было у него три сына: Димитрий-царевич, Василий-царевич и Иван-царевич.

Как и полагается в сказке, Иван-царевич был самым младшим. Братья считали его по-детски простодушным и неопытным. Потому за глаза, а иногда и в глаза звали Иванушкой-дурачком. Или еще обиднее – дураком.

Некоторое царство находилось на самом краю земли. С одной стороны – море-окиян. С другой – дремучие Муромские леса. В дебрях шалили разбойники, да и всякая чащобная нечисть стращала добрых людей. Потому чужеземцы нечасто заглядывали в захолустное царство. Лишь изредка сюда заплывали заморские купцы, привозили диковинные товары и не менее диковинные слухи о дальних странах.

Все было хорошо да ладно в сказочном царстве: земля плодородна, народ смирен, государь добр. Войн ни с кем не велось. Неурожаев, землетрясений или моров тут не бывало никогда. О них даже не слыхивали. Одним словом, держава процветала.

Но чем старше становился славный царь Додон, тем внимательнее прислушивался к рассказам иноземных купцов об их странах. Подробно расспрашивал, теребил седеющую бороду и задумчиво хмурил брови. По словам чужестранцев выходило, что все было в его государстве, только вот одного не было…

Раз в конце мая Додон призвал к себе сыновей.

Погода стояла солнечная и теплая, даже по-летнему жаркая. Царевы дети занимались кто чем. Старшие сидели в прохладном погребе у старухи-ключницы и пили бражку. Обсуждали соколиную охоту, борзых собак и скаковых лошадей. К отцу они пришли тотчас, но весьма неохотно.

А Ивана пришлось долго выискивать и выкликивать. Он с друзьями гонял по крышам голубей. Но вот наконец все собрались в царской палате. Государь крепко-накрепко запер двери, чтобы никто не подслушивал и не подглядывал. Сел на лавку, застланную пестрым ковром, поманил сыновей рукой. Они подошли и сели рядом.

Царь страшно зашептал:

– Вот что хочу сказать вам, сыновья мои любезные. Земля наша велика и обильна, а веры в ней нет.

– Чего нет? – в один голос переспросили царевичи.

– Веры нет, веры! Разве непонятно? – рассердился Додон.

– Как веры нет? – удивился старший сын Димитрий. – Все у нас есть! И хлеб есть, и лен, и мед, и меха. Надысь заморским купцам одной только пеньки десять кораблей отгрузили. Все у нас есть, батюшка, только поискать надобно.

– Все у нас есть, – поддакнул средний сын Василий. – Это завистники говорят, что ничего нет. А ты не слушай их, батюшка. Прикажи всех завистников, шептунов и втируш сослать на Колыму. Изведи крамолу в своей державе.

– Дурни! – рассердился Додон. – Вера – это не пенька, не хлеб и не мед. Вера – это вещь невидимая, бесчувственная, умозрительная. Вот ее-то и нет в нашей земле.

Царь встал и заходил по палате. Он уже не шептал, а громко возмущался:

– Заморские купцы говорят, в каждой стране есть своя вера. Куда ни приплывем, говорят, всюду есть церкви, костелы или кирхи. Только в вашей стране, говорят, ничего того нет. Говорят, как же вы без веры живете? Без духовных скреп? А что я им отвечу? Нечего ответить мне, стыдно мне.

И Додон тяжело опустился на лавку. Его лицо густо покраснело. Видно было: самодержец мучительно стыдится безверия своего народа. Даже невольная слеза навернулась на ясные государевы очи. И славный царь поник головой в расшитой жемчугом шапочке-тафье. Потом сжал кулаки и зло прохрипел:

– И выходит, светы мои, все есть в нашей земле, а веры-то и нет. И выходит, я хуже всех царей. И царство у меня самое негодящее. И народ у меня не такой, как у всех, а с изъяном. И надумал я…

Тут державный родитель порывисто встал, торжественно выпятил живот и зычно возгласил:

– И надумал я, светы, отправить вас на поиски веры для нашей страны. Отыщите нам веру самую хорошую, самую истинную, самую правую, чтобы была лучше прочих вер. И кто нам эту веру отыщет и первым привезет, того я объявлю своим наследником. Ясно?

Царевичи, вскочив с лавки, недоуменно слушали отца.

– Батюшка, – сказал Димитрий, неприятно пораженный тем, что отчий престол может достаться не ему, старшему сыну, а кому-то еще. – Батюшка, как же это так? Коли вера – вещь бесчувственная, то как мы добудем ее? Это не жар-птица.

– И не яблоки молодильные, – вставил Василий.

– Вот, сыновья мои любезные, вы и подумайте как. По белу свету поездите, в дальних краях побывайте, со знающими людьми посоветуйтесь. Вы молодые. Вам полезно на людей поглядеть, себя показать. А я стар стал. Мне уж не до богатырских подвигов. Мне бы дома сидеть да кости на печке греть, – с этими словами Додон пошел отпирать палатные двери.

Вышли царевичи от отца и разошлись кто куда. Димитрий и Василий отправились к ключнице допивать бражку и толковать о батюшкиных причудах. А Иванушка побежал назад на крышу, к голубям.

Додон призвал верных слуг и приказал собирать сыновей в путь. Сам же отправился к своей супруге царице Маланье. Она в ту пору на заднем дворе кур кормила.

В дорогой собольей душегрейке важно вышагивала толстая царица, окруженная сенными девками, и разбрасывала полными горстями сарацинское пшено. Лик государыни был непроницаем и строг: губы сжаты, взгляд сосредоточен. Девки подобострастно глядели на хозяйку. Куры благоговейно кудахтали.

Робея перед супругой, Додон подошел сбоку и заговорил, откашлявшись:

– Помнишь, Малаша, мы надысь о вере говорили? Что, дескать, веры в нашей стране нет.

Царица ответила мужу хмурым взглядом.

– Так вот, мать, я решил отправить наших дармоедов искать веру. Пусть найдут самую наилучшую и нам привезут.

– И Ванюшу отправил? – глухо спросила государыня, едва разжимая губы.

– И его. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни. Пора ему в люди выходить.

– Ах ты изверг! – взвизгнула Маланья и швырнула в лицо мужу горсть пшена. – Ах ты ядовитый змей! Дите малое, неразумное, а ты его в чужие страны посылаешь! К людям чужим! На смерть верную! Опомнись, старый дурень! Хоть малость очувствуйся!

– Сама, мать, очувствуйся! – отряхивался от пшена Додон. – Сама опомнись! Что он у тебя все дите да дите? Сколько лет Ванюше?

Неожиданный вопрос заставил царицу задуматься. Она сосчитала в уме.

– Да вот пошел девятнадцатый годок. Ванюша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна и когда еще…

– Добро, – прервал Додон. – Никакое он не дите. Здоровый парень. Пусть с братьями собирается. Ничего ему не сделается. Мое царское слово – закон. Как сказал, так и будет. Сказал – поедет, значит, поедет.

И государь проворно отскочил от жены, чтобы не получить в лицо еще горсти. Подобрал полы бархатного охабня и побежал в терем, подметая пыльный двор длинными рукавами. Бежал так быстро, что даже тафья с головы слетела.

Маланья выхватила из рук остолбеневшей сенной девки медный таз, полный пшена, и с криком «Гицель проклятый!» запустила в спину мужа. Таз улетел недалеко, в цель не попал и только перепугал кур, гулко упав на землю.

Как потом ни плакала царица, как ни причитала, как ни просила за Ивана, Додон был неумолим. «Поедет, и все! Мое нерушимое царское слово!» Делать нечего. Утерла Маланья горькие слезы и стала любимому сыночку укладывать в суму печатные пряники.

Глава 2

В первый день июня царевичи покидали отчий дом. Провожали их в далекий путь с дворцовой площади всем стольным городом Осташковым.

Перед государевым теремом толпился народ. Царь Додон и царица Маланья стояли на высоком крыльце. У коновязи красовались их сыновья – высокие, статные, крепкие, одним словом, добрые молодцы. Царевичи были щегольски одеты в плисовые штаны, шелковые рубахи и дорожные кафтаны. На ногах – красные сапожки. На головах – бархатные шапки. Каждый препоясан пестрым кушаком с кистями. И у каждого по острой сабле.

Под стать юношам были и их кони – молодые, вороные, златогривые. Эх, кони, кони! Что за кони! Не кони, а загляденье!

Впрочем, на коней больше заглядывались мужчины. А женщины, прежде всего красные девицы, глаз не сводили с царевичей. Особенно с Иванушки. Он хоть и уступал братьям годами, зато превосходил их добротой, веселостью и легкостью нрава.

Димитрия и Василия в сказочной стране никто особенно не любил за пьянство и непотребства, за шумные пирушки и глупые шутки. А вот по Ивану страдало не одно девичье сердце. И сейчас у многих красавиц слезки неудержимо катились по румяным щекам.

Плакала и царица Маланья. Утром она сама расчесала русые кудри Ванюши и расцеловала напоследок. «Увидимся ли? Не в остатний ли раз любуюсь моим ясным соколом?» – горестно думала государыня. Глядела на сына и никак не могла наглядеться.

И царь Додон украдкой утирал слезы. Он тоже плакал. Как же не плакать? В первый раз дети уезжают так далеко и надолго. Чем-то еще окончится их поездка? Добудут ли они самую истинную веру? Не осрамят ли на весь белый свет?

Наконец Додон поднял руку. Царевичи вскочили на коней. Народ радостно закричал и стал бросать вверх шапки. Девицы зарыдали. Маланья перегнулась через перила крыльца и замахала платочком.

Три всадника пересекли дворцовую площадь, выехали на широкую улицу и направились к главным воротам. Вот уж и стены родного города за спиной. Впереди пыльная дорога, бедные селенья и скудная природа – луга, поля да темный лес на горизонте.

Димитрий запел. Василий и Иван дружно подхватили:

Хорошая столбовая дорога в сказочном царстве была одна. И то, правду сказать, что значит «хорошая»? Весной и осенью по ней не проедешь, не пройдешь – грязь непролазная. Только зимой на санях. Или летом в жаркую пору.

Столбовая дорога никуда не вела. Она начиналась у столицы и заканчивалась у Муромского леса. Дальше пути не было.

Эту бессмысленную дорогу приказал проложить еще царь Салтан, дед царя Додона. Приказал проложить единственно для того, чтобы в его стране было не хуже, чем в прочих странах. А то заморские купцы рассказывали, у других государей столбовые дороги есть, а у Салтана нет. Обидно получалось.

Ехали царевичи до вечера. Остановились ночевать в какой-то деревеньке, в избе, которая показалась им почище и побогаче. Хозяин, когда узнал, кто к нему на ночлег просится, аж одурел от нечаянной радости. Метался по дому, отпихнув жену, сам расставлял на столе расписные деревянные миски и даже сам полез в печь за горшком с суточными щами.

Царевичи поморщились и от вонючих щей отказались. Достали из дорожной сумы скатерть-самобранку, расстелили и весьма недурно поужинали. Онемевшие от удивления хозяева робко жались в конце стола и нерешительно пробовали блюда, которыми великодушно потчевали добры молодцы.

– Эй, борода, вот почки заячьи верченые да головы щучьи с чесноком! – смеялся Димитрий.

– А вот, старинушка, водка: анисовая, приказная, кардамонная. Какой желаешь? – подхихикивал Василий.

Ивану такие шутки были не по душе. И он завалился на лавку спать, с головой укрывшись кафтаном. А старшие братья долго еще потешались над хозяином, угощая водкой. И, пока не опоили мужика до бесчувствия, спать не легли.

Рано утром царевичи встали, умылись, позавтракали на самобранке и поехали дальше. Долго ли ехали, коротко ли, наконец выехали к Муромскому лесу.

Тут дорога кончалась и стоял большой замшелый камень. А на нем надпись: «Кто поедет от сего столба прямо, будет голоден и холоден, но обретет веру. Кто поедет в правую сторону, будет славен и богат, но потеряет надежду. А кто поедет в левую сторону, будет весел и счастлив, но потеряет любовь».

Прочитали братья и призадумались. Димитрий-царевич сгреб бороду в кулак и сказал:

– Вот что, братцы любезные! Наш отец из ума выжил. Отправил нас незнамо куда незнамо за чем. Главное, посулил тому, кто первым к нему вернется, все наше государство. Вы, братцы, сами знаете, испокон веку у нас такого закона не было. Всегда царский престол переходил к старшему сыну. К самому старшему, а не к самому шустрому и не к самому хитрому. Ясно вам?

Димитрий так грозно глянул на братьев, что они испуганно поежились.

– Так вот, любезные, как старший брат я не намерен уступать вам отчий престол. И делиться с вами царством не желаю. Ясно? А коли ясно, то езжайте куда хотите, хоть вперед, хоть назад, хоть направо, хоть налево.

– Правильно говоришь, братец, правильно! – подхватил Василий-царевич. – Дозволь мне поехать в правую сторону. Вишь, написано: кто туда поедет, будет славен и богат. Ты ведь всенепременно царем сделаешься, а мне-то как быть? И я хочу быть славным и богатым. Дозволь, братец, поехать направо.

– Валяй! – благодушно махнул рукой Димитрий. – А ты, Ваня, куда поедешь? Поди, налево, за весельем и счастьем?

– Да что вы, братцы! – изумился Иван-царевич. – Что вы, родненькие! Да разве так можно? Нас же батюшка по делу послал, за самой наилучшей верой. Неужто мы родного отца ослушаемся и его воли не исполним? Неужто мы воротимся домой с пустыми руками? Как же мы батюшке в глаза посмотрим? Как оправдаемся перед ним?

Димитрий и Василий засмеялись:

– Ой, Ваня, ты хоть и царский сын, а все-таки настоящий болван. Дурак, как есть дурак!

– Обзывайтесь, как хотите, – насупился Иван. – Я прямо поеду.

– Ну и езжай себе на здоровье! Только потом ни в чем не вини нас. Себя вини, свою дурь. А я поеду налево, за весельем и счастьем. Чует мое сердце, там красные девицы уже заждались доброго молодца! – захохотал Димитрий.

Он спрыгнул с коня и велел спутникам раскрывать дорожные сумы. Начался дележ добра, взятого с собой. Димитрий и Василий забрали себе все: и скатерть-самобранку, и котел-самовар, и шапку-невидимку, и сапоги-скороходы, и лук-самострел, и даже гусли-самогуды. Ивану же ничего не досталось, кроме печатных пряников, заботливо уложенных Маланьей.

– Вишь, что на камне написано? Будешь голоден и холоден. Вот и не обессудь. Кушай, дурень, маменькины пряники. А как они закончатся, так у тебя сабля есть. Она тебя и прокормит, – посмеялся Димитрий.

Старшие братья вскочили на коней и, весело гикая, быстро разъехались в стороны. Отсюда судьба их начала сильно разниться.

Иван еще постоял у камня, почесал затылок, вздохнул, сел на своего вороного и поехал прямо в темную чащу по едва заметной тропинке. Лес был мрачен и тих. Ни птицы, ни зверя, ни разбойника.

Солнце уже достигло полудня. Прошло время обеда. А Иван все ехал и ехал, от волнения не чувствуя голода.

Глава 3

Царевич въехал в самые дебри. Вокруг него высились вековые сосны с могучими стволами в три обхвата. Тропинка была засыпана порыжевшей хвоей. Из нее, как узловатые старушечьи руки, торчали темные корни, о которые то и дело спотыкался конь.

Высохшие еловые сучья хватали Ивана за кафтан. Сквозь их частое решето едва пробивалось солнце, освещавшее то тут, то там изумрудные пятна мха на трухлявых пнях. Во мху краснели шляпки новорожденных мухоморов.

По-прежнему было тихо. Гробовая тишина угнетала. Юноша хотел для храбрости запеть что-нибудь удалое, но сдержался. «Хоть бы ворон каркнул, все веселей», – с досадой подумал он.

Так ехал Иван до вечера. Лес посинел, помрачнел. Сосны и ели сдвинулись плотнее, опустились ниже колючие сучья. Но тропинка никуда не пропадала и по-прежнему вела царевича в чащу.

Вот уж совсем стемнело. Деревья стали едва различимы. Вороной растерянно фыркал и прядал ушами. И тут юноша увидел вдалеке огонек.

– Ну, милый, ну! – шепотом подбодрил Иван коня, и тот прибавил шагу.

Огонек все ближе и ближе. Да это же светится окно избушки! И даже в темноте видно, избушка не простая, а сказочная – на курьих ножках.

Слез царевич с коня и обратился к избушке по-писаному, по-ученому:

– Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом!

Избушка повернулась, юноша толкнул дверь и вошел.

В чисто прибранной горнице сидела на лавке старушонка и что-то штопала при багровом дымном свете лучины. Старушка была маленькая, горбатенькая. Морщинистое личико обвязано белым платочком в горох. Сарафан застиранный, полинялый. Ноги в лаптях не доставали до полу и смешно болтались.

Бабка подняла на Ивана удивленные голубенькие глазки и прошамкала беззубым ртом:

– Фу-фу-фу, нерусским духом пахнет!

– Что ты, бабушка, как раз самым что ни на есть русским, – сказал царевич и поклонился как можно учтивее.

Старушка зашмыгала носом и заулыбалась.

– Верно, касатик, верно! Русским духом пахнет. Царем пахнет. Никак ты, милок, царский сын? Иван-царевич? Верно?

– Верно! – смутился юноша. Его удивила проницательность старухи. – Я Иван Додонович. Сын славного Додона Гвидоновича. Внук Гвидона Салтановича. Правнук Салтана Еруслановича. Праправнук Еруслана Лазаревича…

– Знаю! – Бабка отложила штопку и спрыгнула с лавки. – Всех знаю! И отца твоего знаю, и деда, и прадеда, и прапрадеда. Я, касатик, на свете, почитай, шесть тысяч лет живу. Многих хороших людей знавала. Да и меня многие знают. А ты, милок, признал меня?

– Не прогневайся, бабушка, не признал. Я тебя первый раз вижу, – смутился Иван.

– Как же так, Ванюша! Я же баба Яга! Меня все знают, – всплеснула руками старушка.

Царевич еще больше смутился.

– Я, бабушка, другой тебя представлял.

– Это какой – другой? – засмеялась старушка. – Какой? С костяной ногой?

– Ага. И с железными зубами.

Яга засмеялась громче.

– Ой, не могу! Ой, держите меня! С железными зубами! Оно бы неплохо, с железными зубами. А то, вишь, у меня своих-то зубов и не осталось.

Старушка хотела показать юноше щербатый рот, но спохватилась:

– Да что же я, хрычовка старая, тебя на пороге держу! Заходи, соколик, гостем будешь. Только сапожки сними. Половики, вишь, у меня чистые, стираные. Еще наследишь. А я тебя сейчас напою, накормлю да спать уложу.

Яга захлопотала. А Иван сел на скамью, стал разуваться и осматриваться.

Горница была небольшая, но уютная. По полу домотканые дорожки. По стенам развешаны пучки сухих пахучих трав. Тесовая кровать с пышной периной. Большой дубовый стол. В одном углу старые кросна. В другом – беленая печь. Из-за печи зло выглядывал толстый черный кот.

Царевич пошевелил пальцами босых ног и позвал кота:

– Кис-кис!

– Сам ты «кис-кис», – проворчал кот, но вышел из своего убежища. – Ты, мальчик, если желаешь со мной дружить, зови меня не «кис-кис», а Котофей Котофеевич.

Юноша никогда прежде не видел говорящих котов, а потому онемел от удивления. Кот же подошел поближе, уселся и начал вылизывать пушистый бок. Лизнет, поднимет голову, хмуро глянет на Ивана и буркнет:

– Какой я тебе «кис-кис»? Тоже мне, нашел себе «кис-кис». Да я… Да ты еще под стол пешком ходил, а я…

– Не ворчи, Котофей! – прошамкала Яга. – Ты, Ванюша, не серчай на него. Котофей Котофеевич – младший брат самого кота Баюна. У них в роду все такие. Мой Котофей обидчивый, но отходчивый. Сейчас сядем блинки есть, Котофей по-другому заговорит.

Царевич сел за стол. Вот так стол! Белоснежная скатерть, серебряные ложки и ножи, тарелки с блинами, политыми горячим маслом, сметана, икра и мед.

Серебряных ложек юноша никогда и не видывал. В доме его отца ели только деревянными. Удивили Ивана и тарелки, вроде бы глиняные, но не такие грубые, более тонкие и хрупкие.

– Это, касатик, фарфор называется, – объяснила словоохотливая старушка. – В заморских странах делается, больших денег стоит. Подарок моего братца Кощея Бессмертного.

Как только царевич сел за стол, тотчас к нему на колени вспрыгнул Котофей и вкрадчиво замурлыкал:

– Мальчик, дай мне блинок с икоркой! Дай блинок со сметанкой!

Юноша не столько сам ел, сколько угощал толстого кота. А болтливая Яга рассказывала о своей родне: о Кощее Бессмертном и Змее Горыныче.

Наелись блинов. Напились травяного взвару. За окном была уже глубокая ночь. Бабка уложила Ивана на тесовую кровать, пояснив: «Она у меня нарочно для проезжих богатырей стоит». А сама, кряхтя и охая, полезла на печь. В избушке воцарилась тишина. Только слышно было, как всхрапывает объевшийся Котофей.

Царевич не спал. Не спала и Яга. Она ворочалась на печи и вздыхала. Потом спросила:

– Не спишь, милок?

– Не сплю, бабушка.

– Вот и хорошо. Забыла спросить, касатик, ты дело пытаешь или от дела лытаешь?

– Дело пытаю.

– Какое же у тебя дело, соколик?

– Велел мне батюшка поездить по белу свету, поискать самую наилучшую веру и привезти в наше царство.

Бабка ахнула:

– Ахти, Ванюша, вот дело невиданное и неслыханное! В прежние времена цари сыновей посылали за жар-птицей, молодильными яблоками или невестами-красавицами. А нынче посылают за истинной верой. Дело это, милок, непростое. Но я тебе помогу. А ты спи пока. Утро вечера мудренее.

И юноша спокойно заснул. А Яга долго еще ворочалась и вздыхала.

Утром после завтрака старушка начала расспрос:

– Ты знаешь, соколик, что такое вера?

– Не знаю, бабушка. И никто в нашем царстве не знает. Потому меня за ней и послали, – честно признался Иван.

– А как же ты найдешь эту веру, коли не знаешь, какова она?

Царевич призадумался. Ему и в голову не приходило, как он будет искать в чужедальних странах веру и как отличит истинную от ложной. Юноша простой и честный, Иван знал одно: раз батюшка повелел, надо исполнять. А как – потом ясно будет.

– Нет, милок, так дела не делаются, – наставительно сказала Яга. – Сначала ты должен узнать, что такое вера, а уж потом искать ее.

– Да как же я узнаю? От кого? От тебя, бабушка?

– Ну, с меня спрос невелик, – усмехнулась старушка. – Я – фольклорный элемент. Что я могу о вере рассказать? Тебе надо поискать кого-нибудь помудрее меня, поопытнее.

С этими словами Яга полезла в большой сундук, окованный железом, и достала старинную пожелтевшую бумагу. Это была карта всего белого света.

Глава 4

Баба Яга разложила карту, разгладила руками, близоруко присмотрелась и ткнула пальцем:

– Мы вот тут.

Иван глянул на палец. Он указывал на широкую полосу, подписанную красивым полууставом «Муромский лес».

– Ты географию разумеешь, милок?

– Не-а, – замотал головой добрый молодец. – И не знаю, что это такое.

– Экий ты темный, – усмехнулась бабка. – Ладно, слушай. Выйдешь из нашего леса и пройдешь многие страны, многих людей повидаешь, многого ума наберешься. Авось где-нибудь встретишь мудреца, который тебе все о вере расскажет и научит, как истину отличить от лжи. А я могу только дорогу в те страны показать.

И бабка повела пальцем по карте.

– Смотри, как из леса выйдешь, сразу начнутся Кулички – Великие, Малые и Белые. Славное царство! Коль в нем не найдешь веры, иди дальше – в черкасскую землю. Там черкасы живут. Не найдешь у них веры, ступай в ляшское королевство. За ним немецкие земли – швабская, аглицкая и свейская. И там нет веры? Ничего, ступай в романские земли. Так дойдешь до моря-окияна. Но это еще не конец света. Коли поворотишь на юг, то попадешь в царства сарацинское, нубийское и эфиопское. А за ними много других земель.

– Что же, – ужаснулся царевич, – мне надо будет весь белый свет обойти?

– Нет, Ванюша. Думаю, далеко ходить не придется. Может быть, уже на Куличках ты найдешь свою веру. Или в черкасской земле.

Яга стала складывать карту.

– Я эту бумажку тебе в дорогу дам. Пригодится. И еще кое-что дам…

Старушка зашаркала к сундуку.

– Тебя ведь родные братья обчистили? Все, что вам в дорогу было дано, себе забрали, тебе одни матушкины пряники оставили, верно?

– Верно, – сказал юноша. А сам подумал: «Во дает бабка! Ну все знает».

– На пряниках долго не протянешь. Вот, возьми хлеб насущный. – Яга подала Ивану большой ржаной каравай, завернутый в вышитое полотенце. – Это хлеб не простой, а волшебный. Сколько его ни ешь, сколько ни режь, а он никогда не кончается. Еще возьми неразменный рубль.

Старушка протянула царевичу серебряную монету.

– Он тоже не простой, а волшебный. Сколько раз его ни выдавай, он все-таки опять является целым в кармане. Вещь в пути незаменимая. И возьми эти три кошачьих уса. Коли понадобится моя помощь, разорви ус, и я приду к тебе.

Помолчали. Бабка вздохнула.

– И еще дам один совет. Не называйся ты, Ванюша, царевым сыном. В чужих землях это не принесет тебе добра. Да и не похож ты на царевича.

Иван обиделся:

– Как не похож?

– Да так. Лицо у тебя слишком доброе. И взгляд слишком честный. Не хватает тебе царского лукавства и хитрости. Ну вот, кажись, и все. Присядем на дорожку.

Сели на лавку. Подбежал Котофей, стал тереться о сапоги юноши и мурчать:

– Мальчик, приезжай к нам еще, я тебе песенку спою.

Иван погладил кота. Баба Яга улыбнулась.

– Да, соколик, будет у меня к тебе одна просьба. Вишь, мой Котофей не обыкновенный, а сказочный, говорящий. Ищу я ему невесту. Да обычные кошки не подходят. Нужна ему невеста такая же, как и он, благородная. А в наших краях таковой не нашлось. Может, ты на чужбине поищешь?

– Поищи, мальчик, поищи, – замурлыкал Котофей и сильнее затерся о сапоги.

– Хорошо, бабушка, поищу. – Иван встал и низко поклонился. – Благодарю тебя за хлеб-соль, за гостеприимство, за помощь. Не поминай лихом!

Все трое вышли из избушки. Ярко светило солнце, и лес не казался таким мрачным, как вчера, хотя по-прежнему был тих и пуст.

Старушка не удержалась и на прощанье расцеловала царевича. А он вскочил на коня и тронул поводья. Немного отъехав, юноша оглянулся. На пороге избушки стояла Яга и махала ему рукой. Рядом на задних лапах стоял черный кот и тоже махал Ивану.

Солнце уже клонилось к закату, когда царевич выбрался из чащи. И прямо на столбовую дорогу. Как будто не было никакого Муромского леса, как будто юноша по-прежнему ехал по родной стороне.

Великие, Малые и Белые Кулички весьма походили на сказочное царство: те же бедные селенья, та же скудная природа – поля, луга, леса. И дорога была такая же плохая: ухабистая и пыльная. Никто Ивану по пути не попадался, только над краем поля, высоко, плавными медленными кругами ходили два коршуна.

Ехал царевич, ехал и наехал на могучий зеленый дуб. Под ним сидел старик с седой бородой, тощий и малорослый, с лицом, бурым от загара, строгим и задумчивым. Он ел ржаную краюшку. Крошки сыпались на бороду, старик подбирал их и отправлял в рот. Видно было, он шел издалека и устал.

Юноша спешился и поклонился.

– Здравствуй, дедушка! Это ли Великие, Малые и Белые Кулички?

– Они самые, внучок. – Старик отряхнул бороду. – А ты, поди, нездешний?

– Нездешний.

– Кто же ты, добрый молодец, откуда и куда путь держишь?

Иван хотел представиться царским сыном, но вспомнил совет бабы Яги и сказал:

– Звать меня Иваном. Еду я из некоторого царства, из некоторого государства по своей молодецкой надобности. А еду, куда глаза глядят.

– А мое святое имя Пантелей. Садись, Иван, со мной. Хлебушка поедим, о делах наших скорбных покалякаем.

Юноша сел возле старика, расправив полы кафтана, и спросил:

– Отчего же, дедушка Пантелей, дела наши скорбны?

– Только по скорбным делам да по великой нужде люди по чужедальним землям ездят и ходят. Тебя молодецкая надобность гонит. И я, вишь, ножки больные топчу по своей стариковской надобности.

– Ты, выходит, странник?

– Ну не совсем. В молодости много постранствовал, на белый свет поглядел. А теперь все больше дома сижу да книжки читаю. Бывает, иногда отлучусь из дому, но ненадолго. Вот и сейчас я иду домой с Кудыкиных гор.

Пантелею хотелось поболтать с чужестранцем. Но Иван ничего не знал о Кудыкиных горах, и разговор не клеился.

Юноша отказался от предложенной стариком обглоданной краюшки и угостил своим караваем. Хлеб насущный деду понравился. Он тщательно разжевал кусок, подержал во рту и звучно проглотил.

– Гожий хлеб, гожий! Давно я такого не едал. А что, парень, хошь, пошли ко мне. Тут уже недалеко.

Вечерело, и Иван принял приглашение Пантелея. Поднялись. Старик вздохнул:

– Эх, ножки мои больные, стуженые!

Но на коня сесть отказался. Так и пошли по дороге седой старик и юноша, ведущий под уздцы вороного жеребца.

Глубокой ночью путники добрались до дома Пантелея. Жил он на краю небольшой деревушки в старой избе. Вошли в темную горницу. Старик щелкнул огнивом и зажег огарок свечи. Бедность и запустение обступили царевича, потянули из мрачных углов грязные лапы. Стены зашевелились и зашуршали. Это затормошились в щелях тараканы.

Изба у Пантелея топилась по-черному. Поэтому и печь, и потолок, и стены потемнели от сажи. Кроме печи, лавок и стола, в избе ничего не было. Но повсюду – и на лавках, и на столе, и на полу – лежали книги: десятки, сотни.

Иван от изумления даже рот раскрыл. Вот так диво! Много ли он на своем веку повидал книг? Ну судебник у батюшки, сонник у матушки. А тут тьма книг больших и маленьких, рукописных и печатных, в переплетах и без.

– И ты, дедушка, все это прочел?

– А как же! Прочел и на ус намотал. Вишь, какие у меня усы длинные? – засмеялся старик. Удивление юноши льстило ему.

Стали укладываться спать. Старик лег на полу, укрывшись худым армяком, а царевич устроился на лавке и заснул под шуршание тараканов.

Глава 5

В доме деда Пантелея не было ни маковой росинки. Поэтому завтракали скудно – хлебом насущным и водой колодезной. После немудреного перекуса Иван спросил старика:

– Дедушка, ты, часом, не чернокнижник?

Старик рассмеялся:

– С чего ты взял?

– Книг у тебя больно много.

– Разве книги у одних чародеев бывают? Мне книги не для колдовства нужны, а для мудрости. Много книг – много мудрости.

– Так ты мудрец? Мне-то тебя и надобно! – обрадовался царевич.

Пантелей снова рассмеялся:

– Ну какой же я мудрец. Я мудрец против овец, а против мудреца я и сам овца. Есть мудрецы и помудрее меня. А я только начетчик – человек начитанный, в книгах сведущий. Настоящей мудрости я еще не приобрел.

– Дозволь все-таки задать вопрос.

Старик важно уселся на лавку, картинно подбоченился и разгладил бороду.

– Ну задавай!

– Что такое вера?

Насмешливая улыбка исчезла с губ Пантелея. Лицо стало строгим. Глаза потемнели.

– В твои годы, Иван, парни по гулянкам бегают да голубей гоняют. А ты один по чужим странам разъезжаешь да мудреные вопросы задаешь. Зачем тебе знать о вере?

– Славный царь Додон велел мне поездить по белу свету, найти самую наилучшую веру и привезти в его державу.

Старик нахмурился.

– Дело это многотрудное и многоскорбное. А ты молод и неопытен. Справишься ли? Сдюжишь ли?

– Помоги, дедушка, и я справлюсь. Научи! Расскажи, что такое вера?

– Отвечу тебе не от своего скудоумия, а словами великого мудреца, жившего давным-давно. Вера есть уверенность в том, что мы ожидаем, и подтверждение того, чего мы не видим. Понятно?

– Красиво, но непонятно.

– Скажу проще: вера – это уверенность в ком-то, доверие. Вот ты кому-нибудь доверяешь?

– Доверяю! Батюшке, матушке, бабе Яге и тебе, дедушка.

– А как ты думаешь, любят ли тебя родители?

– Любят! А матушка крепче всех.

– А откуда ты, сидя в моей убогой хижине, знаешь, что они тебя любят?

– Как же, всегда любили. Нынче же, как мы расстались, наверное, от тоски изнывают.

– А как ты думаешь, батюшка и матушка тебе добра желают или зла?

– Думаю, всегда желали и желают только добра.

– Вот, ты уверен в них, уверен в их любви. И эту любовь ты за сотни верст чуешь. Стало быть, ты доверяешь родителям. А есть такие люди, которым ты не доверяешь?

Иван вспомнил братьев и кивнул.

– Вишь, одним ты доверяешь, другим – нет. У одних людей ты из рук, не задумываясь, и яд примешь. А другие тебе чистой воды поднесут, а ты усомнишься: «Не отравлена ли?»

– Значит, вера зависит от того, кому я верю, кому доверяю?

– Да, но это вера человеческая, доверие к людям. А царь Додон тебя за другой верой послал.

– За какой же?

– За божеской. Каждый народ по-своему в Бога верует, по-своему Его называет, по-своему Ему молится.

Слово «Бог» Иван слышал впервые. И никто в сказочном царстве никогда не слышал этого слова. Звучало оно непривычно – коротко и грозно. Как окрик. Как приказ.

– Дедушка, а кто такой Бог?

Пантелей вздохнул.

– Тяжело с тобой, парень. Темный ты. Ох, темный! Совсем дикий народ у царя Додона.

– Ты не бранись, а лучше о Боге расскажи.

– Да как я тебе о Нем расскажу? Как я тебе расскажу о земле, о воде, о небе, о солнце? Слов таких нет в языке человеческом. А коль для этого нет слов, то для Бога – тем более. Ибо Бог превыше человека. И человек своим немощным умом не может понять и объяснить Его.

– Значит, Бог – не человек?

Старик заерзал на лавке.

– Вестимо, не человек. Бог не зверь, не птица, не рыба. В одной древней книге хорошо написано: «Бога никто не видел никогда». Он существо непостижимое и непознаваемое. Он сотворил всех нас, весь мир, видимый и невидимый. Он бессмертен и вечен. Он всемогущ и всесилен. Он могучее и сильнее любого царя. Потому о Боге говорится: «Блаженный и единый сильный Царь царствующих и Господь господствующих». Разумеешь?

Иван кинул и живо вообразил Бога великим государем. Седой, длиннобородый, осанистый, Он сидит в царских палатах на престоле и в венце. Вкруг него стоит грозная стража – светлообразные рынды на плечах топорики держат.

Пантелей вдохновенно продолжал:

– Все на свете зависит от Него, света. Он распоряжается нашими судьбами. В Его руке жизни славных царей и простых мужиков, новорожденных младенцев и столетних стариков, твоя и моя. По Его воле восходит и заходит солнце, сменяют друг друга времена года.

Иван представил, как Бог задумывается над картой белого света. На ней видны все города и деревни, все дома, все люди. Как игрок над тавлеями, склоняется над картой Бог. Берет в руки человечка. Хмурит высокое чело. Какую ему судьбу назначить? Одарить жизнью или покарать смертью?

От такого представления царевич вздрогнул.

– Дедушка, а Бог добрый?

– Вестимо, добрый. Нет никого добрее Его. Он же нам всем отец. И как отец добр к детям, так и Бог добр к людям.

– А где дворец Бога? Можно побывать у него?

Старик захохотал, замахал руками.

– Ой, не вводи меня, старика, во грех, не смеши! Коли можно было бы так запросто побывать во дворце у Бога, то не говорили бы, что Он непостижим и непознаваем. Сказано тебе – никто Бога не видел. Нет у Него дворца. Весь мир Его жилище. Некоторые простаки говорят, будто Бог живет на самом высоком небе, сидит на облаках и поглядывает вниз, на землю. Но это говорится спроста.

– Коль никто Бога не видел, почем мы знаем, что Он существует?

– Это и есть вера. Ты, Иван, давно не видел своих родителей, но знаешь, что они существуют.

– Я прежде их видел, потому и знаю, что они существуют.

– Ты и о Боге можешь сказать, что прежде видел Его. Он тебе Сам не показывался, но ежедневно показывал Свои творения: землю, небо, солнце, луну. Ежели ты их видел, то видел и их Творца.

– Да почем мне знать, что это Бог сотворил?

– А кто же еще? Или никто мир не создавал, а все само по себе возникло? По щучьему веленью, по моему хотенью? Не смеши меня, парень!

Крепко призадумался юноша. Никогда прежде его не посещала мысль о том, откуда взялся белый свет. Для Ивана он был всегда – со дня его рождения. Шли годы, царевич рос, зимой играл в снежки, летом купался в реке, золотое солнце светило днем, серебряный месяц – ночью. Понятно и просто. Но если Бог сотворил все, значит, было время, когда нашего мира не существовало? Юноша спросил об этом старика.

– Да, парень, было время, когда ничего не было. Даже времени не было. Был только Бог, ибо Он был всегда. И вот одним Своим словом сотворил Бог небо и землю. На земле сотворил воду и сушу, а над землей – небо. Сотворил солнце и луну, былие травное, деревья плодовитые и всяко дыхание – зверей, птиц, рыб. Напоследок взял Бог персть земную и сделал из нее первого человека Адама – нашего праотца.

Рассказ Пантелея удивил Ивана.

– Что же получается, дедушка? Бог захотел – сотворил мир. А захочет – уничтожит его?

– Да, парень. Придут когда-нибудь последние времена. Будет землетрясение великое, солнце станет мрачно, звезды небесные падут на землю, и всякая гора и остров двинутся с мест своих. И будет всеобщее светопреставление.

Последнее слово старик произнес особенно важно, по слогам, наставительно подняв палец.

– Когда же это случится? – прерывающимся голосом спросил Иван.

– Этого никто не знает. В книгах про то написано: «О дне же том и часе никто не ведает».

Глава 6

Иван прожил у Пантелея несколько дней. Словоохотливый старик с удовольствием отвечал на его вопросы, распалялся, хватал книги, открывал на закладках и назидательно зачитывал чужие мудрые слова. Рассуждали обо всем: о вере, о Боге, о светопреставлении.

Не все царевич понимал, но все было ему ново и любопытно. Правда, многого Пантелей не мог объяснить. Раз Иван спросил его:

– Ты говорил, дедушка, каждый народ по-своему в Бога верует. Значит, у каждого народа своя вера. Сколько же всего вер?

– Сколько народов и царств, столько и вер.

– А в вашем царстве какая вера?

– Наша, русская вера, самая правильная.

– А в иных царствах какие веры?

– Вестимо, еретические и басурманские.

– Расскажи о них.

Старик поскреб затылок.

– В моих книгах как-то глухо про это пишут.

– Тогда разъясни вашу веру.

Пантелей замялся.

– Нашу веру непросто разъяснить. На словах ты ничего не поймешь. Нашу веру надо видеть. Езжай в ближайшее село, попроси, чтобы тебе указали церковь. В ней спроси попа. Выйдет к тебе длиннобородый и длинноволосый мужичок в рясе. Вот его и расспроси о нашей вере. А я боюсь наврать.

– Что же ты, дедушка, такой начитанный, а свою веру объяснить не можешь, – усмехнулся царевич.

– Не смейся, Иван, надо мной, стариком. Надо мной плакать надо, а не смеяться. Вишь, у нас на Куличках перемена веры вышла. При старом царе одна вера была, старая. А при новом царе стала другая, новая.

Царевич удивился, как это можно переменить веру, если она невидимая и бесчувственная?

– Можно, – вздохнул Пантелей. – Ведь вера в книгах записана. Были у нас книги старые, от дедов и прадедов оставшиеся. По ним мы и верили. По ним и Богу молились. А нынешний царь Алмаз и его собинный друг патриарх Никель решили, что вера у нас негодящая и негораздая, надо ее обновить. Вызвали они чужестранных мудрецов, а те наши старые книги объявили ложными и написали нам новые книги. Но, говорят, в этих книгах много непотребного и несуразного. И теперь у нас на Куличках раскол произошел. Кто по-старому верует, кто по-новому. Только, слышь, за старую веру у нас казнят: языки режут, руки рубят, на кострах жгут. Так что, парень, я теперь сам не знаю, как верить. По-старому, как деды и прадеды верили? Или по-новому, как царь и патриарх приказывают?

– Что же мне делать? Где же я найду истинную веру? – загрустил Иван.

– Не кручинься, парень, как ехал по белу свету, так и езжай. Посмотри разные страны, попытай разные веры. А коль хошь нашу веру узнать, ищи церковь или монастырь, там тебе все растолкуют. А на меня, старого дурня, не сердись.

Царевич распрощался с Пантелеем, собрался в путь-дорогу и поехал далее.

В деревушке, где жил старик, церкви не было. В соседней деревне – тоже. А в следующей над Иваном посмеялись:

– Церкви у нас нет, парень. Зато есть кабак. Может, там найдешь, что ищешь.

Прежде царевич кабаков не видал. И из любопытства решил туда заглянуть.

Кабак располагался при выезде из деревни. Это была убогая лачуга, крытая соломой. Рядом стоял дом кабатчика – добротный, высокий, основательный.

Дверь лачуги была распахнута настежь. Из нее нестерпимо разило чем-то кислым. Добрый молодец несмело вошел, поморщившись.

В кабаке пусто. За стойкой скучал кабатчик – здоровенный мужик в красной рубахе. Его легко можно было принять за палача – личико неудобосказуемое, взгляд тухлый, борода за кушак заткнута. Он мрачно наблюдал за юношей: как тот слезает с коня, как медлит перед дверью.

– Чего тебе, малец? – хмуро спросил мужик.

Иван оробел.

– Мне поесть бы чего.

– Поесть у меня нечего. Есть будешь у мамочки дома. У меня только попить. Вот, хошь, водка пшеничная. Вот столичная. Вот посольская.

– Я водку не пью.

– Ну, извини, молочка нет.

Царевич попятился к выходу.

– Погодь! – крикнул кабатчик, выходя из-за стойки. – На дороге ярыжки, будь осторожен.

– Какие ярыжки? Это что, чудища такие? – удивился юноша.

– Ты что, малец, с луны свалился? – в свой черед удивился мужик. – Ярыжек не знаешь?

– Нет, я человек нездешний, проезжий.

– Тогда слушай сюда. – Кабатчик подманил Ивана рукой и задышал ему в ухо салом и чесноком. – Ярыжки – слуги государевы. Они должны порядок блюсти, наше добро охранять, разбойников ловить. Но, сказать по правде, малец, ярыжки хуже всяких разбойников. Мало им государева жалованья, они еще и нас, бедных христиан, обирают. Где увидят человека праздношатающегося, сразу по пустяку придерутся. Мол, отчего ворот рубахи расстегнут? Отчего сапоги дегтем не смазаны? Отчего борода не чесана? И штраф выпишут. Нечем штраф платить? Или дубинками изобьют, или в отделение доставят. И сиди в обезьяннике до утра.

– Как мне быть? – растерялся царевич.

– Встретишь ярыжку, сделай вид, что не увидел его. Коли будет приставать, ускорь шаг. А коли документы потребует, то или беги, или пригрози ему сабелькой. Они, ярыжки, трусливые.

Юноша поблагодарил и вышел из кабака. Хмурый мужик проводил его.

– С час назад ярыжки были у меня. Какого-то забулдыгу повязали, да еще с меня штраф содрали. Наверное, ты их на дороге встретишь. Будь осторожен.

Сел Иван на коня и поехал. Вскоре увидел на дороге странное зрелище – два всадника тащат на веревке мужичка. Царевич понял: это ярыжки с забулдыгой.

Испугался и хотел свернуть в кусты, переждать, но потом решил, что негоже сыну славного Додона Гвидоновича бояться каких-то ярыжек. Смело поехал юноша к всадникам и поравнялся с ними.

Ярыжки были неимоверно толсты. Красные кафтаны не застегивались на их раскормленных животах. Так же толсты были и кони государевых слуг. Забулдыга, напротив, был мужичок худой, смуглый, с досиза выбритой головой, свалянной порыжевшей бородой, в шелковой рубахе и разбитых сафьяновых сапогах.

– Палачи! Сатрапы! Душители свободы! Погиб поэт, невольник чести! – неистовствовал забулдыга.

– Заткнись, охальник! Уймись, а то хуже будет! Ужо доставим тебя в отделение, по-другому запоешь, пьяница несчастный! – огрызались ярыжки.

– Добрый молодец! – воззвал мужичок к подъехавшему Ивану. – Взгляни, как бездушные служители закона влекут в свой гнусный вертеп служителя муз. Разве можно так обходиться с поэтом, пока не требует поэта к священной жертве Аполлон?

– За что вы его? Куда? – спросил царевич у ярыжек.

– Это опасный государев преступник: безобразник, шут гороховый, стихотворец и вольнодумец, – буркнул один «палач».

– Он в общественном месте читал непристойные вирши, – добавил другой.

– Не слушай их, молодец! – кричал забулдыга. – Все врут они. Разве презренный кабак – общественное место? Разве мои волшебные стихи – непристойны? Они, свиньи, ничего в виршах не понимают.

– Он же никого не убил, не ограбил. За что вы его тащите на веревке, как паршивого пса? – удивился юноша.

– Не убил? Не ограбил? Он хуже… – засмеялся один «сатрап».

– Он хуже, он штраф не заплатил, – добавил другой.

– Чем платить? Не продается вдохновенье. Мы вольные птицы, а птицам деньги не нужны! – кричал мужичок.

– Не понимаю, что такое штраф? Пеня? Деньги? Давайте я заплачу за него, – предложил добрый Иван.

Ярыжки остановили коней. Пошептались.

– Штраф – рубль! – объявил один «душитель свободы».

– Два! – добавил другой.

Царевич полез в карман за неразменной монетой.

Глава 7

Ярыжки с трудом слезли с коней, развязали забулдыгу и отдали Ивану на поруки.

Когда государевы слуги отъехали на почтительное расстояние, мужичок заругался им вослед:

– Прошедшего житья подлейшие черты! А судьи кто? Вот то-то, все вы гордецы!

Царевич едва унял его:

– Не бранись, а скажи лучше, кто ты.

Забулдыга подбоченился.

– Ты что, молодец, не слыхал обо мне? Я великий поэт Демьян Скоробогатый, служитель муз и Аполлона. Имя мое благоговейно произносится по всему подлунному миру за то, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал. Не слыхал?

– Не слыхал. Не знаю, какой ты поэт, Демьян, а на богатого, уж не прогневайся, ты не похож, – засмеялся юноша.

– Временные затруднения, – подтянул штаны мужичок. – А ты кто такой?

– Иван. Езжу по белу свету по своей надобности. Поедешь со мной?

– Отчего не поехать? Поеду! Мне все равно с кем и все равно куда.

– Тогда залезай на круп. Да ты сам залезешь?

– Обижаешь, добрый молодец! Я в гусарах служил.

Демьян лихо вскочил на коня, и Иван тронул поводья. Поехали.

Поэт без устали болтал, расспрашивал царевича о его делах, рассказывал о своей блуждающей судьбе и читал вирши. Царевич охотно поддерживал разговор, хотя и неудобно было это, сидя спиной к собеседнику.

«Занятный человек, – подумал юноша. – Хорошо бы и дальше с ним ехать. Вдвоем все-таки веселее».

Нагнали ярыжек. Их раскормленные кони еле-еле передвигали ноги. Миновали их быстро и молча.

Вечером приехали к большому селу с церковью. Кирпичный храм возвышался над избами, блестя золотыми маковками. Над обшарпанной колокольней кружили вороны. Но Иван не знал, что это церковь. Для него это был большой загадочный дом с башней.

– Чей это дворец? – спросил царевич.

– Это церковь, Божий храм, сюда старухи приходят по утрам, – сострил Демьян.

– Мне туда непременно надо.

– Сегодня уже поздно. Завтра будет праздник, завтра и сходишь. А пока давай попросимся к кому-нибудь на ночлег.

Постучались в одну избу, в другую, в третью. Но везде путникам отвечали одно и то же:

– У нас занято! Завтра ярмарка, народу понаехало! Ступайте к соседям!

Наконец один хозяин пустил ночевать на сеновал. Уже в темноте поужинали хлебом насущным и завалились спать.

Проснулся юноша от странных звуков – будто самый воздух гудел и звенел. Иван растолкал поэта.

– Слышь, что это?

– Зачем разбудил? Это колокола звонят. Народ в церковь созывают. Не мешай спать.

И поэт с головой зарылся в сено.

Царевич решил сходить в храм. Спустился с сеновала, отряхнулся, лихо заломил шапку и пошел на звон.

Церковь стояла посреди села. На площади вокруг нее уже собиралась ярмарка. Продавцы спешили к своим лавкам, будущие покупатели – в храм. Мужики в праздничных армяках и бабы в нарядных сарафанах входили в церковь и выходили из нее. Сотни голосов гудели на площади, а над ней весело трезвонили колокола.

Юноша с любопытством вошел в храм. В нем было душно, сумрачно и приторно пахло ладаном. Народу набилось так много, что нельзя пройти вперед. Иван не мог ничего разглядеть или расслышать. Только невнятное глухое пение доносилось до него.

Не успел царевич переступить порог церкви, как на него набросилась старуха в черном платке:

– Ах ты басурманин! Ах ты гицель проклятый! Сними шапку! Куда в шапке поперся!

Юноша оробел и живо сдернул шапку. Старушка не унималась:

– Куда пошел? Сейчас ходить нельзя. Вот кончат петь, так ходи, куда хошь. Что варежку разинул? Что бельма вытаращил?

Любопытство сменилось раздражением. Иван покраснел и немедленно вышел.

«Вот тебе и церковь! Вот тебе и Божий храм! – думал царевич, поспешно шагая назад. – Неужто эти злые люди имеют самую правильную веру? Неужто мне придется учиться у них? Да ноги моей больше не будет в церкви».

Демьян выслушал досадливый рассказ юноши и улыбнулся:

– Да, не повезло тебе, Иванушка. Ты пришел в дом Божий за верой и истиной, а наткнулся на старуху-свечницу. Черт ли сладит с бабой гневной? Не обижайся. Такие старухи нарочно стоят при церковных дверях, чтобы проверять веру входящих. У кого вера крепка, те проходят. А маловерные поворачивают назад.

Пошли на ярмарку. Долго бродили. Зашли в конный ряд. Царевич спросил:

– Демьян, будешь со мной по белу свету ездить, веру искать?

– Дома у меня нет, семьи тоже, – вздохнул поэт. – Пока на месте ничто не держит, и не наскучил мир этот мне, почему бы не поездить? Изволь, готов делить с тобой все тяготы кочевой жизни.

Обрадованный юноша тотчас вынул неразменный рубль и купил Демьяну доброго коня, а к нему седло и сбрую.

Не стали мешкать и отправились в дальний путь. Выехали за околицу, на пыльную столбовую дорогу. Вокруг простирались поля и луга, на горизонте синел далекий лес. Поэт расчувствовался:

– Край родной долготерпенья, край ты русского народа!

Иван хмурился. Он все переживал утреннюю встречу со свечницей.

Долго ли ехали, коротко ли, увидели на невысоком холме белую крепостную стену с башнями, а за ней верхушки деревьев, крыши домов, маковки церквей и стройную колокольню.

– Демьян, не город ли?

– Нет, – привстал в седле поэт. – Это женский Марусьев Кривоколенный монастырь.

– Монастырь? Что это? Дед Пантелей что-то говорил про монастырь.

– Темный ты парень, Иван. Ох, темный! Монастырь – это такое место, где живут отцы-пустынники и жены непорочны. Они удаляются от всех соблазнов сего суетного мира, отгораживаются от него высокой стеной и живут в посте и молитве.

– Это как – в посте?

– А так. Постятся – мяса не едят, молока не пьют, живут на одном хлебе и воде. Понятно, темнота?

Царевич промолчал. Ему было неловко. За время путешествия он узнал много новых слов, а что они означают, даже не догадывался. Вот, например, «поэт» – это кто? А «стихи» и «вирши» – это что? Но спрашивать юноша стыдился, не хотел казаться невежей.

Решили заехать в обитель. Может, удастся остановиться на ночлег.

У монастырских ворот, как у обычной избы, стояла скамья. На ней, как кумушки на деревенской улице, сидели три пожилые женщины в черных платьях и черных же платках, с четками. Та, что посередине, выделялась дородностью и важностью. В правой руке сжимала изукрашенный посох.

Женщины о чем-то оживленно судачили. Но, увидев приближающихся всадников, замолчали, выпрямились и застыли, придав лицам значительные выражения.

Иван спешился, снял шапку и учтиво поклонился.

– Здравствуйте, почтенные старицы! Дозвольте странникам в вашем монастыре переночевать.

– И вы здравствуйте, добры молодцы, – скрипучим голосом ответила женщина с посохом. Смерила царевича и поэта оценивающим взглядом. – Гостеприимство – дело святое. Отчего не пустить? Только монастырь у нас девичий. Побожитесь, что вы не разбойники, не злоумышленники, не озорники и не учините у нас никакого безобразия.

Поэт выразительно взмахнул руками.

– Ты что! Мы люди странные и смиренные, зла никакого не учиним. Глянь на меня! Разве не видно, что я и мухи не обижу? В переулках каждая собака знает мою легкую походку.

Старица встала и рассмеялась.

– По тебе не скажешь, бритоголовый. Вот юноша – чистый голубь. Ну а я – мать Демагогия, игуменья сей святой обители. Это мои помощницы – казначейша мать Деморализация и келарша мать Деменция. А вас как зовут?

Глава 8

Иван и Демьян сидели в кельях матери Демагогии. Даже не в кельях, а в палатах. Да что там в палатах, во дворце! Деревянный терем царя Додона не мог сравниться с каменными хоромами настоятельницы Марусьева монастыря. Беленые стены, вощеные полы, изразцовые печи, цветные слюдяные окошки, на окошках герань – лепота! Пахло мылом и сушеной полынью. И повсюду такая несносная чистота, какая возможна только в доме старой девы.

Ярко горели сальные свечи в серебряных шандалах. Мать Деменция, шурша платьем, таскала из келарни яства. На столе стояли уже грибки, пирожки, блины, лепешки со всякими припеками. И невесть чего не было. Явились на сахарной скатерти бутылки с настойками и наливками, серебряные стопочки и фарфоровые тарелки.

Демагогия и Деморализация умильно глядели на гостей. Они приняли царевича и поэта за богатых богомольцев, разъезжающих по святым местам, и теперь хотели похвастаться чудесами своей обители.

– Вы, странники Божьи, поди, весь свет объездили, все дива повидали, – ворковала мать-казначейша. – А такого дива дивного, чуда чудного, как у нас, нигде не видывали.

Демьян потер руки и подвинулся к столу.

– А что за чудо у вас, матушки?

Демагогия и Деморализация ахнули. Деменция от удивления чуть не выронила блюдечко с вареньем.

– Неужто, голубчики, вы не слыхали о юродивой старице Хавронье?

Царевич и поэт недоуменно переглянулись.

Игуменья покачала головой.

– Ах, отцы мои, вы объехали весь свет, а проехали мимо главного чуда Божьего – блаженной Хавроньи! Сия чудотворная старица, любимая ученица преподобного батюшки Морония из Малаховой пустыни, наделена даром пророчества и ясновидения, заговаривает зубы и почечуй, нашептывает на водичку и на маслице.

– Исцеляет от бесплодия! – добавила казначейша.

– Снимает венец безбрачия! – вставила келарша.

Демьян свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное масло, отправил в рот.

– Мне почечуй, бесплодие и безбрачие ни к чему. Если я заболею, к врачам обращаться не стану. А ты, Иван? – промычал он набитым ртом.

– Вы, матушки, лучше о вере расскажите, какая вера самая истинная, самая правильная, – заговорил о своем юноша.

– Мы женщины темные, – вздохнула настоятельница. – Мы о вере ничего не знаем, а как нам старшие говорят, так и веруем. Наше дело монашеское, постническое – грибки солить, капустку квасить, яблочки мочить. А о вере нас не спрашивай. Завтра утром сходи, голубь, к блаженной Хавронье. Она тебе все растолкует. Она все знает, все ведает. А пока лучше вишневой наливочки выпей.

От выпивки Иван решительно отказался, чем немало огорчил Демагогию. Поэт же пил за двоих. И монахини под руки вывели его из-за стола.

Когда путников разводили по кельям, игуменья подмигнула царевичу и неожиданно игриво сказала:

– Желаю покойной ночи. Да не нужно ли еще чего? Может, прислать к тебе, голубь, сестрицу Фленушку? Не девка, огонь! И недорого возьму.

– Зачем она мне? – покраснел юноша.

– Как «зачем»? Пятки почешет, постель погреет.

Иван поспешил запереться в келье и лечь в кровать. Ворочаясь на пышных перинах под ситцевым одеялом, он думал: «И это верующие люди? Что за вера у них? Да в нашем безверном царстве нет таких бесстыжих баб, как в этом правоверном монастыре. Разве это святая обитель? Это просто гиблое место. Скорее бы утро! Скорее бы увидеть блаженную Хавронью!»

Встали рано, по монастырскому колоколу. После завтрака Демагогия повела гостей к чудотворной старице. Царевич старался не глядеть на настоятельницу, а та была невозмутима, строга и важна.

Хавронья жила в отдельном домике, маленьком и уютном. Возле него на лавках, на земле сидели многочисленные богомольцы, все больше немолодые крестьянки. Они терпеливо дожидались приема старицы, чтобы поведать ей свои беды и печали, а заодно и опустить в кружку для пожертвований жалкие истертые медяки.

Игуменья провела гостей прямо в избушку. Там на неубранной кровати сидела тщедушная старушонка, растрепанная и простоволосая. В углу смиренно стояли две послушницы-хожалки, собиравшие деньги с посетителей.

– Вот, матушка, это наши гости, странники Божьи. Прореки им что-нибудь! – низко поклонилась Демагогия.

Старица замахала руками и засмеялась беззубым ртом:

– Рада, батюшка родной! Рада, гость дорогой!

– Это добрый знак, – прошипела настоятельница. – Подходите по одному, ничего не говорите. Матушка сама все скажет.

Первым подошел Иван. Хавронья замахала руками:

– Бог, Бог с нами, Сам Бог над богами!

Хожалки сделали юноше знак отойти.

Подошел Демьян. Хавронья засмеялась:

– Уж ты, сын ли мой, сынок, ты мой ясный соколок!

Поэт отошел. Игуменья стала толкать гостей к выходу, мол, теперь выходите скорее. Вослед старушонка закричала:

– Эка милость благодать – стала духом овладать!

На улице Демагогия заплакала от избытка чувств. Утирая слезы концами черного платка, она шептала:

– Благодать-то какая! Благодать!

Царевич и поэт ничего не поняли в прорицаниях Хавроньи и растерянно молчали.

– Видите, отцы мои, как утешила вас блаженная старица? Всю волю Божью объявила, ничего не утаила, – всхлипывала настоятельница.

– Да что она объявила? Непонятно же ничего! – пожал плечами Иван.

– Это, голубь, тебе по малолетству и маловерию ничего не понятно. Матушка прорекла, что ты женишься, будет у тебя много детей и будешь ты над ними, как Бог над богами.

– А про веру она сказала что-нибудь?

– Нет, голубь, про веру ничего не сказала. Знать, не было на то воли Божьей.

– У кого же мне про веру узнать?

– Ты, голубь, езжай в Старгород к нашему епископу Аналогию. До чего духовитый владыченька! Он еще не стар, но не по годам мудр. Любимый ученик святейшего Никеля. Он-то все о вере и расскажет.

– А что Хавронья наговорила мне? Что сбудется в жизни со мною? – полюбопытствовал Демьян.

– Ты, добрый человек, скоро увидишь свою любезную матушку. И она обнимет тебя, блудного сынка – ясного соколка.

Поэт хотел сказать что-то грубое, однако сдержался. Но на ухо царевичу зашептал:

– Скорее уезжаем отсюда. Нам тут делать нечего.

Юноша и сам не хотел задерживаться в святой обители. И путники пошли седлать коней.

Демагогия, удивленная неожиданным отъездом странников Божьих, проводила их до ворот и предупредила, чтобы дальше ехали осторожно – на столбовой дороге шалит злой разбойник Кудеяр.

Когда отъехали от монастыря, Демьян заругался.

– Вруньи! Обманщицы! Лгуньи! Какая матушка меня обнимет? Моя матушка умерла, когда я был еще малым дитятей. Бедная матушка! Случайная жертва судьбы, ты глухо, незримо страдала. Черницы-ворухи! Их Хавронья – выжившая из ума старуха. Она несет околесицу, а монашки дурят людей и наживаются на их простоте. И тебе, Иван, она все наврала.

– Ну, может, и не наврала, но ничего замечательного я не услыхал. И без Хавроньи знаю, что женюсь и будут у меня дети. Никакого пророчества и ясновидения в этом нет.

Так разговаривая, царевич и поэт доехали до леса, прежде синевшего на горизонте.

– Самое разбойное место! – сказал Демьян. – Тут, наверное, и шалит Кудеяр.

– Какой дурак будет днем грабить? – усомнился Иван.

– И ты не боишься злого разбойника?

– Нисколечко.

– Тогда езжай вперед, а я за тобой. И если ты погибнешь, я воспою твою смерть в звучных стихах.

Глава 9

Напутствуемый словами поэта: «Дохнула буря, цвет прекрасный увял на утренней заре», царевич въехал в лес. Это был обыкновенный летний лес, светлый, чистый, просторный, не похожий на хмурую Муромскую чащу. Дятел стучит, какая-то птаха поет, ветер шумит верхушками деревьев.

Юноша заехал в самую середину леса. И тут из кустов малины на дорогу выскочил тщедушный мужичок, рыжий, конопатый, лохматый, с огромными усами, торчащими в стороны, как у кота. На мужичке был латаный-перелатаный кафтан. В дрожащей левой руке рыжий держал пистолю.

– Жизнь или кошелек? Слазь с лошади! – крикнул он. Точнее, не крикнул, а сказал громко, но неуверенно.

В сказочном царстве огнестрельное оружие было в диковинку. Пушки и пищали все наперечет. А пистолей Иван сроду не видал. Поэтому нисколько не испугался и спокойно слез с коня.

– Жизнь или кошелек? – совсем уж неуверенно спросил мужичок.

– Значит, ты и есть злой разбойник Кудеяр? – царевич скрестил на груди руки и пошел на рыжего. Тот был мал ростом и приходился доброму молодцу по грудь.

– Я страшный атаман Кудеяр! Я кровожадный! Я беспощадный! – залепетал, отступая, мужичок.

– Что же ты, атаман, озоруешь? Зачем безобразничаешь? Не шали! – и с этими словами юноша выхватил пистолю из трясущейся руки Кудеяра.

– А-а-а! Грабят! – завопил рыжий и бросился в кусты.

Иван сел на коня и, вертя в руках трофей, поехал назад искать поэта.

Демьян был недалеко. Увидев царевича живым и здоровым, он воскликнул:

– Слава дней твоих нетленна! В песнях будет цвесть она!

Трофей восхитил поэта.

– Дай-ка сюда. Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства. Только она не заряжена.

Трофей Демьян оставил себе. На него нахлынули воспоминания о службе в гусарах.

– У нас в полку я считался одним из лучших стрелков. Однажды случилось мне целый месяц…

Плаксивый голос прервал рассказ поэта:

– Что, злыдни, радуетесь? Ограбили бедного человека и радуетесь?

Из кустов вышел Кудеяр и, едва поспевая, пошел рядом со всадниками.

– Какой же ты бедный человек? – усмехнулся Иван. – Ты же злой, кровожадный, беспощадный. Да еще и трусливый – бросил оружие и бежал с поля боя.

– Я бедный! Я несчастный! Я убогий! – заплакал атаман. – Меня пожалеть надо! Мне есть нечего. Никто меня не боится. Купцы мимо проезжают, даже не оборачиваются. Крестьяне бьют. Ярыжки надо мной потешаются. Есть же настоящие удальцы – Стенька Разиня, Емелька Галкин, Соловей Разбойник. А я? Я горький неудачник.

– Как же ты, не веря в себя, со своей грозной ватагой управляешься?

– Нет у меня никакой ватаги. Давно меня бросили мои голубчики-душегубчики, разбрелись по белу свету.

– Что же, ты один шалишь на дороге?

– Один. – Рыжие усы Кудеяра скорбно обвисли.

Юноше стало жалко атамана.

– Поехали, дяденька, с нами. Я – Иван. Он – великий поэт Демьян Скоробогатый. Мы, конечно, не разбойники, но и с нами не соскучишься. Что тебе понапрасну в лесу прозябать? Поехали!

Казалось, Кудеяр давно ждал этих слов. Он веселее засеменил рядом со стременем царевича, смотрел на него мокрыми сияющими глазами и счастливо повторял:

– Поеду, ей-богу, поеду! Да что я, не человек, что ли? Чем я других хуже? Поеду, братцы, с вами, поеду!

– За чем дело стало? Садись на своего борзого коня, и поскакали.

Атаман замялся.

– Мой конь в чаще, у моего скромного жилища. Надо сходить за ним.

Иван никогда не видел, как живут злые разбойники, и сказал Кудеяру, что хочет поглядеть на его дом. Демьян забеспокоился.

– Этот рыжий неудачник заманит нас в свой вертеп, ограбит и прибьет. Ты на его хитрую рожу посмотри. Он же обманывает нас, завлекает. Бац – и все! Вечно памятен нам будь ты, мой брат.

Но царевич не слушал поэта. Он воображал жилище страшного атамана – огромная пещера, по стенам развешано оружие, пол в ярких коврах, сундуки с золотом, серебром и драгоценными камнями, столы с заморскими яствами и винами. Как на такое чудо не поглядеть?

Свернули в чащу. Кудеяр быстро шел впереди. Демьян ехал сзади и недовольно бормотал. Вскоре выехали на поляну – ухоженный огород, покосившийся сарай и ветхая изба, почерневшая от дождей и снегов.

Из лачуги вышла женщина весьма высокая, страшно худая, босая, в истасканном донельзя сарафане. За ней высыпал целый рой ребятишек мал мала меньше. Все рыжие и конопатые, все оборванные и обтрепанные.

– Это моя Феодулия Ивановна! – сказал атаман и покраснел.

– Опять собутыльников притащил, гицель проклятый? – заругалась женщина. – О детях подумал бы, злыдень! Дети голодные сидят! Дома ни крошки!

Иван засмеялся:

– Вот так вертеп! Вот так ватага! Вот так атаман!

Он спешился, достал из дорожной сумы хлеб насущный и подал Феодулии.

– Тетенька, возьми и не ругайся. Мы не пьяницы и не гулены. Мы люди приличные.

Вошли в избу – бедно, грязно, тесно. Ни ковров, ни сундуков, ни столов.

Женщина села на лавку и стала резать каравай, по-деревенски прижав его к груди. Ребятишки окружили мать и, разинув рты ровно галчата, глазели то на хлеб, то на незнакомцев.

– Я же говорил вам. Я бедный, меня пожалеть надо, – хныкал Кудеяр.

– Не знаю, как и благодарить вас, люди добрые. Мы уже второй день без хлеба сидим. А этот дармоед ничего достать не может. Лучше бы домой не приходил, чем с пустыми руками. Никакого проку нет от него, ядовитого змея!

– Не брани его, тетенька, – примирительно сказал царевич. – Мы из твоего мужа настоящего удальца-храбреца сделаем. Он с нами поедет. Мы счастья попытаем, и он с нами.

Женщина от неожиданности даже нож выронила.

– Ахти, кормилец! Куда же ты моего дурака увозишь? Как мы без него жить будем? Так он нет-нет, да и принесет денежку. А без него мы и вовсе с голоду помрем.

– Не помрете. Есть у меня одна мыслишка. Подай-ка, тетенька, чугунок.

Женщина принесла большой закопченный горшок. Иван достал из кармана неразменный рубль. Раз достал, другой, третий… Кудеяр и Феодулия, открыв рты, глядели, как посудина наполняется серебряными монетами.

– Рука устала, и со счету сбился, – остановился царевич. – Тут с лишком сто рублей. Этого тебе за глаза хватит на несколько лет. Но, я думаю, мы скорее вернемся.

Женщина заплакала. То ли от нежданной радости, то ли от возможной разлуки с мужем. А атаман расхрабрился. Усы затопорщились. Глаза заблестели.

– Слышь, женка, первым делом купи хороший дом в деревне. Спросишь у кума, он поможет. И чтобы огород был большой. Батраков найми, сама не работай. Корову купи, чтобы детям молочко было. Кур заведи, гусей, уток. А я поеду славу и богатство добывать. Вернусь к тебе не с одним чугунком серебра, а с бочками золота.

– Молчи уж, изверг! – зарыдала Феодулия.

Иван и Демьян даже не успели рассмотреть избу и детей Кудеяра, так быстро он собрался. Видимо, домашняя жизнь надоела ему. В дорожный мешок атаман положил какие-то тряпки и еще одну пистолю, а трофейную милостиво разрешил поэту оставить у себя. Только по бедности пороха и пуль у него не было.

Когда вышли из лачуги, Демьян поддел новообретенного товарища:

– И где же твой богатырский конь?

Кудеяр залихватски свистнул. Из леса выбежала тощая длинноногая кляча. Феодулия заревела в голос. Дети захныкали и запищали. Атаман полез на лошадь.

– Не плачь, женка! Жди меня со славой и богатством.

Глава 10

Через несколько дней приехали в Старгород. Всю дорогу Демьян и Кудеяр считали, надолго ли хватит Феодулии денег. Хорошая изба – пятьдесят рублей. Корова – рубль-полтора. Курица – одна-две копейки. По всему выходило, разбойничья семья заживет припеваючи, не ведая горя.

Это грело душу атаману. Он снова и снова просил поэта помочь сосчитать, сколько будет стоить дом, сколько – пяток овец, сколько – десяток уток. Ивану эти разговоры были скучны. И он обрадовался, когда дорога наконец привела путешественников к стенам Старгорода.

Сей древний и славный город был окружен деревянной стеной и вообще весь был построен из дерева. Даже улицы мощены не булыжником, а бревнами. Каменных строений мало, да и то все церкви.

Остановились на постоялом дворе. Увидев серебряную монету, хозяин двора просиял.

– Пожалуйте-с, гости дорогие! Проходите в лучшую горницу! Только сегодня полы мыли! И клопиков недавно морили-с!

Демьян и Кудеяр скинули сапоги и потребовали горячий обед и штоф водки. А царевич засобирался идти к епископу Аналогию.

– Не советую-с, молодой человек, ходить к нему-с, – покачал головой хозяин.

– Отчего?

– Говорят-с, он сильно подвержен блуду-с.

– Ну и что? Пусть блудит, я не красная девка.

– Это-с простые смертные с красными девками блудят, а наш епископ особа духовитая, он с добрыми молодцами блудит-с, – усмехнулся хозяин.

– Да как же это… – начал было юноша, но хозяин прервал его и зашептал что-то на ухо.

Иван покраснел и отшатнулся.

– До чего люди дожили! Мы в нашей сказочной стране о таком и не слыхивали.

– Да-с, мир во зле лежит. Поэтому не советую ходить к владыке Аналогию-с, – сказал хозяин и сделал скорбное лицо.

Но царевич все-таки решил сходить к епископу. Выйдя с постоялого двора, он шел по главной улице и думал: «Коли Бог так хорош, как говорил Пантелей, то и вера в Него должна делать людей лучше. А я, сколько ни видел верующих людей, никого не могу назвать хорошим».

Так размышляя, юноша дошел до епископского двора. Он был расположен на окраине города и походил на богатую усадьбу – частокол с воротами и калиткой, за частоколом терем и всевозможные службы, домовая церковь, большой сад и пруды.

Иван долго стучал в калитку. Открыл заспанный паренек в черной рясе и монашеской скуфье.

– Чего надо?

– Желаю видеть епископа Аналогия.

– Владыка отдыхает после обеда.

– Скажи, от матушки Демагогии.

Паренек впустил царевича и побежал докладывать епископу. А юноша стал удивленно рассматривать двор. Да, царю бы жить в таких хоромах! Сколько сараев и амбаров! Конюшня, псарня, кузница.

Путаясь в полах рясы, паренек прибежал назад.

– Владыка просит пройти в сад.

В прекрасном саду, под яблоней, в покойных креслах сидел перед столом духовитый владыченька Аналогий, великий богослов и сладкоголосый проповедник. Он ублажал себя чаем – диковинным и дорогим заморским напитком. Стол уставлен блюдцами с медом, вареньем, черносливом и изюмом.

Епископ был еще не стар, но тучен не по годам. Темно-русые длинные волосы расчесаны на пробор. Борода подстрижена. Взгляд масляный, умильный, сахарный. И лицо масляное, розовое, лоснящееся на солнце, как владычная ряса белого шелка.

Иван поклонился. Аналогий протянул руку. Царевич растерялся.

– Целуй ручку! – подсказал епископ и захихикал.

Смущенный юноша поцеловал нежное запястье.

– Откуда ты такой прилетел, дикий голубь? Как тебя зовут? – ласково заворковал Аналогий.

– Зовут меня Иваном. Езжу я по белу свету и ищу веру. Матушка Демагогия говорила, что твоя пресветлая премудрость все о вере знает и может помочь мне советом.

– Верно матушка сказала, верно! Готов ответить на все твои вопросы. Да ты садись, Ванюша, чайком угощайся.

Тотчас мальчик-прислужник принес царевичу стул и фарфоровую чашку. Юноша сел и попробовал незнакомый темный напиток. Чай показался горьким.

– Ты, голубь, закусывай черносливом или изюмом, а хошь, медом или вареньем. Мед из Марусьева монастыря. Тебе Демагогия показывала свою пасеку? Нет? А зверинец? Нет? Очень жаль. Знатный у нее зверинец. Верблюд есть, крокодил, чудо-птицы попугай и павлин. Даже слон был. Да прошлой зимой простудился и сдох. Демагогия, слышь, лечила его перцовой настойкой. Но тварь Божья сего лечения не снесла и околела.

И Аналогий засмеялся, как козел заблеял. Потом спохватился:

– Ну, рассказывай, миляга, о своей нужде.

Не вдаваясь в подробности, Иван поведал о поисках веры, о деде Пантелее и старице Хавронье. Епископ ласково глядел на него. И чем дольше он глядел, тем слаще и умильнее становился его взгляд.

– Значит, Ванюша, тебе сказали, что вера – это доверие? Весьма поверхностное суждение, достойное невеж. Вера – это послушание, покорность и смирение. Мы должны быть послушны Богу, как послушны родителям или начальникам. И Бог, видя нашу покорность, воздаст нам сторицей. Будь покорен Божьей воле. Вот и все! Погляди на меня. Я всю жизнь был смирен, и Бог наградил меня за это, – епископ широко обвел рукой сад.

– Как же я узнаю Божью волю?

– Бог никогда Сам не возвещает Свою волю нам, недостойным, но использует для этого особенных людей. Они старше, умнее и опытнее нас. Слушай старших и опытных, голубь, и узнаешь Божью волю. Что тебе сказала блаженная Хавронья?

– Бог, Бог с нами, Сам Бог над богами.

– И как протолковала эти слова матушка Демагогия?

– Сказала, что женюсь, будут у меня дети. И я буду над ними как Бог над богами.

Аналогий снова засмеялся.

– Ох, бабы, бабы! Существа несовершенные, скудоумные, никчемные. Одно у них на уме – свадьбы да дети. Демагогия сие пророчество изъяснила неверно, по-женски.

– А как верно изъяснить?

– А так… Ты примешь монашество и станешь настоятелем монастыря. А братья и послушники будут вокруг тебя как херувимы и серафимы вокруг Господа.

– Кто вокруг Господа?

– Херувимы и серафимы, но речь сейчас не о них. Погляди на меня, Ванюша! Я всю жизнь был послушен и покорен. Во всем полагался на святейшего Никеля, и Бог через него возвещал мне Свою волю. Так я стал патриаршим архидиаконом, потом настоятелем Тишинского монастыря, наконец, епископом в Старгороде. А все почему? Потому что отсекал свою волю и доверялся воле старших. Доверься мне, голубь!

Взгляд епископа стал нестерпимо сахарен и сладок. У царевича аж зубы заболели.

– Хороший ты паренек, Иванушка! Доверься мне. Я тебя не обижу. Будешь у меня послушником. В монашество постригу. Я уже и новое имя тебе придумал – Имморалий. Звучит? Брат Имморалий! Иподиаконом сделаю, архидиаконом. Сделаю настоятелем какой-нибудь обители. Желаешь стать архимандритом Елоховского монастыря? Там сейчас архимандрит Трефологий, так я его, старого осла, на покой отправлю. Все для тебя сделаю. Сейчас чайку попьем. Потом я покажу тебе свое скромное жилище. Сходим в церковку, отстоим вечерню. После в баньке попаримся и поужинаем. После…

– Некогда мне с тобой чаи распивать. – Юноша встал. – Меня товарищи ждут.

– Да плюнь ты на них. Товарищи никогда не предложат того, что я предлагаю. Оставайся у меня.

– Я к тебе пришел о вере поговорить. А ты про баню. Прощай!

Лицо Аналогия стало грустным. Даже слезы на глаза навернулись.

– Ты потом всю жизнь будешь укорять себя, что не остался у меня.

– Не буду. Прощай!

Глава 11

Иван хотел немедленно уезжать из Старгорода. Но его товарищи, осоловевшие от обеда и водки, попросили отложить отъезд на завтра.

На следующее утро царевич рано поднял Демьяна и Кудеяра. Наскоро позавтракали, собрались и выехали на улицу. По деревянной мостовой стучали колеса многих телег – был базарный день, и окрестные крестьяне спешили занять места на торговой площади.

Атаман вспомнил, что надо купить пороха и пуль для пистоли. Поехали на базар. В тихом переулке юноша увидел маленькую деревянную церковь. На покосившейся звоннице глухо, как коровье ботало, брякал треснувший колокол, созывая прихожан.

– Езжайте на торжище без меня, – сказал Иван. – Я в храм загляну.

– Ты же говорил, что ноги твоей не будет в церкви, – удивился поэт. – Впрочем, я зайду с тобой. Мой отец был церковным сторожем. Уж я так сделаю, что на сей раз никто тебя не обидит. Едем! Поп уж в церкви ждет с диаконом, дьячками.

Кудеяр поехал на базар, а Иван и Демьян свернули к храму.

Поэт напрасно волновался. В сумрачной церквушке никого не было. Пахло ладаном и медом. Служил старый сиплый попик. Ему дребезжащими голосами подпевали три старухи. Что пели, что читали – царевич не разбирал.

Путешественники встали напротив большой потемневшей доски. На ней было изображено, как юноша на белом коне убивает копьем страшного хвостатого змия. Тускло поблескивают золотые доспехи. Развевается красный плащ. Змий сворачивается в кольца и разевает зубастую пасть.

Изображение понравилось царевичу. Он хотел спросить о нем спутника, но Демьян знаком велел молчать. Только иногда шептал на ухо: «Поклонись», «Теперь стой прямо», «Голову склони».

Так простояли они довольно долго. Иван исподтишка рассматривал убранство храма. Все для него было необычно: священник в поношенных ризах, женщины в темных платках, свечи и лампады и, конечно же, доски с удивительными изображениями. Какие-то седобородые мужчины, какие-то большеглазые женщины. А вот еще одна большая доска. Юноша на белом коне поражает копьем маленького человечка в царском венце.

Но слушать невнятное чтение и разноголосое пение было скучно, и царевич, дернув за рукав Демьяна, вышел из церкви. На улице возле коновязи уже скучал Кудеяр.

Молча выехали из городских ворот и поехали по столбовой дороге. Наконец юноша спросил:

– Что это за необыкновенные расписные доски? В нашем царстве таких нет.

Демьян поскреб бритый затылок.

– Это иконы – святые образа.

– На них изображен Бог?

– Нет, не Бог, но Его святые угодники.

– Юноша, убивающий змия, – Бог?

– Нет, это святой Егорий.

– А юноша, убивающий царя?

– И это не Бог. Это святой Димитрий.

Иван разочарованно вздохнул. Он уже представил Бога могучим богатырем в золотых доспехах и красном плаще. На брови медный шлем надвинув, Он разъезжает на белом коне, разит копьем крылатых змиев и грозных царей.

– Ежели на иконах изображен не Бог, почему люди кланяются им?

– Много вопросов задаешь, Иван. Я не поп и не богослов, я сын обыкновенного церковного сторожа. Прости, не знаю, что ответить. Я поэт. Я иное постиг учение прободающих вечность звезд.

Между тем взору всадников открылась удивительная картина – пустая столбовая дорога уходила вдаль меж лугов, а все путники, пешие и конные, сворачивали с нее в овраг, на какую-то узкую дорожку. Им навстречу поднимались телеги крестьян, ехавших на базар. Разъехаться на дорожке было трудно. И вот опрокинулся воз горшечника. Битый товар хрустит под колесами и копытами, а хозяин рвет на себе волосы в отчаянии.

Царевич окликнул первого попавшегося мужика на телеге:

– Дядя, куда ведет столбовая дорога?

– Вестимо, в стольный город Кучков.

– Почему никто не едет по прямой дороге?

Мужик засмеялся, обнажив редкие желтые зубы:

– Ты, парень, нездешний, что ли? Прямоезжая дорожка заколодела, замуравела. По той дорожке пехотой никто не прохаживает, на коне никто не проезживает. Там у грязи черной, у березы покляпой, у речки Смородины сидит на сыром дубу Соловей Разбойник Одихмантьев сын. Он свищет по-соловьиному, кричит по-звериному и грабит путников. Давно люди по той дорожке не ездят, а ездят по окольной. До Кучкова по прямоезжей дорожке пятьсот верст, а по окольной – цела тысяча.

Иван обрадовался и, сияя, обернулся к спутникам.

– Ну вот, начинаются настоящие богатырские подвиги. А то я, добрый молодец, еду-еду, а ни одного подвига еще не совершил. О чем дома буду рассказывать?

– Стой, не спеши, – испугался поэт. – Зачем тебе подвиги? Давай спокойно поедем по окольной дороге. Тебе жить надоело? Я с тобой не поеду, так и знай! Не славят музы голос бед.

Кудеяр же заряжал пистолю и ворчал:

– Врет мужик, по прямой дороге не пятьсот верст, а пятьдесят. А по окольной – не тысяча, а всего лишь сто. Я еду с тобой, Иван! И Демьян едет. Слышь, краснобай, нехорошо мальца одного отпускать.

Царевич решительно направил коня вперед. Рядом важно восседал на кляче атаман. Сзади, отпустив поводья, медленно ехал поэт и проклинал судьбу:

– На большой мне, знать, дороге умереть Господь судил!

Иван расспрашивал Кудеяра:

– Кто это – Соловей Разбойник?

– О, это самый страшный злодей на Куличках. Он не разбойник, он ярыжка. Но в тысячу раз хуже любого грабителя. Сидит Соловей на дубу, как увидит путника, засвистит по-соловьиному, закричит по-звериному и ограбит.

– И ни один могучий богатырь не сразился с этим злодеем?

– Так у него меч-кладенец. Супротив него не поможет ни шлем, ни щит, ни доспех. Поэтому все богатыри для Соловья как слепые котята.

– Что за меч?

– Меч непростой, волшебный. Многие о нем говорят, да немногие его видели. Вынуть его из ножен может только настоящий храбрец. Трусам кладенец не дается. В древности им владел непобедимый богатырь Святогор. Потом другие славные витязи. Наконец он попал в государеву сокровищницу. А царь Алмаз пожаловал меч Соловью за верную службу.

Неожиданно подул холодный ветер. Он пригнул к земле луговые травы, поднял пыль. Тучи заволокли небо. Зарябили волны на непролазной луже посреди дороги. На обочине затрепетала листочками гнутая кривая береза. Закачал ветвями огромный дуб.

– Глянь, Иван! – перекрикивал ветер атаман. – Вот черная грязь, вот покляпая береза, а вот и сырой дуб.

На нижней ветке дуба сидел толстенный мужик в красном кафтане ярыжки. Никакого оружия у него не было, только на шее болтался свисток. Издалека увидев всадников, он пронзительно засвистел и страшно закричал:

– Предъявите документы! Платите штраф! Пройдемте в отделение!

Царевич выхватил саблю. Кудеяр нацелил пистолю. А Демьян так сильно отстал, что и видно не было.

Сердце Ивана бешено колотилось. Размахивая клинком, он гнал коня прямо на дуб. Соловей Разбойник истошно свистел и кричал. На всем скаку царевич подлетел к ярыжке, но не рубанул саблей, а только схватил злодея за ногу и сдернул с ветки.

Грузно пал на землю Одихмантьев сын. Свист и крики прекратились. Блеснул клинок. Жалобный вопль огласил пустынные луга:

– Не убивай меня, добрый молодец!

Юноша спрыгнул с коня, убирал саблю в ножны и презрительно усмехался.

– О такого борова, как ты, жалко оружие марать.

А Соловей стоял перед Иваном на коленях, сжимал пухлые руки и повторял только одно:

– Не убивай! Не убивай!

Глава 12

Ярыжка рыдал. Толстые щеки дрожали. Черная борода тряслась. В глазах застыл неподдельный ужас.

– Не убивай меня, славный богатырь! Пощади! Откуплюсь, чем только пожелаешь! Мне детей кормить надо! У меня три дочки на выданье!

И Соловей стал хватать царевича за ноги, пытаясь расцеловать сапоги.

– Скольких же ты ограбил, злодей? А теперь сам пощады просишь! – юноша брезгливо отдергивал ноги.

– Бери у него меч-кладенец, – подсказал Кудеяр.

– Пожалуй, кровопийца, я пощажу твою никчемную жизнь. А за это ты отдашь меч-кладенец!

– Отдам! Конечно, отдам, могучий витязь. Он здесь в дупле.

С невероятным для своего веса проворством Соловей полез на дерево. И, спустившись, подал Ивану что-то длинное, узкое, завернутое в промасленную холстину. Царевич вытащил из тряпки богатырский меч в ножнах.

– Что же ты, злодей, этим оружием не пользуешься? Я же тебя голыми руками взял.

– Так я не могу его из ножен вынуть. Этот меч не каждому в руки дается. Может, и тебе не дастся.

Юноша медленно потянул клинок из ножен. Тучи убежали с неба. Заголубела среди некошеных трав речка Смородина. Ярко засветило солнце. И в его лучах белым огнем блеснул прямой обоюдоострый меч.

Иван по-детски рассмеялся. Убрал клинок в ножны. Сорвал с шеи ярыжки свисток, сунул в карман и подошел к коню. Помедлил, подумал о чем-то и стал приторачивать меч к седлу. Сел на вороного и тронул поводья. Атаман и подъехавший поэт последовали за ним.

– Свисток верни! Как же я буду без свистка! – жалобно кричал вслед Соловей.

Но Иван даже не обернулся. А Кудеяр зашептал Демьяну:

– Ты все пропустил, разиня! Как лихо сбил наш Ваня спесь с этого злыдня! Знатный парень. Из него выйдет толк.

Поэт откашлялся.

– И бога браней благодатью наш каждый шаг запечатлен. Я воспою этот подвиг в стихах. Но близок, близок миг победы! Ура! Мы ломим!

Поднялись на высокий зеленый холм. Царевич посмотрел назад. Под дубом никого не было. А на заброшенную столбовую дорогу выезжали первые телеги.

Ночь застала всадников в пути. Решили остановиться прямо в лугах. Развели костер. Скромно поужинали хлебом насущным.

– Почему ты не ударил Соловья саблей? – спросил атаман.

– Он же был безоружен. Одной рукой свисток держал, другой в ветку вцепился. Разве можно безоружного бить?

– Как ты думаешь, почему никто из богатырей не мог прежде победить Соловья?

– Его все боялись. Думали, он сильнее всех. А мой отец говорит, коли у воина в сердце страх, то ему не помогут ни верный конь, ни острый меч, ни крепкий щит. Страх разоружает.

– Смелый ты, Иванушка, добрый и честный. Разбойник из тебя не получится, а вот великий воитель – пожалуй, – улыбнулся Кудеяр, крутя рыжий ус.

Костер потухал, угли, остывая, подергивались красноватым пеплом. Поэт поворошил их и задумчиво сказал:

– Запомни же ныне ты слово мое: воителю слава – отрада! Иван, я посвящу тебе сладкозвучную песнь. Она прозвучит по всему свету, и ее повторят все люди.

– Не надо мне песен. Мне бы скорее выполнить батюшкину волю и домой! – Юноша отвернулся от костра, накрылся кафтаном и тотчас заснул.

Утром продолжили путь. И в жаркий послеобеденный час достигли стен Кучкова. Три стены опоясывали стольный город – из могучих бревен, из белого камня и из красного кирпича. А внутри них чего только не было! Царский дворец, церкви и монастыри, терема богачей и избушки бедняков, сады и огороды, постоялые дворы и бани, торги и кабаки.

Демьян приосанился и торжественно возгласил:

– Город чудный, город древний! Люблю тебя как сын, как русский, сильно, пламенно и нежно!

Поехали по гулкой бревенчатой мостовой. Сколько народу пешего и конного! Бояре и мужики, торговцы и ярыжки, попы и монахи, замужние бабы и красны девицы.

– Едем сразу к царским палатам! – крикнул Иван.

– Думаешь, нас там ждут? Мы приедем, а нас уже хлебом-солью встречают? Пир на весь мир готовят? И никто с начала мира не видал такого пира? Ага, держи карман шире, – буркнул поэт.

– Нас не только хлебом-солью встретят, но и на руках понесут! – весело отозвался юноша.

Он знал, что говорил. За пазухой у него лежало письмо от царя Додона к царю Алмазу.

Давным-давно царевна Елена Прекрасная, сестра царя Салтана, была просватана из сказочной страны на Кулички за здешнего царя Фосфора. Сначала красавица горько плакала, но потом покорилась судьбе и отбыла на чужбину. Жила она с Фосфором счастливо и родила ему сына Мельхиора – отца царя Алмаза. Выходило, что Додон Гвидонович доводился троюродным братом Алмазу Мельхиоровичу.

Подъехали ко дворцу. У крыльца скучала стража – стрельцы в красных кафтанах. Отложив бердыши и пищали, они лущили орехи и играли в кости на щелбаны.

Иван сразу же обратился к страже, размахивая письмом:

– Послание царю Алмазу от царя Додона!

Событие невероятное! Письмо от правителя соседней державы!

Русские сказки без сомнения заслуживают большого внимания. Они – память нашего давно минувшего. Они – хранилище русской народности.

Н. А. Некрасов

Стрелец с посланием со всех ног кинулся к подьячему, подьячий – к дьяку, дьяк – к стольнику, стольник – к окольничему, окольничий – к ближнему боярину, государеву спальнику и постельничему. И вот боярин робко вступает в опочивальню, где после сытного обеда отдыхает на пуховиках Алмаз Мельхиорович, и с низким поклоном подает письмо.

Самодержец сел в подушках, сломал печать красного сургуча и погрузился в чтение. Брат Додон желал брату Алмазу многолетно здравствовать и просил по-родственному принять своих сыновей Димитрия, Василия и Ивана.

– Племянники приехали! Четвероюродные! Вот радости-то! – подпрыгнул Алмаз Мельхиорович на перине.

Иван и его спутники не успели даже спешиться, а к ним бежали бояре и дворяне. Путешественников повели во дворец. Важный спальник в шубе и горлатной шапке распоряжался:

– Лошадей на конюшню! Задать им белоярого пшена! Дорогих гостей в баню! Их платье в чистку! Эй, на поварне! Скорее готовьте угощенье!

Демьян и Кудеяр, люди простые и худородные, не привыкшие к великосветскому обхождению, только диву давались.

– Ваня, что за волшебное слово ты молвил им? Отчего такой почет?

Юноша посмеивался:

– Ничего волшебного нет. Нас по-родственному встречают. Я племянник царю Алмазу.

И вот друзья расположились в великолепной русской бане. Клубится пар. Банщики машут березовыми вениками. Цирюльник бреет голову великому поэту. Атаман залез на полок, сладко потягивается и кряхтит.

– Ай, Иван! Ну, Иван! Как я сразу не додумался, что ты не простой паренек, а царский сынок? Не похож ты на сиволапого мужика ни лицом, ни осанкой, ни разговором. Порода твоя супротив нашей лучше и во всем превозвышена.

Потом, довольные и красные, сели в большой горнице и, как выразился спальник, «изволили перекусить по-маленькому» – выпили взвару и чаю с пряниками. Пришел ближний боярин – государев дворецкий – и попросил путников переодеться во все чистое и следовать за ним. Самодержец желает их видеть.

Новые шелковые кафтаны сидели так ловко, будто их нарочно пошили для гостей. Даже Кудеяр и Демьян выглядели в них добрыми молодцами. И пошли путники, окруженные придворными, в столовую палату.

Здесь их встречал Алмаз Мельхиорович, царь и великий князь Великих, Малых и Белых Куличек. Одет он был по-домашнему в мягкие сапожки, бархатный охабень и расшитую тафью. Годами, ростом и лицом Алмаз походил на троюродного брата Додона.

Глава 13

Царь Алмаз с сыновьями Иридием и Плутонием радостно встречал гостей незваных, нежданных, но все равно дорогих. Свидетелями семейного торжества стали немногочисленные бояре, которым государь особо доверял.

В палате был накрыт стол для торжественного ужина. Разнообразие блюд и напитков могло потрясти самое богатое воображение. Каких только яств сахарных и питей медвяных не было на браной скатерти! От икры до бараньего бока с кашей, от осетрины до поросенка с хреном. Пирог с головизной, пирог с груздями, пресный пирог с яйцом, пирог-курник и пирог-рассольник. Зеленые штофы с домашней водкой и яркие бутылки с заморскими винами. Алмаз Мельхиорович любил покушать сам и попотчевать гостей.

Царь с любопытством воззрился на вошедших – пригожего статного юношу и двух неказистых мужичков. Один – бритоголовый, другой – рыжеусый. Это и есть родственники?

Иван кинулся в ноги Алмазу.

– Живи вечно, великий государь! Я – сын царя Додона Гвидоновича. А это мои друзья – молодцы-удальцы Демьян и Кудеяр.

Царь поднял четвероюродного племянника, обнял и многократно облобызал.

– Рад видеть тебя, Иван! Где же твои братья Димитрий и Василий, о которых писал Додон?

– Братья не пожелали ехать в дальние страны и остались в нашей державе.

– Ну что же, обойдемся и без них. Твои друзья – мои друзья! – и Алмаз милостиво позволил поэту и атаману поцеловать руку. – А теперь познакомьтесь с моими сыновьями. Старший – Иридий и младший – Плутоний.

Царевич Иридий был болезненным юношей лет двадцати. Печать телесной и душевной немощи лежала на всем его облике – лицо бледное, очи бессмысленные, борода редкая, речь односложная. Царевич Плутоний, напротив, был здоров и бодр. Одного возраста с Иваном, он был темноволос, румян, широк в плечах, белозуб и темноглаз.

Сели за стол. Царь – во главе, царевичи, гости и бояре – по чинам. По правую руку от Алмаза сел Иридий, по левую – Плутоний. Рядом с ним усадили Ивана. Началось веселое и шумное пированье.

Алмаз и Плутоний наперебой расспрашивали Ивана о родне, о сказочной стране, о поездке. На другом конце стола бояре внимали рассказам Демьяна и Кудеяра. Стольники и чашники то и дело заменяли опустевшие блюда и бутылки полными. Весело звенели стаканы. Царь и его сыновья пили безмерно, а Иван отказывался от водки и вина.

Чем более выпивалось, тем веселее и шумнее делалось в столовой палате. Алмаз приказал позвать гусляров.

– Гряньте нам что-нибудь!

Гусляры забренчали и запели:

Их никто не слушал, все были увлечены разговорами. За окнами темнело. Зажгли свечи. Наконец царь велел ближним боярам взять себя под руки и вывести из-за стола. Это означало окончание пира. Алмаза повели в опочивальню, гостей – в приготовленные для них горницы.

Плутоний задержал Ивана и пригласил в свои покои.

В горницах царевича было много необыкновенных чужестранных вещей, удививших юного путешественника: дальнозоркая труба, глобус – земное яблоко, чучело крокодила, оружие немецкое и сарацинское, корабельная снасть – компас, астролябия, секстан.

Плутоний хлопнул в ладоши.

– Алексашка, подай трубки!

Тотчас явился ражий молодец в щегольском кафтане и с низким поклоном протянул царевичам две курительные трубки, набитые табаком, и огниво.

– Что это? – удивился Иван.

– Табак – заморское зелье.

Плутоний раскурил трубку и выпустил изо рта клуб вонючего сизого дыма. Гость поморщился.

– Не нравится? – усмехнулся царевич. – Ты как девка. Вина не пьешь, табак не куришь. Сашка, кури ты!

– В нашей стране таких обычаев нет. Да и негоже молодцам вино пить, – насупился Иван.

– Дикая у вас страна! Да и наша ничем не лучше. Вот об этом я и хочу с тобой поговорить.

Плутоний сел на лавку и пригласил гостя. Раскрыл окно. Потянуло свежестью ночного сада и сыростью близкой реки.

– Вишь, как мы живем? По-скотски! – царевич выпустил в темноту струю серого дыма. – Отец только ест да пьет. Занимается не государственными делами, а своими прихотями: загородными дворцами, соколиной охотой и комедийной храминой. Всем в царстве ведает патриарх Никель. Умрет он, что будет с Куличками? Умрет отец, так вообще погибнет наша страна.

– Почему? – удивился Иван.

– Потому что царем станет Иридий. Он болван, но за него бояре. Они и будут править от его имени. А что со мной будет? Я не дурак, с головой у меня все в порядке, с руками и ногами тоже. А вот не допустят меня до отцовского престола.

– Что же будешь делать?

– За меня войско. Подниму его, захвачу власть, а Иридия сошлю в дальний монастырь.

– Не боишься такие мысли мне открывать?

– Не боюсь. Я их ни от кого не скрываю. Все знают, что так и будет. Бояре меня ненавидят и трепещут. И я, ежели стану царем, их не пощажу. Ты у нас подольше погости, я тебе покажу мои потешные полки, обученные на немецкий манер. С такими полками никакие бояре не страшны.

– Смел же ты, братец!

– Это что! – оживился Плутоний. – Есть у меня более смелая мечта. Хочу назад отвоевать нашу семейную вотчину – черкасскую страну. Прадед мой, царь Фосфор, воевал с ляшским королем, но проиграл и был вынужден уступить ее. А она для нас ой как важна – плодородные земли, судоходные реки, выход к южным морям. Коли стану царем, искуплю дедов позор – верну назад наши родовые владения.

Они долго сидели у окна и болтали. Иван пытался свести разговор к поискам веры, так занимавшим его. Но Плутонию это было безразлично. Его больше увлекала политика – наука хитрая, коварная и лживая. Он готов был до зари говорить о борьбе за престол, о будущих войнах и потешных полках.

Утром после плотного завтрака Демьян и Кудеяр отправились осматривать столицу. А Ивана пригласил к себе святейший Никель. Когда царевич узнал, что его хочет видеть премудрый и пресильный человек, которого все почитают как бога, то оробел. Не без смущения отправился он в патриарший дворец, не менее пышный, чем царский.

Никелю было за восемьдесят лет. Но и в столь почтенные годы он сохранил необыкновенную живость и бодрость. Это был высокий и крепкий старик. В молодости он один, без рогатины хаживал на медведя. И сейчас не всякий мужчина мог сравниться с ним шириной плеч и прямизной спины. Длинная седая борода и строгий взгляд зеленых глаз дополняли величественный облик патриарха.

Царевич поцеловал руку Никелю. Святейший усадил гостя в кресла. Уселся сам и завел разговор. Юноша поведал о своем путешествии, о поисках веры, об увиденном и услышанном. Рассказ о епископе Аналогии рассмешил патриарха. Он громко и густо заговорил, будто в трубу загудел:

– Значит, Аналогий сказал, что вера – это послушание и смирение? Он слабый человек и думает слабо, немощно, бессильно. Но я вижу, ты, Иван, другой. Ты настоящий смельчак, храбрец и удалец. Ты не робкого десятка. Забудь эти смешные слова смешного человека. И запоминай то, что буду говорить я. Вера – это сила и власть.

Никель крепко ударил кулаком по подлокотнику кресел.

– Что написано в древних книгах? «Аще будете иметь веру с горчичное зерно, скажете горе сей: “Перейди отсюда туда”, и перейдет. И ничего не будет невозможного для вас». Примечай, Иван, какова сила веры.

Глава 14

Патриарх убежденно говорил и ударял по подлокотнику, будто хотел крепко-накрепко вбить слова в голову царевича.

– Вера – это сила и власть. Верным Бог дает могущество. Погляди на меня. Кем я был? Сыном нищего крестьянина, босым, оборванным, голодным. Но я верил, что Бог уготовил мне особую судьбу. Я добивался своего и наконец добился. Теперь я вместо слабовольного и слабоумного царя самодержавно управляю целой страной. Такая вера нужна и тебе, сын мой.

– Но я ищу веры не для себя, а для всего нашего государства.

– И ты ее нашел! Благодарение Богу, твои поиски окончились. В ближайшие дни ты можешь отправиться назад, к отцу. Я снаряжу с тобой посольство – священников и диаконов. Вы сядете на ковер-самолет и в мгновение ока перенесетесь к царю Додону.

– Но мне говорили, что твоя вера – новая. А есть еще какая-то старая вера, отеческая и дедовская. Я хотел бы познать и эту веру. Вдруг истина заключена в ней?

– Это говорили тебе ханжи и изуверы. Не слушай их! Оные паршивые псы учинили раскол, ослушались моей и царской воли, произвели смуту в стране. И теперь лают, сбивая с истинного пути маловерных и малоумных.

Святейший разозлился. В его глазах разгорелись болотные огоньки.

– Ты нашел истинную веру. Это говорю я, Никель, патриарх Великих, Малых и Белых Куличек. Дальнейшие поиски бессмысленны и безблагодатны. Советую подумать о возвращении домой. Тебе уготовано великое служение – принести свет самой наилучшей веры твоему темному народу.

Глубоко задумавшись, вернулся юноша в царский дворец. Что делать? Если Никель прав, то поиски окончены. Надо возвращаться домой. А если патриарх заблуждается?

Плутоний окликнул гостя:

– Что не весел? Что головушку повесил? Поехали смотреть мои потешные полки.

Иван согласился. Хотелось развеяться.

Сели в большую колымагу, украшенную пестрыми коврами. Алексашка залез на козлы к кучеру.

– Гони на Кукуй! – крикнул царевич.

И колымага загрохотала и затряслась по бревенчатой мостовой. Впереди скакали стрельцы, махали кнутами и кричали: «Пади! Пади!» Народ расступался, снимал шапки и низко кланялся.

На окраине Кучкова, уже за городскими стенами, располагалась слобода Кукуй, в которой жили иноземцы: послы, врачи, аптекари и разные умельцы – оружейники, часовщики, золотых дел мастера. Здесь же располагались казармы потешных полков.

Колымага выехала на площадь перед казармами. Тотчас раздались бой барабанов и вой труб. Парни, по-заграничному одетые в обрезанные кафтаны и нелепые шляпы, начали быстро строиться неровными рядами. Царевичи вышли из колымаги.

– Вот они, мои верные солдатики! – Плутоний весело хлопнул Ивана по плечу. – Вишь какие. Это не батюшкины стрельцы. Тем бы только водку лакать. А мои удальцы обучены и ближнему бою, и дальнему, и пушкарской хитрости. Настанет время, и мы потрясем весь белый свет. Здорово, орлы!

– Ура! Ура! Ура! – нестройно закричали парни.

Потом осматривали казармы. Плутоний охотно показывал немецкое солдатское платье, диковинное иностранное оружие: бомбарды, фузеи и палаши – полковую музыку: барабаны и трубы.

Все было ново и необычно для Ивана. На его родине ничего подобного не имелось. «Да, – думал юноша. – С такими воинами и с таким оружием он, пожалуй, вернет себе черкасскую землю. Много крови прольет мой братец, ежели станет царем».

Обошли казармы, налюбовались потешными полками и их снаряжением.

– Теперь едем обедать к моим друзьям-иноземцам! – Плутоний снова хлопнул гостя по плечу. – Ты хоть видал иноземцев-то?

Иван видел только заморских купцов, приезжавших торговать в сказочную страну.

– Нет, мои друзья не торгаши. Они люди ученые, учтивые, утонченные. А какие у них манеры! Сам увидишь. Галантерейное, черт возьми, обхождение! Думаю, они могут покалякать с тобой и о вере.

Колымага остановилась перед большим каменным домом с черепичной крышей. С высокого крыльца сбежал мужчина в черном бархатном камзоле с накрахмаленным воротником и в черных чулках. С нижайшим поклоном он изящно поцеловал руку Плутонию. Тот представил гостя:

– Мой кузен Иван, сын славного царя Додона.

Мужчина ловко чмокнул запястье царевича и назвался:

– Мопс – золотых дел мастер, покорнейший раб твоего пресветлого высочества.

Юноше это не понравилось. Рук ему никто сроду не лобызал. Камзол и чулки иностранца выглядели смешно и нелепо. И что за глупое имя – Мопс?

Вошли в дом. Не только снаружи, но и внутри он отличался от русского жилища. Стеклянные окна. На стенах зеркала и портреты. Вместо лавок – стулья и кресла. Вместо сундуков – шкафы. Впрочем, большие комнаты с высокими потолками не поражали опрятностью и порядком. Видимо, иноземцы не отличались чистоплотностью.

В заваленном книгами кабинете хозяин представил царевичам высокого мужчину по виду – лет сорока с лишним.

– Преподобный Шпиц, доктор теологии, настоятель нашей слободской церкви.

«Это немецкий поп! – догадался Иван. – Вот с ним-то я и побеседую о вере».

Впрочем, внешний вид Шпица несколько смутил юношу. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Черные чулки, как у Мопса. Такой же черный камзол, только чуть длиннее.

«Впрочем, это, несомненно, высокоумный муж, – уговаривал себя царевич. – Во всяком случае, он объехал многие страны и многое повидал. Пусть он нелепо одет, родители учили меня оценивать людей не по платью, а по уму».

Однако хозяин не позволил начать ученую беседу.

– Прошу отобедать, господа.

Иван ожидал увидеть на столе какие-нибудь сверхъестественные заморские яства. Но гостей угощали самым обыкновенным поросенком, жареной птицей и рыбой. Только вина у хозяина были особенные. Царевич к ним не притронулся. А Плутоний, Мопс и Шпиц то и дело поднимали стаканы и произносили здравицы.

За столом прислуживали две дочери хозяина – хорошенькие розовенькие немочки. Их наряд смутил Ивана – платья с короткими рукавами и наполовину обнаженными грудями. И головы не покрыты. Юноша покраснел. На его родине ни одна девица не осмелилась бы так одеться.

После обеда иноземцы и Плутоний закурили трубки. Иван же начал беседу с доктором теологии:

– Мне говорят, русская вера – самая правильная. А что скажешь ты, почтенный чужестранец?

Преподобный Шпиц искусно выпустил изо рта кольцо дыма.

– Каждый народ хвалит свою веру: русские, ляхи, немцы, эллины, сарацины и хазары. Никто не скажет, что его вера плоха. И только ты можешь определить, какая из вер лучше, какая хуже. Узнать это можно опытным путем. Для сего, юноша, придется изучить все веры, поездить по свету, посмотреть, как молятся Богу в разных странах. Скажу тебе наперед, дело это хлопотное, но пустое.

– Отчего же пустое?

– Рассуди сам. Бог один, но каждый народ называет Его по-своему и по-своему поклоняется Ему. И это никак не сказывается на Боге, Он остается прежним. Что сие означает? А то, что все веры одинаковы. Их можно уподобить разным дорогам, которые имеют один конец. Одна дорога короче, другая – длиннее. Но все приводят к одной цели.

– Почему же существуют разные веры?

– От человеческой глупости и гордыни. Люди не понимают, что Бог – их небесный отец, а они – единокровные братья. Оттого происходит разделение народов и разграничение стран. Оттого происходит и различие вер.

Глава 15

Иван подивился широте взглядов Шпица.

– Но ты, почтенный иноземец, придерживаешься своей веры, немецкой. Ты же не исповедуешь все веры сразу: немецкую, русскую, басурманскую.

– Верно подмечено, юноша. Я – слабый человек. И не могу один соединить то, что разделялось веками. Поэтому я придерживаюсь той веры, в какой рожден. Что не мешает мне широко смотреть на вещи, быть гражданином мира, любить всех людей и всем желать добра.

Тут в беседу вступил Плутоний:

– Ты, преподобный Шпиц, желаешь сказать, что после смерти все праведники, русские, ляхи, немцы и даже сарацины, попадают в рай?

– Конечно, царевич! Бог безразлично любит всех, кто любит Его.

Плутоний удивился. Но Иван удивился более.

– Что значит «после смерти»? Разве после смерти люди продолжают жить?

Тут удивились все. Доктор теологии недоуменно поднял брови.

– Наш юный гость не верит в бессмертие души?

– Скорее, не знает об этом, – улыбнулся Мопс.

Действительно, в сказочной стране и не слыхивали о бессмертной душе, обитающей в бренном человеческом теле. Думали, человек умирает, и все. Тело сносили на кладбище, закапывали в землю, устраивали поминки. Потом родственники ходили на могилу, пока она не сравнивалась с землей. Разумеется, плакали, но скорее по себе, оставшимся в этом мире, а не по покойнику.

Мысль о том, что человек продолжает жить после смерти, не просто удивила, а потрясла Ивана. Чужестранцы, перебивая друг друга, стали рассказывать ему о бессмертной душе и ее загробной участи.

– Душа, она как дыхание, – объяснял Шпиц. – Ее нельзя увидеть или почувствовать. Она невидима, как и ее Создатель, Бог. Когда человек умирает, душа покидает тело и отправляется на суд к Богу. Праведников Бог оставляет в Своем царстве – в раю. А грешников отсылает в ад.

– Рай, – толковал Мопс, – это что-то вроде прекрасного небесного сада. Там растут чудесные деревья и поют дивные птицы. Там нет ни печали, ни скорби, ни нужды. Ад же подобен страшной подземной пещере. Там горит неугасимый огонь. В нем вечной мукой мучаются души грешников. Но, конечно, сие надо понимать иносказательно. Душа невещественна, поэтому ее наслаждения и муки также невещественны.

– Мне кажется, – сказал Плутоний, – наша беседа стала слишком заумной. Я приехал к вам повеселиться, а вы бубните о Боге и душе, как монахи. Думаю, нам с Иваном пора во дворец. А повеселиться я заеду как-нибудь один.

Расстались. Иноземцы провожали гостей низкими поклонами. За их спинами девушки строили глазки царевичам и посылали воздушные поцелуи.

Иван не пил и не курил, но голова шла кругом. Мысли путались. Бессмертная душа, райский сад, адский огонь, девицы с полуобнаженными грудями. Да, непростой народ немцы. От них за несколько часов узнаешь больше, чем за всю жизнь. Надо побывать в их земле, изучить их веру.

Мысль о продолжении путешествия завладела юношей. Демьян и Кудеяр поддержали его. Им было неловко в царских хоромах.

– В дорогу! В дорогу! Я хочу говорить о дороге! – потирал руки поэт. – Человек не может долго сидеть на месте. Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?

Царь Алмаз, узнав, что племянник собирается уезжать, огорчился. Но не сильно. Прекрасный повод устроить роскошный пир и хорошую соколиную охоту.

А вот патриарх Никель осерчал. Он несколько раз призывал к себе Ивана, ругался, стращал Божьей карой и однажды чуть не побил. Напоследок пригласил царевича на праздничное богослужение в кафедральном соборе – главном храме Кучкова.

Никогда юноша не видел ничего более торжественного и великолепного. Ранним утром вместе с царем и царевичами он пришел в полутемный собор. Весь храм – стены, своды и столпы – был расписан. Но не как палаты Додона, травами, птицами и чудо-зверями львами и единорогами, а изображениями людей: царей, воинов, епископов и монахов.

В полумраке рубиново и зелено мерцали лампады, жарко и желто горели нестройные ряды и пучки свеч. Струился благовонный дым кадил. Тускло блистали златотканые ризы священнослужителей. Певчие славили Бога.

Алмаз, Иридий, Плутоний и Иван стояли в особом месте, отделенном от толпы богомольцев. Их великолепным кольцом окружали разодетые придворные.

Иридий быстро утомился и сел на стул, ловко подставленный кем-то из бояр. Алмаз с трудом выстаивал долгую службу. Вздыхал, кряхтел и все смотрел себе под ноги. Его мысли были далеко: на псарне, на соколятне, в конюшне. Плутоний скучал и иногда шептал на ухо гостю всякие смешные глупости.

Ивану тоже с непривычки было тяжело длинное богомолье. Тем более он не вполне понимал пение и чтение. Но царевич крепился, все рассматривал и запоминал.

После богослужения патриарх Никель произнес прочувствованную проповедь о послушании. Дескать, младшие должны беспрекословно слушаться старших, как Бога. И тогда на земле не будет никаких соблазнов, мятежей и расколов. Юноша понял – эти слова относились к нему.

Проповедью служба окончилась. Загудели колокола. Народ повалил из храма. А царь с царевичами отправился на обед к патриарху.

Стол у Никеля был постный, рыбный, но разнообразный. Стерляжья уха с налимами и молоками, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки и всевозможные пироги. Только вина было мало, патриарх его не жаловал.

Поле обеда Никель оставил Ивана у себя для окончательного увещевания.

– Сын мой, в последний раз говорю, не искушай Господа Бога твоего. Не ищи больше никакую веру. Ни старую, ни немецкую, ни басурманскую. Не езди никуда! Ты уже все нашел. Глупо отказываться от полноводного источника живительной влаги и ехать за тридевять земель в поисках замшелого болота мутной отравы.

Но царевич стоял на своем – поеду дальше. Патриарх едва сдержал гнев.

– Упрямый мальчишка! Да не будет Божьего соизволения на твои поиски. Но ежели ты все-таки дерзаешь ехать, по дороге в черкасскую землю посети Малахову пустынь, поклонись могилке преподобного Морония. Там настоящий рай на земле. Ты воочию увидишь все величие и всю святость нашей веры. Я дам тебе письмо к архимандриту Нефию, премудрому старцу.

С бумагой за пазухой юноша вернулся в царский терем и объявил Демьяну и Кудеяру:

– Едем послезавтра.

На следующий день Алмаз устроил прощальный пир. Он пил меньше обыкновенного, раньше поднялся из-за стола, сказав, чтобы продолжали без него, и позвал Ивана в свои покои для напутственной беседы.

– Знаю, Никель против продолжения твоих поисков. Но я поддерживаю тебя, племянник. Поезжай дальше, посмотри иные державы, познай иные веры. Ты молод. В твои годы полезно путешествовать. Я жалею, что всю жизнь просидел в Кучкове и не видел дальних стран. Посему благословляю тебя и прошу оказать одну услугу. Иридия я женил с грехом пополам. Но ты, Ванюша, сам понимаешь, от него внуков не дождешься. Немощен он, нездоров и неумен. Вся надежда на Плутония. Но он не спешит жениться. Наши девки ему не нравятся. Хочет он супругу на заграничный манер. Ты поищи ему в чужих краях невесту, королевну или царевну. А уж я в долгу не останусь. В дорогу дам тебе письмо к ляшскому королю Зыгмунту. Хошь мы с ним и неприятели, но тебя наша давняя вражда не касается.

Так с двумя письмами отправился Иван в дальний путь.

Глава 16

Утром следующего дня царь Алмаз с сыновьями и придворными провожал дорогих гостей. Обиженный патриарх Никель на проводы не пришел.

Государь троекратно расцеловал племянника и прослезился. Иридий молчал и по-коровьи хлопал глазами. Плутоний крепко пожал руку царевичу и сказал:

– Ваня, самое главное – не слушай дураков, живи своим умом.

Под звон колоколов и пальбу пушек Иван, Демьян и Кудеяр выехали из Кучкова. Стихотворец расчувствовался:

– Ах, как нас принимали! Вестимо, я великий сочинитель, но никогда прежде не удостаивался таких почестей. Писателю венец, поэту похвала!

Так и ехали. Демьян и Кудеяр вспоминали прием, оказанный им. Какая была баня! А как пили! Как ели! Иван молчал. Он думал о множестве вер и о том, как сложно отыскать среди них истинную.

Два дня ехали по столбовой дороге в сторону черкасской границы. В середине третьего дня царевич увидел путника, бредущего навстречу. Знакомый старичок. Худой армяк, стоптанные лапти, суковатая палка. Ба, да это же дед Пантелей!

Юноша спрыгнул с коня и радостно обнял странника.

– Дедушка, какими судьбами? Друзья, вот тот самый Пантелей, о котором я рассказывал.

Поэт и разбойник спешились и поклонились. Начетчик улыбнулся.

– Здравствуйте, добры молодцы! Вот негаданная, нечаянная радость! Сподобил Господь еще разок свидеться!

– Откуда идешь, дедушка?

– Ходил к добрым людям. Малость поговорил с ними о книгах. Ах, ножки мои больные, стуженые! Вишь, возвращаюсь с прибытком. Подарили старинную рукопись. – Пантелей подергал лямки заплечного мешка. В нем лежало что-то угловатое и, судя по всему, тяжелое. – А вы куда путь держите?

– В Малахову пустынь.

Старик скривился, будто съел что-то кислое.

– Фу! Место пропащее, гнилое, погибельное. Ничего, кроме соблазна, не найдешь там.

– А патриарх Никель сказал…

– Ты, парень, был у этого семиголового дракона? Не говори! Слушать о нем не хочу.

– Что же, не ехать в пустынь?

– Нет, зачем же. Съездите. Посмотрите на святых отцов, на их веру. Только после этого, Ваня, посети еще одно место – скит Семи Симеонов. Хошь там и не такие духовитые старцы живут, но тебе будет полезно.

– А как найти этот скит?

– Перед черкасской границей будет деревня Байдино – последняя весь нашего царства. За ней начинается Брынский лес. Он отделяет Кулички от черкасской земли. За Байдино от столбовой дороги отходит вправо узенькая тропа. Езжай по ней до леса. В самой чаще и будет скит. Главное, парень, езжай все время прямо и ничего не бойся.

– Благодарю за совет.

– Да, отправляйся в скит один. Пусть твои товарищи едут вперед. Ты их потом нагонишь. И вот что… Когда поедешь в скит, отдай своего коня рыжему, а сам пересядь на его клячу.

– Зачем, дедушка?

– Так надо. Послушайся моего совета. Не пожалеешь.

Простились и расстались. Всадники поехали вперед, а путник поплелся восвояси. Когда Иван обернулся, на дороге никого не было видно.

Уже солнце клонилось к закату, когда друзья увидели город на холме – высокие стены с башнями, церкви с колокольнями. Строение каменное, основательное, величественное. Сотни людей поднимались на холм.

– Что за город? – спросил царевич.

– Это пресловутая Малахова пустынь, – ответил Демьян. – Глянь, сколько богомольцев идет туда. Нельзя ли нам пробраться за ограду?

Сквозь толпу мужиков и баб конники едва проехали к воротам обители. Сколько нищих! Хромые, слепые, немые. Все кричат, мычат, стонут, тянут к прохожим грязные худые руки, хватают за полы платья.

Хмурый монах-вратарь принял от Ивана патриаршее письмо архимандриту, изобразил на лице благоговение, куда-то убежал и вернулся с тщедушным монашком.

– Брат Енос проводит вас к отцу Нефию.

Путники спешились, взяли лошадей под уздцы и ступили за ограду.

Малахова пустынь всем превосходила Марусьев монастырь. Стены выше и толще. Храмы больше и богаче. Кельи многочисленнее и просторнее. Но не было той чистоты, того уюта, как в женской обители. Все обветшало, облупилось, обтрепалось.

Монашек привел гостей к настоятельским хоромам, пробормотал: «Сейчас» – и скрылся. Но вскоре вышел, озадаченно скребя затылок.

– Видите, люди добрые, у нас каждый день происходит чудо. Каждый вечер к архимандриту прилетает зеленый змий. Отец Нефий выступает против него с невидимым оружием и борется до утра. Вот и сейчас батюшка начал сию многотрудную борьбу и никого не принимает. Отведу-ка я вас к отцу-казначею Омнию.

И Енос повел друзей к другим кельям.

Казначей был занят важным делом. Он сидел посреди горницы и считал пустые бутылки и штофы, которыми был заставлен весь пол.

– Сто бутылок по копейке – рубль. Сто штофов по алтыну – три рубля. Итого…

Письмо святейшего Никеля Омний прочитал с большим вниманием. Вызвал подручных и распорядился:

– Разместить путников в патриарших палатах. Отвести в баню. Накормить лучшим ужином. Да смотрите, дармоеды, вина не жалейте!

Потом растянул губы в угодливой улыбке:

– Изволите-с сейчас монастырь осмотреть или завтра-с?

Гости решили осмотреть завтра и отправились в отведенные кельи.

Утром брат Енос доложил путникам, что архимандрит по-прежнему не может их принять. Бой со змием был зело тяжким, поэтому Нефий обессилел и нуждается в отдыхе.

Зато монашек вызвался показать гостям обитель. И первым делом повел к небольшому холмику за монастырским собором – могиле старца Морония.

Сей преподобный отец много лет исполнял послушание звонаря в Малаховой пустыни. Он был уже немолод, когда в Кучкове избрали нового патриарха – святейшего Никеля. Это известие весьма возвеселило пустынножителей, и настоятель велел Моронию подняться на колокольню и огласить округу радостным благовестом.

От избытка чувств звонарь упал с колокольни. Но не разбился, а остался невредимым. Разве чуть-чуть головой ударился. Монах падал с высоты одним человеком, а поднялся с земли другим. У него обнаружились два небывалых качества – непреодолимая тяга к перемене мест и необъяснимый дар пророчества.

Мороний ушел из обители и поселился в дремучем лесу у разбойников. Удальцы грабили путников, а чернец предсказывал им будущее. От лиходеев монах понабрался дурных привычек – стал курить трубку и витиевато ругаться.

Пожив несколько лет с разбойниками, старец вернулся в мир. Он переходил из монастыря в монастырь, из города в город, из деревни в деревню, пророчествуя, снимая сглаз и наводя порчу. Слава о Моронии распространилась по всем Куличкам. Его сопровождали многочисленные почитатели, послушники и ученики, среди которых особенно много было женщин: кликуш, трясовиц и икотниц.

Совсем одряхлев, монах вернулся в Малахову пустынь. Здесь и умер несколько лет назад.

Теперь богомольцы приходили на могилку старца. Вот и сейчас возле нее толпились люди. Они ползали на коленях, плакали, целовали холмик.

Говорили, землица с могилки обладает чудодейственными свойствами – исцеляет от поноса и золотухи, увеличивает носкость кур и удойность коров. Каждый богомолец брал по горсточке земли и уносил с собой, бережно завернув в чистую тряпицу. По причине такого всенародного усердия, объяснил Енос, братия вынуждена несколько раз в неделю досыпать холмик.

Чернец предложил путешественникам набрать землицы. Но, к его удивлению, гости отказались.

Глава 17

Енос повел путников в собор и показал другую монастырскую святыню – волшебный горшочек преподобного Морония, в котором старец варил щи да кашу. Монах сказал, что если надеть чугунок на голову, то прибавится ума. Также, уверял чернец, горшок лечит головные боли. Но и от надевания священного чугунка гости отказались.

Енос растерялся. Чем же удивить незнакомцев?

– Не желаете ли, люди добрые, без очереди посетить отца Алму – ученика батюшки Морония?

Демьян и Кудеяр отказались, а Иван согласился. Может быть, хоть этот человек откроет ему тайну истинной веры.

К блаженному Алме, известному предсказателю и целителю, ежедневно приходили десятки людей. Но монашек, как и обещал, провел царевича без очереди.

Юноша вошел в тесную грязную келью, от потолка до пола увешанную иконами и лампадами. Его ласково встретил седой старичок, маленький, сухонький, горбатенький.

– Радость моя, что привело тебя к моему грешному скудоумию?

– Хочу поговорить с тобой, батюшка, о вере.

Алма удивился.

– Что со мной, убогим, о вере разговаривать? Я так верую, как учат древние отцы и великий Никель. Я кто? Персть на могиле пресвятого Морония, грязь под ногтями премудрого Никеля. Я не имею своего ума, но живу учениями и наставлениями этих преславных людей.

– Ты, отче, давно живешь на свете, многое повидал. Может, расскажешь о прежней русской вере?

– О нашей старой вере? Да, я в ней рожден и воспитан, но могу сказать только одно. Раз царь и патриарх веру переменили, значит, прежняя вера была плоха. Не нам, гнусным червям, рассуждать о деяниях великих государей. Мы должны им во всем повиноваться. На то они, умные люди, и поставлены над нами, мерзкими слизняками, чтобы различать, что для нас хорошо, а что нет. Ежели каждый человек своим умом заживет, что будет? Нашему царству наступит конец. Посему, радость моя, и ты отложи юношеское высокомерие и покорись воле старших.

– Выходит, твои деды и прадеды, исповедовавшие старую веру, ошибались?

– Вестимо, ошибались! Глупы были и не смыслили наши отцы, неученые люди были. Они грамоте не умели. До нынешнего патриарха не было на Куличках ни истинного просвещения, ни истинной учености. Жили, верили и молились по старым книгам, порченым и путаным. Святейший Никель просветил нас светом истинного знания. Призвал чужестранных учителей, и они вывели нас из мрака неведения.

– Чем старая вера отличается от новой?

Этот вопрос озадачил Алму.

– Раньше наши книги были с опечатками, описками и ошибками. А заграничные учителя их исправили. И теперь наша вера ничем не хуже прочих. Но зачем, свет мой, обсуждать различия вер? Старшие говорят нам, как верить. И мы, жалкие мокрицы, должны им подчиниться. Паки и паки говорю тебе, оставь малолетнее тщеславие и доверься более мудрым и опытным.

– А ежели они ошибаются?

Ужас исказил сморщенное личико Алмы.

– Что ты говоришь? Как могут ошибаться царь и патриарх? Они же наши отцы. Разве отцы желают зла своим детям? Не будем более обсуждать это, радость моя. Давай-ка я тебе наговоренного маслица дам.

Но царевич отказался от масла и расстроенный пошел к друзьям.

«Что же это такое? – думал он. – Кого о вере ни спросишь, все заводят речь о смирении и покорности. Мол, слушайся старших, они не обманут. А мне патриарх Никель не внушает доверия. Я не могу покориться его воле. Как быть?»

Демьян и Кудеяр спали. Иван растолкал их и сказал, что надо уезжать из обители.

Атаман заворчал:

– Я так и знал, в этом священном кабаке нам нечего делать. Поэтому и удивился, когда мы сюда заехали. Могли бы остановиться на любом постоялом дворе и так же бессмысленно провести время.

Быстро собрались и пошли на конюшню седлать лошадей.

Казначей, узнав, что гости уезжают, приказал надавать им в дорогу еды и питья. Он сам проводил путешественников за монастырскую стену, извиняясь, что архимандрит так и не принял их.

– Велик и труден подвиг отца Нефия. Никто из братии не может сравниться с ним. Все силы наш настоятель отдает борьбе с зеленым змием. И вот, как вы сами изволили видеть, зело изнемогает в этой многотрудной борьбе.

И снова перед друзьями столбовая дорога. Кудеяр запел лихую разбойничью песню со свистом и гиканьем. Демьян подхватил:

Так и ехали, минуя города и веси, поля и леса, реки и озера. Приехали в деревню Байдино и остановились на ночлег в самой крайней, самой бедной, самой темной избушке. Так захотел Иван.

Жила в этой лачуге столетняя травница Виринея. Нежданные постояльцы ее не столько обрадовали, сколько удивили.

– Не боитесь, добры молодцы, ночевать у меня?

– Зачем нам бояться тебя, бабушка?

– В деревне меня не любят. Говорят, я в Брынский лес хожу, с чащобными зверями дружбу вожу, леший и водяной – мои кумовья, русалки – подруженьки. Говорят, я могу ядом опоить, зельем окормить, словами оговорить. Не боитесь?

Царевич протянул старухе рубль и сказал:

– Мне знающие люди говорили, бояться надо только Господа Бога. А человека не стоит бояться, весь он в руках Божьих.

Виринея от денег отказалась, а слова юноши похвалила:

– Ты, соколик, хоть и молод, да смышлен. Наверное, потому и выбрал мою избушку. Твой рубль мне не нужен. Грех со странников деньги брать. Проходите, ребятки, в дом. Повечеряем, чем Бог послал.

После нехитрого ужина Иван разговорился с травницей.

– Слыхала ли ты, бабушка, про скит Семи Симеонов?

Старуха насторожилась.

– Зачем тебе этот скит?

– Один добрый человек советовал туда заехать, побеседовать о вере с отцами, что живут там.

– Что за советчик?

– Дед Пантелей. Знаешь такого?

– Знаю Пантелея, знаю! Ходит по белу свету, древние книги собирает, читает и толкует. Хороший человек, умный и незаносчивый.

– Вот он и посоветовал.

– Что ж, коли сам Пантелей советовал, надо посетить. За нашей деревней свернешь с дороги на тропинку и поедешь в лес. Не бойся, езжай все время прямо, в самую чащу. Главное – ничего не бойся.

– Чего мне бояться, бабушка?

– Мало ли в лесах чудес и чудищ? Искушения и испытания всегда сопутствуют поискам истины.

Тут в разговор вмешался Кудеяр:

– Скажи, матушка, а как пересечь черкасскую границу? Нет ли на ней стражи, нашей или ляшской?

– Что ты, милок, какая стража? Отродясь никто границу не охраняет. Наши за горилкой и салом ездят к черкасам, у них дешевле. Черкасы ходят наниматься к нам на работу. Пересечешь границу и не заметишь. А теперь, ребятки, спать ложитесь. Утро вчера мудренее.

На рассвете путешественники выехали из Байдино и вскоре оказались у развилки. Вправо от столбовой дороги уходила узенькая тропа, заросшая низкой травой.

Иван, как советовал дед Пантелей, поменялся лошадьми с Кудеяром. Отдал ему вороного жеребца, а сам пересел на тощую клячу. Всю поклажу царевич оставил атаману, с собой же взял только саблю и неразменный рубль.

– Мы будем ждать тебя за границей, в селе Сорочинцы, – сказал Кудеяр. – Там живет сестра моей матери тетка Трындычиха. Мы у нее остановимся. Спросишь, как найти дом Трындычихи, тебе всякий покажет.

Путешественники обнялись. Демьян даже прослезился.

– Будь счастлив, друже, среди блистательных побед, среди вседневных наслаждений. Мы будем ждать тебя.

Глава 18

Это была присказка, а вот и сказка начинается.

Иван подъехал к Брынскому лесу и увидел камень, а на нем надпись: «Кто поедет от сего столба прямо, будет жив, а конь его будет убит. Кто поедет в правую сторону, будет убит, а конь его будет жив. Кто поедет в левую сторону, будет убит вместе с конем».

Волнуясь, царевич поехал прямо, как велели Пантелей и Виринея.

Тропа была едва заметна среди травы. Косые солнечные лучи золотили стволы сосен. Перелетали с дерево на дерево угольно-черные дрозды. Высоко тянула в соловеющем небе сойка, вздымаясь и проваливаясь, как бы купаясь в воздухе. Пахло смолой и земляникой. Юноша успокоился.

Он даже не понял, что произошло. Какая-то неведомая сила сбила с ног клячу, вышибла Ивана из седла и швырнула в крапиву. Царевич проворно вскочил, схватился за саблю и замер в ужасе.

Он увидел огромного серого волка, в несколько раз превосходящего ростом коня. Чудовище стояло над поверженной клячей. У той из раны на шее туго ударила черная почти кровь. Все тело сильно и мерно билось, ноги взбрыкивали весело, как при беге.

Ужасный зверь склонялся над лошадью, рвал частыми белыми зубами, прижмуривая глаза, хрустел хрящами, пускал розовую слюну.

Юноша все-таки вынул саблю из ножен. И тут волк заговорил человеческим голосом:

– Иван-царевич, ты же читал надпись на камне, что твой конь будет убит. Так зачем сюда поехал? А саблю убери, она мне нисколько не страшна.

– И я тебя не боюсь! – сказал юноша, хотя голос его дрожал. – Я сюда не ради тебя заехал, а ради скита Семи Симеонов. Как теперь я туда доеду без коня?

– Жаль мне тебя, добрый молодец. Но на костлявой кляче, которую ты назвал конем, ты туда вовек не доехал бы. Я один знаю, где этот скит. Садись-ка на меня да держись крепче.

И волк наклонил шею.

Ребенком на руках взрослого смотрелся Иван на огромном волке. Чудовище прыгнуло и стрелой полетело по лесу. Деревья расступались перед ним. Опушки и овраги мелькали под ногами. Серый хвост след заметал.

Остановился волк на краю большой поляны.

– Приехали, добрый молодец! Вот скит Семи Семионов.

Царевич увидел на поляне какие-то приземистые деревянные постройки, скрытые от любопытных глаз рябиновой и березовой порослью.

– Благодарю тебя, серый волк! – поклонился юноша.

– Прощай, не поминай лихом!

И зверь исчез в чаще, словно его и не было.

Путешественник пошел к обители. Ее окружал высокий тын из почернелых бревен. Гостя уже встречал в воротах осанистый благообразный чернец с длинной седой бородой. Он был одет в поношенную рясу, перехваченную кожаным поясом, и скуфью.

– Здравствуй, Иван-царевич!

– Здравствуй, отче! Откуда ты знаешь, что меня Иваном зовут?

– Сойка на хвосте принесла, – рассмеялся чернец. – А меня зовут Симеоном-настоятелем. Нас в обители живет семь братьев – семь Симеонов, семь работничков. Оттого наш скит так и называется. Проходи, гостем будешь.

Вошли в заросший травой дворик, и юноша увидел рубленную из сосны косую маленькую церковь. Настоятель провел Ивана в свою келью – небольшую избушку. Тесновато, конечно, но чисто. Беленая печь. Полки с книгами. В углу черная икона в тусклом серебряном окладе. У окошка стол, заваленный бумагами.

Симеон угостил царевича старым медом с холодной водой.

– Я знаю, ты пришел к нам по совету деда Пантелея. Знаю, и зачем пришел – ищешь веру. Ты уже многое повидал. Наверное, у тебя возникло немало вопросов. Спрашивай, а я постараюсь ответить.

Юноша задумался, помолчал. Действительно, вопросов было достаточно. С чего начать?

– Вот, батюшка, давно хотел спросить об иконах, которым вы поклоняетесь. Коли Бог невидим, то кто же изображен на них? И зачем иконам поклоняться?

– Толковый вопрос. Начну с того, что мы поклоняемся не иконам, не доскам, левкасу, краскам и позолоте. Мы поклоняемся Богу и Его угодникам, изображенным на них. Как ты знаешь, Бога никто не видел никогда. Но тебе не рассказали о том, как Бог сошел на землю, принял обличье человека и пожил с людьми. Об этом хорошо написано в священных книгах: «Умалил Себя, приняв вид раба, сделавшись подобным человекам и по образу став как человек».

– Никто не говорил мне такого.

– Напрасно! Ведь в этом и заключается наша вера. Мы верим не в некоего недоступного и непонятного Бога, существующего отдельно от Своих созданий, а в Бога, сошедшего с небес ради нас, людей, и ради нашего спасения. Он принял плоть от пречистой девы и сделался человеком. Он был убит и погребен, но воскрес в третий день и взошел на небеса. И паки придет со славой судить живых и мертвых. Посему мы говорим, что видели Бога и знаем, как Он выглядел, когда был человеком.

Слова Симеона безмерно удивили Ивана. Он принялся обо всем расспрашивать настоятеля. Их беседа затянулась до самого вечера. Симеон едва уговорил гостя прерваться и хоть немного перекусить хлебом и квасом.

Но вот с улицы раздались глухие звуки деревянного била.

– Однако пора идти в часовню!

Симеон встал и снял с гвоздя черное покрывало и черную накидку. Покрывало он набросил на голову, поверх скуфьи, а накидку надел, как плащ. И, улыбнувшись, ответил на вопрошающий взгляд царевича:

– Это клобук – шлем спасения, символ иноческого смирения. И мантия – одежда нетления и чистоты, символ иноческого целомудрия. Мы, люди, посвятившие жизнь Господу, носим их в знак покорности Божьей воле. Что, пойдешь со мной?

– Признаюсь, отче, мне скучно в церкви. Не понимаю, что читают и поют.

– Вестимо, ежели не молиться, то будет скучно и непонятно. Ты же грамотный? Тогда будешь читать по молитвослову.

Настоятель привел юношу в часовню. Там уже собрались все скитники: Симеон-пасечник, Симеон-огородник, Симеон-повар, Симеон-дровосек, Симеон-сторож и Симеон-пономарь. Все разного возраста и разного роста. Но по лицам видно, это родные братья.

Перед немногочисленными иконами горело всего три-четыре свечи. Коричневой позолотой поблескивали во мраке узкие лица святых. Горьковато пахло горелыми можжевеловыми ягодами, ими монахи курили вместо ладана.

Настоятель подал Ивану открытую толстую книгу в кожаном перелете.

– Читай отсюда.

Неяркое пламя свечи колебалось. Непривычные печатные строки читались сначала невнятно, а потом все яснее и проще. Царевич удивился тому, как уверенно зазвучал его голос.

– Благослови, душа моя, Господа. Господи, Боже мой, Ты возвеличился зело. Ты облекся во славу и величие.

Так и молились. Юноша под руководством пономаря читал по книге. Братья пели. Теперь молитва казалась царевичу не только понятной, но и увлекательной. Он даже пожалел, когда служба окончилась.

Было уже поздно. Симеоны разошлись по кельям. Настоятель постелил юноше на широкой лавке, а сам лег на полу.

– Завтра, Иван, тебе надо пораньше встать и отправиться в путь. Неотложное дело ждет тебя по дороге.

Но царевич хотел продолжить беседу:

– Прости, батюшка, не поговоришь ли со мной еще? Коли я завтра покину скит, то, может быть, мы больше никогда не свидимся. А вопросов у меня много.

Симеон вздохнул в темноте.

– Не переживай. Твои вопросы не останутся без ответов. Ты повстречаешься и побеседуешь еще со многими людьми.

– Дозволь задать хоть один вопрос.

– Что ж, спрашивай.

– Расскажи, отче, о старой русской вере.

Глава 19

Настоятель ворочался на полу.

– Я с братьями придерживаюсь старой веры. Посему нам пришлось покинуть отчизну и искать прибежища в Брынском лесу. Послушай, Иван, мой рассказ…

Когда-то Кулички и черкасская земля составляли одну страну – Берендеево царство. Правили им могучие и славные государи. И вот один из них, подобно Додону Гвидоновичу, задумался о вере. Нет в его державе никакой веры! У соседей есть, а у него нет!

Тогда сей царь отправил послов в разные страны для испытания разных вер. Послы объехали весь свет. И больше всего им глянулась эллинская вера.

В ту пору эллинам принадлежало полмира. Перед их правителями склоняли головы все народы. Не было на свете города богаче и пышнее их столицы Иераполя – Святограда. Посередине него возвышался огромный храм святой Софии – премудрости Божьей. И ежедневно тысячи богомольцев со всех концов земли приходили к нему, чтобы подивиться его непостижимому величию и несказанной красоте.

Эллинская вера стройностью и мудростью превосходила прочие. Все в ней было соразмерно – учение о Боге и служение Богу. В эллинском царстве жили не только самые просвещенные мудрецы, но и самые хитроумные художники, самые искусные стихотворцы, самые сладкоголосые певцы.

Поэтому богомолец, приходивший в храм святой Софии, восторгался и его неописуемым убранством, и тем, как благоговейно и чинно возносились в нем мольбы Господу. Казалось, смертный человек поднимался к престолу Божьему и слышал райское пение архангелов, ангелов, херувимов и серафимов.

Берендеевы послы, вернувшись на родину, объявили государю:

– Обошли мы многие народы, но плохи их веры. Пришли мы в Святоград. И ввели нас эллины туда, где они служат своему Богу. И объяла нас такая радость, что не чувствовали и не понимали, на небе мы или на земле. Видели мы такую красоту и славу, что не можем рассказать. Знаем только, что Бог пребывает с этими людьми. Не можем забыть ту красоту, ведь всякий человек, попробовав сладкого, не захочет потом горького.

Так Берендеева страна приняла самую наилучшую веру.

Миновали столетия. Эллинское царство расшатали междоусобицы. Пользуясь этим, соседи с востока и запада отнимали у него область за областью. Наконец под ударами неприятеля пал блистательный Иераполь. Жестокие захватчики разграбили и осквернили храм святой Софии.

Эллины, некогда гордившиеся мудростью и просвещенностью, оказались порабощены народами дикими и невежественными. От этого прискорбно умалились все их науки и искусства. Вера пришла в самое жалкое состояние, лишившись былой стройности. Начались вероучительные споры. Богослужения лишись прежней чинности. Иконы, убранство храмов, пение и чтение более не поражали красотой.

И только в далекой северной стране крепко и твердо блюли то, что когда-то получили из Святограда. Впрочем, и здесь не все было благополучно. Соседи-ляхи воевали с Берендеевым государством за черкасскую землю. В конце концов захватили ее и стали насаждать на ней свою папскую веру. Эллинская вера в неизменном виде сохранялась только на Куличках.

Так продолжалось до недавнего времени. Но сорок лет назад патриархом всех Куличек был избран Никель. Ему безоговорочно верил царь Алмаз Мельхиорович, тогда неопытный и пылкий юноша. Он беспрекословно слушался патриарха, считая его своим собинным, особенным, другом.

Иноземные послы, путешественники и купцы, посещавшие Кучков, говорили царю и патриарху, что во всех землях, где распространена эллинская вера, по-другому молятся Богу, по-другому пишут иконы, по-другому поют и читают.

Чужестранцы убеждали государя начать войну с ляхами и сарацинами, освободить черкасские и эллинские земли, восстановить разрушенный Иераполь. И тогда, говорили иноземцы, Алмаз станет правителем огромного государства, а Никель – духовным повелителем половины мира. Только надо для полного единомыслия в будущей державе русскую веру привести к единообразию с эллинской и черкасской.

Льстивые слова возбуждали самолюбие молодого царя и гордого патриарха. Они пригласили заграничных мудрецов и попросили их исправить веру на Куличках. Те посмотрели древние русские книги, по которым молились веками, и заявили, что они испорчены бесчисленными ошибками. Надобно их править по современным эллинским и черкасским образцам.

Началась правка. Итог ее оказался ужасен: ни в одной священной книге не осталось ни одной строчки, которая не была бы переиначена, причем неудачно или неверно. Это вызвало на Куличках всенародное возмущение. Почему мы должны верить заезжим прохвостам, а не нашим благочестивым предкам? Чем новые книги лучше старых? Чем старая вера хуже новой?

В государстве произошел раскол. Одни выступали за новую веру – Никелевую, другие – за старую. Царь и патриарх жестоко искореняли инакомыслие. Тысячи людей были казнены. Тысячи бежали с Куличек. Запустели города, деревни и монастыри.

Два епископа, Петр и Павел, построили летучий корабль и отправились на поиски сказочной страны Беловодья, о которой рассказывается в древних книгах. Те приверженцы старой веры, кому не нашлось места на чудесном судне, покидали отчизну – уходили в черкасскую землю и дальше, к ляхам и сарацинам. Те же, кто остался на Куличках, скрывались от властей в безлюдных местах.

– Вот и весь сказ. Теперь, сын мой, давай-ка спать! – закончил настоятель.

На рассвете Симеона и Ивана разбудили удары в било. Чернец засобирался в часовню.

– Мы больше не увидимся, поэтому слушай меня внимательно. Тебе пора отправляться в дорогу. Три моих совета помогут тебе. Во-первых, возьми сию книгу. Это святое Евангелие, в нем изложена наша истинная вера. Читай его, без него ты ничего не поймешь.

И Симеон подал царевичу небольшую книгу в потертом бархатном переплете.

– Во-вторых, запомни самую простую молитву, она тебе пригодится. Молитва коротка, всего два слова: «Господи, помилуй». Но в них заключается великая сила. Где бы ты ее ни произнес, на земле, под землей, даже на дне морском, Бог услышит тебя.

Настоятель вздохнул. Раздумчиво глянул в голубоватое потное окошко. Обитель будто большим пуховым одеялом была укрыта туманом.

– В-третьих, без лошади нельзя. Тебе нужен настоящий богатырский конь. По дороге на Сорочинцы увидишь большой курган. В нем погребен славный витязь, живший много веков назад. С ним заживо похоронен его добрый конь. В полночь, когда закричит сова, поднимись на курган. На вершине увидишь камень с кольцом. Потяни за него, курган раскроется, и из него выйдет богатырский конь. Он будет твоим верным спутником и помощником. Только смотри, не бойся ничего. Ежели испугаешься, коня не добудешь и сам погибнешь.

Напутствуемый Симеоном, Иван вышел из скита. Напоследок настоятель благословил царевича и дал в дорогу небольшой узелок с половиной каравая, луковицами и вареными яйцами.

Юноша прошел поляну и вступил в прозрачный светлый лесок. Солнце наконец взошло. И как-то необыкновенно посветлело, порозовело все вокруг.

Вот лесок поредел. Иван увидел поля и луга, а среди них – широкую пыльную дорогу. Царевич вышел на нее. Сафьяновые сапоги он решил приберечь. Разулся, связал ушки голенищ бечевкой и перекинул через плечо.

Был первый день июля.

Глава 20

Иван шел по дороге и думал: «Не прав преподобный Шпиц. Он считает, что все веры одинаковы, ведут к одной цели – к Богу. Но почему никто не любит иноверцев? Сарацины воюют с эллинами. Ляхи – с русскими. Все люди – братья, говорит Шпиц, но отчего происходят войны?»

Дорога провела царевича через первую черкасскую деревню. Она ничем не отличалась от деревень на его родине или на Куличках. Такие же курные избы и хаты, крытые соломой, покосившиеся плетни, приземистые сараи и амбары. Только все беднее и грязнее.

В придорожной канаве валялись толстые свиньи и играли голые дети. Женщины в истасканных рубахах хмурым взглядом провожали путника. За плетнями лаяли трусливые собаки.

Юноша прошел деревню и зашагал среди полей и лугов. Светило солнце. Воздух нагрелся, и горизонт дрожал в его теплых струях.

Вскоре Иван нагнал невысокого мужичка, босого, в латаных штанах, поношенной свитке и рваной шапке. Он нес, перекинув через плечо, мешок, в котором лежало что-то небольшое и круглое.

Царевич хотел прибавить шагу, но остановился. Ему послышался тихий плач. Юноша взглянул на прохожего. Нет, тот не плакал. Напротив, у него было довольное и безмятежное лицо. Плакал мешок:

– Мяу-мяу, спасите! Мяу-мяу, помогите!

– Кто это, дяденька, у тебя в мешке? – полюбопытствовал Иван.

– А тебе какое дело, цуценя? – огрызнулся мужичок.

– Невежливо, дяденька, с незнакомыми людьми так разговаривать! – взялся за саблю царевич.

Прохожий испугался и открыл мешок.

– Что ты, паныч, жартов не понимаешь. Кошка там, самая обыкновенная кошка.

И мужичок вытащил за шкирку маленькую серую кошку, но не обыкновенную, а сказочную – в измятом синем сарафане и сбившемся белом платке. Кошка поджимала хвост и жалобно мяукала.

– Куда же ты несешь ее?

Конец ознакомительного фрагмента.